Конечная остановка

Дядя Боря проснулся ещё ночью. В доме, несмотря на то, что двери и форточки были открыты, стояла духота. Никакого движения ветра. Заныло, закололо сердце, и лёгким как будто перекрыли доступ воздуха. Такое бывало с ним не раз, всё ж, как-никак, седьмой десяток, но сейчас, в середину августа, жара достигла своего апогея и ни в какую не хотела сдаваться подступающей осени. Дядя Боря привычным движением погладил влажное плечо спящей жены, встал и вышел во двор. Небо приобретало болезненный предрассветный оттенок. Блекли бесчисленные звёздные миры, и над предполагаемой за домами и сараями чертой горизонта проступала еле видимая грязноватая дымка. Наступающий день нёс снова жару, жару, которая становилась всё невыносимее.
Он закурил. А что ещё делать? Просто выйти из душной, непроветриваемой комнаты, вдохнуть свежего, прохладного воздуха, почувствовать, как он обнимает плечи, руки, ополаскивает лицо и шею, доводит до грани ревматизма мокрую от пота спину. От этого хочется курить. И тогда сидеть, просто курить, привычно вдыхая едкий дым и родной запах табака, глядеть на спокойные, спящие очертания вещей, отпустить мысли, позволить им течь свободно и легко, обходя подводные камни жизненных перипетий и бытовых обид. Дядя Боря снял со стены раскладушку, разложил её, улёгся лицом к звёздам, надеясь теперь заснуть. Но сон уже не шёл к нему. И он лежал, смотрел, думал, курил. Лежал до того самого момента, когда небо уже светлеет, алеет восток торжественно и радостно, и из спальни начинает доноситься возня проснувшейся женщины. И новый, безоблачный день, рождающийся из тишины и прохлады, пока ещё не давящий, пока ещё дающий силы, обновил его, освежил желания.
Дядя Боря пошёл собирать клетку для кроликов. Делал он это очень неторопливо, прилаживая решётки друг к другу то так, то эдак, долго примерялся, чтобы потом не переделывать, потом откладывал в сторону, закуривал. Сердце не отпускало. Удушья, как ночью, уже не было, но моментами схватывало, сдавливало внутри, пугающе покалывало. Дядя Боря ныть не хотел и не любил. Он занимался делом, и когда боль подступала, гнал её, сосредоточенно растирая рукой грудь. Он был спокоен. Спокоен сознанием того, что его жизнь потихоньку пришла в ту тихую гавань, где можно отдохнуть, где можно просто жить, а не бежать куда-то, догоняя цели и задачи этой самой жизни. И он был спокоен тем, что можно было просто сидеть и собирать клетки для кроликов. В этом была его свобода, и свобода успокаивала.
В начале десятого перекусили. Сразу стало веселей. Дядя Боря пошутил, отпустил пару колкостей в сторону своей домохозяйки, получил решительный и не менее колкий ответ, после чего довольные собой супруги поцеловались и разошлись по своим делам. Спустя около часа в доме заныла гнусавая мелодия мобильного телефона. И дядя Боря ус-лышал доносившийся из окна взволнованный голос жены. Она разговаривала с дочерью и, сама вдруг раздосадованная, успокаивала её, тщетно пытаясь скрыть дрожь в голосе.
– Настюшенька, главное – успокойся. Мы сейчас к тебе приедем. Ребёнку свои слё-зы не показывай. Ни в коем случае не показывай! Побудь с ним, поиграй с ним, и ты ус-покоишься, и всё будет хорошо. Я ж тебе говорю, у нас с отцом тоже чего только не было: и ссоры, и драки, и также из дому уходил – ничего, прожили, и также вас вырастили…
Дядя Боря дослушал разговор, докурил сигарету, встал и тугой, качающей поход-кой подошёл к крыльцу. На крыльце стояла жена, и на лице у неё отражалось двойное беспокойство: одно от услышанного по телефону, другое от ожидаемой реакции отца. Дя-дя Боря смотрел на неё строго, взглядом, от которого ей всегда становилось не по себе.
– Марусь, они чё там, поругались опять? – спросил он.
– Ага,– кивнула жена.
И он уже понял, уже прочувствовал ситуацию. Неприятно. Позавчера дочка с му-жем и своим крохой, восьмимесячным Андрюшкой, были у них в гостях и разговаривали, и смеялись, и зять помог поставить антенну на крышу, и уехали домой с подарками, и вот два дня спустя некрасивая ссора, рукоприкладство…
– И он её чё, ударил, что ли? – спросил дядя Боря.
