Ловушка... Пролог

Давно это было. Эве Родригес, которой  сто четыре года этой весной исполнится, ее бабка сказывала. Ей же, в свою очередь, ее бабка передала. А Эва, качая люльку, в которой засыпает ее пра-правнучка, беззубым впалым ртом нашептывает ей на ночь, как молитву, или заговор… Чтобы могла, если вдруг придется, различить любовь земную, светлую, от которой дети родятся, и влечение, губительное для всякой живой души, противное и Господу, и естеству человеческому. Чтобы готова была перебороть искушение, сильнее которого нет на свете, от которого, из двух один становится. И тот один, демон с ликом синим, будто его краскою индиго размалевали, не кто иной, как предвестник скорой кончины всего сущего…   
 
Муравилья тогда еще маленькой деревушкой на берегу Орегойи была. Церквушка небольшая посреди селения стояла. Священник долгие годы старый в ней служил, да помер, едва разменяв восьмой десяток. На смену ему другой приехал – средних лет, испытанный в вере и твердый духом. Падре Алехандро его звали. Говорили, что он в церковных верхах прямотою своей кому-то не угодил, так вот его в глухомань-то и сослали. Мелких грешков, которые, чего уж таить, за каждым водятся, независимо от того, носит ли он сутану, либо щегольское платье, за новым падре не наблюдалось. Такие, как  падре Алехандро, стремясь к  намеченной цели, легко жертвуют малыми ежедневными радостями. А уж если испытание таким, как он, выпадает, претерпевают его молча, но не с покорностью, проповедуемой церковью, а накапливая в себе день ото дня силы и кипящую холодом злобу. Жизнь падре вел полную запретов и ограничений, был строг к прихожанам, мрачен, и нелюдим. Все церковные книги читал да молился. Селяне боялись его и уважали.

     Как-то посреди утренней мессы, когда падре Алехандро умолк после очередного псалма, опустив глаза вниз, на сложенные в молитве жилистые руки, тягучий скрип двери разорвал благоговейную тишину. В ореоле яркого света, ворвавшегося снаружи, возник человек – не разобрать сразу, мужчина, либо женщина. Платье человек носил мужское, высокие сапоги со шпорами, нож-мачете прикреплен на боку. Только бедра широки для мужчины, а когда он снял почтительно шляпу, то тяжелая коса упала до самих пят, хлестнув по тонким икрам в черных голенищах. И лицо миловидно не в меру - что там ваши хваленые красотки, разряженные в шелк и кружева!

Коранке - выдохнули старожилы. Вернулась, ведьма. Вернулась, спасительница. Вернулась та, которую проклинали, и на нее же уповали, как на последнюю надежду.

 Слыла Коранке колдуньею. Кто говорил, что индеанка она, дочь непокорного касика, замученного много лет назад солдатами. Другие же перечили – лицо ее светлее, чем у знатных городских сеньор будет. Наверное, от первых поселенцев род свой ведет. Жила Коранке в самом сердце сельвы, там, где никто, имей он голову на плечах, не сунется. Но время от времени, как изголодавшийся в засуху дикий зверь, наведывалась она к человеческому жилью. Часто даже гостила подолгу, если дело какое имела, либо приглашал кто. А после – пропадала на годы, и молва людская забывала имя ее. Возвращалась через много лет, такая же молодая и прекрасная, как когда-то, будто не из плоти и крови она, а дух, над которым время не властно. Когда родилась она? Деды испокон веков своим внукам предания о Коранке-колдунье рассказывали, о пророчествах, которые всегда сбывались в назначенный срок, да о жестокой науке, которую она преподает злым людям. О красоте колдуньи, равной которой мир не порождал еще, тоже не забывали рассказать. «Лет мне больше, чем самой сельве», - смеялась Коранке, когда спрашивали ее. Говорят, в голосе ее можно расслышать, как перешептываются между собой то ли ангелы, то ли духи, которым молятся племена секойя.

