Убить лебедя

Убить лебедя.

Ночью я плохо сплю от холода, и лишь с рассветом, когда солнце начинает прогревать палатку, крепко засыпаю, а когда в палатке становится уже душно, выбираюсь на божий свет. Монотонно шумит вода на шивере.  Раздеваюсь, забираюсь в реку по колени, дальше вода просто сшибёт с ног, нахожу большой камень, цепляясь за него, ложусь грудью на камни, так что глаза на уровне воды. Скатываясь на шиверу, водный поток дробится на бесчисленные струи, и в каждой струе отражается и блестит солнце. Как в калейдоскопе, неисчерпаемая изменчивость бликов, дробящихся, кружащихся. Острые камни колют грудь, тайный говор реки наполняет слух, и холодок речной сырости ощущается даже сквозь тёплые камни над поверхностью. Освеженный, разжигаю костёр, кипячу чай. Потом долго ещё сижу у догорающего костерка и наслаждаюсь первой утренней сигаретой. Блаженное состояние ничегонеделания, свободы и одиночества. Полетели к чёрту все планы с благими намерениями – кое-что продумать о работе, которой я занимался последнее время, заняться фотоохотой. Я отдавался безделью. Сидел на берегу, часами смотрел на стремительные струи, слушал шум реки, разговаривал с собаками, дремал, и угрызения совести за впустую пробегавшее        время не мучили  меня. Я испытывал состояние идиотского блаженства, смешанного с лёгким чувством постоянной настороженности, от соприкосновения с миром, который мог принести опасность в любой момент. Одиночество не гасит страх, а поддерживает его в себе, словно тлеющий фитиль.

Десять дней назад лихой браконьер Толя забросил меня на эту косу, и пообещал вернуться за мной через пару недель. Прощаясь, он недоверчиво посмотрел на меня: Дня через три мой приятель собирается в эти места. Может сказать ему, чтобы он заглянул к тебе? Надоест, он тебя заберёт. – Не надо, обойдусь. – А не взвоешь? Тайга не шутки. – Главное, чтобы ты не забыл забрать меня вовремя. А то начну пухнуть с голода.  Расчувствовавшись после выпитой бутылки, Толя показал мне маральи солонцы в окрестностях. Но ружья у меня с собой не было, оно мне было без надобности.

Лихо заложив крутой вираж на своей моторке, Толя умчался, а я остался на пустынной косе. Сзади к косе подступала тайга, другой берег поднимался разломами скал. Я получил то, что хотел – одиночество. Стечением обстоятельств я как- то оказался в тайге один, и то острое ощущение, которое я испытал тогда, осталось во мне и неудержимо влекло снова повторить его. Жизнь городская слишком тесна, и редко даёт возможность остаться наедине с собой. Впрочем, и в городе человек чаще всего одинок, но это одиночество несколько другого порядка. Оно несколько горчит,  в нём нет привкуса опасности, когда тебе не к кому обратиться за помощью, случись что с тобой.

На второй день моего пребывания на косе объявились у меня первые собеседники. Неведомо откуда появились две облезлые собаки и прибились ко мне в тайной надежде разжиться без особых хлопот. Обычно таких собак, которые оказались плохими помощниками, охотники летом завозят в такие места, из которых они не могут выбраться, и болтаются они в тайге всё лето, добывая пропитание собственными силами, а зимой, когда река становится, они по льду прибредают к жилью. Там жизнь дает им ещё один шанс. Используя полученный летом опыт, они могут пристроиться к кому-нибудь, и остаться, если покажут себя, или, прокантовавшись зиму у свалок, снова оказаться выброшенными летом в тайгу. Поживы от меня оказалось мало для двух крупных, хотя и отощавших псин, потому они исчезали куда-то время от времени, потом появлялись снова, видимо для того, чтобы испытать удовольствие общения с человеком, которого им явно не хватало.

