О снах и шизофрении

                I


            Я не знаю, что это за помещение… Оно абсолютно темное и пустое, нет ни звуков, ни света… Только небольшое окошко под потолком… За ним – события детства, дорогие моему сердцу мечты и моменты реальности, которые проматываются в обратную сторону как кинопленка – от взрослой жизни к рождению... За ним я вижу милых моему сердцу людей, тех, кто уехал за границу в поисках счастья; коллег и товарищей; зеленую поляну, залитую солнечным светом; бегущих, смеющихся детей, брызгающих друг на друга водой; вижу, как меня кто-то будит, и выхожу во двор – смотреть на ночное небо, усыпанное звездами… Мне хорошо; ощущаю транс и легкое опьянение… И я вдруг замираю, ибо стекло, разграничивающее меня от прошлого, разлетается вдребезги, и все увиденное пропадает, как будто его и не было, и вокруг опять сплошной мрак и пустота…
             Справа от меня стоит фигура в балахоне, а за ней – высокий средних лет мужчина… Не знаю, как я сумела разглядеть все это… Фигура до боли знакома; те же черты лица, руки и одежда; тот же голос, внезапно режущий темноту. “Ты убедилась?, - шепчет он. – Я говорила тебе… Наша жизнь соткана из нитей, готовых порваться в любую секунду… Мир иллюзорен; это – зеркало, лишь отображающее наши собственные ожидания и надежды… Прошлое – миф, созданный для успокоения нашего с тобой разума; лист, готовый разорваться от малейшего порыва холодного ветра… Реальности нет! И глупы те люди, которые мечутся в поисках стабильности и покоя, ибо не знают, что их попытки подобны попыткам семян удержаться на голой, ничем не прикрытой земле… Реальности нет!” “Реальности нет…” – несется мне эхом вслед, и я, вскакивая, ударяюсь о низкий потолок мансардного помещения. Темно; только из небольшого окошка над головой светят летние, крупные звезды.   

             В этих инициалах было что-то магическое. Люди, приходящие в Организацию, с первой буквой имени «А», фамилии – «Р»*, как по договоренности, приносили сложности, там, где их не должно было быть. Они требовали особого подхода, терпения, лечения, и, как по закону подлости, почти никогда не получали его, в силу разных объективных и не очень обстоятельств. Не исключением была и она – 40-летняя, больная женщина, с трудом добравшаяся до райисполкома. Прием посетителей уже закончился, кабинеты закрыты, но, пущенная охранником, А.Р. сидела на креслах в вестибюле, низко опустив голову, накинув на себя капюшон и укутавшись грязным, засаленным пледом. Издали она походила на монашку в балахоне, смиренно склоненная перед превратностями судьбы, лишь изредка всхлипывающая из-за скрытого, и оттого непонятного окружающим горя. Такой я ее и застала, возвращаясь в офис и неся в руках кружку горячего, ароматного каппучино. Звон ключей, стук открывающейся двери, легкий сквозняк – она оставалась на месте, и лишь слабое прикосновение к ее плечу заставило ее, вероятно дремавшую, поднять глаза, и попроситься внутрь. 
              Вблизи я разглядела ее получше. Покрасневшее лицо, крупный нос, мутные, карие глаза миндалевидной формы, в уголках которых расположились мелкие морщинки, обветрившиеся губы, впалые щеки – она выглядела намного старше своих лет. Длинные руки перебирали пуговицы на тесном и не по сезону надетом пальто, плед был отброшен в сторону, мятые и порванные по краям документы выложены из карманов на стол. Перебрав их, я не нашла ничего содержательного для себя, и уставилась на по-прежнему молчавшую клиентку в ожидании хоть каких-то слов о причинах ее появления здесь.
             Конечно, как я и предполагала, нормального диалога у нас не получилось. Из ее скудных объяснений следовало, что она – мать-одиночка, ночует на улице в парках, зарабатывает попрошайничеством, сына забрали в чужую семью. Просит пересмотреть дело о возвращении прав на ребенка, для чего ей сначала надо восстановить украденный паспорт. Повествование все время прерывают комментарии о странных черных людях, преследующих ее с целью похитить и избить, о том, что все преходяще, что мы все находимся под контролем странной великой Системы, постепенно вживляющей под кожу людей ядовитые чипы.
              Осторожно спрашиваю ее о существующей возможности пойти в ночной приют для бездомных, на что незамедлительно получаю ответ, что “ее там-де изнасиловали три раза и принудили служить темным силам”. По закону, мне нужно запротоколировать ее фактическое место пребывания и только тогда решать вопрос об оказании услуг. Договариваемся, что в пятницу утром я и еще два работника из отделения по психиатрической помощи будем ждать ее на углу ул.Карусу*. Телефона, естественно, у нее нет.
                После консультации, которая длится около двух часов, чувствую себя изможденной и больной. В голове – ни одной мысли. Быстро допиваю остывший кофе и собираю вещи.