   Стук кованых сапог заглушил стихающий гомон в церкви. Коранке присела на скамью в пустом заднем ряду, и все взоры обратились к ней, а не к священнику. Черные волосы колдуньи оттеняли бледное лицо, плотно сжатые губы были нежнее лепестка болотной лилии. Прекрасным настолько может быть лишь дикое животное в мгновенном прыжке, либо сполох молнии в чернильных тучах, или блеск луны, выглянувшей из густого морока… И таким же холодным. Женской прелести, этого сладкого аромата, присущего всем дочерям Евы, Коранке была лишена. Словно ожившая статуя из холодного мрамора, но не плоть и кровь человеческая. Ни один мужчина не любил ее, поговаривали. И сама Коранке никому еще не отдала своего сердца. Не живая она, потому любоваться нею можно, но не прислонить к груди ее, пронзительно-холодную, как отточенное лезвие закаленной стали. 
Коранке обвела всех взглядом кричаще-зеленых крокодильих глаз. Выдержать взгляда ее никто не смог.

- Не стоит на меня так смотреть, – шелест ветра в листьях гуавы? Рокот волн, бьющихся о берег? Скрежет, едва уловимый ухом, когда сель ползет к реке? С человеческим голосом эти звуки имели весьма отдаленное сходство.  И приказала вдруг неожиданно громко, так, что зазвенело эхо под сводами, с которых вниз смотрели нарисованные ангелы и мученики. - Продолжайте службу, отче, прошу вас!

Прихожане неохотно повернули головы. В центре людской массы осторожный шепот взорвался нарастающим гомоном. Молчал только падре Алехандро, тяжело опираясь о кафедру. Казалось, звенела удушающим шепотом жесткая нить, протянутая над головами паствы, от его темно-карих глаз до болотной зелени глаз Коранке-колдуньи. Рука его дрожала, когда переворачивал он страницу Евангелие.
- Pater noster… - произнес он голосом непривычно слабым, и начал вдруг сползать на пол, пытаясь удержаться за края кафедры.

Остекленевшими глазами наблюдала за ним колдунья.

Люди думали, что отец Алехандро после того случая гнев господень, да и властей тоже, на Коронке направит. Ошибались. Видели их вдвоем несколько дней спустя, беседующих после мессы под раскидистым кипарисом у церкви.

- Меня много раз крестили, падре. И каждый раз делал это новый святой отец. Если для кого столь важно провести обряд крещения, не уж то я откажу ему в такой безделице? - звоном прохладного родника в жаркий день звучал голос Коранке. Сама она стояла перед священником, опустив смиренно голову, робкая и хрупкая.

  - Вы в Бога верите, или из баловства крестились?

- Да, падре. В Бога верю. И сына Божьего, которому вы молитесь, мне живым застать довелось. Мы с ним беседовали, помнится…Из памяти к нему я каждый раз крестилась. 

- Неправда! – падре окрестил ее знамением.
 
На губах Коранке сверкала то ли насмешка, то ли жалость.
 
- А почему мужское платье носите, сеньорита? – поговаривают, что кто-то видел, как дрожали руки падре, а голос его настолько тихим не был никогда.
 
- Родилась я женщиной. Но это так давно случилось, что я бросила считать года. С тех пор, как душа во мне свободной стала, ей все равно, какое платье носит это тело. Мужское мне удобней, ведь длинные подолы с кружевами я только растрепаю в сельве. Я бы могла, пожалуй, изменить и тело. Для этого немного времени потребуется, два-три столетия, и члены мои перестроятся, как у мужчины. Но смысла в этом я не вижу. Падре, у духа нету пола! 

- Ты демон…

- Я дух, который носит это тело. Вернее, половина духа.

- А другая половина? – падре долго глядел в глаза Коранке и вдруг затряс головой,  зашептал, будто в припадке.- Не может быть! Но почему?

Острым пальцем Коранке ткнула ему в грудь.

- Вторая половина, падре, в вас сокрыта. 

Никто не знает, о чем в тот день они еще успели поговорить, но вечером в кабаке отец Алехандро успел поддать, как самый грязный пьяница только изредка себе позволить может. 

Коранке в тот день у модистки видели. Она приказала пошить ей платье, такое, чтоб любой мужчина счел его фасон привлекательным и благоразумным одновременно. За работу Коранке самородком золота платила  и требовала, чтоб наряд ей к завтрашнему дню готов был. Ради ее каприза модистка все заказы отложила, до рассвета трудилась, но отказать Коранке не посмела.   
 