За десять дней мое одиночество было нарушено только однажды. Охотник, завозивший на лодке снаряжение в зимовье, в пути долго провозился с забарахлившим мотором и приткнулся к косе на свет моего костра. Полночи мы просидели с ним в разговорах. Ничто так не располагает к беседе, как колеблющееся пламя и мягкое потрескивание горящего дерева.
Охотник оказался чудесным собеседником. И дай Бог все моим городским знакомым иметь столько внутренней цельности, терпимости, какой-то особой деликатности и такта. Того, что называют внутренней культурой. Меня всегда    несколько коробит, когда говорят о воспитании внутренней культуры. Она или есть или её нет.  Внутренняя культура это ум. Можно нахвататься манер, начитаться умных вещей и пересказывать их, но всё это внешнее, и если ты дурак,  то всю жизнь изнутри тебя будет выглядывать хам и пошляк. Умный человек для меня – тот, кто умеет относиться к себе критически, но это уже следствие, а не причина.  В тайге можно встретить и негодяя, и пьяницу, но почти не встречаешь заурядной банальной пошлости.    

Разговор наш, начавшись со случайных, обыденных тем, перешёл к теме оскудения природы и оскудения человека. Само слово природа, впрочем, не было произнесено, .это я осознал уже потом, вспоминая наш сумбурный и искренний разговор.  Со мной понятно, не переношу это выражение. Не само слово, а контекст, в котором его употребляют – выехать на природу, заботиться о природе, как будто мы сами не часть природы. Когда мы так вознеслись, что выделили себя  в особую инстанцию, стоящую над миром, словно мы не состоим из таких же клеток, из той же воды, кальция и чёрт знает ещё чего. То, что мы назвали тоской по природе, это как фантомная боль в ампутированной ноге. Нам не хватает нашей же части, части нашей же собственной субстанции.   Бардак в тайге, - объясняет охотник, -оттого, что хозяина нет. Вот выделили мне участок, а сколько я на нём буду? Завтра скажут в леспромхозе, перейдёшь на другой участок. Буду я думать, сколько мне соболя взять? Возьму, сколько смогу. Знай, что участок навсегда твой, я бы брал столько, чтобы не выбить лишнего, чтобы соболя и зверя больше стало, ни одного браконьера не допустил бы. Всё у нас в стране так, хозяина нет, потому каждый думает только, как урвать сегодня, а что будет завтра, никому нет дела.

2

В тот момент, когда я сидел с сигаретой у костра и размышлял о влиянии одиночества на формирование человеческой личности, и появилась лодка. Сначала послышался звук мотора, плотом и сама лодка, и не узкая как пирога лодка местных охотников, а плоскозадый “Прогресс”. Я надеялся, что он проскочит мимо, но катер ткнулся носом в берег метрах в двадцати от меня. Три молодца в резиновых высоких сапогах выпрыгнули из него и начали стаскивать на берег  тюки, доски, ящики. Я понял, что соседство надолго, и был изрядно раздосадован. Я наблюдал за соседями от своей палатки, даже не думая подходить к незваным гостям. В конце концов, моя палатка уже стояла на косе, и хотя бы временно, я чувствовал себя хозяином этого клочка земли. Бесцеремонность молодцов из “Прогресса”, не обращающих на меня никакого внимания, раздражала меня. Рушилось моё одиночество. Стоило ли забираться за тысячи вёрст, за десятки километров от ближайшего жилья, чтобы оказаться, как в гостинице, в неизвестно каком соседстве, избавиться от которого я не мог, путь отсюда был только один – по реке. Когда компания сбросила все вещи на берег, один из них подошёл ко мне. – Хей, мы очень торопимся. Мне надо в экспедицию за расчётом сегодня. Приходи вечером, вино привезу, пить будем.

Он улыбнулся  широкосмуглым лицом и побежал к катеру. Через минуту катер тарахтел уже на середине реки. То, что он первый подошёл ко мне, несколько примирило меня с пришельцами. Оставшиеся на берегу начали разбирать сваленную кучу барахла, временами, скрывая любопытство, поглядывали на меня. Я встал и пошёл туда, где обживались мои соседи. Псы, вынырнувшие неизвестно откуда, скрывавшиеся до этого где-то в зарослях, шагали рядом, показывая, кого они признают хозяином. Соседи  мои обживаться собирались основательно. Палатку они ставили на деревянный каркас. Я посмотрел, как неумело справлялся с топором младший, и забрал топор. Он уступил его с удовольствием, приняв помощь как должное, что опять таки несколько переменило к лучшему мое отношение к соседям. Обтесав бревно, мы сели перекурить. Когда-то я заполнял милицейский протокол, и на меня произвела впечатление фраза: неизвестный, продавший мне билет по спекулятивной цене, как выяснилось впоследствии гражданин НН. Так вот, говоря языком милицейских протоколов, неизвестные оказались геологами. Старшего звали Аркадий, а юношу неумело обрабатывающему бревно – Костя .выяснилось также, что они на эту точку стали надолго. Я понял, что мне придется смириться окончательно с потерей того, что я так ценил, одиночества, и как только я понял это, моё раздражение исчезло полностью. То, что я с такой лёгкостью примирился с потерей, заставляло думать, что я уже и не так им и дорожил, как мне самому казалось. Одиночество – прекрасная вещь, но в больших дозах утомительная, как впрочем и любое другое удовольствие.