                В пятницу меня срочно вызывают в детский отдел, и запланированное посещение приходится передать другому специалисту. Полдня я не нахожу себе места от беспокойства, звоню в приют, поликлинику и сиротский суд для получения отчета о деле А.Р., сопоставляю полученные данные и анализирую их. Наконец, ближе к вечеру, собирается рабочая группа, где пришедшие с обследования “на дому” коллеги докладывают о произошедшем.
               “Деревянная будка 2х3 метра величиной. Не соблюдая правила пожарной безопасности, около дверей сооружена буржуйка; рядом - что-то наподобие кровати, на которой толстым слоем лежит мусор;  мусор наблюдается также на полу и стульях… Нет света; нет воды; нет санузла. Клиенту не удалось договориться с соседями о своем пребывании здесь; в ближайшее время он должен освободить помещение… Клиент видит свою ситуацию критически и понимает, что ребенку здесь нет подходящих для развития условий … Клиент адекватно отвечает на вопросы, нет признаков психического расстройства”, - читаю я акт о посещении. На последнем предложении я запинаюсь и вопросительно смотрю на смущенных коллег.
                - Так бывает, - объясняет мне социальный работник и (по второй специальности) врач, средних лет женщина с темными, короткими волосами. – Больные шизофренией (да и не только они) могут “собраться” и показать себя в лучшем свете, тем более, если знают, что их состояние будут оценивать профессионалы. Это тем более вероятно в период ремиссий, когда они ведут себя относительно нормально и способны делать логические умозаключения. По этой причине у нас нет причины требовать от А.Р. незамедлительного обращения в больницу, но лишь контрольного амбулаторного посещения и, конечно, наших консультаций…

               
                II

 
          Перелистываю учебники и конспекты со времен института с целью найти особые методики в работе с больными шизофренией. “Хорошо зарекомендовали себя такие типы интервенции, как эмоциональная поддержка, интенсивная стимуляция в форме вопроса, совет, разъяснение, объективизация, интерпретация и конфронтация”, - пишется в книге.**
           “Во время обострений не бояться, не выказывать свой страх и не убегать, ибо больные шизофренией чувствуют настроение собеседника”. Но что тогда делать?
          “Привлечь к любимому делу”. Во время консультации?
          “Создать ситуацию или даже иллюзию ситуации, при которой мы советуемся с клиентом. Это поднимет его статус, т.к. очевидно, что к нему относятся как человеку, способному принимать решения. Обязательно последовать какому-нибудь мелкому совету клиента и потом в разговоре подчеркнуть, что совет был удачным”. Ага, сейчас, я буду воплощать его бредовые идеи относительно способов убийства любимой кошки или собирать мусор в контейнерах за Rimi.
          “Обострения практически всегда идут рука об руку с галлюцинациями, когда человек перестаёт различать явления реального и воображаемого мира. Эти самые галлюцинации рекомендуется перевести в реальный мир, в состояние “здесь-и-сейчас””. Пытаюсь придумать пример, который бы подтвердил жизненность упомянутой “рекомендации”, но безуспешно.
          “Исключить открытую конфронтацию (попросту говоря – наезд). Может казаться, что клиент ленив и на все “забил”, а может, он просто не опрятен; но в любом случае, это - часть болезни, которая лечится исключительно длительной реабилитацией (а социальный работник – не врач, чтобы ею заниматься)”. А это указание прямо противоречит с предыдущим источником информации**. Значит, конфронтацию все-таки применять запрещено?
            Теории, гипотезы, пустые слова.

