Красота

    
 
                КРАСОТА
 
                рассказ

       Красотою бог не наградил девчонку, однако в глазах у неё, а стало быть, в сердце, в юной, целомудренной душе постоянно трепетали золотые огонёчки. Правда с годами – при суровом муже – золотинки начали как-то незаметно угасать, а потом и вовсе отзолотились, будто никогда и не бывало. И улыбка всё реже и реже гостила на её лице, та самая улыбка, которая всегда лицо преображала до неузнаваемости – словно солнце в сумрак выходило.
       Суровый, строгий муж, нисколько не считая себя  виновным в этих переменах в облике жены, мрачно думал в последнее время: «Как это так я женился? То ли  спьяну, то ли сдуру?  То ли по той поговорке: стерпится – слюбится?»
      Остывая к жене, он всё чаще стал засыпать на диване с газетой в обнимку или под бурчание «родного» телевизора; в  спальню идти не хотелось – всё равно что в пыточную комнату.
      Просыпался муж всегда раненько  – туманы ещё за окошком сметанились, обволакивая дома, деревья. Бритвой соскобливши волосяной бурьян – щетина у него росла удивительно быстро – муж проворно одевался, не замечая за собой того, что начал по утрам торопиться уйти до того, как жена проснётся.
     И всё же иногда муж не поспевал уйти.
    Жена – простодушное, добрейшее создание – выходила из спальни, зевала.
    -Уже уходишь?
    -Ухожу.
    -Позавтракал? Я там вчера сготовила.
    -Позавтракал.   
    -Одел бы свежую рубашку, я там погладила.
    -Ничего, и так сойдёт.
    Она босиком подходила на цыпочках – сухожилия щёлкали.
    -Ну, дай я тебя поцелую…
    «Ой! - думал он, с трудом удерживаясь от восклицания.-  Только ни это!»
      -Опаздываю, - угрюмо бухтел.
      Сонные глаза жены сощуривались на часы.
      -Опаздываешь? В такую рань?
      -Больного должны привезти из района. Вчера договорились. Надо успеть.
      -Уходишь рано, так пораньше приходи. -  Жена опять зевала, обдавая духом нечищеных зубов.- Они тебя там скоро совсем заездят. Ты не молчи, ты говори им. Нельзя же сутками…
       -Скажу, скажу. Ну, всё, пока.
        За спиною щёлкал затвор замка и человек  испытывал такое  облегчение, будто не из дому уходил – из ворот опостылевшей многолетней тюрьмы.
       «Дальше так продолжаться не может! - терзался он. – Разведусь!»
        И вдруг что-то случилось с мужиком. Перестал хмуробровиться и не придирался по мелочам. Разговоры с женой по утрам стали непринуждённо-игривыми. И дежурное это прощание перед работой  уже не томило. И пропало угрюмое чувство домашней тюрьмы, куда он – под незримым конвоем – всякий раз приходил на закате и откуда  пускался в побег на рассвете.
       Жена не могла не заметить такой перемены и мальчонка семи с половиною лет заприметил. И оба они, простодушно-наивные, не скрывали радости своей.
   
