Когда я была маленькой

Мне очень хотелось поскорее начать носить мамины туфли на высоком каблуке, которые она одевала только по праздникам. Все остальное время  туфли лежали в чулане, обернутые в толстую рыжую бумагу, и всё равно пылились.

Когда никого не было дома и я точно знала, что все соберутся нескоро, я преодолевала жесточайший страх от одной мысли войти в тёмный, с особыми запахами, пугающими шорохами, жуткий чулан. Я становилась на табуретку, тянулась в струнку на кончиках пальцев, с трудом доставала тот заветный ком, перевязанный бечёвкой, извлекала мамины туфли, одевала их и с упоением маршировала по домотканым половикам. От моих пяток до задников туфель оставался зазор сантиметров пять-шесть. Приходилось скрючивать пальцы, чтобы хоть как-то удерживать туфли на ногах. Но я чувствовала себя королевишной, барышней, царевишной, раскрасавицей, невестой (а как же иначе?) и много кем еще. При этом разыгрывался театр одного актера.

Чтобы перевоплотиться из королевишны в невесту (поскольку это абсолютно разные персонажи, ну не может же невеста быть кем-то еще) необходимо было переодеться. В ход шли мамины юбки, шали и платки, тюлевые накидки для подушек и даже кружевные подзоры. Были раньше такие украшения для кроватей.

При туфлях на высоком каблуке и в таких роскошных нарядах ни одна уважающая себя раскрасавица не может быть ненакрашенной. Цветные карандаши всегда под рукой. Если послюнявить обгрызенные карандаши, а потом старательно накраситься – брови черны, губы бантиком красны, щёки румяны. И даже родинки могут появиться для еще большей красоты там, где их природа не предусмотрела. Неотразимо! Но главное – шлёп-шлёп-шлёп. Ну, не цок-цок-цок, к сожалению… Что ж, я вырасту и всё станет впору. Постепенно желанные мамины туфли превращаются в свинцовый неподъёмный груз, отчего ноги устают, заплетаются.

Ума не приложу, как взрослые узнают о твоих секретных проделках! Вроде бы всё вернула на привычные места, поправила скомканный половик, расправила на подушках покрывало. Главное – водрузила на место надоевшие туфли. Вечером моя тайна полностью раскрывается. Отец грозным голосом спрашивает: «Тебе сколько раз надо повторять, чтобы не ходила в чулан? А?» Мне становится страшно! Но страх вместе с пережитым стыдом, что меня, «раскрасавицу-барышню-царевишну» так грубо, как нашкодившего котёнка, тыкали головой в таз с водой, которая окрашивалась в цветные кляксы, был страшной пыткой. Я совсем забывала, что так красиво начернила брови, нарумянила щёки.

Ах, эти высокие каблуки! Ах, это неистребимое женское желание быть самой-самой красивой, подчёркивая и выделяя прелести косметикой!

***
Когда я была маленькой, очень хотела восстановить справедливость. Когда в отпуск приезжала моя старшая сестра, злая, вредная кривозубая особа, она привозила на гостинец бублики. Но моим подружкам никто не привозил такое лакомство. Я засовывала в карманы по бублику, для верности придерживала их руками и бочком-бочком пыталась выскользнуть со двора, чтобы угостить друзей. Я понимала, что придется делить на маленькие кусочки. Но бублики так замечательно разламываются почти на равные части. А потом все будут наслаждаться, сунув за щёку как конфетку, лакомство. У калитки меня настигала лютая родственница, больно впивалась клещеобразными руками в плечо и визгливо, чтобы не только родители, но вся улица слышала, вопила: «Ты куда это направляешься? Вытаскивай руки, что у тебя в карманах? Ах ты гадина, все из дома тащишь! Я – в дом, а она – из дома! Да что ж это такое?» Бублики конфисковывались, я получала изрядную трёпку. Единственное, чем могла я отплатить за обиду – показать язык и сказать, что мне ни капельки не больно. После этого я находила укромный уголок и давала волю слезам, попутно зализывая саднящие царапины на руках – следы неравной борьбы. Мне хотелось поскорее вырасти, чтобы можно было самой купить бубликов и накормить ими тех, кто не имеет возможности их попробовать.

Наверное, мне казалось, что когда я повзрослею, мои подружки и приятели всё еще будут детьми, вот я их и накормлю  досыта вкуснейшими горчичными бубликами!

***
Когда я была маленькой, школьников привлекали на уборку урожая. Дети помогали убирать кукурузу, свеклу, картошку. Однажды мы работали в саду, собирали яблоки. Мы видели, что порой подходили к местному начальству колхозники, протягивали какие-то бумажки, а затем им указывали горы яблок, откуда можно было набрать выписанные плоды. Причем многие разочарованно смотрели на мелкие, с отбитыми бочками яблоки, пытались договориться взять из другой кучки, но вынуждены были подчиниться и взять то, что позволялось.

А потом появился какой-то важный дядька. Перед ним все стали «танцевать на цырлах». Потом завуч указал пальцем на нескольких школьников, сказал, что нам как ответственным пионерам поручается важное дело: всучил несколько мешков и велел набрать только вот такие плоды – показал для образца крупные, крепкие яблоки.   
          
