Встречи, которых не было

               
                (букетик с ленточкой)               
    -Павлик! Павлик! - кричала я брату, спускаясь с крутого Красного берега, притормаживая ногами, чтоб ненароком не упасть и кубарем не скатиться вниз. От стада коров отделилась фигура брата, и он побежал мне навстречу.
-Здравствуй, сестрица! Когда ты приехала? А мы вас вчера ждали,- радостно восклицал он, обнимая меня.
-Рейс в Минводах задержали почти на сутки из-за погоды, прилетели сегодня в пять утра в Курган, сразу на автобус, - три часа и мы дома, ура! Мама сказала, что вы с отцом пасете коров, я и прибежала сюда. Так скучала по нашему лесу, речке, по всем вам, что просто не могла усидеть дома. А где отец?- спросила я, увидев стреноженную лошадь, мирно щипавшую траву среди коров.
- Да он с полчаса как ушел домой, лошадь мне оставил. Что тут вдвоем делать-то? Было бы стадо как стадо, а то тридцать  голов осталось, я на лошади и один справлюсь. Тем более ты пришла,  веселее будет.
- Вот здорово, на лошади покатаюсь. Сто лет уже не ездила верхом. Вспомню детство,- обрадовалась я. Жаль, разминулась с
отцом.
          - А он по берегу домой ушел, а ты по Провалу шла, вот и
разошлись.
Обнявшись, мы не спеша шли к стаду.
- Какая ты стала, Кристина, совсем взрослая и у-умная,          наверно,  даже страшно представить, что такая важная тетенька - моя сестра,- пошутил Павел.
 - Ну да, умная. Не зря наш старший   братец  говорит:  " Было у родителей пятеро детей. Четверо умных  и одна геолог",- рассмеялась я.
-Вот ты действительно повзрослел, а вырос-то как, - потрепала я его за вихры.
 – Не жарко с такими-то кудрями ходить?
-Не-а, не жарко. Осенью обреют и в армию. Вот там может быть и жарко будет. А ты знаешь, Кристина, - вдруг остановился он, - вот здесь, на этом месте стояла изба нашего деда, где родился и вырос наш отец.
 -И где  родились все мы, кроме тебя.
- Да ты что?
-Да-да в этом самом доме, только не здесь на Одине, а в       Заольховочке,  куда отец перевез дом после войны. И  я прекрасно его помню. Одну треть дома занимала русская печка, под порогом напротив печи стояла дедова самодельная деревянная кровать, где спали родители, а над кроватью полати – наше спальное место. Мне было  шесть лет, когда отец выстроил новый дом. Я помню даже зыбку, в которой качали Таню. Да и ты,  по-моему, в ней      качался. Тоже дедова работа была. А вот и черемуха, что росла под  окном. Совсем обломали ее, один окомелок остался.
- Папка мне сегодня  рассказывал, как они здесь жили. Вот тут конюшня стояла. Представляешь, Кристя, у деда свои лошади были - Каурка и Чалый.
-Да, были, - вздохнула я, -  за которые они и поплатились в тридцатом   году. Да еще на беду крупорушка в семье была еще от дедов-прадедов, которую причислили к механизмам.
- А что это за зверь такой - крупорушка?
- А это, Павлуша такая большая ступа, выдолбленная из    цельного ствола дерева, высотой до полутора метров. Крупорушка стояла в сарае, над ней к потолку на почепе была прикреплена   толкушка с ручками, за которые брались два человека и рушили зерно, засыпанное в ступу. Вот и весь механизм – две, а то и одна человеческая сила. А потом еще и бабушкины наряды кое-кому  покоя не давали. Бабушка тоже была из крепкой работящей семьи. Приданое у ней  по тем временам  было богатое, да еще и мастерицей отменной слыла. Мне крестная рассказывала, что очень уж она всегда нарядная ходила, даже дома; сарафаны, кофточки     меняла. Вот за все это и причислили деда к подкулачникам. А у подкулачника-то  всего и было, что две пары рук на двоих с женой, да пятеро ребятишек.
-Отец сегодня рассказывал мне об этом, - сказал Паша.    Представь, их высылали на Соловки, но вскоре вернули назад  в свою деревню. Но дом уже  был  пуст, все раздали  неимущим. Те, у кого совесть была, принесли все назад, но некоторые бабы так  и щеголяли в бабушкиных нарядах, а семья надломилась.  В 32  году дед Леонтий умер от голода, хотя, что я говорю - дед, ему тогда было 42 года, молодой еще мужик, в самом расцвете, а сил не хватило, чтоб добрести от околицы до первых деревенских домов    каких-то сто метров, присел передохнуть, да так и не встал, замерз. За пазухой у него нашли пол каравая хлеба, - нес домой голодным детям, а сам и кусочка не отщипнул, чтоб подкрепиться. Ходил в Ячменево, выменивать кружевное покрывало на хлеб – село по тем временам считалось богатым, зажиточным.  Представь, что им пришлось пережить, если даже сегодня папка вспоминает все это, а у самого подбородок трясется.  Почему  я его и домой-то отправил. Повспоминал,  расстроился, как-бы  сердце не прихватило. Как-то сдал он в последнее время, - посетовал Павел.
-Раньше, бывало,  где-то робим с ним вместе, так он то и дело подгонял меня - «шевелись, Павлик, поторапливайся, Павлик», а теперь угнаться  за мной не может. Задыхаться стал, да еще злится от этого. Ездили тут с ним недавно сено косить, так я без конца что-нибудь придумывал, чтоб дать ему передохнуть.
-Взрослым ты у нас совсем стал, Павлуша. Уйдешь в армию,  тяжело родителям будет без тебя. Мы все давно разъехались, ты один у них  остался – надежда и отрада.
-Да уж, отрада, - буркнул Павел. – Ты знаешь, сестрица, я далеко не сахар. Уйду в армию, хоть отдохнут от меня. Мама, небось, пишет тебе про мои  закидоны?
-Да пишет. Но это все наносное, Павлик. Просто разбаловали родители  тебя, последыша  своего. Многое позволяют, чего не позволяли нам, старшим. Но придет время,  Пашенька,  весь мусор, вся шелуха с тебя слетит. Как в крупорушке с зерна. Все это уйдет. Молодость в тебе сейчас бурлит, сила, которую ты пока не знаешь куда применить. Ты еще станешь примером для всех, и мама  с отцом тобой будут гордиться. Не из того мы с вами теста  сделаны,  чтобы с пути сбиться. Запомни это, братик.
- Слушай, а ты не знаешь, случайно, почему это место Одиной называется?- перевел  Павел разговор.
- Не знаю, Паша, может быть от слова « один, одни ». Здесь всегда только двоедане жили, староверы, кем являемся  и мы с   тобой. Хоть и в мире и согласии жили с мирскими, но отдельно от всех, на выселке, не в самой деревне.  Это уже во время войны и после войны оставшиеся в живых, по деревне расселились: кто на Провал, кто на Гагарье или на Гору, а кто на Увал или как наш отец – в Заольховочку. Сейчас,  даже трудно представить, что когда-то здесь жили люди: сеяли пшеницу, рожь, лен, огороды садили,    женились, детей рожали, радовались, горевали. И еще на Одине огурцы знатные и капусту выращивали, возами продавали, в город возили, с купцами договора заключали, но это еще в царское    время. После революции овощной бизнес, как и все прочее,      приказал долго жить. А сейчас  только ямы от изб, да обломанные кусты черемух напоминают, что тут деревня была. Кстати, еще во времена моего босоногого детства на Одине были колхозные     огороды, мама наша  там работала, и я с ней иногда приходила. Пытались колхозники возродить былую славу выращивания     огурцов и капусты, но видимо, чего-то не хватило, двоеданской хватки или слова какого заветного, но вскоре огороды были          заброшены. А еще на Одине раньше  такая черемуха росла, весной вся округа благоухала. А что мы сейчас видим? Пройдет еще        несколько лет и ни кустов, ни ям не останется.  Мы с вами еще что-то будем знать из рассказов наших родителей, да еще в силу того, что выросли здесь. А что будут знать и помнить наши дети и внуки – от нас зависит.
     Коровы меж тем спустились к реке и с шумом и фырканьем входили в воду. Слабый ветерок, что тянулся по-над рекой, отгонял от них мух и слепней, и коровы облегченно вздыхали, избавившись от этих кровососов, и с наслаждением пили прохладную воду; бока их на глазах увеличивались, раздувались, наполняясь живительной влагой. Прикрыв глаза длинными белесыми ресницами, вытянув губы, они шумно втягивали в себя водяные струи, которые били их в разгоряченный бок, полоскали хвост, щекотали ноздри и губы и, освежив и поиграв со скотиной, убегали дальше. Изредка та или иная корова, резко отнимала голову от воды и хлестко ударяла   себя мордой по боку, избавляясь от надоедливой мухи или        присосавшегося слепня. И тогда мириады водяного стекляруса,  переливаясь на полуденном солнце всеми цветами радуги, веером рассыпались, обдавая прохладным душем, стоящих рядом коров.             Напившись, некоторые из них выходили на берег и, одурманенные летним зноем, стояли, пережевывая жвачку, и обмахиваясь        хвостом, отгоняя жужжащий рой мухоты, слепней и оводов. Другие  стояли тут же в реке не в силах преодолеть навалившуюся дрему, а некоторые буренки тут же в речке заваливались на бок, ложились в воду и, вытянув шею, продолжали пить, в изнеможении утробно взмыркивая.      - Ладно,  пойду лошадь расседлаю, да выкупаю ее, - сказал Павел, - а ты, если хочешь, тоже можешь искупнуться. Заодно и пыль дорожную смоешь. Поднимись вверх по течению метров на  двести,  там сразу за поворотом реки немного  поглубже, местами до пояса доходит. Там и поплавать можно.
- Ну,  раз ты советуешь, почему бы и не искупаться, - ответила я и направилась на указанное братом место. Берег здесь был       невысок, но довольно крут, река  подмывала  песок, берег            обрушился, образуя уступы, словно лесенку. По ним я и спустилась к воде, села на нижний  уступ, прямо в босоножках  по щиколотку опустив ноги в реку.
-Боже мой, хорошо-то как, словно я в детство вернулась,- прошептала я, откидываясь на песок в своем импровизированном кресле. Стрекотали кузнечики, над рекой носилась стайка стрекоз. Одна из них плавно опустилась на оборку моего сарафана и начала внимательно разглядывать меня своим множеством глаз. Откуда-то издалека доносилось чуть слышное тарахтение трактора,      фыркали коровы,  в речке изредка всплескивала небольшая        рыбешка, но все эти звуки никак не нарушали   тишины и покоя, разлившихся над речкой, над покинутой Одиной и, кажется, над всем миром.    Не хотелось даже шевелиться, думать о чем-либо, и я лежала и впитывала в себя эти с детства знакомые звуки и запахи, и они обволакивали  меня, завораживали, уносили мою душу куда-то далеко, где не было забот, проблем, недельных «забросок » на дальний участок для разметки профилей, внезапных ночных        вызовов на штольню для отбора проб в неизвестно откуда           вынырнувшей золотоносной жиле, болезней детей, мелких ссор и  примирений с мужем и прочих  неурядиц. Я,  кажется, задремала, сказывалась бессонная ночь в аэропорту и разница во времени, как вдруг на бессознательном уровне      почувствовала чье-то            присутствие.
  Повернув голову, я увидела женщину, которая спускалась  по уступам. Она  подошла ко мне, поздоровалась.
     - Посидеть рядышком можно?  - спросила незнакомка,           опускаясь  на песок.
      - Конечно, о чем вы спрашиваете? – ответила я.
       -Кристина?  Харлантия  Леонтьевича дочка?
       -Да. Она самая.
            Что-то неуловимо знакомое было в лице этой женщины.   Высокая, статная, подтянутая, лет сорока-сорока пяти. Чуть          волнистые темно-русые волосы сзади собраны в небрежный пучок, заколотый большой деревянной  шпилькой. Лицо округлое, нос слегка вздернут, над бровями и по переносице – россыпь мелких веснушек. Мягкая полуулыбка, внимательные темные глаза, да и весь облик  незнакомки располагали к себе. Явно  когда-то мы   были с ней знакомы и близко знакомы, но за прошествием лет это забылось, мной, во всяком случае, и я силилась вспомнить  ее,    перебирала в памяти всех соседей, друзей родителей и  друзей  старшего брата, родственников близких и дальних, но память моя была бессильна. Безусловно, она местная, раз знает отца и меня, но живет, конечно, не в Барабе. Кожа ее была светлая, даже       прозрачная, словно светилась изнутри, ни на лице, ни на открытых руках не  наблюдалось и тени загара. Лицо и руки ухоженные,     каких не бывает у колхозниц, да и у нашего брата геолога тоже. Ну а уж про платье ее должен быть разговор особый.  Это не было  простенькое летнее платьице - это был эксклюзивный наряд из тонкого, типа вологодского, кружева бледно- кремового цвета с короткими по локоть, разлетающимися рукавами. Горловину      платья, с разрезом до середины груди,  схватывала  большая брошь в виде цветка, свитая из серебряной нити. Замысловатый узор броши сочетался с кружевом платья, - это было как бы одно целое. По подолу платья шла кайма мелкой плотной вязки, и по ней      разбросаны маленькие букетики незабудок, перевязанных алой ленточкой. Было такое ощущение, что на платье нашиты живые цветы, но приглядевшись внимательнее, я поняла, что это объемная вышивка, но настолько искусная, что отличить ее от живых   цветов было непросто.
 Странно, подумала я, платье явно не для прогулок по        природе. В таком платье только в ресторан или на праздничный вечер.
- Нравится? – заметив мой интерес к платью, спросила       женщина.
- Очень! Никогда не видела такой красоты.  Кружева,  да и вышивка явно ручной работы.
-Да,- подтвердила незнакомка. - А вы с Таней рукоделием   занимаетесь?
Она и Таню знает, мелькнуло у меня в голове.
-Знаете, я вышивать и вязать на спицах умею, но пристрастия не имею. Мужу как-то свитер три года вязала. Но зато шью  хорошо, - не преминула похвалиться я. Короче, если без хвастовства, то на нас с Таней природа отдохнула.
- Бабки-то ваши мастерицами были. Марья  Перфильевна  на коклюшках такие узоры вывязывала, люди ахали. Узоры сама из головы  брала. С заказами из других областей ехали. Слава о ее  кружевах далеко бежала. Кстати, вот этот узор на платье по ее     образцам связан.
- А где вы его взяли?  У нас из бабушкиного рукоделия только один рушник остался. Крестная моя рассказывала, что в голодные тридцатые годы все сохранившиеся после раскулачивания      праздничные  бабушкины сарафаны, полотенца, скатерти,             покрывало кружевное, в общем, все ее рукоделие было  обменяно на хлеб, на торбочки овса пополам с шелухой, на мерзлую            картошку  и  прочую снедь.
 Незнакомка не отреагировала на мой вопрос и продолжала:
 - А Мария  Евстигнеевна  вышивала уж очень красиво, да и крючком хорошо владела.
- Да, слышала я о талантах своих бабушек  и от мамы и от    крестной, да жаль, наши бабушки не дождались нас, чтоб передать свое мастерство. Очень уж рано ушли из жизни, молодыми  еще.   Даже детей своих поженить не успели, не то, что внуков дождаться.
- Ничего, все у вас с Таней еще впереди. Настанет  время, и вы почувствуете потребность реализовать  себя если не в рукоделии, то в какой-то иной сфере деятельности.
- А там кто, Павел?- спросила женщина, кивнув в ту сторону, где Паша, стоя по колено в воде, мыл пучком травы лошадь.
- Да, он, - кивнула я.- Простите,  а кто вы? Лицо вроде           знакомое, а вспомнить не могу. Вообще, в Барабе уже многих не узнаю, давно уехала отсюда, редко бываю, - посетовала я.
- А я в Барабе никогда и не жила, - сказала незнакомка,-     кстати, меня, как и твоих бабушек, тоже Марьей зовут, Марией. А вот   здесь, - махнула она рукой в сторону  Одины, - я часто бываю.
- Так вы что же, выходит наша родственница?  - Удивилась я.- В  Барабе не жили, а нас всех знаете, даже наших предков? А что вы на Одине делаете? Здесь же никто  не живет?
- Да, знаю всех: и вашу семью и семью Кирьяна Дмитриевича, и  Ульяны  Алексеевны. Все мы с вами ветки одного дерева.
- И чья же вы веточка будете? – мне как-то становилось не по себе.
Она положила мне на плечо руку:
 - Да вот твоя и буду.
Я ничего не понимала.  Наверное, от жары у меня начали плавиться мозги, подумала я и мне это чудится. Но нет, вот она – рука женщины лежит на моем плече и слегка поглаживает его. Я           незаметно ущипнула себя за ногу, - результат был тот же –           женщина никуда не исчезла, не испарилась, сидела рядом со мной, живая, теплая, осязаемая.
- Не ломай голову, - улыбнулась моя вновь обретенная         родственница. -   С отцом твоим  сегодня  должна  была  быть у   меня  встреча, да припозднилась я по независящим от меня         обстоятельствам, и на его месте ты оказалась. Не должна я была к тебе подходить, да уж очень захотелось посмотреть на тебя,         поговорить. Вздохнув, она улыбнулась и махнула рукой:
 - Ах, один проступок сделала, сделаю еще один, хуже от этого никому не будет.   Сама передашь гостинцы родителям, да отцу скажи, чтоб сердце поберег, пролечиться ему надо. Ты должна    настоять на этом.
И про сердце отца знает, а  про какие гостинцы она говорит?  Наверняка меня разыгрывают. Откуда она может знать, что у отца сердце больное, он еще сам об этом не знает. Во всяком случае, в последнем письме мама писала, что не может заставить отца      сходить к врачу. И  где, так называемые, гостинцы, если у ней ни сумки, ни пакета нет. Я точно это видела. На всякий случай я        попыталась заглянуть ей за спину, но и там не было никакой сумки.
- Глянь-ка, какое облако, - перебила мои мысли  женщина. Я подняла голову, прикрыв глаза от солнца ладошкой. По              бледно-голубому, как бы выцветшему от жары, небу и впрямь   плыло одно единственное облачко и походило оно на букетик  мелких цветов, скорее всего незабудок, перевязанных ленточкой, и концы ленточки как бы даже развевались на ветру. С удивлением я смотрела на это чудо-облако и вдруг, словно издалека услышала голос женщины:
 - Через три дня увидишь точно такое же облако, беги к реке на это же место. Не задерживайся. Слышишь, через три дня. Не    забудь, не забудь, не забудь… 
 Голос женщины все удалялся и как бы таял в тумане.            Наконец, он совсем исчез, последнее ее « не забудь»  было не то шелестом ветра, не то шорохом листьев или чуть слышным всплеском речной волны, а я как завороженная смотрела на это облачко, не в силах отвести от него глаз.