К вечеру мы уже совместно обустроили кое- как быт.  Темнеть уже начало, примус никак не хотел разжигаться. Аркадий вопил: закон подлости, всегда ломается в самый нужный момент. Наконец, примус зашипел, и тут же послышался звук мотора. Распахнулся полог палатки и, позвякивая бутылками, и ввалился тот широкоскулый парень, что утром первый подошёл ко мне. Слава был проводником, пока они спускались по реке вниз. На этой косе работа у него кончалась, и он вместе с лодкой возвращался домой. – Здесь уже не моя тайга, - объяснял он с сильным акцентом. – я эту тайгу не знаю. Плохой тайга, очень густой, ничего не видно. Я так говорил, пока моя тайга – поработаю, а теперь деньги получил, домой надо. Отец уже ждёт, охота скоро. Прощаться будем, вина купил.

Аркадий крутил в руке бутылки. – Ну что, коньяк оставим на десерт? – На десерт мы вкуса не почувствуем, лучше уж с коньяка начать, - возник Костя. Я поддержал его, а Слава сказал – Я для вас старался, мне лучше водка.
Решили начать всё таки с коньяка. Я присматривался к своим вынужденным соседям и слушал их разговоры. В угоду Славе, который поставил выпивку, разговор шёл об охоте. – Слушай, - кричал Костя, идём на лодке, Слава вдруг руль бросил, хватает ружье и стреляет, куда, непонятно. Подваливает к берегу, выскакивает и бегом. Мы за ним. Подходим, козёл лежит. Вот так одним выстрелом уложил, а мы его вообще не видели.

Разговор перескакивал с охоты на работу, снова возвращался к охоте. Чем больше пили, тем всё меньше внимания обращали на Славу. Костя всё пытался рассказать что-то, но поскольку ни Аркадий, ни Слава не слушали его, он перебросился на меня.- Знаешь, я ведь лебедя   однажды убил. Настоящего белого лебедя. – На Чистых прудах? - Знаю эту историю,  но я в лесу убил, но всё равно лебедя убил. А убил потому, что друзей спасал. Мы с друзьями в Карелии зимой были, возвращались уже, а погоды нет, два дня отсиживались, продукты кончались, идём полуголодные, а тут лебедь. Я убил. Кто- то возмущался, но ведь мы голодные могли и не дойти. Я жизнь людям спас, но лебедя убил. Потом в институте на меня косились, разговоры всякие шли. Вот ты бы убил лебедя, чтобы спасти друзей? Я убил, но совесть мучает.
В демонстрации угрызений совести Кости было что-то показное, нарочитое, но я списал это на поддадость Кости. К тому же я сомневался, есть ли зимой  в Карелии лебеди, и не списать ли всё это на пьяную экзальтацию. Костя вообще выглядел парнем наивным, открытым, и мне это нравилось.
-Жаль, - говорит Костя, друзей моих здесь нет. Я бы тебя с ними познакомил.
Для Кости это была первая экспедиция, и всё прошлое для него были институт и институтские друзья.
-Твоих друзей за конец и в музей, - процедил Аркадий
 Не так уж он оказывается пьян был, и слышал прекрасно весь разговор. Костя помрачнел, но промолчал. Когда мы вылезли из  палатки на минутку, он предупредил меня:
-Ты ещё не знаешь, какое дерьмо Аркадий. Когда-нибудь я набью ему морду.
Слава, хватанув сразу крупную дозу, уже отключился. Он собирался рано выехать, чтобы успеть до ночи в какое-то ему известное зимовье. Я тоже пошёл к себе и заснул быстро и легко.

