Точка пересечения

 
Это было время Иерусалима. Я учил сравнительную литературу в Еврейском университете и работал охранником в Восточных кварталах города. Почти ежедневные дежурства не смогли притупить свежесть восприятия и я не переставал остро чувствовать своеобразие этого удивительного места, явственней всего проступавшее вечером, когда стены Старого города выглядят так призрачно, в зеленовато-желтом свете горящих вдоль них фонарей, и еще рано утром, когда призыв муэдзина плывет над сонными крышами, и в сером предрассветном воздухе все ясней проступают холмы, уходящие вдаль, к Мертвому морю.
Работа заключалась, главным образом, в физическом присутствии, и я, часы напролет, читал или писал курсовые. Поднимая голову от "Поэтики" Аристотеля или "Орландо" Вирджинии Вульф, я упирался взглядом в Храмовую гору, и то что я только что читал казалось мне написанным на другой планете, настолько несовместимо было оно с тем, что меня окружало. Купол Скалы нестерпимо взблескивал под ярким солнцем, а за ним мелькала россыпь темных и светлых куполов и колоколен Старого города, к чьим стенам подступало море крыш западных кварталов. А за мной, от подножия Масличной горы, начиналась пряная и шумная жизнь Восточного Иерусалима, она кипела и гудела в переплетении тесных, густо и неровно застроенных улиц, и иногда ветер доносил до меня всплески ее звуков и запахов. А я сидел на границе между этими двумя мирами: ни там, ни тут. Или, может быть, и там, и тут? Я знал, что Масличная гора всеми традициями воспринимается как пограничная зона, отделяющая Город от Пустыни, Жизнь от Смерти, этот свет от того…
Но на каком свете находился я, в каждый данный отрезок времени, было понятно далеко не всегда. Закончив дежурство, я снимал бронежилет, передавал сменщику "узи", менял потрепанные, армейского типа, брюки, с множеством карманов, на джинсы, и ехал в университет. И когда, посреди лекции о чешском структурализме, в открытое окно вплывал тягучий призыв муэдзина, он напоминал мне о том мире, который я оставил какой-нибудь час назад – мире, находившемся в паре километров расстояния и в сотне световых лет от университетской аудитории. Я мучительно пытался связать между собой эти два мира, в которые протекала моя жизнь, и не находил никакой связи. Вот я студент, среди десятков таких же студентов, скучающих на лекции, мечтающих спуститься в кафетерий поболтать и выкурить сигарету с кофе. А ночью я буду сидеть на Масличной горе и травить байки с напарником, чтоб не уснуть. И когда ночную тишину разорвет захлёбывающийся ослиный крик, я подумаю, что эти же звуки, в этом месте, в свое время, слышали Тит или Саладин, или монахиня Пелагея в своей выдолбленной в скале келье…
Появившись несколько лет назад, меня уже не покидало ощущение того, что я существую в нескольких параллельных мирах, никак не связанных между собою - как не могли существовать в одном мире душные ночи на Маслиничной горе и лекции о Генрихе фон Клейсте, призрачные ночные улочки Туль-Карема и книжные полки в моей комнате, тенистый киевский двор и бетонный бункер в Южном Ливане.
Размышляя об этом странном, тревожащем меня ощущении, я понял, что оно возникло подспудно уже давно, еще до Восточного Иерусалима. Однажды, во время резервистских сборов, стоя на КПП и глядя как медленно оседает на дорогу бурая пыль, поднятая колесами армейского джипа, я испытал ощущение дежа вю. Десять лет назад, в такой же жаркий день, я стоял на дороге, глядя на оседающую пыль и в этот самый момент, я впервые испытал то чувство, которое будет сопровождать меня все эти годы. Я отчетливо вспомнил, не день даже, а именно тот миг, и чувство, не сводимое к понятиям, невыразимое словами, вобравшее в себя и давящую тяжесть бронежилета, и поблескивание щебня под солнцем, и сложный запах нагретого металла и горячей дорожной пыли – чувство, суть которого была в отчетливом и ярком переживании момента, проекции этого переживания на недавние воспоминания, и остром ощущении несовместимости одного с другим…

… Всего за несколько часов до этого был старый дом в тихом иерусалимском квартале, дремотная тень акаций, возня голубей на лепном карнизе, под окном моей комнаты – их воркование это первое, что я слышал, просыпаясь. Я подходил к окну и вдыхал утренний воздух, еще не высушенный безжалостным летним солнцем, еще хранящий влажные запахи ночи. Деревья подходили к самому окну, и в просветах темной зелени мелькали головы и ноги студентов, сонно бредущих на занятия. Я ждал, когда на аллее, ведущей в класс, покажется знакомое серое платье, проплывет тяжелый узел черных волос, и я почувствую безотчетную грусть, звучащую, как тихая мелодия, щемяще знакомый мотив, поднимающийся со дна памяти. Отсюда я видел широкое крыльцо учебного здания, ленивый обмен приветствиями, торопливый утренний кофе, последние жадные затяжки, перед тем, как зайти в класс. Мне открывалась медлительная прелесть наблюдения за жизнью, в которой не принимаешь участия
А вечером будут скамейки, под деревьями, и будет звучать гитара, и девичьи лица будут такими загадочно-новыми в свете уличного фонаря, и волнующая близость черных волос, теперь распущенных, в их гладкости и блеске – осязаемый, материальный образ счастья.
Жизнь - то что было моей жизнью последние три года: духота армейских палаток, жара и пыль, слякоть и грязь, непрестанное физическое и душевное напряжение, постоянное преодоление себя, ставшее привычкой - жизнь эта медленно отступала, становилось прошлым, таяла в предчувствии нового. И это новое было вокруг меня: старинные здания ульпана, и неторопливо-размеренный ритм его жизни, лица, светящиеся молодой жизнью (была в них какая-то невинность, что ли, неискушенность, так отличавшая их от тех, других лиц, тоже молодых), и сам этот город, плывущий сквозь тысячелетия в таинственном мерцании своей красоты. Я уеду, и вернусь сюда, к тому, что ждет меня здесь, - говорил я себе. Осталось последнее, небольшое усилие, чтобы стряхнуть с себя остатки старой жизни, теперь уже насовсем.
Мне предстояла поездка на ливанскую границу, в расположение своей части, чтобы сдать снаряжение.