            Вспоминаю, как я в подобных ситуациях действовала раньше. Так, в 2010 году я на пару со своей коллегой вела один социальный случай о женщине (О.П.) лет 35, страдающей нарушением мышления (ее речь была похожа на „словесную окрошку”, ибо состояла из сумбурного набора отрывков фраз, не связанных между собой). Ее также мучил синдром „Плюшкина” (все, что ни находилось на улицах и в магазинах, приносилось в дом) и приступы “лицемерия” – т.н. расщепление сознания, когда об одном и том же человеке или обстоятельстве она говорила диаметрально противоположные вещи. Она не осознавала своей болезни, ибо, когда она, после лишения ее родительских прав на малышку К., все-таки согласилась принимать психотропные таблетки, ее странное поведение прекратилось столь же неожиданно, как и началось. Она нашла работу продавщицей, и мы закрыли дело. Однако до этого момента прошло около полугода, в течение которого я не раз, по незнанию, провоцировала О.П. на приступы агрессии и открыто мучила ее указанием на лишенные логики переходы от одной ее мысли к другой. 
              Впрочем, и другим специалистам не сразу удалось установить с ней контакт – клиентка убегала с консультаций, не открывала двери квартиры, не отвечала на звонки или слала сообщения, что живет в другом месте. Она почти ничего не рассказывала о себе или рассказывала истории, которые, по проверке, оказывались небылицами. Так, она утверждала, что бывший муж надругался над ребенком, но незамедлительно подключенный врач не зафиксировал телесных, а психолог - эмоциональных травм. В другой раз она заикнулась о „ненормальных” соседях; детсадовских детях, „обижающих” ее дочку, „несправедливой” воспитательнице. Когда девочка достигла 7-летнего возраста, О.П. отказалась пускать ее в какую бы то ни было (в т.ч. специализированную) школу, ибо считала, что сама может научить ее всем наукам. В то же время, мы зафиксировали явное отставание в развитии ребенка – словарный запас К. составлял около 10-20 слов. Мы тщательно исследовали поверенную нам информацию, которая в конечном итоге оказывалась ложью, таким образом, сокращая время на рассмотрение не фиктивных, а реальных угроз для здоровья и жизни других детей.
              В один из дней К. забрали в кризисный центр Marsa Gatve (откуда ее чуть позже передали собственному отцу), а клиентку отвезли в психиатрическую клинику, где она и прошла кратковременное принудительное лечение. По ее возвращении домой она была согласна на все, что угодно, и мы очень быстро добились улучшения ее социальной ситуации.   