– Борь, ну бывает,– запричитала жена,– наверное, приукрасила ещё. Обидно ж. Ребёнок же. Она ж сама у нас девочка ершистая. Помирятся.
– Ну-ну,– дядя Боря помрачнел,– помирятся. Только… если мужик один раз руку приложил… он и второй раз приложит.
– Боря, я сейчас к ней поеду и всё улажу, пусть она…
– Не надо,– оборвал её дядя Боря,– ты оставайся дома, а я поеду.
– Я тебя умоляю, Боря, не влезай к ним в отношения. Я тебя знаю, ты сейчас начнёшь разбираться…
– Угомонись, угомонись, Маруся. Я не собираюсь с ними разбираться. Ты здесь приготовь, что надо, кроватку там, чертятку – а я Настю с Андрюшкой привезу. Денёк побудут у нас. И разберутся сами. – Он направился было в ванную, но обернулся и добавил: –  И зачем ты дочери врёшь? Я ж тебя ни разу не бил.
– Борь, ну чё ты начинаешь. Мне её поддержать, успокоить. Я ж не тебя позорю. Чтоб она не накручивала…
– Тебе успокоить, а ей внушаешь, что драка в семье – это нормально,– заговорил дядя Боря укоризненно, но тут же, как бы извиняясь: –  Ну ладно. Пойду переоденусь.
Тётя Маша ещё что-то говорила ему, что-то объясняла, но дядя Боря спорить не любил, тем более с женой, тем более не о политике и тем более, если так кололо сердце. А оно закололо ещё сильней, когда он начал одеваться, когда начал сознавать, что сейчас приедет к дочке и увидит её в слезах. Как будто кто-то затянул петлю из колючей проволоки и время от времени этот аркан натягивал.
Дядя Боря попрощался с женой и вышел на улицу, под распекающее солнце. В глазах сразу встали чёрные кляксы, закружилась голова, и он вынужденно присел на лавку. До остановки ходьбы было минут десять-двенадцать, и всё по солнцепёку – тенёк лишь изредка под случайным деревом.
Он на самом деле сильно волновался. Судьба их младшей дочери в точности повторяла судьбу старшей. Муж после двух лет супружества стал выпивать, пропадать ночами, а она одна с ребёнком, и, соответственно, скандалы, ругань, теперь оказывается, что он её бьёт. Конечно, ей нужна поддержка. Отец её мог поддержать. Возраст у него был уже не тот, чтобы бежать выяснять отношения, бить морды, а возраст тот самый, чтобы прочитать мораль, пожурить, устыдить и помирить в итоге. Конечно, может, погорячился с решением о переезде дочери. Но как не погорячиться? Ведь такое положение бесило! Своего сына не было – ну это не беда. Были две дочери, любимые, добрые… Старшую, Аню, муж бросил с маленьким ребёнком ещё в начале девяностых, когда денег не было, и проблем и так хватало – болела, умирала старая мать. Жизнь у Ани потом так и не наладилась. Мыкается сейчас одна с девочкой, а девочке уже скоро надо в институт поступать. Младшая, Настя, на пятнадцать лет моложе Ани. Замужем второй раз уже. Первый её муж был вообще каким-то недоразумением. Устроил ей медовый месяц. На подаренные на свадьбу деньги купили машину, и он повёз её отдыхать. А через неделю просто исчез вместе с машиной. Хорошо, хоть деньги на билет домой оставил. Теперь вот история. Так в чём беда? Или не везёт так, или жить не умеют? Или он их воспитал так, что они по жизни маются? Воспитал! Да когда было воспитывать? То работал, то пил, то ругался, то гулял. Не особенно-то много времени детям уделял. Хотя Настенька была поздней, мать её берегла, как сокровище, они баловали её. Может, избаловали? Да чёрт его знает! Жил, как мог жить. Вертелся, выкручивался. Ни на чью помощь не рассчитывал. И на шее ни-когда не сидел. А жизнь-то не особенно подарками одаривала, и беда, если приходила, то приходила не одна, и не на чуть-чуть, и приходила она частенько. Конечно – было – некрасиво с ними обходился, со своими женщинами. Но хорошего они всё равно от него больше видели, чем плохого. Э-эх! Бессилие. И бессилие ещё и от того, что не влезешь в их шкуру, не посочувствуешь. Были бы сыновья, оно, может быть, и проще бы было… А! Чёрт его знает! Может, это всё из-за жары? А может, это старость догнала и уселась на плечи и теперь канючит в уши, наседает, дожимает… Может, и старость.
Как же жарит… Дядя Боря стал переходить дорогу. Голова завывала болью, сердце сминалось и тянуло куда-то вниз. На середине проезжей части качнуло. Он собрался с силами и быстро шагнул в хлипкую тень плакучей ивы.