Ранним утром я сидел в автобусе, везшем меня на север. Темная зелень холмов казалась сумрачной в сером утреннем свете. Но уже за Латруном все заиграло яркими красками под ослепительным солнцем. Я думал о том, сколько раз приходилось мне вот так пересекать страну с юга на север, или с севера на юг, и что тягостное чувство, сопутствовавшее каждый раз моему возвращению из дома в армию - чувство, сопровождаемое постепенным изменением пейзажа: от яркой зелени Кармеля и искрящегося моря в районе Хайфы, через монотонно-серые тона и оживлённое кипение Тель-Авива, к строгим, отчуждённо застывшим в неподвижном, невероятно прозрачном воздухе холмам Иерусалима, и наконец - угрюмому жёлто-серому однообразию пустыни, –  чувство это никогда больше не вернётся ко мне. И сознание, что все это в последний раз, заставляло бережно подбирать крупицы этих последних впечатлений.
Но как всегда, чем дальше удалялся я от дома, тем тоньше становились нити, связывавшие меня с ним, и тем явственней и весомей надвигался, подступал, обволакивал меня тот мир, к которому я приближался. В Тель-Авиве я пересел на автобус, следующий в Кирьят-Шмона. Я уснул. А когда я открыл глаза, заколдованный мир Иерусалима, с его бликами и тенями, уже казался далеким и неправдоподобным сном…

Знакомый до мелочей автовокзал в Кирьят-Шмона. Как всегда, пространство между ним и гостиницей «Север» запружено солдатами. Кто-то выходит домой, кто-то торопится в часть. Чувствую приятное отстранение: меня это все уже не касается. Что за дело до бедствий и радостей человеческих проезжему офицеру… Добираюсь до перекреста Тель Хай. И сразу удача! На перекрестке формируется автоколонна, и командует ей Кадури. Мы обнялись. В его лице что-то новое для меня: какой-то незнакомый мне опыт залег в резких складках смуглого лица, ужесточил взгляд. "Поедешь в моем "хаммере", есть место. Подожди пока тут, у меня забот полон рот."
Сев на бордюр, наблюдаю, как Кадури орет что-то в трубку рации, одновременно уверенными жестами своих длинных рук направляя разворачивающийся грузовик. Поймал мой взгляд, показал глазами: "Достало все!"
- Почему не двигаемся?
- Да санитарную машину ждем! С-ссук-кины дети! (смачно так растянул) Сказано ведь, чтоб в 15.00 были на месте. Ничего в этой чертовой армии не меняется, ничего!
 Наконец, мы можем ехать. Мне дают каску и бронежилет. Надеваю его прямо на выходную форму, со всеми ее значками и эмблемами. Дурацкое ощущение: в парадной форме и бронежилете. Ощущение отчужденности снова возвращается, но теперь оно неприятно. Как будто что-то уже стоит между мной и остальными, и это уже не мой мир, я только гость, наблюдатель… Вспоминается журналистка, которую прислали писать о нас, в каске набекрень: "Чем это вы мажете лица? Как интересно! А это что? Можно потрогать?"
Кадури оборачивается ко мне с переднего сиденья:
- Все здесь поменялось – не узнаешь. Тебя сколько здесь не было? Недели четыре? Другой мир! С тех пор, как ранили Бенти. Теперь настоящая война. Все бетонируют, передвижение только бронированными колонами, как раньше внутри Ливана. Агас теперь - настоящий укрепленный пункт, а не палатка на вершине горы, как ты ее помнишь, - добродушно подмигнул, - В общем, вовремя ты отсюда сматываешься.
Помолчал. Снова обернулся, в глазах веселые искорки:
- Я ведь был в Агасе, во время обстрела. (Вот оно, то новое, что я сразу заметил!) В общем, я собой доволен. Голову не потерял. Между нами, никогда ведь не знаешь, как поведешь себя, когда по-настоящему… Я собой доволен, - повторил он помолчав.
На въезде в Ар-Дов мы остановились. Нужно было ждать разрешения на вход. Я вышел из "хаммера". Солнце палило вовсю. Поднятая колонной пыль медленно оседала на дорогу. Я вдруг подумал, что уже сегодня вечером буду в Иерусалиме, на скамейке, под фонарем, будет гитара, и черные волосы… Я не мог поверить, что все это существует одновременно с тем пыльным, залитым безжалостным солнцем миром, в котором я находился сейчас. Неужели этот солдат в запыленном бронежилете, и тот, на иерусалимской скамейке – один человек? И человек этот я? И все это моя жизнь? Я чувствовал, как из медленно оседающей дорожной пыли неумолимо поднимается вопрос, ответ на который мне придется искать, проходя через все бесчисленные миры предстоящей мне жизни.