Солнце уже не било мне в глаза, но странное дело, исчезло и облачко.  Я поискала его глазами, но не нашла и обратила свой взгляд к своей собеседнице, но и она исчезла.
Когда она успела уйти,  ведь за то время,  что я наблюдала за облаком, можно было только подняться на берег. И вдруг я        ощутила какое-то несоответствие с тем, что было мгновение назад.
Прежде всего, ноги мои находились в воде по колени, а не по щиколотку,  и,  самое удивительное, река была шире раза в три и гораздо полноводнее, во всяком случае, я не видела дна реки.   Резко повернувшись, я начала покрываться гусиной кожей; я        явственно ощущала, как мои все имеющиеся на теле волоски    встали дыбом. За моей спиной были огороды с ровными рядами картофельной ботвы и грядок, с какой- то свежей зеленью. На     другом, пологом берегу реки, к самой воде тоже сбегали огороды.
-Мама, где я? – прошептала я,  но в это время мой взгляд     наткнулся на крутой Красный берег. Он, родимый, стоял                неизменным, со своими норками стрижей, и норками-пещерками, вырытыми детворой. А вот Павлика со стадом не было. На месте недавнего отдыха нашего стада купались  дети и взрослые. На     берегу стояли молодые женщины или девушки. Что-то меня в их облике смущало, было что-то странное, нереальное. И вдруг до меня дошло: на всех на них были надеты длинные в пол не то     платья, не то старинные сарафаны, некоторые женщины были   простоволосые, на других повязаны   платочки. Я сплю и мне снится сон? И вдруг как будто молния сверкнула в моей голове мысль, что эта странная женщина говорила о том, что через три дня я должна вернуться назад.
- Боже, неужели меня отправили в прошлое… или будущее?   По моей коже явственно пробежал холодок.  Буквально несколько часов назад в самолете я дочитала рассказ Роя Брэдбери о            путешествии в прошлое. Кошмар! Неужели это бывает в самом   деле? А если я наступлю на какую-нибудь козявку? Во мне вдруг проснулся мой пещерный предок и моя шкура что называется вздыбилась… Мамочка моя, а если я застряну где-нибудь между временными пространствами? Бедные мои дети! И будут ли они вообще, не исчезнут ли они? Стоп, баба Кристя, сказала я себе, - уж если меня сюда отправили, то наверняка предусмотрено и мое возвращение в мой мир. Это уже хорошо – эффекта бабочки        бояться не надо.  Н-н-да, что же теперь делать? Главное, не забыть вернуться, я совсем не хочу, чтобы мои дети выросли сиротами. Так, так, так,  а самое главное  сейчас, -  сориентироваться в какое время я попала. То, что это не будущее, а прошлое  - понятно:      автомобили по небу не летают, войны  вроде нет.  Настроение у людей хорошее,  купаются, смеются, где-то гармошка слышится, похоже, сегодня праздник  какой-то. Надо идти в деревню.  Я    встала, стряхнула с ног воду.  Если это Красный берег, значит  за   рекой Бараба, а то, что находится за спиной -  это барабинская  Одина. Так, и кого, интересно, я встречу здесь? Надо не попасть впросак. Ведь не для того меня эта женщина сюда отправила, чтобы я на каждом углу кричала, что я гостья из будущего, -  мысли  роем кружились в моей бедной голове, я еще не совсем хотела признаваться  себе, куда я попала, но, как говорится, против истины не попрешь.

- А это что за барышня тут стоит?  Кого она ждет?– вдруг       услышала я. Обернувшись, я увидела двух молодых  мужчин и с ними босоногого пацаненка  лет 10. Один из молодых людей    держал под мышкой гармошку,  длиннополая рубаха-косоворотка  подпоясана ярким гарусным кушаком с длинными малинового цвета кистями.
 Такой кушак я видела у бабушки Матрены Степановны, она как-то подпоясывалась им в какой-то летний церковный праздник,  непроизвольно отметила я. На другом мужчине тоже была надета рубашка-косоворотка в тоненькую полоску синего цвета,            подпоясанная тонким кожаным ремешком.  Оба они были обуты в сапоги, голенища которых  присобраны в гармошку. Молодые    люди были явно навеселе.
 - Может чем помочь молодайке,  так  это мы мигом, - сказал один из них.
- Ну ты, Иван, не очень-то распускай хвост, не видишь,       женщина приезжая, ненароком и обидеть можно, - приструнил своего друга гармонист.
 – Ищете кого-то? – Спросил он меня.
- Да-да, я в гости приехала, - ответила я, а сама соображала, перелопачивала свой сумбур в голове, чтобы суметь каким-то     образом выяснить в какое приблизительно время я попала, чтоб хотя бы приблизительно знать к кому и в какие ворота стучаться.
- Тетенька, а чего это у тебя  бахилы  дырявые? - прервал мои мысли  пацаненок, указывая пальцем на мои ноги.
- Чего это они дырявые? – удивилась я и посмотрела на свои ноги, - ах, это? -  это не  бахилы, а босоножки, специальная обувь для лета, чтоб не жарко было, - пояснила я, - а ты что, в книжках не видал такой обуви? Ты книжки-то читаешь?
-  Читаю, - буркнул мальчишка.
 - А в школе учишься?
 - Ага.
          - И в какой ты класс перешел?
- Во второй, - ответил мальчик.
- Сколько же тебе лет?
- Десять.
- Ого! Взрослый уже. А в каком году родился знаешь?
- В шешнадцатом.
Ура! Обрадовалась я  и похвалила себя за сообразительность. Быстренько проведя  в уме математические расчеты, я сделала   вывод, что    прибыла я к своим бабкам и дедам, которые в           настоящее время являются моими ровесниками и на дворе сейчас двадцать шестой год. Это ж моим родителям сейчас по шесть лет, ахнула я над таким открытием.
- Так к кому, ты говоришь, приехала? - спросил меня             гармонист.
- К Сычуговым.
- А к которым?  Кирюха вот тоже Сычугов.
- Да тут пол-Одины  Сычуговы, - вмешался второй мужчина.
- А как у тебя отца зовут, Кирюша, - спросила я мальчугана
- И вовсе я не Кирюша, а Кирьян, а отца зовут  Митрием.
-Вот это да,- поразилась  я, -  передо мной стоит дядя Кирьян, двоюродный брат отца. Как я раньше не сообразила, ведь это     вылитый Вовка Кирьянович в детстве.
- Нет, мне нужен другой Сычугов – Леонтий Акиндинович.
- А, так это брат Митрия, а вон  и  баба Леонтьева стоит на   берегу с Нюркой на руках,- кивнул в сторону купающейся ребятни Иван.
Я попрощалась с мужчинами и направилась в сторону        Красного берега
- Тетенька, айда я тебя провожу, - догнал меня Кирьян.
- Ну айда, - согласилась я.
Знал бы ты, какая я тебе тетенька, - думала я, идя вслед за мальчишкой.

 Мы подошли  к женщинам, стоящим на берегу, все внимание которых уже давно было переключено с купающихся на нас,      вернее, на меня.  Женщины явно осуждающе смотрели на меня, на мой короткий и более чем открытый сарафан  и,  перешептываясь друг с другом,  покачивали головами.
- Тетка Марья, а к вам вот … в гости – тетенька, - представил меня  Кирьян.
Вперед выступила высокая стройная женщина с   ребенком  на руках.
- Здравствуйте, вы Марья Перфильевна? - обратилась я к ней, - Я вот действительно к вам, из города, - уточнила я, чтобы хоть как-то  оправдать свой слишком короткий и открытый сарафан  и            « дырявые  бахилы ».
- Ну, раз гостья, так айда домой, гостям - то мы завсегда рады, а уж в праздник – тем более. Милости прошу! Павлуша, -               обратилась она к кому-то из купающихся,  - давай-ка  забирай   Харлушку  и  айдате  домой. Губешки уж посинели, а вас все из    воды не вытащишь. Солнце вон уж заполдни перевалило, обедать пора.
 – Ну, пойдем, гостьюшка, расскажешь, чья, откуда будешь, а то что-то не признаю я тебя, да ты никак и веры-то  не нашей       будешь?
 Кристина, соображай, кем ты можешь приходиться своей   бабушке, да так, чтоб не запалиться,  лихорадочно торопила я себя.
- А я, вы знаете, племянница жены вашего брата Ивана,  тоже из староверов, беспоповского толка часовенного согласия, - выпалила  я, вспомнив рассказы моей мамы  о двоеданской родне.
- А, так ты вон с какой стороны. А  мне показалось, что вроде как наше что-то в тебе просматривается.  А ты, оказывается,  родня-то дальняя.   А стриженая чего? Косу пошто обрезала? Болела чай?  Али , в городе-то все так ходят?
- Да, болела долго, вот и постригли меня, трудно было за     волосами ухаживать.
 -А очки  чего таскаешь?
- Так вижу я плохо.
- Господи, и стрижена она и слепая, - сказала Марья            Перфильевна.    – У нас  вон  у  наставника  очки есть, так  он  их одевает  когда пишет что , аль   Псалтырь читает.
- У меня очень плохое зрение, без очков я могу пройти мимо знакомого человека и не узнать, - ответила я. 
- Ну болезни – это дело такое, на все воля господня; сегодня здоров, а завтра – слепой, аль глухой.   Кто будет расспрашивать что да почему, так и отвечай  - все под богом ходим. Ты, поди, и от веры-то нашей отказалась, вон и креста на тебе нет.  Цепочка без крестика болтается. На голове ни шашмура, ни платочка.
- Да что вы, Марья Перфильевна, чту я и веру нашу и уставы стараюсь соблюдать по мере возможности. А крестик подарила своей крестнице. Домой приеду, другой куплю.
- Что еще хочу узнать у тебя – долго думаешь погостить-то  у нас.
- Да дня три не больше.
- А что так мало. Погостила бы подольше.  После троицы на покос  поедем, у нас весело на покосе-то. Раз в городе живешь, так, наверно, давно не бывала на покосе-то?
- Ой, давно, - рассмеялась я,- но когда домой приезжаю        погостить, стараюсь помочь  родителям и с сенокосом и с уборкой. И вам бы рада была помочь, да боюсь, что не смогу, дома дети ждут, да и муж не отпускал надолго.
- Ну сколько сможешь, столько и гости, одна только если куда пойдешь, старайся не встревать в разговоры, мало ли: посмеяться, али обидеть могут, у нас  тоже всяких людей-то хватает, вроде   добром говорят, а там, глядишь, и ославят.
Спасибо, бабушка, и дальше подсказывай мне, - мысленно прошептала я. Да, а вот на бабушку она уж ну никак не тянет. Рядом со мной  шла молодая тридцатилетняя женщина в праздничном парчовом сарафане, в нарядной шелковой белой блузке,               отделанной тонкими кружевами. Черные как смоль густые волосы,     заплетенные в две косы и уложенные на затылке в замысловатый узел,  оттягивали  голову Марьи, придавая ей несколько величавый вид.  Голову покрывала  белоснежная кружевная косынка, сколотая под подбородком маленькой булавкой в виде ящерицы. Она не  шла, а как пава выступала, неся на руках мою маленькую крестную. Высокий белый лоб без единой морщинки, густые соболиные    брови над глубоко посаженными темно-карими глазами, густо опушенными длинными ресницами, маленький аккуратный носик, небольшой яркий рот, светлая, словно прозрачная, светящаяся    изнутри кожа. Такой была моя бабушка. Я, рядом с ней со своим современным макияжем, чувствовала себя уродиной – по меньшей мере.
- Я в Уксянском была, у подруги, мы с ней вместе в городе квартиру  снимали, пока замуж не повыходили, ну, а сейчас вот домой возвращаюсь. До Барабы  меня подвезли, вот я и решила зайти к вам, передохнуть, а о вас от дяди Ивана знаю.
- Ну и правильно сделала. А я было подумала, что ты чья-то с нашей стороны. Хоть и стрижена, а вроде как смахиваешь на нашу породу.
-  Да мы, мальцевские, все одной породы. Молодая, высокая да светлокожая как вы, вот и смахиваю, - нашлась я.
- И то верно, - согласилась Марья.
Внимательно посмотрев на меня, она продолжала:
 - В деревню ездила, а оделась по-городскому. У нас  эдак-то не ходят. Сарафан-то, глянь, едва до колен, да и грудь с руками    открытые, не девка ведь чай, голяшками-то сверкать. Голова опять же непокрытая, грех-то какой.
- Да у меня  и платок  и  подъюбник  длинный с кружевами  был и кофта, да перед  Барабой  решила искупаться, повесила   одежду на куст, а ее, видимо, ветром сдунуло в реку и унесло, я не видала. Хорошо, хоть сарафан остался.
- Дома-то чего не  жилось, - в город подалась?
- Да так уж получилось. В школу походила, а потом решила на  портниху учиться, к  нам в деревню мамина  подруга приезжала, она и сманила. Уехала с ней в город, выучилась, да там и осталась, - на ходу сочиняла я, стараясь быть более правдоподобной. Версия о том, что я геолог, здесь бы уж ну никак не прокатила.
- Так, говоришь, ты замужем?
- Да, двое деток у меня. Старшему третий годик, такой же как ваша Аннушка а младшей дочке Виктории еще и года нет.
- Имя-то какое придумали Виктория, такого-то и в святцах нет. У нас в деревне все больше Степаниды да Каптелины, а в городе-то эвона…Виктория, - не-то осуждающе, не-то с удивлением констатировала Марья.
-  Греческое имя, победа значит.
- А у подруги-то что делала? Ведь не ближний свет.
- Да в крестные она меня позвала, вот муж и отпустил            ненадолго, да и мама ко мне приехала погостить, помочь с детьми, - напропалую фантазировала я.
- Ну это тоже надо,  не откажешь в таком-то деле. Сегодня ты человеку поможешь, завтра он тебе, на том и мир стоит.