                *       *       *
        Весна – как хорошая сводница – всегда способствует в амурном деле. Именно весной у многих сердечные пожары полыхают. Да и как же тут не полыхать?  Весной земля выходит из-под снега, а женщина – из-под одежды. Посмотришь на какую-нибудь милую мадам, которая всем своим видом кричит: «Я тебе дам…» Посмотришь – сердце клинит между рёбрами. Хоть в монастырь убегай. А где он, монастырь? Был,  говорят, один на правом берегу, да и тот разрушили безбожники…
     Примерно такие весенние,  беспечно-весёлые мысли колотились  в голове у человека, переживавшего свою тридцать девятую весну. Вроде бы серьёзный возраст, но – весна опять же, воздух напоён любовью как вином. А тут ещё красавица встала на пути – ни объехать, ни обойти.
      Красавица эта – Марина. (Из-за небольшого и очаровательного дефекта речи у неё получалось «Малина»). Полгода назад Малина приехала в этот невзрачный, задымленный город, куда во время войны свезли большую кучу всякого машиностроения и тяжелой металлургии. Красавица была – как на картинке в раме; в золочёной раме дорогой одежды, подобранной со вкусом и  без оглядки на кошелёк. В глазах у красавицы было достоинство;  гордо вздёрнутый носчик говорил о характере, может быть, маленечко и вздорном, но довольно крепком. Бойко подвешенный язычок позванивал сладким колокольчиком – заслушаешься.
        И по внешнему виду Малины, и по словам было понятно, что всё у неё в жизни в полном порядке: двое детей, муж при хорошей зарплате, квартира, машина, дача.
       Бабы-соседки, с ядрёным хрустом лузгая семечки,         беззлобно и даже лениво  обсуждали новых жильцов:
       -Как ты говоришь, фамилия у них?
       -Попрыжко.
       -Какая интересная фамилия!
       -А мне так тут совсем другое интересно.  Всё у них есть, всё у порядке… Так чего ж они сюда-то прибежали? От хорошей жизни в Сибирь не убегут.
       -Знамо дело, видно припекло, вот они и запрыгали. 
        Перемывая косточки новым жильцам, бабы-соседки не знали главного, того, что было тайной семейства Попрыжко.
        Был у красавицы муж, объевшийся груш – объелся он где-то в садах Украины, в районе Чернобыльской атомной станции, где семья проживала  до переезда. Жизнерадостный, отважный здоровяк, работавший младшим научным сотрудником, муж получил там дозу радиации, облучился, но не так, чтобы сильно – жить на белом свете можно, а вот с бабёнкой управляться по ночам уже невпроворот.
      Глазастая Марина Попрыжко – породистая, яркая, как большинство  малороссийских девчат – довольно-таки скоро осмотрелась в городской больничке, куда она устроилась работать медсестрой. Осмотревшись, красавица свой чёрный, крупный глаз положила на мягкотелого, немного безвольного врача – высокого, не по годам располневшего  рентгенолога.