3

Наш совместный быт сложился быстро и к взаимному согласию всех. Я отнёс свои припасы в общую кучу, и готовить приходилось раз в три дня.  Соседи оказались людьми не очень докучливыми, днём они были заняты работой, а я, кроме дней дежурств, бродил по окрестностям с фотоаппаратом, читал, а когда становилось скучно, шёл поболтать с Костей. С Аркадием мы как-то не сошлись, и не Костины предупреждения повлияли на это.,1меня отталкивал демонстративный налёт цинизма, который постоянно присутствовал в разговорах Аркадия. При всём том, когда разговоры касались обыденной жизни, Аркадий многое рассказывал интересное. Он был потомственный геолог. Его отец, профессор, был один из тех, кто вместе с Урванцевым открывал и осваивал Норильск. Большую часть жизни он провёл зэком в Норильских лагерях. В перерывах между отсидками, защитил и кандидатскую, и докторские диссертации. Арестовывали его, по словам Аркадия, для того, что МВД, в ведении которого тогда находилась геология, больше устраивали геологи – зэки, чем свободные люди. Аркадий многое рассказывал со слов отца о том времени, о быте лагерей, о самовластии особистов, перед которыми был бессилен  имевший немалую власть Звягинцев. Аркадий был хорошим геологом, это признавал даже Костя, имел большие связи в профессиональном кругу, но тем не менее оставался  в должности старшего геолога.  Как он сам говорил, на большее он не претендовал, хотя и не скрывал, что при желании мог бы иметь гораздо больше. Достаточно было бы попросить кого-то из его знакомых, занимавших высокие посты. Его вполне устраивало его положение с минимумом ответственности и максимумом свободы. Что его интересовало, как я заметил, так это деньги. Свобода определяется наличием денег, чем больше ты их имеешь, тем ты свободнее, говорил он. Я, грешным делом, думал вначале, что он специалист никудышный, и в этом всё дело. Я мог бы поверить в его нежелание делать карьеру из убеждений, но не видел в нем их. Деньги в его разговорах занимали значительную часть. Когда я поинтересовался у Кости его мнением, то, несмотря на всю неприязнь, он признал, что дело своё Аркадий делает добросовестно, и в экспедиции его ценят и считают хорошим специалистом.

С Костей вскоре мне тоже стало скучно. О чём бы ни начинался разговор, Костя вскоре сводил его к институтским годам, о своей компании, бесконечно пересказывая одни и те же истории своей небогатой жизни. как – то я попытался заговорить с ним об искусстве, но первые же фразы его так шокировали меня, что впоследствии я не только сам старался не  касаться этой темы, но старался увести с нее Костю. Когда вдруг по какой-то причине возникло вдруг имя Шукшина, Костя ляпнул: Мы Шукшина не любим. Скучно. – Кто мы? – удивился я. – Компания наша. У Кости была одна удивительная способность. Он никогда не говорил – Я думаю, я считаю. Всегда только – мы, наша копания так считает, в нашей компании так думают. Отсюда, наверное, и его бесконечные рассказы о компании. Он не существовал сам по себе, настолько мимикрировал под вкусы своих друзей, что, оставшись один, растерялся, то, с чем он не сталкивался раньше приводило его в затруднение, не у кого было узнать, что нужно думать по тому или иному поводу.  Зато он с удовольствием рассуждал на темы, мнение  на которое его друзей было известно. Потому всякий разговор и сводился неизбежно к воспоминаниям о своих друзьях. Впрочем, конкретного о своих друзьях он не говорил ничего. Они присутствовали как некая общая масса, на мнение которой всегда ссылался Костя. Абстракция дружбы и времяпровождения.