 Меж тем мы вошли уже в деревню.  Вдоль деревенской   улицы стояли  маленькие приземистые домишки, крытые в     большинстве своем дерном или соломой, попадались дома и      побогаче, пятистенные или крестовые  с резными наличниками,  крытые  дранкой,  редко – железом.
Возле каждого дома лавочки, где сидели  бородатые старики  и старухи в ярких полушалках и новых негнущихся передниках. Из  некоторых домов доносились наигрыши гармошки, дробный       перестук каблуков и озорные частушки.
- Празднуют? – на всякий случай спросила я.
          - Ну да, троица же сегодня, - перекрестившись, ответила       Марья, с неодобрением глядя на дом, в котором шло веселье. – Добрые люди праздники-то в часовне с молитвой встречают,   обедню отстаивают, а эти с утра гулеванят, нехристи! Ни устава не       соблюдают, ни заповедей божьих.
 Итак, на дворе у нас начало июня 1926 года, моему отцу шесть лет, моей крестной  скоро стукнет три годика, моя мама     через  год-полтора останется сиротой, - подвела я итог.
-Ну вот и наша изба, крайняя на улице и первая от Красного берега
Я чуть не охнула. Ну конечно – это наша изба, я узнала ее. Крыша покрыта потемневшей   от времени березовой берестой, два окна выходят на  улицу, два во двор.
Под  окнами,  выходящими  на  деревенскую  улицу,  растет   черемуха, здесь же в палисаднике разбита небольшая грядка с  цветами. Заплот из  бревен, калитка, широкие тесовые ворота, все было добротно и основательно сработано. Марья открыла калитку:
 -  Добро пожаловать, гостьюшка.
          Мы вошли во двор. Слева от меня было невысокое крылечко в три ступени, справа шли крытые сараи, дальше просматривались хозяйственные постройки, конюшни, амбар. Обширный двор кое-где зарос  конотопом.  Повсюду копошились куры. В тенечке у     сарая  маленькие желтые комочки цыплят что-то искали в земле своими еще неокрепшими клювиками. Под сараем стояла телега, чуть дальше перевернутые вверх полозьями сани, здесь же вдоль стены располагался верстак, на котором лежали различные          деревянные заготовки, на стене висели тележные колеса.                Марья поднялась на крыльцо, достала из-за дверного наличник ключ и отомкнула замок.
          -Входи, будь как дома.
           Я шагнула в низкий проем двери, всеми силами удерживая в себе какой-то внутренний трепет, который охватил меня, наполнил    эйфорией,  неземным счастьем, счастьем соприкосновения с моим прошлым, моим детством. По этим половицам бегали мои босые ножки, за эти дверные ручки я бралась, чтоб открыть двери, в эти маленькие оконца я смотрела на улицу, а долгими зимними вечерами вытаивала своим дыханием в замерзших стеклах круглые прозрачные оконца и одним глазком смотрела сквозь них на звездное небо.
       Маленькое окошко напротив входной двери в избу и тот же сундук у стены, что стоял у нас. Ну конечно, это      бабушкин сундук, мама говорила об этом. Над сундуком висит  шкафчик, размером с       небольшую современную тумбочку. А вот там,  я вижу, стоят     кросна.   Сейчас лето, ткут обычно зимой, когда нет работы в поле и огороде,  вот и убрали их из избы, чтоб не   мешались. Дальше за кроснами видны были двери, ведущие в  чулан. Напротив кросен на столе стояли крынки, прикрытые   маленькими     дощечками,  и  большой  берестяный  туес, лагушок, подойник,   накрытый от мух полотенцем, под столом  виднелись два деревянных ведра.                На полочке  над столом стояло деревянное долбленое      корытце с сечкой. На стене висело коромысло. Большинство из этой утвари были моими знакомцами. На этом коромысле мы до сих пор носим воду.
Войдя в избу, Марья перекрестилась на иконы, стоящие на божнице, я последовала ее примеру. Все как и у нас было. Та же самая широкая деревянная кровать, в переднем углу длинная    лавка вдоль стены, на которой и спать можно было, желтые,       выдраенные песком, половицы пола,  у кровати небольшой      цветной половичок, а  кровать   как невеста  убрана   богатым      белоснежным кружевным покрывалом;  я  аж  задохнулась от такой красоты. Причем,  - это коклюшечные кружева, вывязанные руками  мастерицы; а какой подзор на кровати, а накидка на горке из трех подушек ! Боже, да это же музейные ценности. Я не переставала восхищаться  мастерством  рукодельницы,  нахваливая все, на чем останавливался мой восторженный взгляд, чем доставляла Марье явное удовольствие. А занавески на окнах – сплошное зимнее  кружево, только ночные задергушки  из ткани, да и те по низу    обшиты тоненькой кружевной бейкой.
- Марья Перфильевна, да  вы  мастерица - каких мало на свете, - искренне восхищалась я.
-Могу кое-что,  - ответила та. – Ты вот меня навеличиваешь,  а я даже не знаю  как тебя зовут. Шли всю дорогу разговаривали, а  назваться  друг дружке и забыли, как будто век  знакомы.
-  Кристиной меня зовут.
- Ну так и меня Марьей зови, а то Марья Перфильевна, Марья Перфильевна, - рассмеялась она.
Милая ты моя Марьюшка, знала бы ты сколько раз я  еле удерживала на языке уже готовое сорваться слово – бабушка,     подумала я.
- Хорошо, Марья, Марьюшка,  как скажешь, - мне удивительно хорошо и легко с тобой, словно я тебя уже много лет знаю
- Дивно ты как-то говоришь, не по-нашему, - Марья               внимательно посмотрела на меня.
- Так ведь сколько лет уже в городе живу, а там по-другому  говорят, - словно оправдываясь, ответила я.
Моя маленькая крестная меж тем спала, уложенная в зыбку, висевшую на почепе возле родительской кровати.
Прогулка по свежему воздуху да и жара сделали свое дело, малышка уснула, едва мы отошли от реки.
- Сейчас ребятишки прибегут, да и Леонтию уже пора  дома быть, с утра ушел к Митрию - брату, небось,  сидят медовуху пьют, безбожники, - ворчала Марья, накрывая на стол. 
- Пока мамонька с тятей, свекры мои, живы были, мужики еще  блюли все уставы, а теперь,  как и мирские, нет-нет  да и               пображничают.  Митрий  пчел держит, так у него медовуха ко     всякому случаю есть.
Она достала из-за запечка ухват, вынула из печи чугунок, по избе поплыл аромат наваристых  томленых щей.
-Попробуешь сейчас моих щей, да каши, а потом будем пить чай с черемуховыми пирогами.
-О! Что-что, а черемуховые пироги я обожаю, да вообще-то и проголодалась уже, так что с удовольствием отведаю твоего      угощения.  Уверена, что и готовишь ты так же  мастерски, как и кружева плетешь, - говорила я, покачивая зыбку, в которой, кстати, леживала и я и моя сестра.
     Звякнула щеколда калитки,  послышались детские голоса и в избу вбежали два мальчика, один лет десяти – одиннадцати,  другой лет шести. Увидев незнакомого человека, мальчики       смешались, потоптались у порога, потом несмело прошли к столу и уселись на лавку.
- Огольцы, а здороваться кто будет? – спросила мать.
 Малыш смущенно засопел и спрятался за скатерть  стола, а старший  привстал и тихо произнес:
 - Здравствуйте.
- Здравствуйте, мальчики, - ответила я, не зная как себя вести с шестилетним отцом  и одиннадцатилетним дядей. Я во все глаза смотрела на маленького Харлушу, и находила в нем сходство со своим трехлетним сыном, только сынок мой белокурый ангелочек с голубыми глазами, а Харлуша - с черными как смоль кучерявыми волосами  и темными глазенками. Кожа мальчика была светлая,  даже как бы прозрачная, совсем не подходящая для такого цвета волос.  Мальчик был очень красив, больше смахивая на девочку. Таким шестилетним я видела  отца  на фотографии у крестной.    Маленький, полненький, кудрявый и круглолицый мальчик в костюмчике серого цвета, улыбаясь, смотрел в объектив. Таким он был и сейчас.
- Красавчик, как и мой Санек, - сказала я Марье, кивая на   Харлушу, - да и  Паша с Нюрой красивые детки.
- Паша- то на отца похож, только ростом в меня, а Харлушка с  Нюрой в мою породу, в мальцевскую.
- Давайте мыть руки, да за стол, - скомандовала Марья,        наливая в большую деревянную миску щи. На столе уже лежали деревянные расписные ложки. Мальчишки, толкаясь, наперегонки выбежали  из избы.
- Рукомойник-то у нас летом на улице висит, - пояснила мне Марья.
- Пойду и я умоюсь, - сказала я
- Погоди, возьми-ка  чистый рукотерт. Она подошла к большому сундуку, накрытому домотканной  ряднинкой, открыла его и подала мне полотенце, - нет , не полотенце, а сказку. Это был рушник из натурального льняного полотна ручной выделки, белоснежный, тонкий, а какие понизу были кружева…  Я, что называется, с благоговением приняла его, враз почувствовав  на руках прохладу  летнего росистого утра, когда это полотно  для отбеливания рас-стилалось на росных лугах.  А запах, исходящий от полотенца, можно было сравнить с запахом морозного утра, с запахом созре-вающих колосьев, скошенной травы и свежеиспеченного хлеба вместе взятых. Я вышла на крыльцо, где мальчики уже вытирали руки о полотенце, висящее у рукомойника. Я знала, что сейчас я вновь увижу  знакомую мне с детства вещь; так и оказалось.   Это был он, наш  чугунный  рукомойник в виде современного заварного чайника , только вместо ручки у него была дужка как у ведра. За эту дужку он подвешивался  где-нибудь в уголке над помойным ведром. Мальчишки вошли в дом.   Я взяла  ковшик, налила в рукомойник воды из ведра, стоящего рядом на скамейке, погладила  за бока рукомойник.
-  Привет, старый знакомый, - прошептала я, и,наклонив его за носик, налила в ладони воды. С удовольствием умывшись, я    про-мокнула лицо бабушкиным рушником, с наслаждением вдыхая его неповторимый запах.   Вернувшись в дом, я увидела, что все семей-ство сидит за столом в ожидании меня. Посредине стола стояла большая чашка дымящихся щей, чуть поодаль – широкое  деревян-ное блюдо, полное хлеба, нарезанного  крупными ломтями.
 Вот откуда у меня нелюбовь к тоненьким ломтикам хлеба,  про себя улыбнулась я. Вспомнив слова крестной, что бабушка была очень верующим человеком, я повернулась к образам, перекре-стилась двоеперстно и прошептав про себя « Отче наш», вновь пе-рекрестилась и села за стол рядом с Павлом.
 Большая миска щей опустела очень быстро, пацаны уплетали за обе щеки, да и мы с Марьей не отставали от них. Вначале мне было непривычно есть деревянной ложкой,  она   была слишком объемна , часть содержимого капала мне на подбородок и пару раз встретив недоуменный взгляд Марьи я сочла необходимым пояс-нить, что у меня побаливает губа.   Но вскоре я приловчилась  и мне даже понравилось, что на  ложку  не надо дуть как на металли-ческую, боясь обжечься. Щи были действительно вкусные, с разва-ренным мясом курицы, чуть кисловатые и очень ароматные;  сухие измельченные травки, которыми Марья посыпала перед едой щи, отдавали свою  пряность, повышая наш и без того хороший аппетит. Взяв пустую миску со стола, Марья подошла к шестку и  положила в нее гречневую кашу из горшка, полила ее растопленным коровьим маслом и поставила перед нами на стол. Я никогда  не любила гречневую кашу, но я ее никогда и не ела. Я ела либо  какую-то гречневую размазню, либо  непроваренные гречневые зерна, а гречневую кашу я ела впервые в жизни.  Каждая крупинка этой каши  – воздушная, распаренная, потомленная  в вольной печи, облитая маслицем, так и таяла во рту.  После каши Марья  водрузила на стол уже пыхтящий большой  медный самовар,  взяла  из буфета заварник, сполоснула его кипятком, насыпала  из  жестянки большую щепоть травяной  заварки и, заварив чай,  поставила  чайник сверху на самовар.  Из нижней части буфета она вынула  плетенку с пирогами, накрытых  холстинкой.
- Вчера вечером стряпала к празднику, - пояснила она. - В будние-то  дни некогда особо стряпать, дай бог, хлеб испечь, а уж со сдобой-то возни  много.   У меня все любят черемуховые-то пироги.
-   Ой, у нас тоже – это одно из фирменных блюд мамы, - но встретив недоуменный взгляд Марьи, я тут же поправилась, - ну,  то есть это наши самые любимые пирожки, и еще мы все очень любим картофельный пирог и шанежки картофельные.
- Марья поставила  на стол фарфоровые  чашки и сахарницу.
- Ну давайте пить чай. Погостишь подольше так и шанежки и пирог картофельный испечем. Муки до новины хватит,  еще и оста-нется, а про картошку и говорить нечего, осенью накопали столько, хоть продавай, только кому ее тут продашь, - у всех уродило. А в город далеко, Каурку жалели, жеребая была. В октябре   жеребчика принесла. Слава богу, стали немножко  голод забывать. Ох и тяжко было в двадцатом году, голод такой, что думали не выживем. Хар-луша у меня как раз народился. Пшеничку, что собрали, всю вы-гребли, ладно Леонтий догадался – хоть немного  спрятал на гумне. Кое-как пополам с мякиной дотянули до весны, а там зелень пошла, огород опять же. А не спрятал  - не выжили бы мы,  да и посеять бы весной нечего было. Сейчас вроде на ноги встали, и урожаи хорошие и не выгребают уже  все подчистую; налог стали платить.  А то продразверстка какая-то была. Что не соберешь, все заберут. Ни на еду, ни на семена не оставляли. Надолго ли только это. Все говорят про  колхозы какие-то, вроде как объединять всех будут. Что будет, что будет, страшно подумать.
Под неторопливый говорок  хозяйки, мы с мальчишками умяли половину пирожков  и отдуваясь вышли из-за стола.
- Павлуша, сбегай-ко к дяде Митрию, скажи отцу,  чтоб не-медля шел домой, иначе, скажи,  мамка сама придет. Ушел на час, а уж солнце за лес перевалило, его все нет.
- Марьюшка, а можно я с Пашей схожу.
- Да как же ты в такой-то одеже пойдешь? -  удивилась Марья.
 – И так бабы на берегу диву дивились на твой сарафан, не поймешь  - не то платье, не то исподнее. Пусть Павлушка один бе-жит, а мы с тобой наряд тебе будем подбирать. С этими словами она подошла к одному из двух сундуков, стоящих у стены под окнами, опустилась на колени  и открыла крышку.
- Садись рядом. Где-то тут у меня еще девичьи наряды были,  раньше-то я такой-же тонкой да звонкой была как ты, а вот после троих-то гавриков раздалась. Так что мы тебя сейчас нарядим. Ма-рья стала доставать  из сундука аккуратно  свернутые  сарафаны, блузки, яркие шелковые шали, мужские  расшитые сорочки, стопки  домотканого  полотна.  Дойдя примерно до половины  сундука, она вынула  и развернула передо мной тяжелый  из плотного шелка  са-рафан темно-синего  цвета.
- Вот, как на тебя шито, померь-ка. Сейчас и рубашку найдем  и блузочка где-то тут у меня была кисейная. Да и косынку  тебе на голову надо повязать. Негоже  бабе простоволосой ходить, да к тому же еще стриженой.
Порывшись еще в сундуке, Марья достала тонкую полотняную  нижнюю рубашку. Подол и верхняя часть рубашки кружевные, на груди вышивка в тон полотна. Следом из сундука появилась стопка  блузок, из которой была выбрана кисейная  с  пышными  в три четверти длиной   рукавами. Вокруг ворота блузка была густо присборена  и украшена  по сборке голубыми атласными бантиками.
-- Вот, давай одевайся.  Этот  сарафан и кофточку я еще  в девках носила.  А замужем как-то одела эту кофточку  на Пасху, так мамонька на меня  за нее  епитимью наложила, заставила  всю ночь на коленях стоять, да  «Семидесятник »  читать.  Так вместо праздничного моления в часовне, дома всю ночь на коленях про-стояла, каноны читала, да поклоны била.  Уж больно ей моя коф-точка не понравилась, прозрачная.  Ну да ведь я ее с сарафаном  одевала, а все равно нельзя было, срамно. Вот и лежит уж сколько годков. Мамонька уж померла давно, а я не ношу, помню урок. А тебе можно. Харлуша, пойди- ка покорми кур,  там в амбаре стоит миска с отсевками.
Мальчик, насупив брови, понимая, что не так просто его от-правили кормить кур, вышел из избы, а мы с Марьей приступили к моему преображению.  Скинув свой сарафан, я немало удивила Марью  своим нижним бельем.  Надо сказать, что в свои молодые годы, имея месячный доход таким, как годовой рядового технаря, я была весьма модной дамой, хотя и не была помешана на тряпках. Моим кредо всегда было: платье пусть ситцевое, но туфли и белье на миллион. Вот в таком-то белье я и предстала перед своей бабушкой. Та всплеснула руками:
 - Батюшки! Это из чего же оно у тебя пошито? Неужто сама шила да вышивала?
- Нет, Марьюшка, не сама. Это привезено из другой страны, так сказать, из заморской,  из Германии. И шитье и вышивка  - это все машинка швейная делала.
- А ткань-то, ткань-то, я такой и не видывала, - она то и дело трогала мой бюстгалтер, трусики, разглядывала вышивку, кружева.
- А мы летом-то трусов и не носим, а  титешники  я сама шью, где их в нашей  Барабе купишь;  в городе-то можно купить, да когда я там бывала. С тятей перед  замужеством ездили, шубу заказывали шить, вот только и была.
- Марьюшка, не бери в голову. Да перед твоими кружевами  - это тьфу, тряпки. Твои работы вечны, ими и через века люди будут любоваться. Ты сама даже не представляешь, насколько бесценны твои кружева.  Только ты должна передать мастерство своей дочке, чтоб не пропало оно, не иссякло, а дочка передаст своим дочкам или племянницам.            
 Говоря это я надеялась, что мои слова что-то изменят в буду-щем,  и моя крестная Анна Леонтьевна тоже как и ее мать будет кружевницей, а у ней и я научусь плести кружева на коклюшках.
- А как же, передам, конечно, меня ведь тоже моя мать научила .Вот вместе с этими коклюшками и мастерство передам, - она положила руку на круглый барабан с начатым кружевным плетени-ем, вокруг которого  висели коклюшки. Круглый год стоит тут у меня под  божницей, только минута выпадет свободная, я за кок-люшки.  Бывает, в поле роблю, а в голове узор складывается. Домой прибегу вечером, скорей за коклюшки, чтоб не забыть  узор, или на бумагу переведу.
Не передаст свое мастерство Марья Перфильевна ни дочке, ни невестке, такие времена настанут, что не до рукоделия будет людям, не до ткачества. Голод, колхозная поденщина, а потом война – нужда, слезы да забота.
- Ну заболтались, давай одевайся. – она протянула мне  одежду.   Я быстро скользнула в рубашку, надела блузку , сарафан Марья держала уже наготове. Наконец, и с сарафаном справились. Одежда, действительно была пошита, словно с меня снимали мерки.  Сарафан был косоклинный, на груди заложены неглубокие защипы, а сзади на спинке вставлены клинья с мелкой гофрировкой, отчего сарафан сзади представлял подобие веера. Перед сарафана  по всей длине украшала широкая мережка «настил». В завершение всего меня подпоясали красивым, тканым из цветных ниток, поясом. Марья с восхищением смотрела на меня, потом схватила за руку и подвела к зеркалу, висевшему в простенке:
 - Глянь-ка!
Я подняла голову. Из зеркала на меня смотрели две сестры. Разница была в том, что одна была стрижена, а другая с тяжелым узлом волос,  Одна была тоненькая, а другая  слегка располневшая, но обе рослые, стройные.
- Сними-ка очки-то, - попросила Марья. Я сняла очки и незряче уставилась  в зеркало. Марья же наклонила свою голову к моей и тихо сказала:
 - Нет,  что ни говори, а мы с тобой похожи, как сестры похожи. Бывает же такое,- задумчиво произнесла она. В люльке захныкала Нюра,  Марья взяла ее на руки:
- Проснулась, моя маленькая, проснулась, моя красавица. Пойдем-ка на  двор, дела сделаем, умоемся, да кашку есть будем. С малышкой на руках Марья вышла из избы и пока занималась на дворе ребенком , были слышны ее ласковые приговаривания.