Мы задание выполнили, но через несколько дней этот завуч подозвал нас и, брызгая густой белой слюной, прорычал: «Я вас с требухой съем!»

Не знаю, как кто, но хотя я и нервно хихикнула вместе со всеми, все же немного опИсалась. Быть съеденной с требухой мне показалось очень страшно. Срочно, бесконечно, до боли соскучилась по маме. В тот момент я ни капельки не обижалась на отца за регулярную, часто профилактическую порку ремнём. Попутно вспомнила, что тот малюсенький перочинный ножичек, которым мы по очереди пользовались с младшим братом, ему без меня не найти. И как же он будет жить без такой необходимой вещи?

 Так засосало под ложечкой от страха… А съесть нас с требухой у завуча были все основания. Кто был тот дядька, важная шишка, для которого наиболее ответственные пионеры (в число которых, к сожалению, причислена была и я) должны были набрать отборных яблок, не знаю до сих пор. Но был грех. Набрали мы самые мелкие, самые битые, с подгнивающими бочками, сверху прикрыв их красивыми, ровными, крупными, сочными яблочками. Почему? За колхозников было обидно. Им же не давали выбирать. Чем же этот гусь лучше других? Нас же учили быть честными и справедливыми… Нам говорили о равенстве и братстве… А потом чуть что – съесть, да еще так жестоко, борцов с несправедливостью? Эх!

***
Когда я была маленькой, приходилось ходить в школу за семь километров. Ребятишки шли в школу и обратно шумными стайками. Мальчики и девочки постарше высокомерно относились к малышне. У старших были свои секреты. Особенно у девчонок. Они вечно о чём-то шептались, хихикали. Но пронырливая мелюзга все-таки ухитрялась кое-что услышать и узнать. Чаще это касалось тех вопросов, которые подвергались высмеиванию: какая девчонка в кого влюбилась, или кому уже купили капроновые чулки и на чем лучше их носить: на поясе или на резинках. Ну, многие секреты обсуждались.  Кто лучше: Эдуард Бредун или Вася Светашов.

У средневозрастной детворы тоже были свои заботы и важные вопросы. Как бы выменять замечательный обломок магнита на старую фонарную батарейку. Если двумя металлическими пластиночками батарейки одновременно прикоснуться к языку, то становилось кисло и немножко больновато покалывало язык. Ощущения не самые приятные, но почему-то все с готовностью подставляли язык для этой экзекуции. И завидовали владельцу такой замечательной вещицы.

Однажды мы, как обычно, шли из школы. В лесу, как правило, приходилось забегать в кустики «девочки налево», «мальчики направо». Следует отдать должное, что к этому все относились со всей серьёзностью. И даже самые хулиганистые не позволяли себе подсматривать. Таким образом, и мальчики, и девочки чувствовали себя достаточно защищёнными. Тут неписаный закон честности соблюдался строго.

Наскоро сделав «по-большому» или «по-маленькому», все вновь шагали дальше. Как-то во время таких процедур я обнаружила нечто страшное. От ужаса все во мне сжалось и перевернулось. Все сконцентрировано было на желании ж-и-в-о-й дойти домой. Даже плакать было нечем. Я мгновенно повзрослела! Ребята вокруг галдели, играли в догонялки, лупили друг друга портфелями, дрались и мирились. Для меня все отошло на другой план: дойти бы домой живой и не испугать страшной вестью маму. Я шла домой умирать и понимала это!

Перед глазами стояла страшная картина, как хоронили одного мальчика, погибшего от разорвавшегося самодельного пистолета – самопала. Обычно шумный, шустрый, непоседливый, лежал непривычно тихо. На желтом лице – черные оспины, след дробин. Билась и кричала мать, выламывая себе руки. Скрипел зубами и постанывал отец, всматриваясь в детское неподвижное личико. Недоумевали товарищи, шмыгая носами и вытирая слезы стиснутыми шапками…

Мне было жаль себя. А еще больше маму. Как же ей вынести такое? Я тяжело волочила подкашивающиеся ноги и думала только об одном, как бы мне подготовить мать, как сообщить ей тяжёлую весть?

Мать вязала мне теплые носки. Но вряд ли придется мне их носить. Достанутся младшему брату. Ладно, теплее будет братику. Я подошла к матери, положила руки ей на колени. Мамочка моя хорошая, как замечательно ты пахнешь хлебом, как красиво мелькают руки, как сильно люблю твои морщинки и выбившуюся прядь. Смотрела и не могла насмотреться на такие дорогие черты. Хотелось запомнить всё до капельки. На секунду мать прервала занятие и с подозрением посмотрела на меня: что-то, наверное, нашкодила, раз такая ласковая да кроткая в глаза заглядываю. А я продолжала молча смотреть. Мамочка моя, мамуля, ну ничего ты не знаешь…

- Что случилось?
- Мам, ты только не переживай, ладно?
- ?
- Если я умру, у тебя ведь ещё останутся дети. Ты по мне не плачь, ладно?
- Ты что плетешь? Ну-ка выкладывай, что натворила.

