На скамейке

На скамейке
Последние осенние деньки выдались на редкость теплыми. Осина расшвыряла по всему двору листья, и они, словно медяки, желтели на земле. Березки стояли уже нагие, стыдливо прикрываясь ветками, только старый карагач все еще зеленел, бросая вызов осени.
Я с внуком вышла на детскую площадку и присела на старые качели. Он копошился в песочнице, усердно наполняя новый, только что купленный грузовичок песком, и тащил его к другому краю, чтобы там так же старательно освободить его от содержимого. Мне было интересно наблюдать за его действиями по поводу перекачивания песка от одного края к другому и может быть поэтому не сразу обратила внимание на двух подвыпивших мужчин, расположившихся недалеко от меня. Они о чем-то оживленно беседовали, часто перебивая друг друга и хотя беседа не совсем трезвых людей меня никогда не интересовала, я, став невольной свидетельницей их разглагольствования, сначала старательно пропускала все сказанное ими мимо ушей, а потом с удивлением стала прислушиваться.
Одеты они были довольно-таки прилично, особенно отличался высокий черноволосый мужчина с висками, тронутыми сединой. На нем был темный, хорошего качества костюм, белоснежная рубашка и галстук в тон пиджака. Был он моложе собеседника, невысокого уже порядком полысевшего  мужчины, одетого  в странный дорогой костюм черного цвета с яркой атласной полоской. Она матово поблескивала в лучах заходящего солнца, и человек моментально преображался, его одежда стала напоминать пижаму. Особенно к ней не подходил блеклый галстук, неаккуратно повязанный и съехавший набок.
- Зря ты так говоришь, - продолжал первый, - мне тоже вначале казалось, что жизнь должна быть удобной и счастливой. Но прожив достаточное количество времени я стал понимать, что закончив школу, мы все продолжаем учиться. И теперь жизнь нам ставит свои оценки.
-Да ерунда все это, - возразил первый, - жить нужно в свое удовольствие, брать от жизни все. А то придешь к завершению и вспомнить нечего.
-А что ты хотел бы оставить в своей памяти? – поинтересовался первый.
- Начало жизни хотел бы забыть, хотя там тоже много приятного было. Я начал жить с середины. Жил в свое удовольствие: ездил, куда хотел, посещал рестораны, вообщем, брал от нее все блага.
-Я никогда не думал, что прогуливать уроки – это хорошо, а ты попросту прогуливал их. Вот ты помнишь, как рос и мужал твой сын, как доверял тебе свои сокровенный тайны, как нуждался в тебе, и ты прибегал к нему на помощь?
- Я не знаю, где и с кем сейчас мой сын,- безразличным голосом признался второй. – Да и так ли это важно теперь. Прошло столько лет, а он меня даже не искал.
-Постой, постой, - размахивая руками и с удивлением наклоняясь к собеседнику,- заговорил первый.-  Предал его ты, не сделал ни одного шага к сыну, а теперь сидишь и ждешь, когда тот прошагает твой путь за тебя. А почему ты не хочешь взять ответственность на себя? Чего боишься?
- Да не нужен я ему,- печально признался первый.- Вырос он без меня, уже, наверное, не помнит.
-Помнит,- уверенно произнес первый и решительно добавил, - сыну всегда нужен отец, и в 5 лет, и в 20 , и в 40. А ты, оказывается трус, не ожидал.
Он отодвинулся от собеседника, будто увидел его впервые, и с нескрываемым интересом стал всматриваться в него, заново открывая для себя человека. Мужчина в полосатом костюме помрачнел, опустил голову, но затем резко поднял ее, и я поняла, что сдаваться он не собирается и что у него есть своя правда.
- Ну, напишу я ему, а он мне тысячу упреков, зачем мне это читать?
-Да ты просто боишься себя засранцем почувствовать, - усмехнулся первый, - еще ни одного шага не сделал, результата не знаешь, а уже о плохом думаешь. Что у тебя в сердце хороших мыслей не осталось?
- Не хочется получить в свой адрес никаких обвинений.
- Да откуда ты знаешь, что будет написано в твой адрес. Несладко тебе живется, если думаешь не о хорошем, а во всем видишь только негатив. Сыну, родному сыну боишься написать.
Мужчина в полосатом костюме сжал губы и отвернулся. Очевидно, тема для него была болезненная и продолжать разговор ему явно не хотелось.
- Все уже поросло быльем, - снова заговорил он, - вспоминать не о чем. Жизнь подходит к завершению, стоит ли начинать что-нибудь новое.
- Жизнь к завершению мы сами подводим. Вон Егоров, сосед мой, месяц в коме лежал после операции, думали не выкарабкается. А он пришел в себя и стал совершенно другим человеком, пить бросил, жену перестал мучить, к матери по-человечески начал относиться. Я все недоумевал по этому поводу, а потом поинтересовался, что это с ним произошло. Так он мне рассказал, что там, где он побывал, ему всю его жизнь  показали. Только показывали странно. Все, что он делал хорошего – смотри на экране, а плохое – пустота. Так у него почти вся жизнь прожита впустую. Он тоже думал, что жить для себя  и получать удовольствие от жизни – это и есть норма. Оказалось – пуф! Ничего. Вот ты, например, не боишься, что у тебя от всей твоей жизни только пустой экран останется?
Мужчина в странном полосатом костюме опустил голову, потом задумчиво произнес:
- Поздно что-либо менять, меня все устраивает! Да и не хочу я ничего. Все у меня нормально.
- Эх, ты! Нормально! А кто сказал, что нормально – это хорошо! Хорошо было бы, не стал бы от жены бегать. Хотя от твоей и я бы побежал.
Второй насупился. Очевидно было, что ему обидно услышать о своей жене такие слова, и он не выдержал.
-А чем тебя моя жена не устраивает?! – зло выпалил он.
- Главное, чтобы тебя устраивала. Злая она у тебя, мстительная, хотя все старательно прячет под личину благополучия.
Было видно, что ему неприятен этот разговор, но именно состояние легкого опьянения и позволило сказать то, о чем он тактично молчал на трезвую голову.
-Знаю, - неожиданно признался первый, - подленькая она. Строит из себя тихоню, а язва еще та.
Он прикрыл лицо руками, несколько секунд посидел молча, а потом неожиданно выпалил:
- Не люблю я ее. Терпеть терплю, а любви нет. Вроде бы поначалу даже понравилась, а потом устал я от нее, а куда теперь денешься. Так и буду доживать свою жизнь.
-Да, ты не Лев Толстой. Тот в свои преклонные года бросил все и ушел из дома, где его не понимали, а тут страх оказывается сильнее свободы.
Они оба замолчали. Хмель потихоньку выветривалась из их голов, и беседа прекращалась сама собой. Мне стало неудобно, что я оказалась свидетелем их разговора. Неудобно за то, что стала свидетелем подлости и трусости одного и предательства другого, который только выпив изрядное количество спиртного, мог сказать другу правду.
Оба показались мне жалкими, и я, чтобы не выслушивать их дальнейшую пустую болтовню, направилась к песочнице, где мой внук все еще старательно пересыпал из пустого в порожнее.