Тем временем запас продуктов таял, и Костя с удовольствием взялся за ружьё, принося одного- двух тощих летних рябчиков. Хоть небольшой, но навар в супе. Как- то он приволок белку. Опережая мою реакцию, тут же начал объяснять, что одному его другу художнику позарез нужны беличьи кисточки. Аркадий молча взял тушку и унёс с собой. Вечером, преодолев брезгливость, мы ели жареную белку, приготовленную Аркадием мастерски. А вот рыбалка у нас не пошла, рыбы в реке тьма, но нам то ли не везло, то ли не умели, не знали повадки местной рыбы. Я то, впрочем, рыбалку никогда не любил. Вскоре нашлось дело и мне.  Инициативу проявил я сам. Аркадий и Костя через день ходили обследовать окрестности. Маршруты постепенно удлинялись, и наметился выход уже с ночёвками. Я и предложил сопровождать их в эти выходы. Маршрут  проводил Аркадий. Костя, как я заметил, избегал таких маршрутов.  Аркадий не принуждал его. Он воспринимал Костю как бесполезную обузу, исходя из принципа – с паршивой овцы хоть шерсти клок. Один из наших совместных выходов с Аркадием прошёл то ли трагически, то ли комически. Как обычно, до середины дня мы шли вместе, затем я с вещами уходил вперёд, к намеченному месту ночёвки,  где готовил ночлег и ужин, а Аркадий налегке занимался своими геологическими делами. В тайге можно ходить только по звериным тропам, звери безошибочно прокладывают лучшие тропы. Тропа шла по высокому берегу, река шумела внизу, идти было легко, и я углубился в свои мысли. В какой-то момент я вдруг почувствовал что-то не то, шум реки стал заметно меньше. Я понял, что где-то я, следуя тропе свернул на боковой отрог, в котором бежал впадающий в реку ручей. Сколько времени я шёл так вспомнить не мог. По хорошему, надо было возвращаться назад к тому месту, где я неудачно свернул, но жаль было потерянного времени, и не долго думая, решил срезать угол по тайге. Поначалу двигался бодро, благо тайга в этом месте была вполне проходимая, и тут едва не наступил на пригревшуюся змею. У меня паническая боязнь змей, потому решил быстрее уходить с этого места. И тут же наткнулся на свежую, еще парящую кучку медвежьего навоза. Этого мне только не хватало, мало того, что сбился, так ещё на мое несчастье змеи и бродящий где-то по соседству медведь. Я понесся изо всех сил, и тут кто –то резко хватил меня за плечи и потянул назад. Что такое взвыть нечеловеческим образом, с той поры я знаю. Именно так взвыл я, и что было силы рванул вперёд, освободившись от хватки. Уже не шагом, а бегом я устремился вперёд, но и медведь не собирался проигрывать этот забег. Второй захват оказался ещё крепче, я взвыл ещё более нечеловеческим голомом, если это можно сделать, во всяком случае, так мне показалось, и, огребаясь  руками и ногами по земле,  вырвался из объятий. Ещё один спринтерский рывок, силы покинули, и будь что будет, я остановился. И дико захохотал, то, что я принял за медведя, было деревьями, меж которых застревал мой объёмистый рюкзак шире плеч. Сам то я проскальзывал между ними, а вот рюкзак застревал. После пережитого я испытал такой прилив бодрости, что домчался бы до места быстрее оленя, но началась густая тайга, которую местные называют чёрной. Я продирался сквозь заросли, ноги вязли в буреломе, выбившись из сил, я спускался у очередному ручью, и брёл по нему. После бурелома  поначалу шагалось легко, но через некоторое время ноги уставали балансировать на скользких камнях, и я снова поднимался вверх. Через некоторое время, когда уже рядом слышался шум реки, я набрёл на охотничье зимовье,  спрятанное в кустарнике на берегу ручья. Канули те времена, когда зимовья ставили на открытом, видном месте, набеги проходящих и проплывающих туристов, разбирающих на сувениры вещи, необходимые для жизни, отбили напрочь эту привычку. Но как бы то ни было, мне теперь не надо было готовить ночлег. Я вышел на берег и дождался появившегося вскоре Аркадия. Он вопросительно посмотрел, где мол ночлег. – Сегодня мы ночуем в комфортабельной гостинице, - заявил я. Действительно, переночевали с комфортом,  деревянные полати с тёплыми одеялами, получше места в палатке.

