Рука судьбы

РУКА СУДЬБЫ / ретро /


Самым тяжёлым для Фёдора Кузьмича Хтивого был день зарплаты. Когда кассирша, нервно перебирая пальцами и сомневаясь, вручала начальнику участка стопочку купюр, Хтивого охватывало чувство затравленности и полного одиночества, как если бы он был не солидный начальник не очень солидного предприятия, а обыкновенный заяц, со всех сторон обложенный охотничьим обозом.


Беда в том, что зарплата Хтивого, к тому же разделённая на два получения, была столь мизерна, что, говоря языком математики, могла бы сойти за мнимую величину. И хотя, правда не без усилий, кормила довольно многочисленное семейство, служила для этого самого семейства предметом беспощадных насмешек. По праву можно было счесть день зарплаты, днём унижения и позора. Завидя отца, дети демонстративно заглядывали в холодильник,  вопреки мнению главы дома, считавшийся не наполовину заполненным, а наполовину пустым. Жена на кухне демонстративно гремела посудой, что очень напоминало кастрюльные бунты оголодавших женщин в странах, о существовании которых злорадно напоминала пресса. Но более других свирепствовала тёща. Десять лет назад она яростно воспротивилась выбору дочери и с тех пор не могла простить её ошибку зятю.


– Угадай, Леночка, что принёс тебе муж, – начинала она по обычаю травлю.

– Деньги, наверное.

– А, по-моему, крокодиловы слёзы. Неужели для этого надо целый месяц корпеть на службе? Настоящий мужчина мог бы их иметь, не выходя из дома. Ганошик, например...

– Я не Ганошик, – стонал Фёдор Кузьмич,  я — Хтивый.


И отправлялся в ближайший бакалейный магазин, где друг и соперник его служил по грузовому делу. Ганошик как раз перекатывал из подсобки в торговый зал мешки с сахаром. Не желая мешать, Фёдор Кузьмич приспособился в углу магазина, выжидая пока Ганошик сможет уделить ему толику времени.
Объясним сразу эту странную дружбу, начавшуюся ещё в школьные годы. Хтивый был скромный и прилежный ребёнок из интеллигентной семьи, где его научили по любому поводу говорить «спасибо» и целовать маму и папу перед отходом ко сну. Тогда как Ганошик считался хулиганом и чёрной страницей в школьной отчётности. Отчасти из страха, отчасти из уважения к силе, ему недоступной, Федя делал за него домашние задания и подсказывал на уроках, а Ганошик опекал в тех случаях, когда слабосильному Феде грозила опасность. Постепенно необходимость друг в друге переросла в дружбу. И хотя после школы их пути разошлись / Федя поступил в институт, а Ганошик  — под наблюдение участкового милиционера /, отношения между ними внешне не изменились. 


Зато изменилось их внутреннее содержание. Теперь уже Фёдор Кузьмич принялся опекать Ганошика, надеясь любовью и терпением посеять в его душе зёрна разума и зачатки морали. Усилия эти в какой-то мере увенчались успехом. Ганошик стал трудиться в упомянутом бакалейном магазине, меньше пил, используя излишки средств на «поддержание престижа»: модные вещи и тому подобное. А в один прекрасный день явился на новенькой пепельно-серой «Волге», почти насильно усадил в неё хтивое семейство и битый час возил по городу в качестве экскурсантов. С тех пор и стал Ганошик в семье друга «притчей». Регулярно два раза в месяц, а при ссорах и чаще, Хтивого попрекали Ганошиком...


... Освободившись, Ганошик повёл друга через длинный ряд коридоров и подсобных помещений в тихий закуток, приспособленный под кабинет делового человека. В нём было весьма уютно: стол, несколько стульев, небольшой холодильник, на котором притаился портативный телевизор, не отключаемый даже тогда, когда хозяина отвлекали служебные обязанности. Внутри же холодильника вальяжно мерцали ярко облепленные наклейками пузатые бутылки. Из настенного шкафчика Ганошик достал две рюмки, из холодильника — початую бутылку, и друзья, красноречиво вздохнув, выпили.