              Другой случай произошел, когда я переживала как профессиональный, так и личный кризис. Я сильно конфликтовала с другом, ссоры с которым почти всегда оканчивались рукоприкладством; готовилась к промежуточной сессии в институте и в очередной раз подыскивала съемную квартиру. Я испытывала боли в недавно сломанном пальце и поэтому пыталась научиться писать левой рукой. В это же время на работе меня жестоко подставила коллега, и я получила несколько жалоб от клиентов. Я чувствовала себя одиноко и никак не могла сосредоточиться на трудовых обязанностях. В тот памятный день уже состоящая на учете И.Б. зашла в мой кабинет и попросила оформить ей пособие на пропитание.
            В ее 40 лет И.Б. оставалась длительно безработной и необразованной женщиной. Живя в одной квартире с родителями-пенсионерами и взрослым сыном, она утверждала, что ведет “отдельное хозяйство”, питается тем, что остается после собаки, ночует на балконе, а днем вынуждена уходить к подруге. Ее страдальческие, карие глаза метались из стороны в сторону, лишь иногда задерживаясь на моем лице; светлые распущенные волосы спутаны; одежда казалась в относительном порядке. Я избегала смотреть на нее прямо, т.к. чувствовала, что это может вывести ее из себя. За те несколько раз, что она обратилась в службу, мне удалось установить контакт с ее родными, провести первичное интервью и проверить ее жилищные условия, но дальше дело, к сожалению, застряло на мертвой точке. Дело в том, что консультации затрудняло мировосприятие И.Б., а именно, ее попытки винить в собственных проблемах окружающих людей. Она утверждала, что ”я похитила ее компьютер, испортила здоровье ей и ее собаке, лишила дома, работы, обуви, пальто и цели в жизни”. Со своей тенденцией “разложить все по полочкам” я комментировала несостоятельность и абсолютную алогичность ее суждений, чем только раздражала ее и, вероятно, провоцировала развитие бредовых идей.   
            Не сделав никаких выводов и на этот раз, я поздоровалась с И.Б. и предложила ей сесть в кресло неподалеку. Сначала все шло более-менее, но потом клиентка призналась, что мы-де, такие плохие, желаем ее смерти, так что ей ничего не оставалось, кроме как в целях самозащиты взять с собой молоток для мяса, и мне стало не по себе. А, когда И.Б. в подтверждение своих слов еще и вытащила сие “орудие” из сумки, я, уже порядком напуганная, дрожащими пальцами стала набирать экстренное сообщение своему супервизору и охране.
             - Как вы думаете, - проговорила она, и я поразилась, насколько вдруг безумными стали ее глаза, - как вы думаете, не лучше ли поместить меня в психиатрическую клинику? Вы отняли у меня все; а там хотя бы кормят и одевают. Я знаю, туда нельзя брать собак, но ведь вы будете навещать мою семью? Не хотите ли вы позвонить полиции?
             - Послушайте, - попыталась я ее успокоить, мысленно молясь, чтобы коллеги успели прочитать мое сообщение. - Мне незачем помещать вас куда бы то ни было. Сейчас я объясню вам возможности получить социальную помощь; затем мы совместными усилиями составим соглашение о сотрудничестве; после вы вернетесь домой, попьете чай и отдохнете.
            - У меня нет дома, - прошипела И.Б. – Вам это трудно понять, ибо ваша цель в том и состоит, чтобы лишить меня благ и довести до безумия. Вам это почти удалось; я сумасшедшая, не видите? Вызовите бригаду скорой помощи! Я сумасшедшая! Вызовите же!
            - Мне незачем это делать… - начала было я, но, очевидно, это стало последней каплей, и И.Б. закричала:
            - Незачем? Незачем, да?! Ну, так сейчас будет “зачем”! Сейчас вы все увидите! – она подняла молоток для мяса и ударила им по экрану моего компьютера. – Вот вам, вот! Теперь вы довольны?
            Она продолжала наносить удары одни за другим, и я, как в замедленной съемке, заметила, как изображение на экране замигало и погасло, и мелкие осколки разлетаются в стороны. Когда же молоток обрушился на клавиатуру и кнопки, будто детские кубики, покатились по столу, я очнулась и встала.
            - Прекратите, - хрипло сказала я и взяла ее за руку. – Не надо. Все равно вы останетесь при своем. Я не могу вас понять; а вы – меня. На том и расстанемся.
            И.Б. как-то странно посмотрела на меня и вдруг успокоилась. Она опустилась в кресло, молоток выпал из ее руки, глаза перестали бегать из угла в угол. И в этот момент появился охранник. Дверь распахнулась, и из проема показались лица любопытных клиентов. И.Б. скрутили руки и увели ее в дежурную часть; я перекинулась парой слов с коллегами, выпила стакан воды и продолжила прием. Чуть позже я дала показания полиции, написала отчет о происшедшем и отправилась восвояси домой.
      