        В своем новом наряде я присела на лавку и снова обвела взглядом всю избу. Передняя лавка на всю длину избы, она переко-чевала к нам даже в новый дом, большой стол, покрытый клетчатой – красное с белым – вафельной скатертью, а сверху старенькой вы-тертой клеенкой. На полу домотканый  половичок, напротив печи небольшой деревянный буфет, в общем, все то, что я помнила с детства, только все  если  и не новое, то не изношенное, как было у нас.       
Вошла Марья

 

- А вот и мы, умытые, да красивые. Павлушка прибегал. Отец-то наш, оказывается, вместе с Митрием в шаровки играют, и ребятишки туда же побежали. Сейчас Нюру покормим  да тоже на поскотину пойдем, там к вечеру весь народ у нас на праздники собирается. Молодые-то мужики с парнями в шаровки играют, ребятня в лапту да в вышибалы. Девки хоровод  водят, да частушки поют.  Вот мы с вами на людей посмотрим и себя покажем.

Через полчаса мы вышли из дома  и направились в сторону  леса, где и находилась эта неведомая мне поскотина. Вся Одина со-стояла из двух небольших улиц, настолько зеленых от черемуховых кустов, тополей и березок, что многие  избы трудно было рассмот-реть из-за буйства зелени. Миновав последние дворы и обогнув огороды, мы вышли на степное раздолье, заполненное кучками лю-дей.  Посредине импровизированной площади мужики и парни иг-рали в шаровки, вокруг игровой площадки стояли и сидели люди. Каждый болел за свою команду, крики, свист  и улюлюканье, было такое же, что на современном стадионе. Здесь же стояли молодые женщины и женщины постарше, одни болели за мужей, другие за сыновей. Страсти на площадке горели нешуточные.     Поодаль ре-бятишки играли в лапту, среди них я заметила Павлика.  В другой стороне парни и девки играли в свою игру, наподобие глухого те-лефона. Смех, шум, гам.

      

Особо расшумевшимся девушкам матери грозили пальцем, те сразу замолкали и старались спрятаться за подружек. Чуть поодаль под березками стояли две девушки Их длинные косы были пере-брошены через плечо и свисали ниже пояса. Они держали друг друга за талию и, пересмеиваясь, о чем-то шептались. Неподалеку  от них стояли два парня,  оба в хромовых сапогах, и в костюмах тройках и лихо щелкали семечки. Девушки тоже были нарядно одеты, на обеих были  одинаковые   темно-красные  с  серебристой искоркой  сарафаны , на плечах накинуты шелковые шали с длинной бахромой.
- Кто  это, - спросила я Марью, кивнув в сторону этих пар.
- Это наши просватанные. Две подружки – Ульяна  да Пелагея, и замуж выходят за братьев Кочуровых. Ульяна за Алексея выходит,  за старшего, а Паланька  за Дмитрия. 
- Так это что, Ульяна Алексеевна,  - не сумела я сдержать удивления.
- Ну  да, а ты откуда ее знаешь ?
-  Я смешалась и не знала, что ответить своей спутнице. Как я могла так проговориться, узнав в молодой девушке тетю Ульяну.
 – Да парни, что меня встретили на берегу Барневки, говорили про свадьбу какой-то Ульяны Алексеевны,- нашлась наконец я, чему, как мне кажется , моя молодая бабушка мало поверила.
- Хорошая невеста, из хорошей семьи. Мать ее Настасья  Мит-ревна  многим  деткам в Барабе  помогла появиться на свет,  да и со всеми болезнями к ней бежим. После смерти отца Власия она у нас заместо наставника. И ребенка окрестит и покойника отчитает. Что со скотиной случится – опять к ней, никому не откажет,  ни мирским,  ни своим единоверцам. Хорошая баба  - в травах  разбирается,  а отец  Ульяны - Алексей Евстигнеевич  -  знатный пимокат, а столяр какой! Мало того, что всю округу обувает, так еще и все двери и наличники, да и вся мебля на Одине – почитай его рук дело.  Родня наша. Алексей-то Евстигнеевич двоюродным дядей моему Леонтию приходится, а Ульяна-то, значит, Леонтию моему – троюродная сестра. Молодехонька еще, гулять бы да гулять, а Алексею-то жениться приспичило. Не хотели отдавать, да парень-то уж больно хорош, из семьи хорошей, сговорились, что через год на Покров свадьбу сыграют. Айда-ка подойдем к ним. Мы направились в сторону молодых пар. Подойдя, Марья Перфильевна по-приветствовала всех, и поздравила с праздником, то же не преминула сделать и я. Парни поздоровались и отошли в сторонку, мы остались стоять с девушками. Марья представила меня как свою родственницу из Мальцева и стала расспрашивать Ульяну о готовящейся свадьбе.  Я во все глаза смотрела на тетю Ляну. Глядя на эту молодую стройную девушку с ярким румянцем на щеках, трудно было представить в ней  нашу тетю Ляну, которая всякий раз,  узнав о моем приезде в отпуск,  в тот же  день непременно приходила к моим родителям, чтобы увидеться со мной. Сколько я помню,  во все годы тетя Ляна была худой, изработанной , аскетичной женщиной, потом такой же сухопарой старухой.        Впалые щеки, тонкие поджатые губы, острый большой слегка изогнутый нос  и глубоко запавшие внимательные  и добрые, всегда смеющиеся  серые глаза. Она дожила до 94 лет  и до конца жила одна, поссорившись с невесткой и уйдя от сына  и из своего дома жить отдельно уже в преклонном возрасте на восьмом десятке.  Последний раз я была у нее, когда уже не было в живых моих родителей, а тете Ляне шел 92-ой год. До самой смерти она не горбилась, а ходила прямо,   даже чуть откинувшись назад, опираясь на длинный бадог.
     А сейчас  в стоящей напротив меня девушке, тетю Ляну можно было увидеть только в ее слегка заостренном носе и глубоко посаженных серых глазах.
     Пройдут годы, у Ульяны и Алексея родится  сын Григорий, а любимый муж погибнет в первый же год Великой Отечественной войны, и всю оставшуюся жизнь Ульяна  будет рвать силы, работая на тракторе, потом,  когда здоровья и сил уже не останется, с рас-света до заката будет гнуть спину в полеводческой бригаде,  чтобы прокормить сына, поставить на ноги, вывести в люди, не пытаясь даже  как-то устроить свою личную жизнь . Но все это было впереди  и никто из живущих на Одине не знал об этом, не предполагал, что пройдет еще несколько лет и снова наступит великий голод, не-сравнимый с голодом  двадцатых  годов,  отчего Одина лишится трети своих жителей,  а еще через несколько  лет  придет великая война, когда нужно будет отдать своих мужей, своих детей на за-щиту   Отчизны, своей  Барабы, своей Одины.  И мало кто, ушедшие с Одины , вернутся сюда на этот крутой Красный берег, на эти улицы, к этим черемухам. Ибо все они полягут на необъятных зем-ных просторах;  кто под Великими Луками  как Павел – старший сын моей бабушки Марьи  или под Орлом, как муж Ульяны,  или  где-то в других заморских неведомых странах. А пока  Одина веселилась, Одина жила  сплоченной неторопливой размеренной жизнью, не зная, что злое неотвратимое  время  не только  разбросает по всей земле ее сыновей, но не оставит и следа от самой Одины. В голодное военное лихолетье бабы  и старики потихоньку переберутся    в деревню , поближе к людям,  так как не было никаких сил  добираться до колхозной работы, а с работы хоть ползком ползи, настолько все обессилели.  Остались  на Одине одни старики, у ко-торых  не  было рядом ни одной родной души.