«Ну вот. Дошёл. Как же жарит. Ну, ладно, нормально. В маршрутке будет сквознячок. Посижу… Как же всё это не вовремя».
И он, отдышавшись только самую малость, оттолкнулся от шершавого ствола, сделал шаг, или, может, только попытался сделать шаг, как вдруг всё исчезло. Окружающее пространство расплылось, он стал задыхаться, потерял опору под ногами, как будто исчезли и земля, и воздух, и его ноги, и он сам превратился из человека во что-то странное, оседающее, уплывающее вниз, вниз, с поверхности боли в её источники. И это была уже не боль, это была смерть. И он почувствовал смерть, как чувствует пропасть сорвавшийся с крыши, как чувствует конец пойманный пулей в живот. Он подумал: «Всё. Поздно». А потом сразу же: «Как это не вовремя». И в то же мгновение: «Так лучше. Жалко, но так будет лучше». И впал в забытье.

В этот момент случилось самое страшное: какая-то необоримая сила стала вытягивать душу из тела. Она тянула её медленно, уверенно, зная своё дело, она была сосредоточена только на одном: разорвать человека, разлучить его с самим собой, и разлучить на-вечно. Но человек этого не почувствовал. Не почувствовал ужаса разъединения души и тела. Ужас не оставил на нём следов. Когда человек очнулся, он видел себя со стороны. Он видел как бы не самого себя, он видел только своё тело, но это был он. И он же был рядом, в каком-то странном состоянии лёгкости и нематериальности. И это был он. Боль прошла. Боль осталась там, в теле. Жизнь прошла. Вернее, не жизнь, а то её состояние, которое тяготило. Прошло время, когда нужно было действовать, что-то решать, доказывать, бороться. Осталась лёгкость. Осталось сознание собственного «я» и одно желание: уйти, попрощаться с прошлым и жить. И жить без преград, наслаждаясь тем, что бремя жизни разрешилось, и он стал свободен.
И ещё он почувствовал, что не один. И когда он это почувствовал, он понял, что мог бы быть один, и представил себе одиночество, которое его ожидает... Но рядом с ним стояла девушка. Она стояла чуть в стороне от его неподвижного тела и рыдала. Она молча смотрела на него, и из её покрасневших глаз неудержимо текли слёзы. И он так ясно сей-час ощущал эти слёзы, словно они были его собственные, словно они были не водой, а крохами её души, которую она рвала в себе, тщетно пытаясь справиться со всесковывающим бессилием.
«Не плачь. Только не плачь. Всё пройдёт. Всё будет как надо. Ну что же ты плачешь! Не плачь».

Эту девушку звали Лена. У неё был маленький ребёнок, которого она оставила дома, а сама шла в аптеку за лекарствами и питанием. Аптека находилась за конечной остановкой автобусов и маршруток, и когда Лена проходила мимо остановки, она увидела лежащего на земле, чуть в стороне от скопления курящих водителей, за кустами, по-жилого человека, которому явно было плохо. Он лежал с закрытыми глазами и как-то слабо, машинально тёр грудь сухой костлявой рукой.
Она хотела пройти мимо – ну, мало ли престарелых алкоголиков в прекрасный жаркий полдень уходящего лета валяется на травке – но почему-то не прошла. Наверное, это совесть не дала ей так поступить. Или воспитание в духе сострадания и взаимовыручки дало свои плоды. Или, может быть, материнские чувства так преломились в ней. Вряд ли это важно. Она так поступила, потому что иначе не видела способа поступить. Она подошла к нему.
Дядя Боря прерывисто дышал. Ещё дышал. Но сама помочь ему она не могла, по-тому что не владела навыками оказания первой помощи. Она и не думала, что может по-пасть в такую ситуацию, когда некому, кроме неё, будет помочь человеку. Всегда рядом были другие люди, которые могли взять на себя эту ответственность. Всегда были люди…
Да, собственно, и не обошлось бы тут одной первой помощью. Лена постояла не-сколько секунд и осмотрелась. Метрах в двадцати, в тенистой беседке, сидели и стояли водители маршруток, отдыхая от городского жара и духоты. Лена направилась к ним. Водители курили. Их было четверо или пятеро. Они разговаривали, оживляя матом свой разговор, смеялись. Лена поздоровалась, нерешительно обвела их глазами, и обращаясь как бы ко всем, сказала:
– Там человеку плохо.
Обращаться ко всем – это всегда неразумно. Обращаться ко всем это значит обращаться ни к кому. Водители посмотрели на неё молча, ответив лишь сдержанными кивка-ми.