Как у этих взрослых всё просто. Если человек ласково подошел, заботливо разговаривает, значит обязательно что-то натворил. А у меня, может, последние силы на исходе.

- Мам, ты только не переживай. Я ничего не натворила. Но я скоро умру. У меня кишки порвались.

Трудно было выговорить, но тут дело такое серьёзное. 
Стало невыносимо жаль себя. Скоро наступит зима. Все будут кататься на огромных санках «куча мала», но без меня. Будут тайком от родителей грызть вкуснейшие сосульки, тонуть в сугробах. Весной так жутко и замечательно наблюдать наводнение, пропадать в лесу и пить с веревочки березовый сок, в равной степени боясь лесничего, волка и огромных лосей. Много мыслей и картин пронеслось за короткий миг. Так жаль оставлять всё. Я просто захлебывалась от слёз, от боли, от дурноты и подташнивания. Трещала голова, ныл живот и уже всё было всё равно. Я предъявила неопровержимые доказательства.

А мама вдруг как-то по-особому засмеялась и сказала:

- Дурочка ты дурочка! Просто ты теперь стала девушкой. Ты выросла. И никакие кишки у тебя не порвались. Так будет теперь каждый месяц происходить. Так бывает со всеми девочками, когда они подрастут и станут девушками.

Только те, кто сами были на краю жизни и смерти, знают, что такое жизнь. Как же я обрадовалась, что буду жить, что не умру. Какое же это счастье быть девушкой! И как здорово, что только у девушек бывают такие тайные тайны, такие секретные секреты! Вот только непонятно, почему переход из «девочки» в «девушку» должен сопровождаться такими ежемесячными странными явлениями. Да и такого уж явного изменения кроме вот этих осложнений я что-то в себе не обнаружила. Веснушки те же, тонюсенькие косички те же. Еще у настоящих девушек платья так красиво топорщатся на груди, как у взрослых теть. Даже еще лучше. А у меня - пока нет. О, как непросто становиться девушкой!

Ну да ладно, главное, будем жить. Потом разберемся…

  ***
Когда я была маленькой, мы любили перебегать дорогу тому, кто шёл с пустыми вёдрами к колодцу за водой. Считалось, тому счастье выпадет, кто дорогу перейдёт. Особенно доставалось маленькой сухонькой старушке Варочке-матрасочке. Почему все звали её «матрасочкой» – не знаю. Дети считали её ведьмой и всячески старались насолить ей, чтобы не колдовала. А всё «колдовство» заключалось в том, что от одиночества порой бормотала она что-то невнятное сама себе под нос.

Жилось ей трудно. Дрова издалека носила на спине. Когда тащила тяжеленную вязанку, казалось, будто идет хворост сам по себе на босых пыльных, тонких старушечьих ножках.

Иногда мать угощала ее пирожками. Варочка-матрасочка сначала быстро крестилась, а потом как мышка лапками брала обеими руками пирожок и жевала деснами. Зубов у нее не было. Смотреть на это было невыносимо больно и одновременно неприятно. 

За что мы, маленькие чудовища, мучили и обижали эту несчастную старушку? Как же стыдно теперь…

  ***
…Про то, что у нас проходит граница лесостепи, я узнала на уроке географии. Географию нам преподавала приезжая учительница с усатой верхней губой и волосатыми толстыми ногами. Еще у нее были длиннющие ногти. Когда они были чистыми, кончики ногтей казались капельками воды. А еще эта злющая учительница произносила очень странно букву «т». Вместо «т» звучало «ц». «Цип климата» или «особые климацические условия».

Все её боялись. А я нет, потому что она иногда отзывала меня в сторону и просила передать привет моему старшему брату. При этом в голосе у неё появлялось что-то, очень похожее на «мур-мур-мур». Ясно, влюбилась. В него все влюблялись. Все хотели с ним дружить. Парни – потому что мой брат самый сильный и большой, а девчата – потому что он красивый и им замуж хотелось. Зато я запросто могла залезть к нему на закорки и требовать покатать. Иногда он брал меня с собой в машину. Конечно, тут же навязывался и наш самый младший. Но мне с ним даже веселее. Главное – отвоевать место у окошка.

Зато потом, при каждом удобном случае, он будет держаться за баранку, и самозабвенно изображать езду, имитируя то ровный рокот, то натужный рев мотора. Ой-ой-ой, прямо настоящий шофёр. Глаза выпучены, щёки надуты, руки в руль вцеплены, да ещё подскакивает на чёрном пружинном сиденье так, словно по кочкам едет.

Меня на водительское место братья никогда не пускали. Наверное, боялись, что обоим носы утру – лучше них смогу машиной управлять. А что там особенного-то? Подумаешь, баранку крутить, да бибикать, чтоб под колеса кто ненароком не попал.

А машина была старшему брату под стать: огромный крепкий самосвал. В кабине замечательно пахло бензином…
   
Как много всего происходило в детстве,
КОГДА БЫЛА МАЛЕНЬКОЙ!