Наутро прихожане, обнаружив двери церкви запертыми, постояли немного да разошлись. После сиесты, едва удерживаясь на ногах, появился падре. Волосы его были всклокочены, сутана порвана и помоями залита. На скамеечке у церкви его ждала колдунья в новом платье из дорогого шелка. Локоны свои, чернее туч в сезон муссонов, Коранке уложила так, как женщины у нас носили, и одним-единственным цветком украсила. Вокруг нее дети возились и старухи суеверные на больные кости жаловались.

- Эй, ведьма! – крикнул падре. - Таким я тебе нравлюсь? Посмотри! Ты все еще считаешь, что мы с тобой – одно? – И сплюнул в сторону. – Хороша бабенка!
Насколько Коранке прекрасна, не только падре в тот день приметил. С матушкой своей по улице у церкви проходила девица Леонора да Коста – она в Муравилье первой красавицей слыла. Матушка ее, завидев сборище, подойти и узнать, что творится, пожелала.

Завидев повозку, принадлежащую да Коста, дон Алмейда, который с Леонорой был помолвлен, спешился со своего жеребца. Но, только раз взглянув на Коранке, о Леоноре он сразу позабыл. В церкви, когда Коранке была в мужском платье, красота ее так дерзко не благоухала. И поклялся дон Алмейда, что Коранке, будь она колдуньей или даже самим дьяволом,  непременно его станет, как редкая драгоценность, за право обладать которой многие благопристойные синьоры, не задумываясь, на любой грех пойдут. Леонора с матушкой в тот вечер сама не своя с площади ушла, махнув напоследок накрахмаленными юбками. Поняла она, что красоту ее, рисованную да принаряженную в шелк и кружева, с прелестью дикого цветка из глубин сельвы, рядом даже ставить нельзя, ибо всякое сравнение ей только во вред будет.

До поздней ночи, позабыв приличия, дон Алмейда, говорят, сторожевым псом вокруг Коранке ходил, а она же обращалась с ним, как с мальчишкой – то за сладостями для детей в лавку отсылала, то хохотала над ним, но не злобно, а как над несмышленышем. «Она холодная, как ледяная глыба, какие расставляют между блюд на званых обедах у губернатора, - говорил он. – Но во мне жара на нас обоих с лихвой станет».

Поселилась Коранке у падре Алехандро. Сразу он три ночи домой не приходил, все улицами да вокруг церквушки бродил, а потом смирился.

Дон Алмейда же поклялся, что Коранке, если не по своей воле, то силою, ему принадлежать будет. Она всего лишь женщина, и члены ее устроены, как у любой другой девицы, значит и ее удел быть мужчине быть покорной, - убеждал он сеньоров вечерами за бокалом тростниковой водки с соком.

Как-то раз, когда прихожане расходились после мессы,  дон Алмейда преградил дорогу падре.

- Коранке моею станет, - бросил он в лицо священнику. – И ты, святоша, мне не помешаешь.

Падре поднял на него глаза. Долго буравил взглядом острее лезвия ножа. После окрестил его знамением и бросил тихо:

- Безумец! Ты, как малое дитя, над пропастью играешь и сам не понимаешь, чего хочешь.

И отвернулся, дав понять, что разговор окончен.

Дон Алмейда отыскал Коранке, которая на краю площади разговорилась со старухами, и схватил ее под локоток. Никто не знает, что он затеять собирался, но рядом наготове его повозка с кучером стояла. 

Падре преградил ему дорогу. Глаза его горели адским пламенем.

- Не трогай сеньориту!

- Идите своей дорогой, святой отец, - дон Алмейда схватился за рукоять мачете.
 Ударом кулака падре повалил его на землю.

Неподвижными глазами каменного идола Коранке наблюдала, как на помощь дону Алмейда подбежал его кучер, здоровенный ребятина, как падре увернулся от его удара, и как дон Алмейда выхватил из ножен мачете, как дамы, тихо вскрикнув, прикрыли лица веерами, как мужчины, из прихожан, схватили за руки взбешенного Алмейда, не позволяя ему наброситься на падре.

- Все равно моею станешь, ведьма, - уставившись в глаза Коранке диким зверем проревел Алмейда. Его белки навыкате налились кровью.   