4

Шёл дождь, под его шум выпили остатки водки. Дождь неуютный, как и наш разговор. Аркадий пьянел мало, но любил похвастать. Костя как всегда  о  том, как ему не хватает своей компании и т.д. аркадий, то ли в пику эпатируя, вспомнил, как они работали в тайге в такую же погоду, дурели от безделья, и он менял припасенную водку рабочим на доверенность на зарплату. Костя демонстративно враждебно смотрел  на него, не выдержав, процедил, вроде как про себя: В нашей компании такого бы не держали. – У тебя компания такое же дерьмо пустозвонное, как и ты. Послал Бог дурака мне. Костя, взбеленившись, орал что- то уже бессвязное, Аркадий лишь ухмылялся.
Я вышел из палатки, дождь шуршал по капюшону, и я не слышал, как подошёл Костя. Он трясся от возбуждения – я набью ему морду, если он ещё отзовётся так о моих друзьях.  Этот подонок ещё и хвастается своими подлостями. Нормальный человек постыдился бы признаваться в таком.
В который раз он принялся пересказывать историю с лебедем, отчего меня уже начинало тошнить. Суть в том, что он сам то понимает, что лебедь ничего не изменил, и ищет себе оправдание.
 –Я говорю им, простите меня мужики. Я сволочь, я хотел вас накормить, для вас старался. Ну вои скажи, как я должен был поступить. Убить лебедя – свинство, но нам ещё день нужно было идти, а сил уже не было. Может быть, мы даже не вышли бы, не будь этого лебедя, или заболели бы без мяса.

Толя, как и обещал, объявился через две недели, но я решил остаться до конца отпуска. Тем более к этому времени обещали подъехать из экспедиции, и заодно вывезти меня. Узнав, что с продуктами напряжёнка, он отвалил чуть не полведра рыбы, так что дня три мы питались ухой и рыбной жарёхой. К тому же он рассказал, где у него спрятано ружьё со стволиком, чтобы мы могли сходить на марала. Стволиком у местных называлось ружьё со вставленным стволом карабина, излюбленное оружие браконьеров. Аркадий от охоты категорически отказался, и две ночи мы просидели на солонцах с Костей. Впрочем, как и следовало, наверное, ожидать- безрезультатно, охотники из нас оказались такие же незадачливые, как и рыбаки.

Плот, сколоченный из брёвен, объявился, когда уже начало темнеть. Пять бойких мужичков, подогнавших плот к нашей косе, спрыгнули на берег, рассказав, что они туристы, идут на двух плотах по маршруту, но второй плот застрял на мели и остался позади.
-Пускай теперь помучаются, а то гонору много, до утра прокантуются, небось.
 – Что ж вы их бросили, не помогли, - спросил я по наивности . На меня посмотрели, как на дурачка, но ответили снисходительно
-Да, молодые там ещё. Мы маршрутная комиссия общества, на нас всё тянут, сами не ходите, а других учите, вот пускай знают, кто умеет ходить, а кто нет.
 Костя радостно прыгал вокруг туристов, видно было, что новые люди ему в радость, есть с кем поговорить. Аркадий молча сидел в стороне с недовольной миной.
- Мужики, а как у вас насчёт поесть, не поделитесь, а то у нас всё осталось на другом плоту, а завтра мы вернём.
Мы переглянулись, с едой была проблема. Костя тут же радостно засуетился:
- А что? Вермишель есть, и чай.
 -А мясного чего?
- Сами мучаемся, опустошили всё. Перешли на вегетарианство.
Туристы заметно покривились, но вермишель взяли. Пока суть да дело, разожгли костёр, заварили чай. Туристы пару дней назад прошли самый большой порог на реке, на том пороге немало осталось туристских душ и тел, и потому удачный проход порога воспринимался, чуть ли не как подвиг.
-Вы бы видели, какой это порог, как мы шли через него. Были на нём?
- Был, видел, - отозвался Аркадий, - я таких повидал не один.
-Проходили?
- Зачем? Надо будет, пройду. Лезть по дури? Извини. Романтики, - презрительно скривился Аркадий.
Слово романтик было одним из самых ругательных в арсенале Аркадия. Кого он искренне не любил и презирал, так это романтиков. Аркадий пижонство чувствует нутром, всё показное не переносит, отсюда его отношение к Косте, он для него представитель этого ненавистного племени.. В Аркадии всё таки есть какая то надежность, если бы не его самовлюблённость, бесконечные рассказы, как он кого-то перехитрил, обманул. Но представлять себя лучше, чем он есть, Аркадий не станет. Костёр полыхал во всю, стащили в него чуть ли не все дрова.
- Утром то на чём чай вскипятите? - недовольно забурчал Аркадий.
- Ребята, в чём проблема? Встанем пораньше, дров наготовим. Хорошо ведь вот так посидеть у костра, поговорить.
Просидели полночи, обычный репертуар, песни под гитару, воспоминания о прошлых походах, заодно расстреляли наш последний с Костей запас сигарет( Аркадий не курил, он вообще вскоре ушёл в палатку), всё под тоже обещание, что утром нам всё восполнят, как только придёт плот.
Утром я проснулся рано, туристы уже собирались в дорогу.
- Решили не ждать, надо пораньше дойти до жилого, плоты продать.
- Что, кто-то купит плот?
- В деревне берут, готовые брёвна ведь. Вадик здесь останется, дождётся второй плот.
Из палатки вылез Костя. Дров не осталось совсем, сожгли дочиста. Пошли с Костей на заготовку, Вадик улёгся на солнышке, не проявив никакого желания последовать за нами.
Чай не успел вскипеть, когда объявился плот. Вадик побрёл к нему, уже запрыгнул, потом что-то вспомнив, вернулся.
- Чуть не забыл, сигареты.
Он держал в руке две сигареты. Мы с Костей переглянулись. Плот уже скрывался за поворотом.
- У тебя что- нибудь осталось?
Я пересчитал оставшиеся сигареты, шесть штук.
- А у меня ничего, всё искурили. Что делать будем, ещё три дня.
Мох сушить, - я засмеялся. – Ладно, пошли чаю попьем.
За костром в камнях лежала кучка выброшенной вермишели, которую мы отдали туристам.
 - Гады, - взорвался Костя, - даже убраться за собой не могли. Я им про лебедя рассказал, они ничего не поняли.

