Лес

Мрачное это место, темное.
Вот так вот емко и точно описал мне этот лес деревенский знахарь. И, надо сказать, этот малограмотный дед был прав.
Когда я вступил в чащу была середина дня. И, хотя я продирался сквозь сплетения ветвей и корней всего лишь каких-то часа два, теперь над моей головой сомкнулась кромешная темнота и боль в уставших членах была сильнее, чем когда я на утленькой лодчонке полдня греб против течения горной реки.
Нагнетало неприятных ощущений и отсутствие каких либо звуков, кроме треска ломающихся под моими ногами и руками сухих сучьев и веток. Ничего. Ни писка, ни свиста, ни шороха. Полное отсутствие какой-либо живности. Неудивительно, кому захочется жить в такой темноте….
Я направил луч фонаря вверх. Его слабый свет казался еще слабее чем был на самом деле, однако ему все-таки удалось выхватить очертания гигантских ветвей, экзотическими змеями извивающимися на высоте десяти метров. Ей Богу, они были еще чернее той пугающей, давящей на зрение и органы чувств черноты, сгустившейся вокруг. И, самым устрашающим было то, что в дрожащем и неярком свете фонаря я явно видел как эти ветки медленно шевелились.
Проклятье! Почему этот чертов лес до сих пор еще не вырубили?
В сердцах я ударил кулаком по узловатому стволу ближайшего дерева.
Заскорузлая, испещренная столетними, а то и тысячелетними морщинами, кора древесного гиганта оказалась ужасно прочной. Руку тотчас обожгло болью, а откуда-то изнутри дерева послышался стон. Гулкий, протяжный, нечеловеческий. И это был именно стон, не скрип или что другое. Не может скрип нести в себе столько боли.
Воздух разом похолодел и со всех сторон послышались ответные толи крики, толи стоны.
Сердце мое тоже похолодело от нахлынувшей ледяной волны тягучего страха и я почувствовал как оно спешно понеслось к пяткам, но, видимо впопыхах не туда свернуло и осело влажным пятном на моих брюках.
Наверху что-то пронзительно заскрипело, засвистело, заскрежетало и завопило. Фонарь выпал из моей разом ослабевшей руки и погас. Вместо него из темноты тотчас начали появляться мириады маленьких светящихся пар глаз, с любопытством сверлящих мою насмерть перепуганную особу.
Господи, спаси и сохрани, Господи…. – шептал я, выстукивая польку заледеневшими зубами и тщетно стараясь осенить себя крестным знамением, - спаси и сохрани, Господи…

- Нашли мы ентого дурня на следующий день, - рассказывал деревенский знахарь, - оборванный весь, мокрый, глаза что твои тарелки, зыркает на всех испуганно, а сказать не могет ни шиша.
- И что, где он теперь?
- Да, отпоил я его кое-как травами, но только он спать начал без криков, да от людей шугаться перестал, как товарищи то его приехали, да забрали его в город, увезли то бишь окаянного. Говорят, лечить мол там будут его... Да разве ж в городе то вылечат после такого?
- А что же все-таки произошло с ним там? - спросил журналист, - ну, в лесу?
 - Что, что, мне то почем знать? Забрался, бестолочь в самую чащу и все. А предупреждал ведь я его...
- О чем предупреждали?
- Знамо дело о чем, - раздасованно махнул рукой дед, - мрачное это место, темное...