– Вы можете вызвать «скорую»? Я просто телефон не взяла.
Они продолжали смотреть на неё. Может быть, кто-то из них что-то и сказал, но это не имело значения, потому что они все оставались на своих местах. Жарко. Лень.
– Это с городского надо звонить,– сказал наконец один.
– Тогда я пойду вызову,– сказала Лена. – Пожалуйста, посмотрите за ним. А то ему плохо очень, кажется.
Они непонятными, непонимающими и неподдерживающими взглядами продолжали смотреть на неё. «Ну вот и умница. Вызовешь, и славно. Иди. А мы тут сами разберёмся»,– говорили их лица.
Лена отошла от них в сильном смущении. Равнодушие водителей сбило её с толку. «Или я такая дура? Или не нужно было вмешиваться?» Всю дорогу до аптеки она сильно переживала. Но вот уже и аптека. Она поднялась по ступенькам в чистое, ухоженное помещение с полом, выложенным плиткой. Покупателей не было.
– Девушка, здравствуйте.
Она растерялась, не зная, как лучше сказать. Аптекарша, женщина средних лет, доброжелательно смотрела на неё.
– Там на остановке… мужчине плохо. Вызовите, пожалуйста, скорую помощь.
Доброжелательность незаметно сошла с лица аптекарши. Она даже не спросила, что с этим мужчиной.
– Я не могу вызвать скорую,– сказала она.
– Почему? – оторопела Лена.
– Потому что надо им оставлять адрес, а я не имею права.
Лена долго с опустошённым сознанием стояла перед окошком, совершенно не понимая, почему такое происходит, и совершенно не представляя, что делать. В этот момент чувства оставили её, она как будто наблюдала всю ситуацию со стороны.
Лена купила питание, капли и вышла.
Бессилие, беспомощность, полная растерянность овладели ей. Она шла и боялась сознаться себе в том, что идёт домой, что уже не сможет помочь человеку. Она искала вы-ход, она молилась о том, чтобы кто-нибудь нашёлся, кто помог бы. И она увидела невдалеке пожарную часть – зелёные ворота со звёздами, у ворот сидел дежурный. Она направилась к нему. Когда она подошла, тот не обратил на неё внимания – что-то внимательно изучал в своём телефоне.
– Здравствуйте,– опять начала Лена.
Тот поднял на неё взгляд и испугался. Перед ним стояла девушка, доведённая до истерики, с ошалелыми покрасневшими глазами.
– Там, на остановке, человеку плохо. Надо «скорую» вызвать. У вас телефон есть?
Пожарный участливо насупил брови, спохватился и, видимо, не вполне понимая ситуацию, простодушно протянул Лене свой телефон.
– Да, пожалуйста,– сказал он и кивнул так, как будто добавил: « Я всегда рад по-мочь и к вашим услугам».
Лена машинально взяла телефон и уставилась в его цветной экран. Потом набрала номер, который ей уже как-то приходилось набирать, и который она запомнила навсегда: через восьмёрку, код города, три – три нуля – три. Послышались гудки, и через пару секунд женский голос ответил:
– Скорая помощь.
– Здравствуйте. Пожалуйста. Конечная остановка двадцать седьмого маршрута… автобуса. Мужчина без сознания…
– Это Заводской посёлок?
– Да.
– Вызывайте скорую со своего посёлка. Из центра очень далеко к вам ехать.
Это было уже слишком. Лена не выдержала.
– Женщина, я не знаю, как вызывать со своего посёлка. Я позвонила «03». Вы не можете сами позвонить и вызвать?
Больше ей ничего не ответили. Пошли гудки.
Лена вернула телефон пожарному, сказала «спасибо» так, словно это было оскорбление, развернулась и пошла. Пожарный растерянно смотрел ей вслед.
Ей надо было пройти не более пятидесяти метров, чтобы оказаться рядом с умирающим дядей Борей. Он не дышал. Он лежал неподвижно, и его рука уже сползла с груди. Было тяжело, было невыносимо смотреть на это. Лена вся затряслась и, не выдержав, разрыдалась в холодные ладони.

Человек чувствовал, что его связь со своим телом, с землёй, со всем миром, становится всё тоньше и прозрачней. Он понемногу отдалялся от самого себя, уже почти не видя ничего материального вокруг. Из всего этого оставалось только чувство, ощущение рядом плачущей души, нежной и беспомощной.
«Не плачь. Только не плачь. Всё пройдёт. Всё будет как надо. Я уже умер, а тебе ещё жить. Ну что же ты плачешь! Не плачь… »