     Не отличаясь явными достоинствами, рентгенолог поначалу даже оглядывался – ему казалось, что эта расписная роскошная красавица смотрит  на кого-то другого, на того, кто находится за спиной.
      -Вы это мне, Малина? – откликаясь на голос красавицы, рентгенолог растерянно останавливался в коридоре.
     -Да… - Женщина обольстительно улыбалась, подходя несколько ближе, чем это нужно было в рабочей обстановке. - Хотела узнать у вас…
      -Да, да, я слушаю, - бормотал рентгенолог, с невольной жадностью  глубоко вдыхая запах ароматной Малороссии; в белизне её халата, в белизне её белков, таких больших, таких обворожительных мерещились ему белые цветущие сады. - Я слушаю…
       Красавица ему что-то говорила, а потом смотрела в недоумении.
      -Так вы можете ответить или нет?
      -Простите…-  Он смущался, краснел как школьник.-  Что вы спросили? Я маленечко того… задумался…
      Игривая улыбка выдавливала ямочки на её щеках.
      -Интересно, о чём же это так можно задуматься? Неужели о работе?
        На левом верхнем веке рентгенолога прилепилась родинка, и потому левое веко было приспущено  – врач как будто хотел подмигнуть, но не решался.
       -Конечно, о работе! - словно подмигивая, сказал он.- Только о работе. Исключительно о ней.
      -Так почему же вы не ответили на мои рабочие вопросы?
      -Виноват… - Рентгенолог  рассеянно смотрел в сторону своего кабинета.- Там теперь очередь. Вы заходите попозже.
      -Зайду.
       Левое верхнее веко его, отяжелённое родинкой, всё-таки вдруг подмигнуло – непроизвольно как-то, само собой.
       -Не обманите только, заходите, - неожиданно сказал он таким игривым тоном, которым никогда ещё не говорил.
       В ответ раздался нежный смех Малины. Врач отвернулся, уходя, но тут же, повинуясь неодолимой силе, остановился  – посмотрел на крепкую походку медсестры; широкий стан, рельефно обозначенные икры, игравшие под тонкими колготками. Облизнув пересохшие губы, рентгенолог минуты две истуканом сидел у себя в кабинете, бестолково глядя на какой-то снимок какого-то больного и не понимая, что нужно делать.
      Сердце у него начинало бешено метаться от жаркого и сладкого предчувствия, которому он старался не  верить  и всё-таки верил, надеялся.  И потом, когда это предчувствие не обмануло, когда он овладел красавицей –  всё равно он потом не мог избавиться от ощущения какой-то диковинной, счастливой ошибки. Судьба словно ошиблась дверью – вручила подарок ему, дураку. Да такой подарок – глаз не оторвать. Вот уж никогда бы он не подумал, что сможет урвать у жизни эдакий сладкий кусок –  хоть с какого боку можно облизывать.