Меж тем, солнце начинало клониться к закату и вскоре исчезло за лесом. Бабы начали потихоньку тянуться к деревне, мужики, побросав биты, тоже расходились по домам.  Парни и девчата на-оборот оживились, появилась гармошка, образовался круг, кто-то из девчат затянул песню, но веселый наигрыш гармониста прервал  ее, приглашая  в  пляс.
                Милый женится, разженится.
                Разженей буду звать
                Все ровно тебе разженюшка
                Меня не миновать,
 взмыла частушка,  и на середину круга выскочила  девушка  в   зеленом  сарафане  и  ярко расшитой блузке и начала дробить. Вслед за ней в круг вышла подбоченившись другая красавица  и, взмахнув платочком,  выдала:

            
                - А мой миленок  как теленок
                Только веники жевать.
                Проводил меня до дому,
                Не сумел поцеловать.
- Дашка- плясунья, вся в мать, - проговорила Марья. – Ну что, нам тоже пора домой. Вон и Леонтий к нам идет. Я обернулась. К нам подходил невысокий  черноволосый  мужчина  с окладистой,  черной  как смоль бородой.
- Ну что, мать, ругаешь небось меня. Да праздник же сегодня. Посидел чуток у Митрия, а там сосед Иван Сычугов уговорил пойти в шаровки погонять. Ну не устоял, прости,  Марьюшка. Говорят, гостья к нам пожаловала,  -  он посмотрел на меня.
- Да, здравствуйте, меня Кристиной  зовут.
- Ну что ж, добро пожаловать. Айдате  домой. Где ребятишки-то ?  Вроде только здесь бегали, - он  поглядел по сторонам  и уви-дев невдалеке  своего младшего, крикнул ему:
- Харлантий, зови Павла, пора домой.
Взяв у  Марьи на руки Нюру, Леонтий пошел в сторону дерев-ни, за ним и мы с Марьей. Вскоре нас догнали мальчишки. Леонтий  сердито начал выговаривать им:
 -  Все не набегались, пятки-то еще не болят ? Идите скотину встречать.  Пригоните, из дому ни шагу,  управляться  будете помо-гать.
- Да знаем мы, - ответил  Павлик.
- А знаете - так быстро исполнять! - мальчишек как ветром сдуло .
- Да, суров Леонтий  Акиндинович с детьми , батюшка мой та-ким же станет. В детстве иногда одного отцовского взгляда хватало, чтобы мы поняли, что от нас требуется , но несмотря на отцовскую строгость, любили мы его безмерно и , может быть , только благодаря ему, мы все выросли трудоголиками .
         

 Придя домой, Марья попросила меня посидеть с Нюрой, пока они с Леонтием управляются.  Взяв малышку, я присела на зава-линку, вскоре вышла из избы Марья, переодетая в холщовую юбку и старенькую пеструю кофточку, и подала мне  кружку  с молоком и  размоченным в нем хлебом:
- Покорми Нюру, а потом покачай на коленях, она и уснет, а я пойду гусей загоню. Она вышла за калитку,  оставив ее раскрытой  и вскоре послышался ее голос:
 -  Тега, тега, тега, айдате домой, хватит по улице бродить, на-елись травки, наплавались в Барневке, пора и на покой. 
 Через какое-то время в калитку важно вошел  белый гусак с черным клювом, а следом за ним гусыня, а за ней  дюжина гусенят, уже не желтых, но еще и не белых,  не оперившихся, грязного жел-товато-серого цвета. Следом вошла Марья, прогнала гусей через весь двор, открыла какую-то дверцу в стене сарая, и гуси послушно один за другим исчезли в ней.
  Вышел из избы Леонтий, тоже преобразившийся.  Вместо костюмной пары и сапог, на нем были домотканые холщовые штаны, старенькая с заплатками рубашка –косоворотка, а на ногах  об-резанные головки старых валенок, подшитых кожей.
- Марьюшка, я за Кауркой пойду. Ребятишки скотину пригонят, пусть  Павел в колоду свежей воды начерпает из колодца .
- Да что ему говорить, он и сам свои обязанности знает, зачем  лишний раз подстегивать. Марья крутилась по двору: то заходила в амбар, то в избу, то шла в курятник и потревоженные куры начинали  недовольно квохтать.
- С гуляньями-то сегодня яйца не собрала,  - говорила она,  выходя из курятника и неся в подоле фартука  несколько яиц. Кре-стная моя меж тем уснула у меня на руках, я тихонько покачивала ее и гладила темные  шелковистые завитки  ее волосиков. Бедная моя маленькая девочка, какая  нелегкая судьба тебе уготована.
От грустных  мыслей меня отвлекли мальчики, пригнавшие корову  с теленком и овец, следом за ними во двор вошел Леонтий, ведя в поводу лошадь, следом бежал жеребенок-стригунок. Под-нявшись с завалинки, я вошла в избу и положила  Нюру в люльку. Марья  у печи наливала в подойник теплую воду из чугунка, сто-явшего на шестке.
- Пойду кормилицу нашу доить, если б не она , не знаю как бы мы ребятишек выходили . Старая уже стала, восьмой отел, а жалко ей попускаться. Думали нынче принесет телочку, так будем коровку выращивать, а она уж который год бычков приносит. А из чужого двора брать телушку боязно, наша-то уж больно удоиста.
В избу вошел Леонтий, следом за ним мальчики,
 - Ну все, мать, мы управились. Давай дой корову, да будем ужинать, а то заморим гостью.  Марья вышла из избы.
- Леонтий Акиндинович, а скажите мне, пожалуйста, вот сейчас везде идет агитация за колхозы,  за ведение общественного хо-зяйства, а вы к этому как относитесь? – спросила я.
- Трудно сказать, - Леонтий поскреб в затылке.
 – С одной стороны – как без общества, с другой  - сейчас вроде как дали жить как тебе хочется: и землицы прирезали, опять же  продналог вот ввели, а то до чего доходило: выгребали все до зер-нышка, на семена не оставалось. А у меня вот и помощнички под-растают, почему бы на себя не работать? -  не  ленись только.  Мы вот   год назад  лошадку приобрели, тесть, правда, помог. А как с землей да без лошади?  Овец  опять же развели, без них тоже никуда;  валенки себе и ребятишкам надо?– Надо. Шубейки им пошить надо? – Надо.  Носки связать, тоже без шерсти не обойдешься.  В двадцать втором-то году двор пустой был, все в счет продразверстки  увели,  два года подряд неурожай был. А насчет колхоза - посмотрим, как оно будет. У нас в Барабе-то  создавали уж  коммуну, объединилось несколько семей, да только сразу стало видно, что не все там ладно. Уж больно многие командовать хотели. Да и опять же бабы  хлеб печь и еду варить разучатся. Где это видано – одна баба на всю ораву щи да кашу варит, другая хлеба печет. А я, к примеру, не хочу есть щи, сваренные какой-то  Маланьей, я к Марьюшкиным щам привык, к ее хлебу.
Вошла Марья  с подойником полным молока. Поняв о чем идет речь, она высказала свое веское слово:
 - Объединялись-то кто? – лодыри да пьяницы. Лежать на печи ,  самогонку хлестать да бабами командовать,  что единолично, что в коммуне – одинаково,  в амбарах-то от этого не прибавится.
-  Ну,  нас пока насильно не гонят.
- А и гнать будут, не пойдем, - сказала, как отрубила, Марья.
 – Я в ихние  прокуренные избы и ногой не ступлю, не то  что за общий стол сяду. А из ребят что вырастет в  этой  коммуне,  в  колхозе ли, чему их научат ? –Пьянке, куреву да матершине ? – продолжала Марья.
 - Коммуна и колхоз – это разные вещи, Марьюшка, - сказала я.
 - При создании колхозов никто не будет объединять коров, кур или овец. Объединению подлежат только лошади. И еду каждый сам для своей семьи будет готовить и хлеба печь.
- Вот еще агитаторша сыскалась! - прикрикнула на меня Марья, - и  хватит об этом, давайте за стол. Харлушка вон уже посоловел, спать хочет.
 После ужина мальчики забрались на полати  и вскоре уснули. Убрав со стола,  мы с Марьей вышли на улицу и сели на лавочку у палисадника. Вскоре к нам присоединился и Леонтий.
- Спать вроде рано, делать ничего нельзя –праздник, посижу с вами.
-  Ты в Ковригу-то когда собираешься поехать?  - спросила  Марья мужа.
- Да вот завтра, наверное, и съезжу. Надо попроведать, давно уж ни они не бывали, ни мы не ездили.
-  Поезжай, вот Каптелина-то рада будет.  Как она там со свек-ровкой-то  уживается.  Характером вся в тебя, что задумает, так ни-чем не переломишь.  Муки возьмешь с полмешка, да яиц я подко-пила, заберешь. Полотна она еще в тот раз просила, скажешь, что не наткала еще. Пусть сама не ленится да осенью  за кросна садится.
-  Это вы о ком говорите ? -  спросила  я .
-  Каптелина -  старшая дочь Леонтия. Первая   его жена  после родов  заболела,  да  так и не оклемалась.  Угасла, горемычная. Грудница ее сгубила. Косит она нашего брата – рожениц. А я уж на девчонку вышла  за Леонтия, шесть годков ей было. Прошлой осе-нью замуж выдали  в Ковригу. Парень-то неплохой, да уж свекровка больно сварливая. В Ковриге никто ее не любит. Ну поди свекор с мужем защитят, не дадут заклевать.
- Марья, Леонтий, простите меня, что я вклиниваюсь, но я хо-тела бы вернуться к прежнему разговору о колхозах. Поймите меня правильно, я никакая не агитаторша, но вот  у моей  знакомой  в За-гайново отец вступил в колхоз, а он довольно крепкий хозяин, и не жалеет. Государство выделило им трактор, и землю они теперь па-шут на тракторе  и урожай получат гораздо больший, да и убирать тоже трактором будут, ведь это такое облегчение для человека. Со-обща ведь гораздо легче все преодолеть. Колхоз –это как одна большая семья, но на семейные устои никто покушаться не будет. Каждая семья будет жить так же как и жила, со своими коровами, щами, борщами и кашами, которые будет готовить любимая жена.
 Марья смотрела на меня и покачивала головой:
 - Ничего ты, девка, не понимаешь. Живешь там в своем городе, отошла от деревни, от веры, тебе легко говорить. Вон Игнат с Никитой в коммуне пьянствовали, зерно крали, да на самогон меняли и в колхозе то же будут делать, а мы с Леонтием горбаться на них и их семьи, а у них семьи-то побольше нашей в половину, их всех накормить надо, обуть, одеть. А кто же моих детей кормить , одевать, обувать  будет. У них вон в коммуне-то на сорок человек три коровы было, да пятнадцать овец  и где они ? – Съели ! А я не допущу, чтоб мою скотинку, которую я выходила да  из рожка  вы-кормила,  пустили на мясо. С коровки я хочу молоко получать, а с овечек шерсть, да мясо со шкурами, чтоб мои ребятишки зимой не в  бахилах  ходили , а в пимах, а на столе чтоб не тюря стояла, а щи наваристые. Вот тогда они у меня вырастут крепкие да здоровые, да до работы ухватистые. Марья поднялась с лавочки:
 - Все, хватит лясы точить, пойду постелю тебе, Кристина, в сенях на сундуке. А колхоз –так у нас в Барабе про них еще не слы-хать. У меня вон дома свой колхоз. Что-то Кузьмы сегодня долго нет, - посетовала она.
 -  Да вон уже идет, - ответил Леонтий.   К нам подходил под-росток.
- Что так долго, Кузя? – спросила Марья. - Мы уж отужинали. Иди  поешь, я там тебе на столе оставила миску каши да кринку с молоком.
-  Да я сыт, - ответил  Кузьма.
- Да знаю я как ты сыт, сегодня Филипповны очередь была, а она  больно- то  не расщедрится. Небось, опять прокисшими щами накормила как в прошлый раз. Всю ночь на улицу бегал.
- Да нет, не прокисшими .Картошку ели, долго только ждал, пока она сварит.
-  Пойдем, устал, небось, день деньской за стадом-то ходить.
Марья с Кузьмой ушли в дом.
- А кто этот Кузьма,  - спросила я у Леонтия.
-Да дружка моего сынок. Вся семья у них вымерла в  23 году. Самое тяжелое время было – зима  23-го. Все, что можно было съесть - съели.    Старые сыромятные  ремни вываривали, да ели, а потом и они кончились.  Совсем нечего было есть. Вот из  ивановой семьи один Кузьма и остался.  Двенадцать годков тогда ему было. Вот к нам и прибился. Тетка летом-то приезжала, забрала кое-какую лопотину, его звала, а он не поехал. Так и остался у нас. Летом коров пасет,  чья очередь, тот и кормит его и с собой дают,  какие посовестливее  и одежонку какую старенькую отдают,  а такие как Филипповна,  так того и норовят обмануть парнишку.  А зимой мне помогает, шорничать вот его  обучил,  какой хомут так получше меня  сошьет. Отец-то его тоже рукастый был.  И Кузьма все на лету схватывает, что по плотницкому делу, что валенки подшить, что со скотиной управиться. Хороший  мужик  вырастет, - подытожил Леонтий.  -  Вот годика через три  женим его и  пусть идет в отцовскую избу.  Изба-то целая стоит, заколочена. Я посматриваю,  когда надо  - что-то подремонтирую, поправлю. Без хозяина изба-то быстро старится.  Вот и слежу, чтоб было куда Кузьме воротиться.
-  Постарайтесь его побыстрее женить и отделить, а то как бы вам ваша доброта боком не вышла,  -  заметила  я.
-  Да, злобных  да  завистливых  во все времена  хватало, есть и у нас. Ну да собака лает, ветер носит. А выгнать мальчонку я не мог,  хоть и самим есть нечего  было, а теперь уж и не смогу, родной он нам стал. Парни  мои за ним  хвостиком  ходят.
      А мою голову сверлило  одно,  как донести до моих родных и близких людей мысль  о необходимости, о неизбежности вступления в колхоз. Как убедить деда, переломить бабушкино уп-рямство, что они одними из первых должны записаться в колхоз. Ибо в противном случае не избежать им  беды, которая как снежный ком, увеличиваясь в размерах,  сметет на своем пути  и раздавит всех,  кто будет ей противостоять.  Я все надеялась, что смогу изменить будущее своих  предков,  ведь для чего-то же я здесь оказалась?  Но как это сделать, не вызвав подозрений в свой адрес.
- Леонтий Акиндинович,  пока нет здесь вашей жены,  я хочу поговорить с вами. Я живу в городе, читаю газеты, общаюсь  со многими  грамотными  людьми  и людьми, стоящими у власти, и поэтому знаю, что  рано или поздно по всей России будут созданы колхозы, а с  теми, кто  отказывается от вступления в колхоз, жес-токо расправятся.. Таких людей раскулачивают  и высылают  на се-вер , не позволяя взять с собой ничего, высылают на верную смерть
-- Так то ж кулаков раскулачивают, а мы какие ж кулаки.    Землю нам дала советская власть, спасибо ей. Сами на ней работаем, сами кормимся, да еще и государству  даю кормиться.  Я хозяин на земле, а не кулак, не мироед, у меня нет ни батраков, ни наемной силы. Весной и осенью мы объединяемся с Митрием, с братом. Вместе пашем, вместе убираем, ребятишки   -  что у меня , что у него еще маленькие, невелики помощники.   Мы с братом, да бабы наши  - вот и вся наша сила, так и справляемся. Что же нас кулачить-то. Что-то не то ты говоришь, девка.
- То я говорю,  Леонтий. Сейчас в моде пословица «Лес рубят, щепки летят». Как бы вам не оказаться  одной из таких щепок.  Я не пугаю вас, Леонтий. Поймите одно, колхоз –это неизбежность, по-этому:  как только в Барабу приедут агитировать за колхоз, первым иди и записывайся. Не размышляй, ни с кем не советуйся, ни с бра-том, ни с другом, ни с женой. Иди и неси заявление. В этом ваше спасение. Больше я не могу тебе ничего сказать. Просто поверь мне и поступи так, как я сказала. И отделяй Кузьму, он уже взрослый парень, пусть живет в своем доме; как бы не «записали» его к вам в батраки, а это случится, поверь мне. Люди злы и завистливы. Даже не заметив, а может быть, для большей убедительности перейдя на «ты», я не говорила, а рубила слова,  чеканила,  приказывала и од-новременно умоляла  поступить так,  как я говорю.  Меня все время подмывало сказать им кто я, рассказать о их будущем, но что-то связывало мой язык, как только такая мысль приходила мне в голо-ву,  и я уводила речь в другую сторону. Да и кто мне дал право ска-зать человеку в лоб о его страшной  и  мучительной смерти  и  о смерти его детей.  Я не могла этого сделать;  все, что было в моих силах – это постараться переубедить моих, ставших дорогими и близкими мне, людей.
Да и на это, скорее всего, я не имела никакого  морального права.  Историю вспять не повернешь. Малейшее изменение в про-шлом, может повлечь за собой  непоправимые  последствия, после   которых  я могу вернуться в чужую  мне  семью, а то и вообще не вернуться. Чаша страдания, предназначенная  для моих  предков, должна быть выпита ими, а не передаваться по наследству, иначе она рано или поздно переполнится,  выльется и унесет за собой не одно поколение, а возможно, сотрет с лица земли  весь род людской.
- Идемте спать, Леонтий, поздно уже.  -  Я поднялась с лавочки  и вошла в сени. Возле  сундука на табурете стояла зажженная  свеча. Я быстро разделась,  задула свечу  и юркнула  под одеяло.  Было жестковато, коротковато, хоть и была подставлена к сундуку  скамеечка, но повертевшись на своем ложе,  я  наконец угнездилась и быстро уснула.