            Через несколько дней меня вызвали “на ковер” и попросили написать заявление о прекращении уголовного дела. Я отказалась, и тогда департамент признал меня виновной в “нанесении материального ущерба” и “специалистом со слабыми коммуникативными способностями”. Правда, особо сильно я не переживала: во-первых, И.Б. приговорили к принудительным работам, а среди коллег я стала своего рода “героиней”, о которой позже был снят сюжет “Без табу” (на котором мне тот же департамент запретил показывать лицо). Во-вторых, мне было только 20 лет, и я буквально сходила с ума от радости, разрешая такие сложные (как мне тогда казалось), форс-мажорные ситуации.
           Я представляла свою профессиональную деятельность как некую цепочку спасательных операций, где ни прошлая жизнь, ни внешний вид терпящего бедствие человека не может быть решающим фактором, спасать его или нет. Наше дело – оказать помощь нуждающемуся, поддержать его в трудную минуту и указать направление к берегу в бушующем океане бед и одиночества, а личные притязания или несовместимость характеров не играют никакой роли. Но, каждый раз сталкиваясь с клиентами с тем же или схожим с И.Б. диагнозом, я терялась. Я не знала, что мне следует делать, чтобы добиться хорошей коммуникации и очень обрадовалась, когда, после очередной несколькочасовой консультации „монашки” (как я ее про себя окрестила) - А.Р. - клиентка призналась, что я “единственная, кто ее понял за долгое время”. Я делала даже больше, чем должна была по закону; на полном серьезе вдумывалась в ее философско-религиозные умозаключения касаемо бренности мира и не заметила, как стала терять связь с реальностью и буквально “плавать” между тем, “что такое хорошо, и что такое плохо”.


                III

            После бессмысленных попыток избавиться от ночных кошмаров, где мои детские и юношеские воспоминания разлетались вдребезги, а черные люди, наравне с А.Р., стояли рядом и убеждали меня в иллюзорности всего происходящего, я решила обратиться к услугам служебного терапевта.
            - Понимаешь, - путаясь в словах, объясняю я, - каждый раз после встречи с клиенткой я чувствую, как земля уходит из-под моих ног. Я не знаю, правильно ли я делаю, восстанавливая ей документы, подыскивая семейного врача или квартиру… Границы обязанностей и то, что я делаю для нее лично, сливаются… И я не ценю прилагаемые усилия, ведь неизвестно, помогут ли они ей или нет…
            - Что ты делаешь по протоколу? – интересуется терапевт.
            - Прости..?
            - Ты сказала, что помогаешь ей и как работник, и как человек, верно?
            - Да, но…
            - Что ты делаешь такого, что от тебя требует работодатель? Что ты сделала такого, что тебе диктует служебное положение?
            - Все… Все, что необходимо, я уже сделала, - пожимаю плечами я. – Дала ей возможность использовать бесплатные услуги юриста, адвоката, врача… Рассказала о правах на социальные услуги и оформила пособие на первые месяцы… Предложила, чтобы Организация оплачивала квартиру в центре города…
             - А она?
             - Не хочет…
             - Не хочет что?
             - Ну, она на словах соглашается, что все это надо, и даже подписывает соглашение, которое я ей даю… Но проходит день, неделя – и ничего не меняется. Она говорит о каких-то злых силах, мешающие ей соблюсти установленные мною пункты, о разрушенной реальности и снах, которые ее донимают… Они донимают и меня… Что мне делать? – расстроенная, спрашиваю я, зная, что ужас неизбежного кошмара будет поджидать меня, как только я переступлю порог собственного дома.
            - Это первый случай, когда ты испытываешь подобное чувство?
            - Какое чувство? – не понимаю я.
            - Чувство потери реальности, - поясняет терапевт. – Чувство, что настоящее тебе не принадлежит, и ты не способна на него воздействовать, поэтому ты делаешь все возможное и даже больше того, но безуспешно…
            - Не знаю, - пожимаю я плечами. – Не помню. Какое это имеет значение?..
           Мы долго говорим. Мы встречаемся не один раз и, кажется, до меня что-то начинает постепенно “доходить”.
       