– Хорошо живёшь, – признался Хтивый и вытер ладонью обожжённые губы. – Иной раз зависть берёт. – И быстро добавил: «Белая, конечно».

– Я человек простой, – согласился Ганошик, – но начальство уважает, а это главное. Может, в нашей с тобой далёкой юности я и был с выкрутасами, зато нынче — безотказный. Пошлют — иду. Зовут — возвращаюсь. Левый товар — направо, правый — налево. Днём разгрузить, ночью погрузить... С моим одолжением. Придёт ревизия, заведующий ко мне: «Ганошик, изобрази»! Изображаю. Самые стойкие держатся чуть более минуты, ровно столько, сколько необходимо, чтобы всучить им припасённые сувениры. Популярность возросла, когда врачи подтвердили мою полную и непререкаемую невменяемость. Завмаги готовы на всё, пытаясь переманить. Обещают золотые горы, но в моём возрасте альпинизм выглядел бы как мальчишество, а завоёванный авторитет надёжнее того, что придётся ещё добывать. И мою преданность уважают. Отказа ни в чём:  все, что хочу и даже мечтаю.


В кабинет заглянул прищуренный персонаж в модной спецодежде, наскоро обменявшись с Ганошиком мнениями. Фёдор Кузьмич обратил внимание на одну странность. Совершенно привычные слова, соединяясь в предложения, звучали загадочно и непонятно для нетренированного слуха. Ганошик поглядел вслед ушедшему и продолжал:


– Говорят, место встречи изменить нельзя. А почему? Можно, когда нужно, отменить и самое встречу. Понятно, на каждый отрицательный плюс есть свой положительный минус. Для тебя как начальника такая арифметика побоку, потому что твоё дело приказывать. А мне важна свобода подчинения, если от неё польза. Деньги, друг Федя, нужны даже тем, кому ничего не нужно. Человек без денег, точно машина без колёс. Поставь на ней хоть самый могучий мотор, движения всё равно никакого.

– Для меня деньги — тьфу! – заявил Хтивый, зачем-то изображая вокруг головы полуокружность, сильно напоминающую ореол. Конечно, если бы... Видно не судьба... Я сам по себе, деньги — тоже. Находимся на параллельных курсах. Не соприкасаемся. Я Цветаеву Марину, например, уважаю и люблю. А жена ненавидит. Мужиков, говорит, с толку сбивает. А я готов читать её и день, и ночь.


Фёдор Кузьмич умолк, заметив на дне рюмки табачную крошку.


– Сочувствую, – тепло произнёс Ганошик. – Рад за тебя. Сам ни одной юбки не пропускаю, но, видать, твоя Марина настоящая. Плохо, что узнала жена. Жёнам не объяснишь, что мужику хочется пожить, пускай не как в хорошем кино, то хотя бы, как в плохом театре.


Когда рюмка пустела, Фёдор Кузьмич снова исследовал дно и совсем расстроился: крошка не исчезла.


– Понятно, на всю ораву твоей зарплаты не хватит, – вслушивался он в голос Ганошика, – но я готов тебе помочь. Живи и действуй, как я. Без шума и паники. Будет трудно, поддержу. На меня можно положиться. Иные увидят и подумают...  Пускай! На чужие глаза платок не накинешь. Зато в дураках они, а не мы с тобой. Ты что-то сказал?

– Не сказал, а подумал, хорошо иметь такого надёжного друга, как ты.


И в этот момент Фёдору Кузьмичу представилось, как он вывозит на тележке в торговый зал Ганошика. А вокруг полно людей и все, как один, его сослуживцы. Узнав начальника, они с радостными ликами подходили к нему, чтобы пожать руку и поздравить с новым назначением. Но почему-то упрямо называли его Ганошиком.


– Я не Ганошик, – стонал он. – Я — Хтивый.


Они согласно кивали, но, к ужасу Фёдора Кузьмича, не верили.

Борис Иоселевич