Разговор с попом о содомизме

Фрагмент из неоконченной повести.
Действие происходит в молдавском селе эпохи 1980-х годов.


Полуразрушенное здание старого храма даже теперь поражало своей величественной красотой. Столетие назад безвестный зодчий создал в этом селе поистине выдающееся произведение. Внешний облик этого здания производил сильное впечатление, возвышаясь среди окружающих его крестьянских домов. Все пять куполов этого храма – большой в центре и четыре маленьких по краям – как бы стремительно взлетали ввысь, и это придавало храму черты торжественности и величия.

У Николая в Москве жил друг, который окончил архитектурный, и что-то такое частенько рассказывал о смешении старого византийского стиля с классицизмом при строительстве православных храмов. Но тогда мало кому было интересно слушать его рассказы о базиликах, закомарах, портиках и куполах.

В нынешнее время здание приходило в упадок; кресты с куполов давно сняты, бронзовые колокола отправлены на переплавку, а стекла в высоких узких окнах не сохранились. Ветер свободно пролетал сквозь остатки деревянных рам со звуком, похожим на жалобный стон. Стены, сложенные из белого камня, покрылись грязными потеками.

По приказу властей, с целью антирелигиозной пропаганды, в помещении церкви был устроен склад химических материалов и минеральных удобрений. Колхозному начальству из года в год присылали из города указания еще шире использовать достижения химии при обработке садов и виноградников. Но, с обычной для любого колхозного дела бесхозяйственностью, вся эта химия валялась без присмотра.

Некогда вымощенный камнем церковный двор сейчас был покрыт грязью и кучами мусора. Глубокие колеи от колес заезжавших сюда грузовиков протянулись от ворот до самого крыльца. Глядя на эту печальную картину разрушения, трудно было себе представить, что когда-то по праздникам весь двор бывал заполнен принаряженными сельчанами. Они приходили целыми семьями, приводили с собой детей. У всех были радостные, просветленные лица, ибо, что может быть радостнее, чем надежда на милость божию и на его справедливый суд!

Десятки лет стаи ворон и галок устраивали гнезда в кронах деревьев, что росли вокруг церковной ограды.  И всякий раз, когда звонарь призывал односельчан к заутрене, птицы, вспугнутые мощными глубокими звуками колокола, стаями срывались с мест и долго с беспокойным галденьем кружили над куполами храма. Ласточки и стрижи с веселым щебетом сновали под навесами крыши, где прилепились их гнезда. Голуби на дворе радовались сиянию солнца, важно надувались и, воркуя, кланялись своим голубкам.

Та эпоха давно канула в Лету, пришли другие времена; теперь ни одна ворона не рискнула бы даже приблизиться к этому зловещему месту. Через зияющие провалы окон по всей округе разносился едкий запах химикатов. Возле незапертых дверей валялось под дождем несколько разорванных мешков с удобрениями. Грязные зеленоватые ручьи текли вниз по каменным ступеням и пополняли обширную лужу.

Направо от покосившихся ворот, в самом углу двора, у решетчатой церковной ограды стояла небольшая часовня. Над крыльцом возвышался грубо сколоченный деревянный крест, в окнах виднелись желтоватые отсветы. Николай догадался, что именно здесь теперь совершались богослужения для тех немногих сельчан, по преимуществу стариков, которые приходили в церковь помолиться.

Ему самому ни разу в сознательном возрасте не доводилось бывать в церкви – ведь он же был комсомольцем! – и поэтому он совсем не знал, как положено здесь себя вести. Когда-то давно, в раннем детстве, бабушка однажды водила его в храм, и от этого посещения у него осталось воспоминание лишь о густом полумраке с огоньками свечей, да еще о странном удушливо-приторном запахе, который разливался по всему помещению.

Николай вошел в часовню. Здесь проходила какая-то церковная служба – может, вечерня? – он не разбирался в таких понятиях. Поп нараспев произносил молитвы, а несколько старушек и двое стариков стояли полукругом перед ним и поминутно осеняли себя крестным знамением. Поп был облачен в черную рясу, длинная лента с золотым шитьем была перекинута через шею и обоими концами спускалась на выпирающий живот. Массивный серебряный крест он держал в руке и протягивал его старушкам целовать. Возле столика с горящими свечами стоял пожилой мужчина в обычной, не церковной одежде – вероятно, дьяк. Когда Николай вошел, священник неодобрительно взглянул на него, но службы не прерывал. Старушки все как по команде обернулись и зашептались между собой, что-то тихонько стали ему говорить, но он не понял. Тогда одна из них жестом показала ему – мол, шляпу-то надо снять!

