Под Новый год

    Путь к выходу из подвала  лежал через двенадцать каменных ступенек. Эти старые, выщербленные, «видавшие виды» ступеньки Лейла знала, казалось, уже наизусть. Точно также знала она и каждую неровность кирпичной, плохо оштукатуренной стены, опираясь о которую,  она  с видимым усилием  преодолевала сейчас тот самый путь  «наверх».  Голова ее кружилась – то ли от голода, то ли от боли в обожженной вчера и сейчас перевязанной чистой тряпочкой правой руке.
   Так, как жила Лейла, сейчас в этом  городе  жили многие, а правильнее сказать -  те немногие, кто в нем остался. Подвал, точнее, полуподвал трехэтажного старого дома, где всю обстановку составляли металлическая кровать да колченогий стул, явно знававшие «лучшие времена», достались Лейле «по наследству» от прежних обитателей.
Единственное, без стекла,  окно подвала  выходило на улицу вровень с землей. Правда, сейчас оно было забито большим поржавевшим листом железа, в котором осколок разорвавшегося снаряда проделал когда-то  дыру с неровными, рваными краями. Эту дыру  Лейла на ночь затыкала обрывком грязной шторы, днем же это был для нее едва ли не  единственный источник освещения.
  Была зима, декабрьские холода, и установленную в подвале  небольшую железную «прометейку»  Лейла растапливала,  чем придется. Этим «чем-то» бывали и старая изорванная обувь, и ветошь, и обломки мебели, и просто какие-то деревяшки, в общем, все то, что могло гореть, и что еще можно было найти на улицах растерзанного города. От этой «растопки» волосы и одежда Лейлы основательно  пропахли дымом, а налет копоти, как ей казалось, не смог бы  оттереть с лица даже  супер-порошок, если бы он был.
  Но никакого супер-порошка  не было. Как не было больше и уютной Лейлиной квартиры на втором этаже панельного дома, а сам  этот дом от взрыва глубинной бомбы превратился в нечто, изуродованное почти до неузнаваемости.
  Но сама Лейла – была. И сейчас, медленно поднимаясь по каменным ступенькам, она чувствовала, как от голода кружится голова. Он-то, этот голод, и выгнал ее  из душной утробы подвала на холодную зимнюю улицу.
  Помощи ждать было неоткуда. Старший и единственный брат Лейлы, Асланбек, вскоре после первой «военной кампании», забрав семью, выехал на Ставрополье. Лейла ехать с ним отказалась, и они поссорились. А потом стало уже не до того, и следы Асланбека окончательно затерялись среди последующих страшных военных лет…
  И вот сейчас голод гнал ее на улицу. Который был час, Лейла не знала, впрочем, время  и не имело  для нее никакого значения. Значение имело только одно –  то мерзкое сосущее чувство голода, которое давно поселилось  в ее пустом желудке…
  А солнце, между тем, поднялось уже  довольно высоко, и хотя выпавший за ночь снег не успел еще растаять и лежал по обочинам, сама  дорога (вернее, то, что от нее осталось) еще до полудня  превратилась в труднопроходимую  вязкую топь. Надетые на теплый шерстяной носок  калоши Лейлы буквально утопали сейчас в грязном месиве из земли вперемешку со снегом. Впрочем, сама  Лейла не чувствовала от этого ни раздражения, ни отвращения. На раздражение просто не было сил, а отвращения не было не потому, что она уже привыкла к этой повторяющейся изо дня в день картине, нет, совсем не поэтому. Просто на самом деле это был ее город. И даже такой, растерзанный, безмолвно взирающий сейчас на Лейлу выжженными глазницами оконных проемов, он продолжал оставаться ее городом. И вся эта грязь на улицах, и этот смрад -  были его плотью и запахом, и потому не могли быть Лейле противны.
  …А голод становился  всё нестерпимее. Лейле казалось, что  она идет  целую вечность, хотя на самом деле женщина прошла всего метров пятьсот – до ближайшего перекрестка. Там, на этом перекрестке, притулился к обочине дороги  маленький импровизированный рыночек. Ассортимент там был невесть какой - привозной, успевший основательно застыть в дороге хлеб, да всякая съестная мелочь. Те, кто мог позволить себе что-то большее, жили, наверное, в другом месте, если вообще не в другой жизни. Так, по крайней мере, казалось Лейле.
  В той, «другой» жизни,  она была учительницей. Но  полуразрушенная школа   представляла сейчас из себя зрелище, еще более жалкое, чем   нынешнее «жилище» Лейлы.  Бывшие же ученики, если таковые остались еще в городе, наверняка  постигали совсем другие «науки», в которых не было места теоремам, катетам и гипотенузам.
  Впрочем,  обо всем этом Лейла сейчас не думала. В эту самую минуту в ее голове, как калоша в грязи,  вязла  одна-единственная мысль. Что жалких грошей, вырученных  за  последнюю, сбереженную ею драгоценность – тоненькую золотую цепочку,  хватило ненадолго, и они закончились неделю назад, и теперь ей самой было непонятно, зачем она тащится сейчас к этому маленькому рыночку, и на что она при этом надеется. Но оставаться в подвале было еще страшнее, и Лейла шла вперед…
   …Эти два ящика с мандаринами стояли прямо у обочины дороги. Лейла сначала даже и не поняла, что это за оранжевые шары там, в ящиках, поставленных один на другой, настолько невероятным показалось ей явление такой «роскоши» посреди жуткой реальности обгоревших, разбитых домов… Для верности женщина потерла глаза тыльной стороной ладони, но видение не исчезло. Верхний ящик на самом деле был полон крупных, с глянцевой зернистой корочкой, оранжевых мандарин, да и через деревянные рейки нижнего также будто просвечивали маленькие  яркие солнышки. Лейла застыла на месте. Внезапно и звуки, и весь этот мир  вокруг нее куда-то исчезли, а все  окружающие  запахи растворились в одном – восхитительном, божественном, исходившем от освещенных солнцем фруктов, цитрусовом аромате.