Лицо Коранке оставалось застывшею и равнодушной маской, только губы едва дрогнули то ли в сочувственной улыбке, то ли в злом, расчетливом оскале.
- Наивный… – шипением змеи стелился ее голос в жарком, выпаленном солнцем воздухе. – Глупый. Слабый… Ты с собой сначала справиться попробуй…

Душною сентябрьской ночью, освещенной светом полной луны, дон Алмейда взял с собою трех своих работников, из тех, которые за несколько крузейро собственной матери глотку перережут, и направился к жилищу падре Алехандро. Быстро и бесшумно, словно ветер, они пересекли спящую Муравилью,  проехали через запущенный сад у его дома и спешились у входа. Так же стремительно, не поднимая шума, они выставили дверь и с оружием наготове ворвались в дом. В одной из комнат обнаружили пустую смятую постель и платье, принадлежащее Коранке, брошенное на спинку кресла, но ни падре, ни самой Коранке в доме не нашли, будто превратились они оба в синеватый лунный свет, который освещал дом настолько ярко, что было видно, какого цвета портьеры  окаймляют окна. Дон Алмейда приказал обыскать сад и все окрестности. Сам же ожидал в прихожей на диване, положив на стол ноги в сапогах со шпорами, рядом с собой бросил нож-мачете и закурил сигару. На беленых стенах, будто призраки, плясали тени от миндального дерева, которое росло перед окном, трещали цикады и где-то далеко орали, как перед концом света, обезьяны-ревуны.

Прошло немало времени, и дон Алмейда едва не задремал, дожидаясь, когда его головорезы приведут к нему Коранке. Вспоминая всех чертей, он вышел в сад, когда увидел между деревьев человека, который торопливо приближался к дому. Не из его наемников, понял дон Алмейда. Ночной путник был высок, шляпы не носил, и темное полотнище, похожее на плащ, развевалось за его спиной. Передвигался он не по вытоптанным тропам, а напрямую, через деревья и кусты, не пригибаясь и не обходя стороною встреченные на пути препятствия. При этом ни единой ветки не хрустнуло под его ногами. Казалось, он не по земле шел, а летел по воздуху. Дон Алмейда сразу заподозрил что-то неладное и притаился, затаив дыхание, в зарослях травы, куда свет луны не падал. Когда путник оказался на расстоянии вытянутой руки от места, где прятался Алмейда, то стало видно, что его босые ноги не касаются земли. Дон Алмейда поднял глаза выше – путник не носил одежды, а за его плечами ветер теребил блестящие, как шелковое полотно, волосы до самых пят. Кожа путника в сиянии луны отсвечивала ярко-синим, таким же, как и платье статуи мадонны в церкви, цветом. Но самое ужасное – нечисть была наполовину выше человеческого роста. Дон Алмейда мысленно прочел молитву – смог вспомнить только «In nomine Patris...». И ему показалось, что путник начал таять в воздухе, и сквозь его тело индиговой окраски можно было различить древесные стволы через дорогу. Как дым или туман нагое тело путника без всякого признака принадлежности к мужскому, либо женскому роду, просачивалось через ветви. Потому путник и шел не напрямик, понял внезапно дон Алмейда. Эта нечисть способна проходить сквозь стены. Путник обернулся в сторону, где Алмейда, полуживой от страха, вжался в землю, и Алмейда смог рассмотреть его лицо – черты демона, прекрасные, как лилия, напоминали о Коранке.

Дон Алмейда, позабыв о лошадях, оставленных у дома падре Алехандро, добрался до ближайшего поместья, которое принадлежало Габриэлям. Его колотило, словно в лихорадке. Только после кружки тростниковой водки, путаясь и всхлипывая, он рассказал разбуженным хозяевам о том, что ему довелось увидеть. А наутро дон Алмейда напрочь забыл о вчерашнем, и если бы не дотошность дона Габриэля, о демоне с кожей цвета индиго никто бы не узнал. Когда же дону Алмейдо напоминали о том, что с ним в ту ночь произошло, он выходил из себя и называл собеседника полоумным. 

   Скоро после того случая с доном Алмейда, в Муравилье явились монахи, не те разъевшиеся увальни, каких привыкли видеть в здешних миссиях, а крепкие, высокие гренадеры в рясах. Старшим среди них был юнец, почти мальчишка – посланник самого Понтифика. С ними монахиня приехала, маленькая добродушная старуха. Отец Вениамин, - представился мальчишка старосте и строго-настрого запретил рассказывать о его приезде кому-либо за пределами селения. В ответ на приглашение супруги старосты на праздничный обед в честь их прибытия, отец Вениамин смерил ее таким взглядом, что она сразу поспешила извиниться за свою непозволительную дерзость. Он не так прост, как может показаться, понимали жители. И молодой румянец на его тонкой юношеской коже имеет ту же природу, что вечная молодость колдуньи из глубин сельвы, Коранке.