                *       *       *
        Зима задавила морозами, а в сердце всё ещё как будто бушевала  дивная весна. И яблони за окнами, и даже тополя – вся природа, казалось, утопала не в снегу, а в цвету. И вместо метели под ухом свистел соловей…
        Иногда после работы они оставались в рентгеновском кабинете – благо, там была кушетка, простыни. Конечно, обстановка не располагала – среди старого, обшарпанного оборудования, предназначенного для выполнения рентгенодиагностики и рентгенотерапевтических процедур.  Однако сто грамм медицинского чистого спирта, обжигающего душу, наполняли кабинет туманной, волнующей поэзией – и так хорошо, так блаженно было по этим волнам уплывать на скрипучей кушетке, словно бы на лодке, вёслами поющей о любви.
      -Геннадий Николаевич, - в первый же вечер сказала красавица, лёжа под простынкой и прижимаясь к нему.- Ты работаешь, Гена, в кабинете Рентгена. Правильно?
      -А как ты догадалась?
      -Погоди, шутник. Ты не дослушал. - Она приложила палец к его губам.- Теперь я тебе звать буду: Рентгена. Ты не обидишься? 
      -Ничуть.
      Они помолчали.
      -Рентгена, я хочу спросить… Только ты отвечай, не задумываясь… Ладно, Рентгена? Договорились? Ну, так вот… Скажи… Ты из-за меня развелся бы с женой?
      -Хоть завтра. 
    Сердце её колотилось так близко, словно было готово перескочить в другую грудную клетку и точно так же сердце рентгенолога. Это было так странно, так волшебно и в то же время вполне естественно: любовь готова жертвовать и сердцем и душой. 
      Из кабинета уходили они как из бани – щёки красные от жара, глаза от пресыщения мутные, словно задымленные. Первое время они даже техничку стеснялись – если приходилось в коридоре сталкиваться; извинялись перед ней, как перед главным врачом, сконфужено переступали с грязного места на чистое, только что вымытое.  А потом ничего – пообвыкли.
      Рентгенолог, от которого потягивало спиртиком, уверенно шагал домой и, не моргнувши глазом, утомлённо говорил  жене о том, что помогал больным, выполняя клятву Гиппократа.  А медицинская сестра, красавица, уходя из греховного кабинета, нередко заворачивала в церковь, возле которой жила; она сама об этом рассказывала Рентгене.
       Однажды ввечеру, снова лёжа под простыней на кушетке, Малина предложила ему:
      -Пойдём сейчас, зайдём?
      -Куда?
      -В церковь.
      Он растерялся.
      -Зачем?   
      -А я туда частенько захожу. Знаешь, как там здорово! Особенно, когда поют на хорах, - сказала Малина, нежно ударяя на букву «о» в слове «хорах». - У меня прям душа замирает, и я вспоминаю о Блоке…
     -О боге? Ну, где же ещё, как ни в церкви о нём вспоминать.
     -Дурачок! Я говорю о Блоке. Ты не знаешь вот эти стихи:  «Девушка пела в церковном хоре…»
      -И что она пела?
      -А вот послушай, Рентгена.