Спасение пришло как всегда неожиданно, После обеда притарахтел  экспедиционный
“Прогресс”, правда шёл он вверх, на другие точки. Вернется через пару дней,  тогда заберёт меня. С катером прибыл ещё один геолог, он тоже возвращался в экспедицию, но до возвращения катера побудет здесь, поможет с работой. Нам оставили продуктов, курева, и скоро уплыли вверх. Геолог Толя оказался почти ровесник Кости, но по счастью полная противоположность. Мне уже изрядно надоели вечные перепалки Кости с Аркадием, вся эта тягостная атмосфера, когда рядом два человека, не переносящие друг друга, и моя роль прокладки между ними. Я предложил Толе ночевать в моей палатке, места хватит.  Толя оглядел палатку, и тут же принялся наводить в ней уют.
- Брось, осталось всего то пара дней.
- Даже если одна ночь, все равно надо чтобы было по человечески.
Толя, кажется, умел в жизни всё, несмотря на возраст. Даже штормовка, рюкзак и спальник были скроены и сшиты самостоятельно, да так, что позавидуешь, где предусмотрены все мелочи. У него и рыбалка пошла, а готовил он практически из ничего так, что не во всяком ресторане встретишь. К тому же ещё  и гитара была с ним, и песни он сам сочинял. В его присутствии даже Аркадий оставил свою занудливость и вечное недовольство всем и всеми.

Катер вернулся через пару дней, забрал нас с Толей. На базе, где мы задержались на день, пока Толя оформлял свои дела, я узнал, что  Аркадий прислал, оказывается, с нами письмо, в котором обвинял Костю в хулиганском поведении, профессиональной безграмотности, и требовал его увольнения. Я тогда ляпнул в шутку, что кто-то из них убьёт другого, эти двое никогда не уживутся друг с другом. Потом добавил, что если кто-то и сделает это, то только Костя. С Толей мы попрощались в аэропорту, он прихватил гитару, и пытался спеть на прощание, но рёв самолётов глушил слова. Как всегда, когда заканчивается какая-то полоса жизни, было грустно. Я возвращался домой. Толя улетал на Памир.





Пошёл второй месяц как я вернулся домой. Уже стерлись в памяти голубые краски тайги, бормотание шиверы, дробящиеся блики света на поверхности, запахи, звуки, когда я получил письмо от Толи. Через неделю после  нашего отъезда Костя застрелил Аркадия. Когда я говорил об этой возможности, это было чисто умозрительное предположение. Но та фраза, которую я сказал Лёше, сбылась. Одно дело предполагать вероятный исход, другое – реальность. Я представлял как еще неделю после убийства он жил один на косе, а в нескольких метрах от него лежал труп Аркадия. Катер пришёл только через неделю. Костя спокойно подошёл, поздоровался, поговорил о делах. – А где Аркадий? – спросили его. –А, - сказал Костя, -там, я его убил. В экспедицию их привезли на одном катере.




.