           Надо разграничить личную жизнь и жизнь А.Р., а именно, не пытаться понять или опровергнуть ее систему мировоззрения. Можно ненавязчиво собрать как можно больше информации и принять ее как исходную данность, от которой уже пытаться строить способ взаимодействия и мотивировать на решение проблемы, с которой пришла А.Р.
          Далее, при ее навязчивом поведении ограничиться одной-единственной фразой, которую следует повторять на каждое произнесенное замечание. Например, она говорит: “Меня никто не понимает! Как вы смеете утверждать, что мне следует […]?” – “Дело в том, - отвечаю я, - что у нас есть нормативные акты, которые говорят, что […]” – „Но я не могу этого сделать! - “кипятится” А.Р. - Существует некое обстоятельство, требующее от меня […]!” – „Мне очень жаль, но у нас есть нормативные акты, которые говорят, что […]” – отворачиваюсь я. - “И как мне теперь жить?” – - вопрошает А.Р. - “Мы сделали все, что в наших силах. У нас есть нормативные акты, которые говорят, что […], и т.д.
           Боже, применяя этот прием, я похожа на чиновника.
          - Ты и есть чиновник, - напоминает мне терапевт, - со всеми вытекающими отсюда последствиями.   
           Как обухом по голове.

           Большинство больных обвиняет окружающих во всех смертных грехах, начиная от детских обид и заканчивая отправкой в больницу. На каком-то профессиональном форуме я прочитала, что в этом случае стоит сразу “осознать” свои грехи и повиниться, конечно, если промахи на самом деле числятся за работником. Для этого сначала необходимо знать, в чем состоит обвинение. Затем - последовательно и терпеливо объяснить, почему мы поступили так, а не иначе.
           Реально пытаться установить контакт с родственниками, которые живут отдельно.
          На следующей консультации я рискую применить метод конфронтации.
         - Как вы думаете, - усаживаюсь я в кресле поудобней и предлагаю то же самое сделать клиентке. – Как вы думаете, А.Р., что сейчас для вас самое главное?
          После некоторого промедления она отвечает: “Ребенок”.
         - Ребенок – каким образом? Вы хотите, чтобы он остался с вами, на улице, или с той семьей, которая обеспечивает ему и кров, и воспитание, и образование?
         - Со мной…
         - Как? – спрашиваю я.
         - Что?..
         - Как он останется с вами, где?.. Что вы ему дадите?
        Молчит.
         - Вы можете дать ему то, чего не имеете сами? – несколько резко спрашиваю. – Вы готовы дать ему то, что он просит? Отвечать на его вопросы, объяснять, как устроен мир, кормить и одевать, шутить с ним, развлекаться, путешествовать? Все то, что делает человека полноценным и счастливым?
          Опять молчание; женщина раскачивается из стороны в сторону, будто убаюкивая себя.
         - Скажите, - придвигаюсь я к ней поближе, - а что вы готовы сделать, чтобы изменить ситуацию? Возможно, чтобы измениться?
         - Я не могу изменить себя, - вдруг шелестит А.Р. – Меня контролируют они…
         - Кто? - Они… Черные люди… Я же говорила вам… Они контролируют весь мир, мысли и поступки людей, прошлое и будущее…
         Черт. Провал. Опять – провал.
 
          В следующий раз А.Р. хочет попасть на консультацию в мой кабинет после 18:00 и я отказываюсь ее принимать, ссылаясь на личную жизнь и установленный порядок. Клиентка обижается, но это дает положительный эффект: через день она ждет, как и остальные посетители, в очереди, а, когда я указываю на то, что наше соглашение расторгнуто по причине несоблюдения ею некоторых пунктов, заявляет, что “я проклятая душа, и мне нет спасения на этом свете” и уходит.
         “Все хорошо, - убеждаю я себя. – Я все правильно сделала.”
         Впрочем, еще на протяжении полугода я получаю звонки от разных организаций – церквей, кризисных центров и приютов, - по поводу дела А.Р. Дело в том, что я так и не посмела забрать у клиентки справку о статусе неимущего лица*** – справку, внизу которой указан мой номер телефона…


Продолжение следует


*В целях соблюдения конфиденциальности все имена и фамилии, а также места произошедших событий изменены.
          ** “Психотерапия шизофрении”, В.Д. Вид, изд. “Питер”, 2008 год., 253-267 стр.
         ***По оценкам министерства благосостояния, стоимость справки составляет порядка Ls1000.00.