Девушка пела в церковном хоре
О всех усталых в чужом краю,
О всех кораблях, ушедших в море,
О всех, забывших радость свою.

Так пел её голос, летящий в купол,
И луч сиял на белом плече,
И каждый из мрака смотрел и слушал,
Как белое платье пело в луче.

И всем казалось, что радость будет,
Что в тихой гавани все корабли,
Что на чужбине усталые люди
Светлую жизнь себе обрели.

И голос был звонок, и луч был тонок,
И только высоко у царских врат,
Причастный тайнам, плакал ребёнок
О том, что никто не вернётся назад.
 
    От последних двух строчек мужчину неожиданно пробрал мороз. И не потому, что стихи были прочитаны с выражением – хотя и поэтому тоже. Ему было трудно тогда разобраться в своих ощущениях, да и не особо хотелось разбираться. Он тогда ещё не понимал, что в нём,  огрубевающем мужике, покрывающемся житейской коростой – в душе его ещё живёт ребёнок, причастный к божественным тайнам, и время от времени этот ребёнок в душе его плакал о чем-то таком, что уже никогда не вернётся назад.
      -Рентгена! Ты что, замерз?
      -Да нет… - Он приподнялся, передёрнул плечами.- Что-то как-то стало зябковато…
      Молчание ей показалось томительным.
     -Ты о чём задумался, Рентгена?
     -О ребёнке… - пробормотал он, не договорив: «о ребёнке, причастном к тайнам».
     -Да ты не волнуйся! - Медсестра смотрела просто, прямо. - Что я, девочка в семнадцать лет?
      -Ты о чём?
     -Ну, как о чём? О противозачаточных.
     По затылку ему словно ударили чем-то тяжёлым, тупым.    
     -Ну, да…  конечно… - Он потрогал словно бы ушибленный затылок.- Да, да… Ну, что? Подъём?
     -Давай ещё маленько поваляемся.
     -Боюсь, техничка снова начнёт в замке ключами шабуршать. 
     -А ты скажи ей, поставь на место!- посоветовала Малина. - Ты врач или кто? Кстати, недавно пришли нормативные документы, в которых прописано, чем производить дезинфекцию в рентген кабинете, что ещё можно использовать, кроме спирта и уксуса. Ты не видел этих документов? Я тебе принесу. Дашь их техничке – пускай читает и конспектирует…
     Левое верхнее веко Рентгены, отяжелённое родинкой, точно подмигнуло ей –  в знак согласия.
     -Поднимайся, ягодка, - сказал он, торопливо натягивая брюки, смущаясь своей наготы, смутно озарённой синеватым светом сумерек.
      Она одевалась деловито, спокойно – так одеваются на приёме врача.
     -Ну, так что, Рентгена? Ты идёшь?
     -Куда?.. Ах, да… - Он криво улыбался.- В церковь? Ты знаешь, я сегодня сыну обещал…
     -Сыну? - Медсестра удивилась.- У тебя есть мальчик? Какая прелесть! А что ж ты раньше не говорил? У меня и сын и дочь. Уже большие. Дочка  мне теперь уже – как самая  хорошая подруга. Мы с ней часто шепчемся под одеялом. Рентгена! Подай, пожалуйста, мои колготки.
      Лицо врача, словно бы размытое, размазанное в сумеречном свете, покоробило странным чувством брезгливости, хотя, казалось бы, чего уж тут такого…
      -Прошу! - Он держал колготки, словно большим пинцетом – двумя пальцами.
       -Значит, не пойдёшь?   Ну, ладно. Если что-то сыну обещал – надо исполнить. Ну, ничего, мы в следующий раз…  - Пальцы её ловко щёлкали крючками, застёжками. Затем она цепляла на себя какие-то кулоны, золотую цепочку, монисто и что-то ещё; она была обвешана всякими цацками как новогодняя ёлка игрушками.
     -Тебе не тяжело? – пошутил он, протягивая руку и рассматривая золотое украшение.
       Никак не реагируя на шутку, она спросила:
      -Нравится?
      -Хорошо сверкает. Ослепительно.
      -Когда-нибудь и ты мне будешь покупать… - Она сказала это непринуждённо, просто, как будто сказала о хлебе насущном, хотя эта цацка на шее, подумал он, стоит почти половину его зарплаты.
      Через несколько минут, скрываясь за углом железобетонного дома, рентгенолог останавливался, глядя в сторону церкви.
    «Грехи она замаливает, что ли?» - думал он, закуривая и наполняясь непонятным, глубоко сокрытым раздражением.
      Однако же вскоре он сделал открытие – не самое приятное. Понятие греха было как будто не ведомо этой прелестной женщине, всегда спокойной в обычной жизни и только в постели вдруг становившейся неукротимой буйной кобылицей.  А потом – после головокружительного галопа – снова были умиротворённые беседы о чем-нибудь возвышенном, прекрасном,  добром, вечном. Разговоры были, в общем-то, хорошие, правильные были разговоры, грамотные, только почему-то всё чаще и чаще в голове рентгенолога звучала фраза мудреца: внимательно слушая всё, что вам говорит человек – ещё внимательней смотрите, что он  делает.       
                *       *       *            

