Григорий

Григорий шёл с работы пешком по узенькой тропинке, протоптанной вдоль железнодорожного полотна. По правую руку рельсы, лежащие на сером, пыльном, промасленном мазутом гравии. Слева - пологий скат насыпи. Была ранняя весна и сквозь жухлую прошлогоднюю траву, начинали несмело пробиваться стрелки свежей поросли.
Ещё немного времени, и можно будет с облегченим сказать, что зиму худо-бедно перезимовали. Суровая была зима, беспросветная. Не все пережили. Многие ушли на вечный покой.
Ну а тем, кто остались, хотелось, чтобы поскорее пришла весна, солнце, тепло. Какие-то харчишки нарастут в огороде. Будет уже легче.
Григорий нагнулся, сорвал несколько стрелочек свежей, только что выткнувшейся из земли травы, растёр в пальцах, понюхал. Запахло весной, пробуждением, возрождением, надеждой. Григорий пустился дальше в путь, неся в свободной руке смятую весенню траву.
Он работал осмотрщиком вагонов на узловой станции и ему очень хотелось есть. Хотелось давно и навязчиво, до спазмов в животе, до тошноты. Во рту было сухо и пресно, как-будто он только что жевал мел.
Ел он ещё вчера вечером какую-то жидкую баланду, которая не давала насыщения, а только наоборот, запускала голодное урчание внутри. И вот уже почти сутки прошло с тех пор, как он ел, а в скором будущем даже не предвиделось ничего из съестного.
Тупо саднило в натруженной спине, колени разгибались с трудом и голова была такая тяжёлая, что так и норовила свеситься до этих самых неразгибающихся колен.
Идя домой, он знал, что дома - пусто, холодно, и беспросветно голодно. И он, Григорий, ещё не старый, некогда сильный и работящий мужчина, ничего не может с этим поделать.
Ему не часто приходилось идти эти четыре километра пешком. Обычно он ездил на поезде, на "трудовом", как его называли. Потому что возил он, в основном, трудяг на работу, и с работы. Но сегодня Григорию пришлось задержаться на рабочем месте, и поезд показал ему свой удаляющийся хвост.
Тяжело идти. Руку оттягивала чёрная сумка, в которой стоял железнодорожный фонарь, весом во все три килограмма, кое-что из инструментов и клочок ветоши, насквозь пропитанной солидолом и мазутом.
А ещё в сумке рядом с фонарём и пропахшим машинным маслом инструментом лежало сокровище: пятьсот грамм чёрного хлеба - паёк, который железнодорожники получали за работу.
Отработав смену, рабочие шли в тёмную, тесную каморку, где снабженец отпускал хлеб. Он резал его широким ножом и клал на весы с гирькой. Это был единственный реальный продукт, хоть какое-то вспоможение, которое рабочие-железнодорожники получали за труд.
Для Григория была мука страшная терпеть, чтобы не съесть хотя бы довесок, который он бережно положил на основной кусок и завернул в тряпицу. Довесок был маленький, может грамм десять. На общем пайке не обозначилось бы. Но Григорий знал, что если съест этот малюсенький кусочек, то не сможет остановиться и смолотит все до последней крошки.
А дома его ждала орава голодных детей. Он представлял себе их худые тельца, палочки-ноги, соломинки-руки, обтянутые сморщенной сухой кожей. И глаза на пол-лица с немым вопросом в зрачках.
Ему не раз приходилось наблюдать, как кто-нибудь из мужиков, отойдя от прилавка, яростно, по-животному вгрызался в только что полученную пайку, и съедал её в одночасье, забыв на момент о всех своих домашних, кто на этот хлеб рассчитывал.
Нет, он не притронется к хлебу. Он дойдёт так, он сможет!
А опоздал он на „трудовый“, потому что некому было заступить на смену на его место. Не было сменщика. Сменщик, односельчанин Григория и почти что сосед, не то, что опоздал, он не пришёл на работу вообще. Он умер сегодня ночью. Во сне от истощения.
Его жена, тоже страшно тощая, как тень, перепуганная, приковыляла пешком, чтобы сообщить о происшедшем.
Её трясло так, как-будто у неё была лихорадка, а рот перекосило до такого состояния, что она не могла говорить.
Опоздание на работу на пятнадцать минут каралось тюрьмой, а её муж опоздал, получается теперь, навсегда. И она боялась, что за то, что её мужа нельзя наказать, накажут теперь её. А у неё дома, как у всех - орава голодных, отощавших детишек.
Трясущаяся, как осиновый лист, она стояла перед группой железнодорожников, и переводила взгляд с одного лица на другое, пытаясь предугадать свою участь.
- Так мне теперь куда? - Спрашивала и спрашивала она работяг, ужасаясь ожидавшего её наказания.