Процессия монахов последовала к церкви. Отец Вениамин не разрешил жителям Рио-Гранде сопровождать себя, но все же несколько любопытных за ним увязались. Из-за церкви навстречу монахам выскочила Коранке, одетая в мужское платье.

- Фамлай! – ее глаза метали молнии. – И ты, Урсула, заодно с ним? Подлая девчонка!

За спиной Кораке на горизонте собирались грозовые тучи, и поднялся ветер, от которого деревья нагибались до земли.

Щеки монахини вспыхнули. Она что-то сказала, но ветер отшвырнул в сторону ее слова.

- Нам надо побеседовать, Коранке! – крикнул отец Вениамин. Ураган едва не сбивал его, тщедушного и низкорослого, с ног. – Поговорим, как равные, без демонстраций силы.

- Ты мне не равный, падальщик, – будто с неба падал холодный голос ведьмы. Такие звуки, от которых пробирает дрожь, ни одно живое существо из мяса и костей не может издавать - только камни, падающие в горах, только темное болото, всасывающее жертву, только рокот грома в страшную грозу.   
 
- Тогда ты не должна меня опасаться, - развел руками отец Вениамин. – Я ведь не просто так приехал, чтобы о давних временах с тобой поговорить. Пару лет назад я путешествовал по Азии, видел Чена. Вокруг него теперь не ходят толпами последователи, как бывало раньше. Я встретил у него только одного мальчишку - какого-то индуса. И мальчишка тот силен.

- Силен? - голос Коранке сделался чуть мягче и расчетливей. Ветер тоже стал ослабевать, время от времени ураганными порывами поднимаясь снова.
- Не настолько, как ты, конечно, но он превзошел и Чена, и меня с Урсулой. Мальчишка очень дикий, белого человека только лет десять назад впервые увидел и едва остался жив. Представляешь, с каким недоверием он ко мне отнесся? В конце концов, я пригласил мальчишку в Ватикан, и он обещал, что  подумает. Я надеюсь сделать его своим союзником. Не всем же, подобно тебе, в лесах прятаться, опасаясь всякого вмешательства в пляску жизни.

- Хорошо, поговорим, - согласилась ведьма.

И наступила тишина. Ничего вокруг не шелохнулось, только падали с высоты поднятые в воздух листья и обломки веток. Ослепительное солнце прорезало толщу туч на горизонте.

Коранке вместе с отцом Вениамином вошла в церковь, и они заперлись там изнутри. Монашка побежала было за ними, но дверь захлопнулась перед самым ее носом, и она, старчески кряхтя, добралась до скамьи под кипарисом. Монахи расположились рядом, из корзин достали хлеб и вино и начали трапезничать.
Вечерело. Пришел отец Алехандро, чтобы править службу, но церковь оставалась запертой, а из-за тяжелых кованых дверей не доносилось ни единого звука. Прихожане, принаряженные к мессе, опасливо толпились по краю площади.
К падре подбежала Леонора да Коста, бледная, с растрепанными косами и красными глазами, и торопливо стала говорить о том, что с матушкой ее сделалось совсем плохо, она несколько дней как лежит в постели и просит, чтобы к ней привели священника. Падро растеряно сказал ей что-то в утешение – с тех пор, как в его доме поселилась Коранке, он ходил сам не свой. Леонора едва ли не силой увела падре к своей повозке. Глаза монахини, которая сидела в тени на скамейке, блеснули торжеством. 

  В доме да Коста только что был доктор. У доньи с печенкой нездоровится, - объяснили падре. Сама больная, похудевшая и желтая лицом, едва вздымала впалую морщинистую грудь под ворохом крахмальных белых одеял, пропахших немощью и горьким лекарствами. Леонора плакала над ее постелью. Три года назад умер дон да Коста, отец Леоноры, теперь вот с матерью плохо. В довершение всех несчастий сеньор Алмейда, некогда влюбленный в Леонору, разорвал помолвку.