      Время от времени её муж, так печально объевшийся груш,  уезжал куда-то в командировку, и тогда медсестра приглашала Рентгену домой; детей там тоже не было –  дети уже учились в институтах, где и пропадали  с утра до вечера.
     В гости рентгенолог всегда приходил подшофе, а там ещё немного добавлял, раскованно сидя на кухне или наподобие хмельного падишаха валяясь на кровати, где совсем недавно валялся муж.
     Он вообще этим делом – спиртным –  в последнее полгода  злоупотреблял, сам себе не давая отчёта в том, что злоупотребляет. Под хмельком ему было веселее совершать всё то, что совершал –  душа переставала ныть, свербеть. Плохо было только то, что Рентгена время от времени уже себя не контролировал – переступал черту, которую он в трезвом виде никогда не переступил ты. Так, например, он повадился пересказывать какие-нибудь скабрезные анекдоты, неожиданно открывши в себе талант неплохого рассказчика – смешно получалось.
      И вот однажды, будучи в гостях, он валялся на чужой кровати и, рассказывая анекдот, добрался до  сакраментального словечка «б…»
     -Рентгена! - строго сказала хозяйка.- Не надо в моём доме так выражаться!
     -Да? - пьяная улыбка криво поползла по лицу рентгенолога, лежавшего на чужой кровати и только занимавшегося этим самым – о чём не надо было выражаться.   
     -Ты чего? Обиделся? - спросила женщина, с недоумением глядя, как он собирается. - Рентгена! Перестань! Это же глупо!
      -Напротив, – сказал он, покачнувшись.- Это очень умно…
       -Ну, вот! - Женщина встала в дверях.- Не хватало нам ещё поссориться из-за дурацкого анекдота!
       -Анекдот  не в том, что я рассказал…
       -Погоди. Ну, куда ты? Сиди. Не пущу. А то ещё в милицию попадёшь. Вот будет анекдот, так анекдот.
       Отяжелевший от выпитого, он покорился, опять стал вяло – на автомате – расстегивать пуговки; одну оборвал. Потом ненадолго заснул.
       За окном вечерело, когда он процарапал глаза. Деревья, облитые закатным светом, показались ему желтыми, будто осенними. И точно так же было на душе – словно бы осень туда просквозила странным холодком, несмотря на то, что лето на дворе, кругом цветы и зелень.
       -Что-то не то, Малина, - прошептал он спросонья. - Что-то не то…
      -Приснилось, что ли, что-то не то? - пошутила женщина, садясь около него.
       -Помнишь, ты спросила… - Он приподнялся на локте. – Вот и я решил спросить.  Только ты ответишь, не раздумывая. Договорились?
       -Попробую.
       -Ты развелась бы с мужем?
       -Нет.
       Он посмотрел в её спокойные, черно-непроглядные глаза.
       -Я так и подумал! - Громко, пугающе громко расхохотавшись, он руку засунул в карман.- Так я и подумал! И потому решил тебе подарок сделать!
      Громкий смех насторожил её. Но ещё больше почему-то насторожила красная коробочка.
       -А что это?
       -А ты попробуй, догадайся с первого раза.
       В коробочке, обшитой красным бархатом, лежало кольцо с бриллиантиком.
       -Ой! - Бриллиантовый блеск отразился у неё в зрачках. - Рентгена! Да ты просто прелесть! Но это же… прости меня… это удар по вашему семейному бюджету!
        -Стоп, стоп, стоп! – перебил он, двумя руками зажимая уши.- Я тебя прошу, я даже заклинаю… Ничего не надо говорить!
      -Хорошо. Я молчу. Только ты убери.  Жене своей подаришь. Она хорошая…
       -А ты откуда знаешь?
       -Видела.
       -Где ты видела?
       -Не важно.- Она осторожно погладила синеватые вены, вздувшиеся у него на виске.-  У тебя давление. Давай померим?
      -Что толку – мерить? Ясно, что давление. Зелёный змий колотится в башке.
       Женщина встала. Посмотрела на коробочку с кольцом – Рентгена оставил на книжной полке.
      -А у меня есть музыка, - вспомнила она. - Лекарственная.
     -Музыка в таблетках? Это что-то новое. А ну-ка, ну-ка, покажи…
      В её руках блеснула круглая «таблетка» – музыкальный  диск.
     -Это медитация. Не знаешь?
     -Ну, как не знать? Я тупой, но не настолько.