 Наутро я проснулась, как мне казалось, ни свет, ни заря.  Од-нако,  Марья уже управилась с хозяйством  и вынимала из печи свежеиспеченный хлеб.  Настенные ходики показывали половину восьмого утра.  Умывшись и убрав свою постель, я вошла в избу, где Марья уже накрыла стол.
-  Садись давай , поешь, я лепешек напекла, сказала мне Марья, наливая в кружку  молоко из крынки.
-  Леонтий  спозаранку в Ковригу уехал. Переживает за Капу, свекровка у ней не приведи господи, сварливая да прижимистая.  А Леонтий он уж больно за детей-то своих болеет.  Мне вот с ребя-тишками-то помогает не по уставному, не зазорным  считает  и по деревне с дитем на руках пройти. В других  семьях  мужики и дома-то дите на руки не возьмут, не то что прилюдно.   Как от свекров-то отделились - он другим стал. Хоть дом-то и надвое был поделен, а все едино- в одном дворе, на глазах у старших. А потом, как дом-то у нас сгорел, мы уж здесь вот на Одине избу поставили, я вместе со свекрами –то два года только и прожила.
-А где ваши свекры жили, Марьюшка? – спросила я.
-Да на Гагарье. Там первоначально староверы-то селились. Потом уж кто-то Одину облюбовал, да и стали здесь строиться. По-читай все староверы сюда перебрались. Мало кто в деревне-то ос-тался. Тятенька с мамонькой тоже тут избенку собрали из остатков сгоревшего, на Гагарье-то  у них большой дом был, крестовый. А сейчас в ихней избе Митрий с семьей живет. У дяденьки Алексея Евстигнеевича такой-же дом, как у наших-то раньше был. Вон в окошко выгляни, рядом с нами они живут. Справный дом-то, боль-шой. Дядя мастеровой, так и наличники у них вон какие резные, да и крыша дранкой крыта, а не как у нас – корьем. Ну да бог даст и мы получше заживем,  послабление сейчас вроде народу дали, лениться не будешь, так и жить хорошо будешь. А лениться-то мы сызмальства не привыкшие. Павлушка вон подрастает, помощник. Тянется за отцом, да за Кузей. Все ему надо самому сделать, дока-зать, что уж большой он, не ребенок.

 