Николай уже догадался, что пришел не вовремя, но не стал уходить, а решил дождаться окончания службы. Он отошел в сторонку и с любопытством осмотрелся по сторонам. Создавалось впечатление, что в это тесное помещение часовни постарались перенести как можно больше церковной утвари из старого храма, чтобы спасти вещи от уничтожения. По стенам были развешаны потемневшие иконы, в углу стояли деревянные скамьи с высокими резными спинками, подставки для церковных книг на изящных точеных ножках, а также множество других предметов, назначение которых ему было непонятно.  Все это было очень древнее, черное и попорченное жучками.

Было заметно, однако, что прихожане очень заботились о поддержании порядка в святом помещении – кругом не было ни пылинки. Окна были чисто вымыты, на них висели кружевные занавесочки, а все иконы по местному обычаю украшены белыми полотенцами с вышивкой.

По ходу молитвенной церемонии женщины подавали священнику сложенные пополам листочки бумаги. Там были записаны имена их родственников, которых поп должен был помянуть: кого – за здравие, а кого – за упокой. И для того, чтобы он к этому делу отнесся со всей должной серьезностью и не пропустил ни одного имени, в эти бумажки они вкладывали деньги. А может быть – кто же их знает? – люди считали, что оплаченные молитвы скорее дойдут до Господа.

Николай невольно обратил внимание, как поп, принимая от очередной старушки поминальную записку, словно профессиональный фокусник, неуловимым движением руки доставал оттуда купюру, комкал ее в толстом кулаке и плавно опускал в карман. Для него, похоже, эта процедура была настолько привычна, что действия дошли до полного автоматизма. При этом он ни на секунду не прерывал чтения молитв, и лишь только искоса поглядывал на дьячка. А тот, в свою очередь, внимательно наблюдал за попом; вероятно, пытался подсчитать в уме, какова же будет общая сумма сегодняшнего заработка. Замызганные крестьянские рубли, трешки, иногда даже пятерки в одно мгновение исчезали в поповском кармане, и дьячок имел все основания предполагать, что поп снова его обманет при дележе выручки.

Но вот служба закончилась, и верующие стали расходиться. В дверях они оборачивались, еще раз кланялись иконам, крестились, и лишь потом выходили во двор. Проходя мимо Николая, они с любопытством глядели на него, но ни один из них с ним не заговорил.

Дьяк тоже скрылся за какой-то боковой дверью, и Николай направился к попу. Это был высокий, грузный, стареющий уже человек с седыми волосами. Его нос – красный, весь в прожилках, – и слегка дрожащие пальцы предательски свидетельствовали, что он являлся усердным поклонником зеленого змия.

- Здравствуйте… э… – Николай немного замялся, не зная, как правильно следует обращаться к служителю культа. – Здравствуйте, гражданин священник!

- Вечер добрый, благослови вас Господь! – отец Серафим оглядел подошедшего и покосился на его шляпу, которую Николай машинально зачем-то снова надел. – А вы кто будете?..

- Я приехал из Кишинева, из прокуратуры, я следователь, – он показал свое удостоверение. – У меня к вам несколько вопросов, если можно.

- Присаживайтесь, – поп указал Николаю на скамью у стены. – Чем же я могу помочь вашему следствию?

- Прежде всего, меня интересует вот что: сегодня, как я слышал, люди возмущались, что вы не давали согласия похоронить погибшего Иона Попеску на кладбище…

- Да, не давал разрешения, и давать не стану! Это же грех, это святотатство! Это неслыханное дело! – сразу стал горячиться священник, даже не дослушав. – Святая православная церковь прямо запрещает хоронить самоубийц и… и… таких грешников на христианском кладбище!

- Но постойте! У нас в стране ведь церковь отделена от государства! И кладбище это – не церковное, а сельское, общее. Разве не так?

- Так-то оно так. Но все равно, законы Божии не позволяют мне совершить чин погребения над грешником! Ибо, как сказано в Святом писании: «И предал огню Господь города Содом и Гоморру за грехи жителей их».

- А какие такие у них были грехи? – удивленно спросил Николай, никогда не читавший Библию.

- Да вот эти самые грехи и были… Когда это… мужчина с мужчиной…

- Ах вот что!.. Они там тоже… гомосексуализмом занимались?