- Отобедайте со мной, – умоляла Леонора, вытирая кружевным платком большие влажные глаза.

Падре отказался. Только чашку чая выпил с сахарным печеньем, которое готовила сама Леонора. Чернокожую кухарку она отпустила с самого утра – ее причитания, старческое шарканье и бесконечные вздохи в то время, как мать умирает, приводили Леонору в бешенство.

Когда Леонора наливала кипяток, ее руки тихо вздрагивали. Сама она только чуть пригубила из чашки, и все плакалась, что останется одна, сиротой и старой девой. У падре скрутило живот, и он собрался уходить, но Леонора удерживала его за руки, и все подливала чаю, и накладывала в вазочки еще печенья. 
Она не в себе, думал падре. Нет, она не просто не в себе, у нее от горя с головой что-то сделалось. И то ли от спертого, больного воздуха, то ли от волнений за последние дни, то ли от миндального печенья из хрустальной вазочки, его стошнило.

Дверь церкви с грохотом раскрылась, едва не слетев с петель. Оттуда, по воздуху, не касаясь земли, выплыла бледная, как смерть, Коранке. Зеленые глаза светились в сумерках. Взгляд ее, тяжелый, как гранитная плита, упал на монахиню, которая все еще сидела под кипарисом и жевала ломоть хлеба с сыром. Монахиня тяжело сглотнула, и тут же дьявольская сила швырнула ее вверх, на шпиль церквушки. С такой же быстротою Коранке улетела туда, куда недавно Леонора увозила в своей повозке падре Алехандро. За нею выполз на локтях, держась за сердце, поседевший добела и с проступившими морщинами отец Вениамин. А монахиня, зацепившись сутаною за крест на шпиле, истошно верещала и звала на помощь.

Люди видели, как из особняка да Коста Коранке, тонкая, как стебель болотной лилии, на руках вынесла бездыханного священника. Вслед за нею выбежала безобразного вида старуха, ряженная в платье из набивного шелка с кружевами.
- Как ты отняла у меня Алмейдо, так и я лишила тебя твоего любовника, - хохотала старуха, как умалишенная, вслед Коранке, и смех ее превращался в надрывный, хриплый плач. Люди с трудом, но узнавали в глубоких, покрытых сыпью складках на лице старухи, в ее корявых немощных руках, в седых редких волосенках девицу Леонору, которая слыла первой красавицей Рио-Гранде.
Закоченевшую, как мумия, сухонькую, распластавшуюся на полу сброшенной змеиной кожей, Коранке нашли утром в церкви. Она была мертва. Лядом с ней лежал падре Алехандро, и труп его за ночь успел подразложиться.

Отец Вениамин отслужил по ним обоим заупокойную, но земле придавать их тела не позволил. Велел спалить, как пораженные чумой. Жителям Рио-Гранде он поведал, что едва успел спасти две заблудшие души, которые, по недоразумению своему и тщеславию, уже начали перерождаться в демона, ужаснее которого мир не видывал со дня своего сотворения.

С помощью веревок и наспех сбитых лесов монахиню сняли с церковного шпиля и сломали ей при этом ногу. Она еще долго в Муравилье оставалась, когда отец Вениамин уехал. Матушка Урсула ее звали. Кроткая и добрая душа, она для каждого находила время и доброе слово, детям и старухам у церкви святое писание на латыни все читала, водрузив на нос маленькие стеклышки в золотой оправе. Леонору матушка Урсула уговорила постричься в монахини, но, поговаривают, приняв сан, Леонора тронулась умом и прожила недолго. Родительницу же Леоноры печеночные боли скоро отпустили, и она не раз сетовала донье Сильве, с которой была дружна, что болезнь ее без вмешательства нечистого не обошлась.

…Эва Родригес все качает люльку. В слепых бельмах глаз ее блестит слеза.
Сегодня у старухи гость, какой-то гринго, англичанин.

- Почему же умерла ведьма Коранке? – недоумевает гринго.

Эва Родригес что-то бормочет себе под нос, мешая португальские слова с наречием секойя, и недовольно машет рукой, тонкою, как обезьянья лапка. Мерно тарахтит вентилятор в комнате, а за окном, не умолкая, орут попугаи.

- Потому что с падре Алехандром она стала одним целым,  - шепчет наконец старуха. – А разрубленные пополам люди не живут.