- Иди домой, Ульяна, иди к детям. Мы сообщим начальству. Может помогут с похоронами.
Ой, боже ж мой! - Заломила руки Ульяна. Освободившись от страха насчёт дисциплинарного взыскания на мужниной работе, она вернулась к главной своей беде, которая вряд ли решится так просто. У неё муж умер - кормилец, хозяин-надёжа. Она поняла, что осталась одна на свете, с кучей опухших от голода детей, без помощи, без поддержки, без надежды. И это теперь навсегда...
- Да как же жить дальше??? - Запричитала она во весь голос.
- Иди, иди домой. - Отсылали её сотрудники мужа, отводя глаза от вдовы, как-будто стесняясь того, что пока ещё живы сами. - Иди, не рви душу, чем сможем, поможем. Иди, ради бога.
Ульяна ушла неуверенно, то и дело оглядываясь, готова в любой момент, по первому же окрику вернуться назад. Но рабочие понуро разошлись по рабочим местам.
Поэтому Григорию пришлось остаться на работе, встречать и отправлять поезда, покуда не вызвали ему на смену другого осмотрщика, живущего неподалеку.
И теперь он, плетясь по натоптанной дорожке, в который раз прокручивал в голове случившееся. Как всё просто. Вчера ещё работал, дышал человек, может даже на что-то надеялся. Получил хлебушек в конце рабочего дня, пошёл домой. А дома лёг спать - и не проснулся. До слёз обыденно. Страшно, несправедливо. Ведь ещё не стар. И не больной. Просто оголодавший.
Да нет, всё не так просто. Голод - это хуже и мучительней, чем мор. Вернее, голод как раз и есть мор, только не от заразы. Он это сейчас чувствовал своим животом. И со всей силы сжимал пальцы на лямках сумки, чтобы не открыть её и не припасть к хлебушку.
Никогда дорога домой не казалась ему такой длинной, как сегодня. Он шагал и шагал сквозь усталость и голодную дрёму, но дорога сокращалась очень медленно. Но вот, наконец, поворот налево, к речке. Скоро будет одна кладочка - мостик, потом вторая и останется самое трудное: подняться на пригорок, на котором стояла его хата.
Как же хочется есть!

Домой он дошёл. И сумку с хлебом и с инструментами донёс. Детишки, сидевшие кто где, бросились к нему, как воробьи на съедобную крошку.
Папа хлебушка принёс... - Тихонько щебетали в предвкушении.
Григорий разрезал хлеб на маленькие кусочки и дал каждому. Старшинства и меньшинства не было. Всем поровну. Сам взял кусочек, долго нюхал, закрыв глаза. Потом понемногу откусывал и долго жевал.
Кусочек со спичечный коробок спрятан в „миснике“ для матери, которая вернётся поздно вечером с поля, голодная как волк. И дети знают, что это для мамы, и не тронут низачто, даже если тем, что они съели, голод угомонить удалось только чуть-чуть.
Они поели и сидели смирно, им даже шевелиться не хватало сил, не то, что безобразничать. Сидели и шушукались, мечтая, как они заживут, когда голод кончится.
А Григорий, сжевав свой кусочек, и запив его кружкой колодезной воды, пошёл в клетушку поспать. Он ложился всегда после ночной смены, иначе не хватило бы сил больше ни на что.
Двенадцатичасовая смена и пеший переход от станции до дома сказался тотчас. Григорий заснул сразу, как только лёг. Ему приснился свежий белый хлеб, намазанный маслом. Этот сон снился ему часто и всегда одинаково. Он пытался вдохнуть аромат хлеба и сливочного масла, но запаха не было. И он недоумевал: такого не могло быть! Они обычно пахнут: и масло и хлеб. Пахнут невообразимо вкусно.
Он проснулся с неприятными коликами в животе. Внутренности возмущались пустотой. Чем же её наполнить? Как вообще дальше жить? Он ещё был бы готов голодать, если бы наверняка знал, до каких пор. Но этого не мог ему сказать никто.
Григорий, сев на койке, повёл глазами по комнатушке. Всё как всегда: убожество, нужда, безнадёга.
На сволоке, под потолком, на толстом крючке висела плетённая корзина, в которой хранились кое-какие документы. Его, Григория, паспорт, детские метрики, квитанции по каким-то платежам, ещё какая-то чепуха. А все остальные бумаги - были облигациями государственного займа. На многие тысячи. Григорий давно не приносил домой получки, выраженной в дензнаках. Каждый раз, в зарплатный день он приносил пачку облигаций, выданной на всю заработанную сумму, и, тяжело вздыхая, клал их в корзину. И виновато отводил глаза от своей жены Матрёны, которая даже не подумала бы его упрекать, так как знала: это сейчас так и не может быть иначе.