     Засмеявшись, она включила музыку.
     -Нравится?
     Музыка звала к вершинам духа, музыка звенела то соловьями, то светлыми струями. Как много теперь было в  мире вот такой пресветлой, родниковой музыки, призванной тихо, нежно, кротко очищать сердца и души от всевозможной человеческой скверны. Много было музыки, а скверны было больше и музыка, похоже, не справлялась или просто-напросто не доходила до слуха того, кому нужно было послушать, покаяться.
      Вот о чём он подумал в это краткое время – время звучания музыки. А потом, посмотрев на часы, он поднялся, кривя улыбку.
     -Ты извини, башка болит, я всё-таки пойду.      
     -А может, останешься? Сегодня можно было бы до самого утра. Дети сказали, что не приедут.   А мой командировочный, он вообще не скоро…
     -Малина! Ягодка! - Он говорил таким тяжёлым голосом, каким никогда ещё с нею не разговаривал. - Дело в том, что я… Поверишь ты, нет ли – это без разницы… Я ведь  никогда не выступал в роли… Кха-кха… любовника… Я в эти треугольник не привык играть.
      -Не усложняй, не надо, - попросила женщина.- Что ты, в самом деле? Может быть, таблетку дать? От головы.
      -Лучше, конечно, топор.
      -Ну и шуточки у вас, товарищ доктор. А может, чуть-чуть похмелиться? Подобное лечат подобным. Ты же врач, ты же знаешь.
     -Нет, спасибо, нет. Я и так увлёкся этим делом.
     -Ну, хоть чайку попей. Или поешь. Я так люблю смотреть, когда ты ешь.
      Последняя фраза была вполне безобидная, даже более того – эту фразу можно было воспринять как проявление женской любви; именно так, скорей всего, эти слова и воспринимаются большинством мужиков. Но рентгенолог был из того числа людей, которые, быть может, на уровне самой древней интуиции понимали: смотреть, когда люди едят – заглядывать в рот – это, мягко говоря,  нехорошо и даже не безопасно для того, кто ест. Вот почему вожди племён зачастую поедали пищу в уединении; вот почему на приёмах, на банкетах государственного уровня мы никогда не видим современного жующего вождя.
       Сумбурно, сбивчиво он ей сказал об этом и тут же горько пожалел.
       -Рентгена! - Она обняла его и засмеялась. - Ну, ты нагородил. «Процесс поглощения пищи относится к таинству». К таинству чего? Крещения, венчания и покаяния? Да?
      Стоя на пороге, он что-то хотел ей сказать, но вдруг услышал детский голос за где-то окнами и пробормотал:
    -Причастный тайнам, плакал ребёнок  о том, что никто не вернётся назад!
       Ему самому было странно: всегда равнодушный к стихам, прагматичный по жизни, он почему-то запомнил эти две пронзительных строки.
       Покидая чужое жилище, трезвея, он не мог избавиться от ощущения, что происходит нечто непотребное. Он оскверняет не только чужое жилище – изгаживает собственную душу, из которой день за днём уходит что-то такое, что уже не вернётся назад. Размышляя на эту тему, он зарекался больше не ходить к ней в гости, не грешить, но сила страсти была сильна, и всё повторялось – то на кровати мужа среди бела дня, то на кушетке в рентгеновском кабинете, за окнами которого поблёскивали вечерние звёзды.
      И неизвестно, сколько бы всё это продолжалось, но однажды на трассе произошла серьёзная авария.
      Рентгенолог ездил «в край», как тут говорили – сто километров по трассе. Нужно было проверить новый рентгеновский аппарат, привезённый аж из-за границы. Аппарат потом поехал на грузовике, а рентгенолог – на легковушке со своим знакомым. Не доезжая километров семь до места – на железнодорожном переезде, где не было шлагбаума – легковушка застряла на рельсах, по которым летела громада многотонного электровоза, тащившего  за собой чертову тучу вагонов.
        Как они вообще оказались живыми после такой аварии – одному только богу известно. Двери легковушки распахнулись – после бокового удара электровоза – и водитель с пассажиром разлетелись как пташки по соседним кустам и деревьям. У шофёра оказались множественные осколочные переломы, а у рентгенолога – сотрясение мозга.