-
- Марьюшка, а ты не знаешь откуда здесь  староверы появи-лись?
-  Да с Поморья. У нас и согласие-то  поморское называется.  Еще деды- прадеды наши  перебрались сюда с Поморья как гонения-то начались на старую веру, здесь и часовенку поставили.  Раньше-то у нас  отче Власий был, да помер в двадцать четвертом году.  Ездил в Курган на  собор, да уж больно много там несогласия вышло. Народу съехалось   до пяти  сот человек.  Собрались  в поморском молитвенном доме   во имя Покрова Божией Матери, а вышел не собор, а хула одна. К согласию не пришли,  и решения прежних соборов   признали несогласными  с учением  Святой Церкви. 
Срам один вышел,  за бороды, говорят, друг друга таскали.  Вот Власий приехал домой, да с расстройства  слег и в одночасье помер. А теперь нет у нас отче, беспоповские мы. Собираемся в ча-совенке, псалмы читаем, стихи поем, наставника выбрали,  да далеко ему  до Власия-то.  Тот  уж больно умен был, старые  книги  умел толковать, да и веру в людях  укреплял, до каждого находил нужное слово.  А теперь уж не то,  да опять же и время другое настало, - вздохнула Марья.
-  Не кручинься, Марьюшка, разброд  и шатание  теперь по всей России идет, но наступит время, когда люди вновь к вере потянутся,  а сейчас  главное  друг друга держаться  и верить, что  все  вернется на круги своя.  И какие бы испытания  не выпали на долю вашей семьи, вы все преодолеете,   и дети твои вырастут  и станут  достойными людьми, и внуков у вас с Леонтием будет   очень много,  и они тоже   все будут  достойными своих предков и никто и никогда не осрамит дедову фамилию.
- Ты ровно наш Власий,  -  до того гладко да  складно гово-ришь,  - рассмеялась Марья.  – сидела  бы да слушала тебя - да не-когда.   Сейчас   Нюру  накормлю, да надо будет  куделю  чесать ,  а  там  и   прясть начну,  к  зиме-то  надо  наготовить ,  чтобы  за  кросна  садиться.  С  огородом,  слава богу  управились. Намедни Леонтий с  Павлом протяпали   и  окучили,  травы-то   ныне   немало наросло, успевай  кланяйся.   
- Марьюшка,  мне надо бы сегодня  в одно место сходить,  по-клон  передать.
-  К  кому тебе надо,  к нашим  или к мирским ?
-  К мирским, Марьюшка. Мне надо увидеть  Бузаковых, Ма-рию Евстигнеевну и Михаила Николаевича.
-  Дак ведь вчера  у реки-то ты с Михалком стояла.   С тальян-кой-то который был, тот и есть Михалко Бузаков.   Детей нарожал полон дом, а тоже  одни гулянки   да  заседанки  на уме. Мария-то, говорят, опять в тягости  - пятым  уже.
- А я думала, что это кто-то из староверов был, он  же с боро-дой, -  удивилась  я, вспомнив моих вчерашних  незнакомцев.
-  Да какая там борода, так – бородка.  Да и не одни только староверы бороду-то не стригут. Еще Моисею Господь сказал: « Да не взыдет подстригати  на бороду  твою».  Мирские  тоже многие с бородами ходят,  стригут только покороче.  Помолчав, Марья ска-зала:
 -  Ну, коль надо что передать, то, конечно, сходи.  А от меня ребятишкам пирожков отнесешь . Бедновато они живут.   Мария-то сама из богатой семьи, да замуж вышла за голоштанного. Не отда-вали ее  за Михалка-то, да она убегом ушла, слюбились видно крепко. Родители  ее так и не простили. Ни разу не бывали, ни од-ного внука не видали. Что за сердце у таких родителей, видать ка-мень.  Грех, конечно против воли родительской идти, да ведь не раз они с Михалком  ездили прощения просить, а их и на порог не пус-тили. А Михалко-то и дома редко живет, то на войне, то в партизанах по лесу шатается.    Лет  пятнадцать они уж  женаты,  а  сколь годов-то  вместе прожили -  по ребятишкам можно  сосчитать. Старшему Николаю пятнадцать годков уж будет, а младший-то  Петюнька –на год моей Нюрашки помладше будет Второй годок идет. Моя-то с 23, а он с 24 года.               
Марья выглянула в раскрытое настежь окно:
- Паша, веди-ка  маленькую домой. А Харлушка где?
- Да я ему велел гусей на реку отогнать, вон уже бежит  домой.
 Спустя  минуту в избу вошел Павел, ведя за собой маленькую сестренку, следом за ним вбежал  розовощекий Харлуша.
-  Мамка, а я гусей на реку прогнал, - радостно  сообщил он. – И мы потихоньку играли, как ты и велела, чтобы тетеньку не раз-будить.
- Ну  молодец ты какой у меня. А теперь вот сходишь с тетей на Провал, покажешь, где  тетка Мария Бузакова   живет.
 - Которая тетка?  Там их много.
-  Кольши Бузакова мать, -  подсказал брату Павел.
-  А, знаю, у них еще   и девки есть  тоже.
- Да, и девки, - рассмеялась я.   Знал бы ты, что одна из девок будет твоей  женой,   подумалось мне. Я, конечно, прекрасно знала, где находится дом моего деда  Михаила, но от помощи  Харлуши не отказалась.   Марья надела на  мальчика  чистую рубашонку, сунула мне в руки узелок с гостинцами  и  проводила  за калитку.
-  Ну, с богом,  - перекрестила она нас.  Вытащив из-под ла-вочки длинную  вицу, Харлуша оседлал ее  и, пыля, помчался по дороге в сторону Красного берега. Сердце мое, надо сказать,  от предстоящей встречи, билось где-то в области  горла  и так оно трепетало, что, как я ни старалась успокоить себя, у меня ничего не получалось.
- Харлуша, - крикнула я, - не убегай от меня. Мальчик остано-вился.
 –Пойдем рядышком, а то мне одной скучно. Расскажи мне как вы живете?   Кто твои друзья?  А может ты рыбак заядлый?  Давай поговорим.
-  А я только с Витьшой  играю, а так больше с Пашей, да с Кузей еще.  Только Кузе некогда. Да мамка все время заставляет с Нюркой сидеть.  Вот когда праздник, тогда хорошо, мамка сама с ней водится, а со мной Нюрка все время куксится.  А еще я с тятей  в поле ездил. Они там с дядей Митрием  сеяли, а мы с Кирькой  шалаш строили   и   Каурку  гоняли на болото поить.  Мы с   ним  верхом ехали,  а жеребеночек  сзади  бежал.   Паутов только там много, искусали всего.
- А Витьша – это кто? – спросила я.
- А он  рядом с нами живет. Только его тетка Маремьяна тоже заставляет  с  Тянком водиться.
-  А Тянко – это кто?
- Ну братик его маленький.
- Я понимаю, что братик, а большое имя у Тянки есть?
  Вот ты Харлуша,  и  большое имя у тебя  Харлантий,  а  Тян-ко?
- Вот тетенька ты непонятливая. Тянко – это Леонтий. Наш дядя  Митрий  тятю  нашего тоже Тянком зовет.  И тетка Огафья и тетка Овдотья тоже  тятю Тянком зову.
- А кто эти тетки  вам,  Агафья и Авдотья?
- Тетки наши, - серьезно ответил мальчик, не  понимая,  как такая простая  истина не может дойти до такой большой тети. – Тя-тины сестры.
- Харлуша, а они тоже здесь в Барабе живут?
- Нет, они далеко где-то живут, а к нам только в гости ездят-Тетка Овдотья в Никитино живет, а Огафья в Талажаново, мы с тятей и с мамкой ездили туда, когда еще Нюры не было у нас.
- А еще какая родня у вас есть?
- А еще дядя Семен был, тятин брат, только я не видал его, на войне его убили, а в Мальцеве  баушка живет и дядя Иван, а еще у нас в Ковриге Капа живет, сестра   наша с Пашей.  Только она уже совсем  большая   и у ней  скоро ребеночек будет, мамка говорила. За разговором мы незаметно подошли   к  Провалу.
-  А вон    и  дом  Кольши Бузакова, - указал рукой Харлуша  на дедов дом. Я  давно уже увидела его, но не подавала вида, что знаю, кто в нем живет.
 -  А вон на берегу  Настенка  ихняя  гусят  пасет.
Мне  показалось, что сердце мое сейчас выскочит из груди, я даже руку прижала, чтоб не дать ему сделать этого. Я уже не шла, а  почти  бежала, подобрав подол своего путающегося в ногах сара-фана. Харлуша молча   трусцой  бежал за мной со своей вицей, за-быв, что он лихой наездник. Видимо,  мое волнение каким-то обра-зом передалось и ему. Не доходя  нескольких  шагов, я остановилась.   Худенькая  маленькая   девочка  с прутиком в руке  с недоумением смотрела на меня.   В ее больших карих глазах  застыли   и  испуг и любопытство. 
- Здравствуй,  Настенька, - произнесла я чуть слышно.
- Здравствуйте, - так же тихо ответила мне она.  Я опустилась рядом с ней на колени, прижала ее к себе, погладила по  спинке.
-  Девочка  моя, какая ты маленькая и худенькая.  Держа ее за плечики, я вглядывалась в ее лицо  и не видела в нем  маминых черт. Передо мной был ребенок, с  детскими чертами лица, с маленькой косичкой. На шейке болтался сбившийся платок.  Клетчатое холстинное платьишко с кармашком на боку, босые ножки. Я глянула на Харлушу. И поняла, что я вижу в них только  детей, ма-ленькую девочку и маленького мальчика. Я не воспринимала их как моих будущих родителей. Я воспринимала их скорее как своих де-тей, с  щемящей болью в сердце, зная, какие испытания с детских лет выпадут на их долю.
- Настена, а мама твоя дома? – спросила я.
- Дома. Она Машу  с Петей спать  укладывает.
-  Ну пойдем с нами, проводи нас  к  маме. Тебе можно гусенят  одних  оставить? – спросила я.
- Можно. Они уже большие. Когда маленькие были, то  я их все время пасла, чтобы коршун  не  унес.  У них мамки нет.  На нее  лошадь наступила, и она умерла.  Вот я их и пасу, чтоб им не страшно было.
Взяв Настеньку за ручку, мы  втроем  отправились на встречу к моей второй  молодой  бабушке.
            Войдя с детьми в калитку, я увидела  во дворе  невысокую   женщину  моего возраста, которая доставала из колодца воду. Уви-дев меня, она  вылила воду  в кадку, стоящую возле колодца  и, вы-тирая руки фартуком, пошла  нам навстречу.
-  Здравствуйте, Мария Евстигнеевна, - я протянула ей руку. Меня зовут Кристина.  Вы меня не знаете,  а я о вас кое-что знаю  и привезла вам поклон от вашей  подружки  из Брюхановки.   Версия о подружке родилась у меня еще с вечера, когда я лежала в постели и обдумывала под каким бы соусом попасть в дом  деда Михаила.
-  Ну, так милости просим. Заходите в избу. Я сейчас самовар поставлю. Ой,  ведь по вашей-то вере вам нельзя у нас  ни есть, ни пить - грех это для вас.
-  Нет, нет, Мария Евстигнеевна, ставьте самовар, я с удовольствием попью с вами чая.
  - А как  вы  догадались, что я староверка?  - спросила я ее.
-  Так ведь косоклинные сарафаны-лямочники  у нас  носят одни староверки,  -  ответила она,  посматривая на мой  сарафан.
 -  Да и опять же  Харлуша  вон  с  вами.  Марья-то Перфиль-евна  абы  с  кем  дитенка  своего не отпустит. А мы такие-то сара-фаны не носим, а все больше платья  да юбки с кофтами. А если и есть у кого сарафан, так он не так шьется;  лямочки-то не узкие как у ваших сарафанов, а широкие на всю грудь , да и спинка  закрыта . Сейчас, подождите минуточку, я мигом, -  засуетилась Мария.  -  А может , здесь  на свежем воздухе  чай  попьем?  У нас вот и стол летом-то на улице под сараем  стоит, на свежем-то воздухе и чай слаще. А мух у нас здесь нет, скотины нет, так и мухам неоткуда взяться.
-  А как же вы, Мария Евстигнеевна, с малыми детьми да без коровы обходитесь?
-  Да мы берем у  Марии Матвеевны молоко-то  по   литру в день,  маленьким хватаем, а сами уж так обходимся.  Давно  уже  собираемся  хоть телушечку купить, да никак все не получается,  все нехватки  какие-то,   а нынче  придется в долги влезать, да покупать. Пятого вот ждем,   - показала она глазами на свой живот, уже явно обозначившийся под юбкой.
     Как бы я хотела помочь тебе, моя дорогая, Мария Евстиг-неевна. И две и три коровы я в состоянии купить тебе, да не в моих это силах.
-  Садитесь за стол, - она  обмахнула краем фартука  сиденье стула.  -  Самовар еще горячий,  Миша только что  пил чай.  Так с кем вы в Уксянке-то встречались,  с Парашей наверное?   Она в Ук-сянку-то замуж вышла. 
- Да, она Прасковьей назвалась.  Сказала, что вы подружками были, росли вместе.  А мы с ней на крестинах у моей подружки встретились.
-  А  как же Параша на  староверские крестины попала?
- Нет, это я на  мирские крестины попала, вот и разговорились с ней. А я - дальняя родственница  Марьи Перфильевны  Сычуговой.  Харлуша  вот взялся меня проводить, - я притянула к себе мальчика, стоявшего рядом с моим стулом.
-  Тетенька, - шепнул мне Харлуша,  -  айда домой, а то мамка ругаться будет, если узнает, что мы здесь чай пили.
-  Не бойся,  не будет, а чай мы тебе нальем в новый стакан, вот  мамка и не заругается,  правда, тетя Мария, вы нальете нам чай в новые стаканы?
-  Да уж придется доставать новые стаканы, - Мария улыбну-лась. -  Раз такие гости пожаловали, как же иначе. Ишь,  какой кра-сивый, да смышленый  чей-то женишок растет, - проговорила она.
-  Да вот Настенин  женишок  и  растет.  Зачем далеко невесту искать.
-  Нет,  к нам  они не посватаются. Мы веры иной, да и  нам до них не достать,  не ровня мы им.  У них семья крепкая, родня бога-тая.   А мы что…  ни богатства, ни родни. Одних детей только полон дом, – Мария вздохнула. -  Я вот все чаще  думаю, что нельзя без родительского благословения  семью строить.
-  Так ведь вы сами, говорят,  без  родительского благословения поженились?  -  удивилась я.
-  Вот потому  и говорю, что нельзя, потому   как на себе убе-дилась, что  замуж надо выходить из-под  родительской иконы,  с добрыми  напутствиями. А уйдешь убегом, да с  родительскими проклятиями вслед, так и жизнь не заладится, какая бы любовь не была промеж вами.
- Неужели все так плохо? – с тревогой спросила я. Она махнула рукой,
 - А, что теперь говорить, близок локоток, да не укусишь.  Да-вайте чай пить, день-то какой веселый, солнечный. Я развязала узе-лок  с гостинцами. Кроме пирожков там лежал маленький кулечек из синей бумаги с колотым сахаром. Спасибо тебе, Марья Перфильевна, за твое чутье и доброе сердце,  -  все ты предусмотрела.  Мария поблагодарила за гостинцы,   и подала детям по пирожку.
-  Мама, а можно мы пойдем на речку,  гусенята там совсем одни,  как  бы не испугал кто,  -  попросила Настенька.
-  Пойдите  играйте  да  в  речку,  смотрите,  не заходите, а то,  не приведи,  господи, унесет  течением. Много ли вам надо. Дети убежали,  и тут же  вновь  стукнула калитка, и во двор вошел  вче-рашний молодой мужчина с бородкой, в красной  кумачевой  ру-башке,  подпоясанной ремешком.
-  Да у нас гости, - удивился он.  Подойдя,  он поздоровался. - Ну, вот, сегодня вы и одеты по-человечески. А то вчера я было по-думал, что вы сбежали откуда-то. Уж больно  вы  испуганной были что ли, когда нас увидели.  Это про нее я тебе, Маша, рассказывал. А к нам каким путем попали? - спросил « дед», присаживаясь на скамейку, стоящую у стола.
-  Ой, Миша, а Кристина мне  поклон привезла от Параши, помнишь,  помогала тебе, когда ты за мной приехал?
- Как же не помню, - улыбнулся  тот.  -  Бойкая была девка. Так что, мать, надо угостить гостью, поди-ка принеси кофейничек.
-  Ой, нет, Михаил Николаевич, не надо, я не пью, да и вера мне не позволяет, -   отказалась  я, еще  из  детства помня  о  дедовом  эмалированном   кофейничке  синего  цвета,  с  которым  бабушка  Наталья  неоднократно  хаживала  в  погребок  за  бражкой.
-  Ну, раз так, то ладно. А я, Маша, за  газетой вернулся.  Вечор читал   тебе  ее,  да  и  оставил  на  окошке,  а мне  надо  подго-товиться,  вечером думаем  заседание комитета провести.
- Вы  Михаил  Николаевич  где-то  работаете?  -  спросила  я.
-  Да в комитет бедноты выбрали.  И дома работы полно, а  еще и  общественными  делами надо  заниматься,   ну  а   как  откажешь,  коли  обчество  обязало.  Ну  ладно,  пойду  я, Маша,  меня  в  сельсовете ждут,  а  вы тут  не  скучайте. 
-  Когда  вернешься-то,  Миша? -  спросила  его  жена,  -  кар-тошку надо  полоть  да   окучивать,  ты ведь  знаешь,  что  у  меня  руки  связаны,  я  не  могу  малышей  надолго  одних  оставлять.   А  вдвоем-то мы бы  с  тобой  дня  за  два  управились.
-  Маша,  дня через  два  освобожусь,  все сделаю,  ты же зна-ешь, что к нам уполномоченный приехал,  не  могу  я дома оста-ваться.  Как  только он уедет,  -  я  в  твоем  распоряжении.
- Люди уже   окучивают, а у нас еще не прополотая  стоит.  Хорошо, в прошлом году   Коля был дома, так я заботы не знала.
- А где ваш Коля?  - спросила я.
- Миша его  через сельсовет отправил  в  город  в ФЗО учиться. Так я теперь без него как без рук. Он у меня, парень-то, всю до-машнюю работу делал. Я с ним и заботы не  знала.
- А Настасья  на что? -  перебил ее Михаил.  -  Нечего по де-ревне бегать, пусть полет.
- Миша, да какая она полольщица, ведь ей седьмой годок всего. Она и тяпку в руках не удержит.  О чем ты говоришь! Да она у меня и так без дела не сидит. То гусей пасет, то с ребятишками  нянчится.  Да  и  грядки мне помогает полоть.  Некогда ей по деревне бегать.  Что ты все на нее взъедаешься?  Человека бы постыдился.
- Ну, мать, ты наговоришь теперь.  Пошел  я, -  с этими словами, Михаил  ушел в дом  и  вскоре вышел оттуда  с газетой в руках  и, помахав нам рукой, вышел за калитку.
 Тяжело было у меня на душе, не то я хотела увидеть в дедовой семье. У родителей своего отца,  где   по всем староверческим канонам  должен   царить домострой, я увидела  дружную, любящую семью, где добытчиком, хозяином, как и полагается, был муж, но верховодила всем жена,  хотя по Уставу  в семье староверов женщина вообще не имела права голоса.   Может быть,  разница в  возрасте сказывалась и Леонтий Акнидинович   позволял своей  молодой  жене  чувствовать себя полноправной хозяйкой, чем она  и  не преминула воспользоваться, однако, не кичась этим  и не вы-пячивая на людях  свою   власть  над мужем.  Тепло  отношений мужа и жены распространялось и на детей, создавая  неповторимый уют, комфорт  и защищенность  всех членов семьи.  А здесь же я увидела  красивую  молодую  женщину,  но уже  изможденную   бесконечными беременностями  и родами,  заботами  о хлебе на-сущном,  вечном недосыпании  и волнениями  о муже,  который   редко бывал дома,  либо воюя  где-то на просторах необъятной  России,  либо заседая  в комитете бедноты  у  себя  в  деревне. Вся  ее молодость  прошла  в одиночестве,  в ожидании мужа,  в  тяжком  труде,  в  борьбе  за  выживание.
-  Мария  Евстигнеевна,  а  давайте  я  вам  помогу  картошку полоть.  Мне все равно  делать  нечего,  я  только  завтра  уезжаю
-  Да  о  чем  вы  говорите!  Нет, нет,  мы  сами  справимся,  вот  Миша  освободится  и  все  справим,  -  запротестовала  Мария. -  Да  и что  люди  скажут,  та  же  Марья  Перфильевна.   Человек  в  гости  зашел,  а  его  в  огород…
-  Я  не хочу  ничего  слушать,  несите  мне  какую-нибудь  старенькую  юбку.  Если б на моем месте была ваша подруга Параша, разве бы вы отказались от ее помощи?
-  Так то ж подружка, а вас  я  впервые вижу и в работу запрягу. Совестно мне как-то. 
-  А мне будет совестно, если я вам не помогу. 
-  Ну ладно, так и быть.   Пойду юбку принесу, -  с этими сло-вами Мария  ушла в дом.
    Я вышла из-за стола, подошла к колодцу, отодвинула тяже-лую крышку  и   заглянула в его глубину. Темно-смолистый мер-цающий глаз  смотрел на меня из  глубины. Колодец был очень глубоким,  так  что даже синь неба никогда в нем не отражалась.  Я с детства помнила этот колодец,  его мрачную глубину  и нежелание отдавать нам свою воду, когда мы с Ритой, дочкой спящей теперь  в избе  двухгодовалой Марийки,    по заданию бабушки Натальи черпали  неподъемной   для нас  бадьей  воду из этого колодца, чтобы полить грядки или  наполнить   водой  бочку, стоящую возле   колодца.  Усадьба деда мало чем отличалась  от  той,  из моего дет-ства и юности.  Только банька была совсем новая, видимо срублен-ная совсем недавно, да и все постройки,  окружающие дом ,   еще не  успели  потемнеть   от времени.
-  Понемножку строимся, - прервал  мои  размышления   голос  Марии.
  -  Пока Миша воевал, так мы жили  со свекрами,  а теперь вот  третий год  уже  сами живем.  В доме-то этом раньше ссыльный  врач  жил, потом учитель.  А   как школу перенесли  в  рязановские-то  дома,  так   и  учитель там стал  жить, а этот дом Мише отдали.  Правда, раньше-то он на Горе стоял, а мы вот это место облюбовали,  у речки - сюда и перевезли его. А осенью  вот и баньку срубили, погребок  поставили. Понемногу обживаемся. 
-  Мария  Евстигнеевна,  мне так многое хочется у вас разузнать, расспросить, не знаю только, успею ли, но для начала давайте перейдем на ты,  и можно я буду называть вас  Машей?
-  Я и сама хотела это же сказать,  но  не насмелилась,  да у нас в деревне и не  заведено  выкать.  Вот, возьми юбку, переоденься, а я  пойду Настену позову,  чтоб во дворе была.  А то малые проснутся, закричатся  с  испугу,  а так она последит.
Мария ушла, а я быстро скинула свой уже порядком поднадо-евший мне сарафан, и надела на себя  простенькую  сатиновую юбку  коричневого цвета. Не в пример сарафану она была мне  чуть ниже колен, что меня очень обрадовало.  Сарафан был длинный  в пол,   плотный его шелк стоял  колом,  а подол при ходьбе путался у меня в ногах, что доставляло мне большие неудобства.  Да и покрой его  был для меня  необычен, что вызывало у меня  далеко не комфортное состояние.  Вернулась Мария.
 - Сейчас Настена придет.  А  Харлуша-то домой убежал.  Не-интересно ему с Настенкой.   Ну что, пойдем в огород. 