- Ну конечно! Именно за это Господь и покарал их, стер с лица земли этот богопротивный рассадник порока. Христианская церковь во все времена считала таких людей отъявленными грешниками, которым не будет прощения на Страшном суде. Их души будут вечно мучиться в адском пламени, туда им и дорога! А этот Попеску, он ведь был вдвойне грешник. Самоубийство также считается тяжким грехом. Господь дает человеку жизнь, и никто не вправе сам решать, когда прекратится его земное бытие. Издавна тех, кто наложил на себя руки, хоронили без всяких почестей, как собаку; в поле где-нибудь, под забором, но только не на кладбище.

- Погодите, но ведь Ион Попеску был комсомольцем, насколько я знаю. И если бы не эти, как вы говорите, грехи, то вы его  – как это у вас называется? – отпевать бы стали?

- Эх, это у вас там в городе перестали в Бога верить, в церковь не ходят, а здесь в селе – комсомолец, не комсомолец – перед Господом все равны в свой последний час. Даже и членам партии, которые умирали, приходилось мне грехи отпускать. Вот ведь как бывает: живет человек на свете, служит верой и правдой родной партии и государству, а на службе такой – сами знаете – с чистыми руками не останешься, поневоле возьмешь грех на душу. При жизни-то человек уверен, что государство его в обиду не даст, А когда приходит его смертный час, он уж начинает бояться, что Господь, в которого он никогда не верил, не простит ему грехов. Вот тогда он и посылает за мной, чтобы, значит, исповедаться и душу свою облегчить. Стараются все, конечно, чтобы без широкой огласки обошлось, но многие так делают. Таков уж обычай: не мы его придумали, не нам и отменять.

А сегодня его родичи – Попеску, то есть, его сестра с мужем – ко мне приходили, умоляли, чтоб все по обряду сделать. Я, конечно, отказался. Да еще и накричал на них, прости меня за то, Господи, – он обернулся к иконам и перекрестился.

- И как же, в конце концов, решился вопрос с похоронами?

- Ну что я могу поделать?.. – развел руками отец Серафим. – Мы, служители церкви, должны подчиняться Советской власти. Председатель колхоза приказал: «Хоронить на кладбище, и точка!» Договорились, правда, что я отпевать умершего не стану и могилу ему выроют в самом дальнем углу кладбища, у ограды.

- Так, хорошо, с этим мы разобрались. Теперь скажите мне, пожалуйста: как вы думаете, что за человек он был? Откуда же в нем появилось это… – Николай не мог подобрать слова, – … эта греховность?

Священник открыл, было, рот, чтобы вновь призвать проклятье божие на головы содомских грешников, но передумал. Он тяжело вздохнул и сказал только:

- Не знаю… Вот как Бог свят, не могу вам сказать, когда и как Сатана сеет в людские души семена порока. Да он и сам-то, Ион этот, в своей душе разобраться не мог. Помню, еще весной это было, однажды поздно вечером приходил он ко мне сюда. Пришел тайком, в сумерках, чтобы народ его не видел. Я тогда как раз уже и церковь собирался запирать. Посмотрел я на него, и сразу мне показалось – не в себе человек, как не от мира сего. И глаза опустил, не поднимает, будто боится людям в лицо глядеть. Сказал он, что пришел ко мне за советом, потому что не знает, к кому обратиться, чтоб направили его в жизни. Стал мне о себе рассказывать, да как-то путанно так…  Про мальчиков каких-то, что в озере голышом купались, про пастуха молоденького, про чувства его какие-то… Я сначала ничего понять не мог, а потом, как до меня дошло, о чем он толкует, я, признаюсь, не сдержался.

«Как?! – говорю я ему. – Как ты посмел во храм божий прийти, такой ты сякой?! Ты с самого своего рождения, когда тебя крестили, в церкви не появлялся, а теперь пришел совета у меня просить? Нет, не будет тебе моего благословения, пока ты не выбросишь эту свою дурь из головы и не раскаешься! Слишком тяжек твой грех перед Господом!»

- А он что же?..

- Да ничего, повернулся и ушел. Обиделся он, видите ли!.. А за что же ему на священника обижаться? Знаете, как у нас в народе говорят: «Поп крестит, а дней жизни не добавит». И еще говорят: «Горбатого да дурного только могила исправит». Я на другой день сходил к партийному секретарю и рассказал ему обо всем этом, что да как. Чтобы, значит, они с ним разбирались по своей линии, по комсомольской. А что, разве я не прав? О таких случаях надо доводить до сведения соответствующих органов.

- Да-да, конечно, вы поступили правильно. Хотя, может быть, стоило бы отнестись к нему немного… человечнее, что ли. Впрочем, спасибо вам за информацию, всего хорошего, до свидания!