„ - Стоп, а ведь сегодня очередной тираж! Слышал мельком от кого-то на работе. А что если?.."
Тощий, и от этого казавшийся высоким, в сером, давно не стиранном белье, босиком он встал на стоявший здесь же табурет и достал корзину. Облигации лежали пачками, согнутими пополам. На каждый тираж своя пачка. 
Покопавшись в содержимом, он наконец извлёк оттуда искомые, как раз сегодня „игравшие“ ценные бумаги.
Вышел в кухоньку, тихую и безлюдную. Детишки всё-таки подались во двор, чтобы погреться на весеннем солнце и не мешать отцу отдыхать после ночной.  Посмотрел на циферблат „ходиков“.
А что, если подсуетиться, то он может как раз успеть на трёхчасовой поезд. А назад тогда можно вернуться пятичасовым. До остановки поезда идти тоже было неблизко. Но это же всё-таки намного ближе, чем идти пешком в самый райцентр.
„ - Отдохнул малость, немного задремал... Пойду! С чем чёрт не шутит? А вдруг? Всё равно ни спать, ни что-то делать нет ни сил, ни желания. Голодуха затмевала все обязанности и все надобности.
Последующие свои действия Григорий позже вспоминал с трудом. Как он надел свою промасленную фуфайку, застегнув на все пуговицы, как, навернув на ноги портянки,  сунул ноги в разлазящиеся сапоги и нахлобучил на голову старую-престарую шапку-ушанку. Как дошёл до остановки и сел в поезд, как доехал до вокзала, а потом дошёл до почтамта. Как долго водил пальцем по затёртой газете с тиражом, в поисках „своих" серий и номеров.
Он отчётливо вспоминает только тот удар молнии где-то за грудиной, который поразил его всего, отобрал речь и зрение, и мощно застучал в висках. Выигрыш! Выигрыш! Целых 500 рублей! У него сейчас в руках будет 500 рублей!
Григорий не верил ни своим глазам, ни таблице в потёртой газете, ни совпадавшим до последней циферки номеру и серии облигации  с выигрышным номером в таблице.
Беззвучно шевеля губами и цокая от нервного потрясения зубами, он ещё много раз тщательно и скрупулёзно сверяет цифру за цифрой. А вдруг померещилось? А вдруг ошибка? С такой голодухи можно всё что хочешь увидеть, как тот хлеб с маслом во сне. Да нет же, всё сходится! Он - выиграл!!!

Он держит деньги в руках. Жёлтые круги плывут перед глазами, зубы выбивают чечётку, а коленки вихляют под ним, как ватные.
У Григория не во что положить деньги. Ни кошелька, ни бумажника у него нету, а дырявые карманы - ненадёжное место для такого клада, который он сейчас откопал.
Как давно у него не было денег! За которые можно было бы что-то купить. Он работал, как проклятый, за что, спрашивается? За фантики? И вот сейчас деньги! Шелестящие, настоящие, действительные, живые.
Он не замечает других соискателей счастья, пришедших на почтамт с такой же, как у него, надеждой. Не слышит разочарованныхных вздохов, не видит грустных взглядов в свою сторону.
Зажав купюры в кулаке, платёжеспособный Григорий идёт в магазин. Он покупает белого хлеба, масла. А ещё копчёную рыбину и копчёной колбасы. Ему некуда даже положить покупки, если бы был уверен, что выиграет, то взял бы свою чёрную рабочую сумку. Но он, будучи несуеверным, всё-таки побоялся спугнуть удачу, не взял ничего. Не беда! Складывает всё за пазуху, придерживая нижний край фуфайки, чтобы ничего не выпало.
В такой "упаковке" он идёт на вокзал, садится в вагон "трудового", едет в свою сторону и выходит на своей остановке. Рысью, насколько получается, пускается в путь к своему дому, очень ясно представляя свою семью при виде такого богатства, которое он греет у себя за пазухой. Но вдруг останавливается в нерешительности, а потом и вовсе сворачивает на другую тропу. Добежав до угла противоположной улицы, Григорий заходит во двор, потом в дом и открывает дверь в светёлку. Там на широкой незастеленной скамейке под стеной, головой к образам лежит покойник. Его сменщик. Измождённо спокойный, притихший, равнодушный. Вдоль противоположной стены на скамеечках, на табуретках, сидит вся его семья: как с креста снятая, жена и детишки - мал-мала меньше. Все тощие, молчаливые и неподвижные, казалось, даже не живые.
Безо всяких слов он подошёл к столу на котором мерцала заупокойная свечечка и расстегнул фуфайку. На стол посыпались хлеб с маслом, рыба, колбаса.