  На какое-то мгновение и сама Лейла исчезла тоже, во всяком случае, так ей показалось. Этот запах,  источаемый  мандаринами… а она и забыла уже, как они пахнут.
  Сколько она так стояла – пять минут, вечность, - Лейла не знала. Как не знала  и то, зачем же она пошла за немолодой полноватой женщиной, той, в чей пакет продавщица только что отвесила солидную порцию ее мечты.
  Женщина медленно шла по улице, Лейла – за ней, и ничего она в эту минуту так не желала, как ощутить во рту кисло-сладкую мякоть плода. Это ее желание было таким всепоглощающе сильным, что не иначе как сам Всевышний, в конце концов, сжалился над ней. Потому что,   идя за женщиной, как на охоте, след в след, Лейла вдруг увидела, как из дырки в непрочном днище  пакета вываливается один, а затем и другой мандарин!
  Женщина, ничего не замечая, пошла дальше. Лейла осталась стоять на дороге. Два  мандарина были, как два блестящих оранжевых глаза на черной поверхности земли, и сейчас они смотрели на нее, Лейлу, завораживая ее своим видом.
  Внезапно Лейла очнулась и подняла голову. Женщина с пакетом за это время успела уже уйти далеко вперед, и обессилевшая Лейла не смогла бы ее догнать, даже если бы и захотела…
   Но она  не хотела! Для той, чья широкая спина все еще виднелась впереди, эти два мандарина были не более чем мгновением сладости на языке, мимолетным удовольствием, а для нее, Лейлы, они сейчас были все равно, что сама жизнь...
  Посмотрев по сторонам, Лейла быстро нагнулась и подняла с земли  еще даже не успевшие испачкаться фрукты…
  …Потом, придя домой,  она пристроит мандарины на старый колченогий стул, а сама,  сидя на кровати, еще долго будет смотреть на них, не решаясь  снять с мандарин яркую, зернистую,  ароматную корочку. А когда из разломленной маленькой дольки брызнет кисло-сладкий сок, Лейла застынет от наслаждения, и вспомнит, наконец, что на улице уже декабрь, и скоро Новый год, и что она, Лейла, вообще-то, все еще жива… Потом она опустит голову на измятую, несвежую подушку и заснет крепким, глубоким и спокойным сном…
    На следующее утро на старых каменных ступеньках, ведущих в подвал, раздадутся чьи-то громкие шаги, дверь каморки распахнется…А еще через мгновение, отбросив с дороги колченогий стул, женщина  уткнется мокрым от слез лицом прямо в пахнущую дорогим парфюмом  шерстяную ткань пальто наконец-то  отыскавшего её подвал  Асланбека…
   Пройдет время, может, год, может быть,  два… И вот  однажды, в конце декабря, хорошо одетая женщина средних лет, по виду чеченка, выйдет из остановившейся возле грозненского рынка дорогой черной иномарки со ставропольскими номерами. Она  будет медленно идти  вдоль торговых рядов, видимо, скупаясь к празднику, пока, наконец, не остановится возле импровизированного прилавка с аккуратно уложенной на нем горкой мандарин. Освещенные декабрьским солнцем фрукты будут приглашающе подмигивать ей своими блестящими оранжевыми бочками, и женщина, точно ощутив вдруг во рту  кисло-сладкий вкус  ароматной мякоти, попросит продавца отвесить ей три-четыре  килограмма в большой черный пакет. Она уже рассчитается с продавцом и развернется к выходу, но неожиданно  замрет на месте от увиденной, точно выхваченной  из бытия   и, наверное, только ей одной понятной сейчас картины. Маленькая, щупленькая старушка  в  поношенном  пальтеце и  нелепо сидящей на голове  старомодной вытертой фетровой шляпке,  будет  стоять рядом с «мандариновым» прилавком, безмолвно взирая на лежащие перед ней глянцевые, ярко-оранжевые,  соблазнительные фрукты. А на ее застывшем лице чеченка увидит то самое,  до боли уже знакомое ей  выражение... Заметив взгляд женщины, старушка удивленно поднимет на нее свои голубые, выцветшие, как зимнее небо, глаза. И внезапно исчезнет куда-то  царящая вокруг них  базарная толчея, и галдящие продавцы, и их разложенный на импровизированных прилавках незамысловатый товар. На одно короткое мгновение  под зимним, холодным грозненским небом  останутся   только  две женщины, застывшие  сейчас друг напротив друга. Две  из многих, познавших и переживших вместе с этим городом всю его боль,  страдания и ужас…  А над ними, как связующая обеих невидимая нить, будет плыть аромат  южных, душистых,  пахнущих новогодним праздником, оранжевых фруктов.
  Пройдет минута или вечность. Внезапно, очнувшись, чеченка  резким движением  изящной, тщательно ухоженной руки, с чуть заметным на запястье следом от ожога,  протянет старушке увесистый черный пакет, вложив его шуршащие, натянувшиеся под мандариновой тяжестью  ручки  прямо в  холодную и шершавую старческую ладонь, после чего, развернувшись,  быстрой походкой направится к ожидавшему ее неподалеку большому черному автомобилю.
   Никто из окружающих так ничего и не заметит. Разве что толпящиеся  рядом в очереди покупатели с изумлением вдруг увидят, как  маленькая, щупленькая старушка в потрепанном коричневом пальтеце и нелепой фетровой шляпке, переложив  в левую руку большой черный пакет, поднимет правую, и медленным движением, справа налево, молча перекрестит кого-то вослед…


Рецензии