                *       *      *

       Нет худа без добра: после аварии у него открылось внутреннее зрение, причём такое сильное – никакого рентгеновского аппарата не надо. Когда он очнулся в палате и понял, что с ним произошло – словно кипятком ошпарили. И самое первое, о чём он подумал – никому не говорить, не заикаться, иначе скажут «крыша съехала» и самым срочным образом переведут, перевезут из хирургического отделения в психиатрическое.
      Какое-то время это ему удавалось – молчал, крепился, делая вид, что ничего особенно не происходит. Только временами он всё же  пробалтывался.
      Жена приходила, к примеру, передачу ему приносила.
      -Ну, зачем  ты, не надо, - говорил он, глядя на сумку. - Я это не  люблю.
      Глаза у жены становились большими.
      -А откуда ты знаешь, что я принесла именно это?
      Ему приходилось лукавить:
      -Догадался. По запаху.
      -Вот это нюх! – изумлялась жена.-  Обострился?
      -Не говори. Так обострился, что всё насквозь… Кха-кха… Чую всё, как собака.   
        Однако обострившееся шило нельзя в мешке  утаить. Скоро в больнице стали поговаривать о том, что с рентгенологом творится нечто странное; непонятно, что, но  тем не менее…
       Санитарка однажды в палату к нему заглянула.
       -Там Попрыжко…-  не очень-то ласково сообщила  она. - А доктор не велит никого пускать, окромя жены. Так что? Как мне быть?
       -Попрыжко? – Рентгенолог нахмурился.- А кто это?
       -Ну, значит, не пущу, - решила санитарка, махнув рукой. – А то ходют, ходют, а мне за ними тока подтирай.
        -Погодите! - Он спохватился, потирая висок.- Попрыгунья-стрекоза? Марина Попрыжко? Так это же моя сестра родная. Ну, в том смысле, что медсестра. Пустите, пустите, конечно.
        Жизнерадостная красавица принесла в палату запах ядрёного ароматного сада – за версту тянуло благоуханиями каких-то дорогих духов. Напряжённо улыбалась, поправляя золотые безделушки на груди, красавица присматривалась к нему. Волосяным бурьяном поросшее лицо, несколько суток небритое, казалось отчуждённым, а порой откровенно чужим. 
     -Как дела, Рентгена?
     -Хорошо.
     -А глаза почему-то печальные.
     -Не на курорте всё-таки, хотя нормально. - Он посмотрел на неё и поморщился.- Меня теперь вот что печалит... И даже пугает, можно сказать…
      -Что? - Фигура её выструнилась на табуретке.- Что, Рентгена?
      Он странно улыбнулся. Тяжело вздохнул.
     -Я не могу тебе об этом рассказать.
    -Почему?
    -Так. Не хочу обижать.
    -Я не пойму, Рентгена. Ты о чём? – Красавица небрежно поправила на груди свои золотую кольчугу – медальоны, цепочки. - Ты говори, не  бойся, я не обижусь.
    -Нет. По крайней мере, не сейчас. Потом когда-нибудь.   
     Он смотрел на красивую женщину, на её глубоко декольтированную грудь   – и видел то, что называется душа. И от этой картины ему становилось не по себе.   «Как же это так? – холодея, будто на морозе, думал рентгенолог. - Ведь она же совсем не уродина…»
      Собираясь уходить, женщина руку засунула в сумочку.
      -Вам сейчас, наверно, трудно материально… - смущаясь, заговорила она.-  Ты только не сердись, я вот что…
      -Знаю! - перебил рентгенолог и неожиданно дотянулся рукою до новой тросточки. - Не доставай! Ты слышишь? Или я тебя достану вот этим костылём! Ты хочешь мне вернуть колечко с бриллиантиком? Не надо, ягодка. Не мелочись.
       Рука её так и застыла где-то в недрах сумки.
       -А ты… - прошептала женщина, - ты откуда знаешь? 
       -Так ведь я же – Рентгена. Мне ли не знать? - Он тросточкой пристукнул в пол и повторил: - Не надо, ягодка, не надо. Если не хочешь носить –  сдай кольцо в ломбард и помяни… Любовь одного дурака… Поняла? И не приходи сюда, пожалуйста. Не серди меня. Доктор говорит, что это вредно. Может быть, и врёт, но всё-таки…   Короче говоря, я желаю тебе счастья, ягодка. Ты хорошая, честно, только ты, наверно, выросла в саду, который маленько припудрили дустом. Но ведь ты же в этом не виновата, верно? Это садовнику надо башку открутить! - Он говорил, говорил и левое верхнее веко его, отяжелённое родинкой, всё ниже опускалось – рентгенолог словно бы хотел ей подмигнуть, подбодрить на прощенье.

                *       *       *
        В одиночестве было ему хорошо. О многом хотелось подумать, кое в чём разобраться. Облака и тучи виднелись за окном; золотыми заплатами приклеивалась мокрая листва – осень на дворе хозяйничала. По жестяному карнизу внезапный дождь сереброзвоном сыпался, уютно убаюкивал.
       А потом приходила жена, которую он тоже теперь видел насквозь – душа её была настолько целомудренна, чиста, словно бы какой-то большой цветок солнечным светом лучился.
     Жена была учительницей, и никогда слово с делом у неё не расходилось; всю свою жизнь она выстраивала как хорошо продуманный, правильный урок. И чем дольше смотрел рентгенолог на эту женщину, которую нельзя было назвать красавицей, тем яснее и ярче он видел огонь красоты – той красоты великой человеческой души, которая всем без исключения даруется от бога, только далеко не все хотят и могут сохранить это  божественное пламя.