Вот, поминайте. - Только и смог выговорить, и ни на кого не глядя бросился опрометью прочь.
Не помнит, как добился домой, как зашёл в каморку и затворил дверь. Плюхнулся в фуфайке на деревяный тапчан и впервые, наверное, за всю свою взрослую жизнь горько заплакал. Ему было невыразимо жалко всех: своих детей, меньшие из которых родились в войну и ещё никогда не ели досыта. Жену, в молодости такую красивую, весёлую, задорную, а за годы лихолетья исхудавшую, состарившуюся, согнувшуюся. Жалко было себя, когда-то сильного, смышлённого, трудолюбивого. А соседи, а односельчане? Серьёзные, респектабельные, совестливые труженники... Почему? Мир перевернулся? Или его кто-то специально опрокинул? Но кто? И зачем? Нет ответа...
С ощущением невыразимой пустоты и несправедливости Григорий провалился в тяжёлый сон. Ему даже ничего не снилось. Даже традиционное видение о хлебе с маслом не явилось. Хотя ещё часочек назад хлебушек был таким реальным на ощупь и на нюх. До него только отдалённо доносился запах только что пожертвованных продуктов. Пахла фуфайка, которая недавно соприкасалась с реальной едой.
Проснулся Григорий от какого-то движения на своём тощем животе. Это самый маленький сынишка копошился на нём, повторяя без конца: папа, там тётя, хлебушко, колбаса...
За окном уже было темно. С усилием Григорий поднялся со своего лежбища, удерживая  в охапке живой тёплый комочек. Вышел в кухню и чуть не упал. На скамье сидела Ульяна, а рядом с ней притихшая и шмыгающая носами вся её ребятня. На столе, как наваждение, лежал хлеб, масло, рыба и колбаса. Вобщем всё, что Григорий отдал бедной вдове, вернулось назад не тронутым.
Возле стола сидела жена Григория, Матрёна, горестно подперев лицо тощей рукой. Плита топилась чем-то растительным. Потрескивали стебли сухого подсолнечника, по комнате струился хороший огненный дух. В казане на плите что-то клокотало.
Ульяна поднялась.
Григорий спасибо тебе за всё, что ты нам дал, но принять этого мы не можем. У вас вон у самих голодная орава. Но за доброту, ей-богу, спасибо. Дай вам, Бог, всем здоровья и жизни поблагополучней, чем сейчас.
Ульяна вдруг поклонилась до земли, сдавленно всхлипнула и опрометью кинулась к двери.
На её пути, как из земли, выросла Матрёна.
Никто никуда не пойдёт. Ану-ка все за стол! - Преувеличено строго скомандовала она и взялась крошить всё то добро, что лежало на столе. Потом половником в большую „семейную“ миску налила из чугунка варева и разложила ложки, все, какие были в доме.
Сначала похлебаем горячего, чтобы разогреться. - Строго посмотрела на детишек. 
  И дети - и Григория с Матрёной, и Ульяны споро заработали ложками. Разговаривать за столом детям было не положено. Они хлюпали носами в перерывах между ложками, дули на горячее варево, шумно швыркали ртами и давили косяка  на миску с нарезанными деликатесами. Но знали, что пока не выхлебают „суп“, другого ничего не получат. Поэтому старались.
Отложив ложки в сторону, прежде их старательно облизав, каждый обратил выжидающий взор на Матрёну, единогласно признавая в ней старшую.
Разложила всем поровну, не деля малышню на своих и чужих. Все наелись впервые за голодную вечность. Даже что-то осталось, но не из-за того, что никто больше не захотел. Оставили немного праздника на завтра. Да и опасно было наедаться до упора после такой голодухи. Всех разморило. Детишки начали засыпать сидя.
Спасибо, Григорий, и тебе Матрёна. В душе сколько благодарности, что и не высказать. - Всхлипывала Ульяна. - Отплатить мне вам нечем.  Мы с детьми будем бога за вас всех молить каждодневно, ежеминутно. Мир вам и достаток в доме вашем. Если достаток вообще где-то на этом свете есть...
Ульяна с детьми ушла. Григориевы дети уснули сразу же, растянувшись покотом на широкой, прогревшейся лежанке.
А Григорий с Матрёной сидели долго молча друг напротов друга и, похоже, думали одну и ту же горестную думу. А может и вообще, ничего не думали. Просто прислушивались к гастрономическому раю в своих животах. Они старались и не могли припомнить, когда в последний раз такое было, как сейчас.
Давай, мать, и мы ложиться спать. - Подал голос Григорий. - Завтра снова день, который надо будет как-то пережить.
Переживём, даст бог... Сообща переживём... - В голосе Матрёны теплилась надежда.