   
 До вечера мы с Марией  пропололи и окучили треть  огорода.  Мария несколько раз уходила, чтоб покормить ребятишек,  и один раз мы с ней  сходили пообедали  постными щами.  Огород   их был гораздо большим, чем во времена моего детства, когда мне неодно-кратно приходилось  и полоть и окучивать дедов огород.  Но тогда он был раза в четыре меньше.  Было невыносимо жарко, солнце пекло нещадно,  но  я,   считай   неженка, которую всю жизнь роди-тели оберегали от тяжелой работы, взваливая большую часть до-машних  поручений на моих старших братьев,  а затем и муж,  обе-регавший свою «графиню»  и сам выполнявший все ее  поручения  и стойко выслушивавший   нравоучения   со  стороны  « графини»  как правильно надо выполнить ту или иную работу,  мужественно полола и окучивала  эту картошку,  не  позволяя себе  рассиропить-ся.   Выполотая и окученная часть картошки радовала глаз ровными чистыми рядами, что придавало нам сил.
-  Маша, расскажи мне как вы с Михаилом Николаевичем по-женились, как познакомились?   Мне рассказывали, что у вас были невероятно романтические отношения, - спросила я, когда мы с ней  приступили к работе.
- Какие, какие? – рассмеялась Мария.  Не знаю,  были ли они такими, как ты их назвала, но влюбились мы в друг дружку сразу  как увиделись  первый раз.Он пришел к тятеньке в батраки нани-маться. Тятя его нанял со скотиной управляться. Он день-то отра-ботал, а вечером на наши Брюхановские посиделки пришел, да еще с тальянкой. Вот там мы и  зацепились  глазами друг за дружку.   Дома при тяте-то не больно будешь рассматривать, живо вдоль спины вожжами вытянет. Мне шестнадцатый годок уж шел. Что только ему наши парни не делали:  и били и угрожали.  Я невестой-то завидной была.  Сама по себе ладненькая и коса у меня хорошая была, ниже  пояса, да и на лицо  не последняя.  А жили мы справно, и родня у нас вся крепкая  да дружная была.  У  тяти с мамой  скотины полон  двор и приданое нам с сестрой было  заготовлено  богатое.  Младшая  сестра  когда замуж выходила  так, говорят, тятенька им и телушку и жеребенка дал.  А еще  и постель, и посуда , и одежа   -  большущий  воз  увезли  в Шадринск-то, она  туда вышла.  Нас  с  Мишей на свадьбу  не звали, так вот   то и знаю  только, что люди сказывали.   Поэтому Мишу наши-то парни и не  пускали к нам на вечерки,  не один из них  хотел бы с Жуковыми породниться.  А раз его не  допускали  на наши посиделки, так мы стали тайно встречаться  за деревней. Днем-то перемигнемся, а вечером управимся, я и бегу к речке, а он уж там ждет. Ну вот и добегалась  -  затяжелела. Миша-то обрадовался, сватов прислал, а тятенька с мамой уж прознали, что мы с ним хороводимся, Мишу-то выгнали.  А мне строго-настрого  запретили с ним  встречаться.   Мишины-то родители  бедно жили, в отличие от нас, Жуковых.  Николай Иванович, свекор,  был на одной ноге, вторую на  японской  потерял,  а  баушка  Настасья  считай  и за бабу и за мужика.  Когда уж Антон  с Мишей подросли, тогда полегче стало.  Вот  Николай Иванович  взял у кого-то лошадь, да и приехали свататься,  а тятенька уж вызнал все про них, посмеялись над ними да и выпроводили, мол, не для вашего бесштанника дочь растили.  Я плакала, в ногах у тяти валялась, просила за Мишу отдать, а он ни в какую. Выпорол меня, да в амбар  запер, чтобы одумалась. А что тут думать-то, когда уж скоро живот на нос полезет.  Через неделю  встретились с Мишей, договорились, что увезет он меня к себе без родительского благословения.  Я выждала момент, когда  никого дома не было,  на поле уезжали, а я больной сказалась, собрала свою одежу, да кое-что из приготовленного мне приданого,   связала в узел, да к Параше перетащила, у нас   с ней   уж  договоренность была.  А вечером отпросилась  у тяти будто бы к Параше ночевать, а сама к Мише, он уж на лошади  ждал нас  с Парашей.  Попрощались мы с ней да и уехали, здесь уж обвенчались.   Мишины   родители  нас  благословили, а мои-то   проклятия  вслед  отправили.  Ездили мы потом с Мишей к ним прощения просить, хотели в ноги упасть, а тятенька  нас и во двор не пустил. Потом уж как Коля родился, опять ездили,  вместе с  ребенком.  Думали, увидят внука, оттают, простят, но не простили.  В дом, правда, впустили,  но  присесть не предложили и на внука не  глянули.  Больше и не езживали ни мы к ним, ни они к нам.  Я вот все думаю - уж надо было признаться родителям, что в положении  я, может поругали бы да простили и благословили нас  с Мишей, да не вернешь  назад  того, что сделано, -  вздохнула Мария.
- Маша, но  я так считаю, что уж лучше без родительского благословении жить да с любимым, чем с благословением, но с по-стылым.
- Так-то оно так, но посуди сама:  сколько  лет живем  -  и все в нужде, да в страхе.   Коле у нас два годика было,  когда Мишу на действительную службу забрали.  Было это в  тринадцатом году.  Антон, старший брат Миши к тому времени уже тоже служил. Ос-тались  мы  с  Колей  одни  со свекрами.  А у них  кроме   Антона с Мишей еще дети малые были.  Мы в одиннадцатом году пожени-лись, тогда же и Коля у нас родился, а и у свекров Устинька в тот же год родилась. А через  год еще и Семен у  них  родился.  Вот вместе и росли все ребятишки. А  Миша вернулся  только  к  лету восемнадцатого года.  Антон  к тому времени  уже   год как был дома.  Оба с Мишей воевали они с германцами, Антона там ранило  в глаз  да  газами он потравился, вот его и  отпустили  домой  еще до окончания войны.  А Миша воевал до последнего.  И за все пять лет ни единой  весточки не  было от него . Жила и не знала  дождусь ли его живого. Каждую ночь плакала да молила Богородицу, чтоб заступилась за него, да  чтоб домой он вернулся  хоть безруким, хоть безногим, лишь бы живым.   А как вернулся,  его  и выбрали в комитет бедноты. Лето прожили, я будто заново родилась, а осенью  Колчак объявился, будь он неладен.   И у нас в Барабе, почитай, половина мужиков ушли в леса.  Отряд организовали,  мужики-то все   почти воевали с германцем, у всех винтовки да ружья были,  вот и мой туда же. Да ему и опасно было дома оставаться.  С комитетчиками-то  белые живо расправлялись.  Домой иногда при-бегали, грязные, обовшивевшие. В бане выпарятся, отоспятся в те-пле, да опять  на лошадь и были таковы. Вот я в один из таких Ми-шиных наездов и Настену  понесла. А вскоре  ихний отряд  присое-динился к  Красной Армии, домой-то уж не стали отпускать. А потом еще и чехи какие-то объявились. В двадцатом году, как Колчака убили, многие мужики домой повозвращались, а Миши моего все не было. И опять  ожидания да мучения, слезы да молитвы. Он возвернулся только зимой двадцать третьего, говорит, добивали не-добитков, а дома  дочка  уж по полу бегает, третий годок пошел. Не поверил он мне, что его Настена, что понесла я, когда он весной в девятнадцатом домой заезжал.  И мамонька  Настасья  и  тятя Ни-колай Иванович в один голос урезонивали его, а он все равно  ни душой, ни сердцем не принял своей доченьки.  Меня не корит, не ругает, не ревнует, а дочку своей не признает.  Со всеми ребятиш-ками ласков, да приветлив, а Настена   все  ему  поперек горла. Ни приголубит,   ни  слова доброго не скажет. А у меня сердце кровью обливается. И того не видит, что она на него похожа. Вот и посуди теперь,  не через мой ли грех, не через мое ли  непочитание родите-лей дите мое безвинное страдает.  А у Настены душа-то ласковая, она так и тянется к отцу  и не  понимает,  почему   сестре да братьям прянички, а  ей тычки да  окрики.
 

 Что я могла на это сказать своей бабушке,  Марии Евстигне-евне.  Не могла я ей рассказать какая тяжкая доля выпадет на долю ее Настены ,  да и всех деток ее,  кроме старшего сына Николая.  Я помню мамины рассказы  о  том, как косился на нее отец при жизни матери и как невыносимо тяжело было ей с родным отцом после  ее смерти.  Не только тычки, но и зуботычины стала получать она от отца. За стол садилась последней, к  еде  тянулась с опаской, как бы не ударили по руке ложкой за то, что много ест. Падчерицу Полину  любил  Михаил Николаевич  больше всех своих детей. В   пятна-дцать лет  получив в колхозе на трудодни  чуть ли не больше, чем  отец, попросила  Настена  купить ей ботинки, да  жакетку.  В ответ на эту просьбу кинул ей отец свой старый пиджак, да обрезанные  головки  от  изношенных сапог. Зато Полине были куплены  и  жа-кетка и ботиночки   со шнуровкой  до середины икры  да с меховой окантовкой, о каких мама мечтала. Я помню, как она  тихо   запла-кала, когда рассказывала мне об  этом случае.  На всю жизнь оста-лась боль и обида  в мамином сердце  за свое сиротское детство и юность при живом отце.  Нелюбимой дочерью была  Настена  у своего отца  и только она  одна из всех  его детей  до  самой его смерти  не оставляла  деда Михаила и бабушку Наталью  без помощи и поддержки.  Отец  наш вместе с мамой  помогали  деду  заго-тавливать на зиму  дрова, сено для коровы, мы детвора всегда пасли деду коров, когда подходила их очередь, помогали  садить, полоть и копать картошку. За любой помощью дед бежал к своей  нелюбимой когда-то дочери  и зятю и никогда не получал отказа. То ли   огород вспахать, то ли пол в бане поменять, то ли  зубья у пилы развести, -  Леонтич  был безотказен, хоть иногда  и  ворчал дома :
 -  Я  сена накосил, я бычка прирезал, освежевал, а за мясом баушкины племянники приезжают.  Что ж не  ехали, когда надо было сено косить старикам  или дрова рубить.
 Сыновья   тоже приезжали к деду попьянствовать, отдохнуть, а все тяготы стариков полностью легли на плечи моих родителей.  И ни разу моя мать не укорила своего отца тем, как он к ней относился, как попрекал куском хлеба.
       Не знала я, чем мне ответить на исповедь  Маши.  Не могла я ей лгать, чтоб что-то сказать в утешение и не могла сказать правды, что осталось ей жить чуть больше года, что родив  девочку,  застудит  груди  и приключится у ней грудница, мастит по научному.  Закаменеет у Марии грудь, будет она метаться в бреду, звать своего Мишу, Настену  и маленькую  Купаву, виновницу этой беды.  А Михаил, вначале не обращавший внимания на ее  болезнь , трясущимися от страха  за жену руками будет запрягать  комитет-скую лошадь, чтоб отвезти свою Машу в больницу  в Уксянку.  Врач разрежет Марии грудь,  выпустит  чуть ли не  банку  гноя и   выйдя в коридор к Михаилу скажет, что  не жилица она, началось заражение крови. 
- Чем вы думали, молодой человек?  Жена две недели лежит с высокой температурой, а вы и в ус не дуете.  Когда уж вы на бабок надеяться перестанете?  Загубил ты свою жену, парень.   Сколько детей у вас?  Один, два?  - спросил он.
-  Пятеро,  -  еле слышно  прошептал Михаил.  Голос его вне-запно осип,  и не было никаких сил  откашляться, прочистить горло.
-  Ну, у меня нет слов, - врач развел руками. -  С подобным от-ношением к своим женам  я бы таких мужей рядом с ними закапывал.    Я  сочувствую вашим детям.  Вот вам порошки, будете давать  по  три раза в день, обильное питье  и  неукоснительное выполнение всех просьб  больной.  Долго она не протянет, готовьтесь.


-  Маша, я вот тоже многое бы хотела в своей жизни поменять, но это не в нашей власти, поэтому приходится  принимать  жизнь такой, какая она есть. В какой-то степени, конечно от нас  зависит  наше счастье или несчастье. Но где гарантия, что поступив иначе,  у нас не было бы тех или иных проблем. А может так случиться, что жизнь вообще повернется к тебе не боком, а спиной. Не зря говорят,  -  что бы ни случилось, все к лучшему.  Вот мне, например, не удалось  выйти замуж за любимого человека;  то родители вме-шались, то обстоятельства  не в мою пользу сложились, а я то ли оробела, то ли через гордость свою не смогла переступить.  В ре-зультате вышла за старого и нелюбимого, но хорошего человека, у меня чудесные дети  и, самое главное, у меня есть любимая работа. 
-  Ой, Кристина, да все бы ничего, но  разбаловался  Миша  пока дома его не было.  Уж дюже охоч он до чужих юбок, ровно не  семейный мужик, а холостой парень. Да и  от бражки никогда не откажется.  А где гулянка, там и  баловство.  Помолчав, Мария гру-стно добавила:
-  А может он всегда таким был, да не видела я из-за своей любви ничего. Дома редко бывать стал, часто уезжает куда-то, го-ворит, что по комитетским делам, а пойди проверь, где он там, чем занимается. А я как была одна так одна и осталась, хоть и возвер-нулся  Миша. Деток только с каждым годом прибавляется. Если б не свекор Николай Иванович, не знаю, как бы я справлялась.  И ведь чувствую я, что любит Миша меня по-прежнему, и ласков он со мной,  и гостинцы привозит и подарки, когда в город  или в район ездит, но что-то грызет меня.
-  А это оттого, Маша, что  тебе надо бы не дома  как наседке с цыплятами  сидеть, а  вместе с Мишей комитетскими делами зани-маться, в ликбез ходить, в драмкружке каком-нибудь участвовать,  а для этого твоему Мише надо  ясли в деревне организовать, чтоб  вам женщинам руки развязать. Вот тогда и жить будет легче и ревновать Мишу не придется, да и он, видя с собой  рядом на работе  жену,  поменьше бы заглядывался на чужие юбки.

 
  Солнце клонилось к закату, когда  пришел с работы Михаил.  Зайдя к нам в огород, он крякнул  то ли  от досады, то ли от нелов-кости, что не мог быть здесь на огороде вместе с нами.
-  Да вы молодцы, бабоньки.  Чуть ли не половину картошки  окучили.  Завтра  я, Маша, дома буду, встану пораньше,  и все до-делаю.  Уполномоченный наш уехал в Любимово, можно немножко вздохнуть. Давайте заканчивайте, айдате паужнать, я там  селедки принес. Ты, Маша, картошку вроде как утром ставила варить,  вот и  поедим.
       Умывшись у колодца, мы вошли в избу.  Дедова изба  была из двух комнат.  Все было так же как я помнила из детства. Та же печь, те же полати, скамейки, стол у окна, большая широкая полка  вверху,  во второй комнате стояла широкая кровать, висела зыбка.  На полу  играли дети – тетя Маша,   будущая  мать моей двоюродной сестры Риты и мой любимый дядя Петя – еще грудничок.   
- Тена,  пойди сбегай к  Марии Матвеевне, коров уже пригнали, она тебе молочка нальет.  Да не спеши, аккуратно иди,   -  Мария подала  дочке крынку, а сама стала кормить грудью  маленького.  Михаил  Николаевич  взял  из печурки  спички,  достал из кармана кисет с махоркой  и,  оторвав от  вынутой оттуда же свернутой  в трубочку  газеты  ровную полоску, начал сворачивать козью ножку.
-  Покурю, покуда Маша дите кормит,-  сказал он, приоткрыв  вьюшку  и усевшись на низенькую табуреточку  возле печи.
-  Шел бы ты, Михаил Николаевич, на улицу  курить, дети здесь все же, - сказала я, не сдерживая  улыбки.  Такими знакомыми были все его действия у печки, сколько раз  мне приходилось наблюдать как  дед доставал из печурки спички, кисет с махоркой, отодвигал вьюшку, чтоб вытягивало дым, что  я действительно узнала в этом молодом мужчине своего дедушку.  Надо сказать, что мы детвора все очень любили своего  деда Михаила,  и он  отвечал нам взаимностью.  Бабушка Наталья была очень скупа, сама никогда нас ничем не угощала, поэтому дед всегда говорил ей,
 - Старуха, там где-то конфетки  у нас были, дай-ка  девкам. \Девки – это мы с Ритой\   
- Дак ково, там уж ниче нету, все съели, - отвечала бабушка.
- Достань, Наталья, - просительно говорил дед,  и бабушка На-талья недовольно поджав губы, доставала  с полки жестяную круг-лую коробку и  давала нам  по нескольку штучек слипшихся мон-пасье. Так же происходило, когда я прибегала к ним, когда они си-дели за столом и обедали.
-  Садись, Кристина, с нами обедать, - говорил дед, но бабушка тут же  реагировала по-своему
- Че она голодная че ли, только что из дома пришла.
 Дед смущенно крякал, пытался как-то противостоять  бабушке, но я , как правило, в таких случаях немедленно подтверждала бабушкино предположение, что я не голодная, хотя  иногда живот начинал урчать от вкусных ароматов.  Но  несмотря ни на что мы любили бывать у деда.  Я  как сейчас вижу нас с Ритой   у  дедушки  за столом  что-то рисующими.  Рита хорошо рисовала, особенно красиво у ней получались цветы. Нарисованная Ритой роза была как живая, а я, затаив дыхание, сидела рядом и наблюдала, как из-под  ритиного  карандаша вырисовывалась  красота неописуемая. Я же напрочь была лишена рисовательного таланта. 



     Мария накормила детей, уложила их  спать, наказав Настене  укачать младшего в зыбке и закрыла дверь в горницу, чтоб не мешать детям . 
    Мы  поужинали картошкой  с ломтиком селедки, попили чай  и еще долго сидели  потихоньку разговаривая  о предстоящей коллективизации, о будущей  красивой  и сытной  жизни.  Я взяла  на себя смелость  и как бы фантазируя  стала предрекать  будущее их детям.
 - Представьте, пройдет много лет, все ваши дети вырастут, заведут семьи.  Коля  закончит ФЗО,  будет работать на заводе и продолжать учиться.  Потом он  женится,  у него будет трое детей, он  станет  директором  мебельного комбината.  К нему же уедет жить и работать  Маша.  И у ней будет одна  дочка.  А вот  в семье  маленького Петруши   два сына  родится.  А еще  он станет   хоро-шим столяром,   все его будут уважать и называть Петр Михайлович.  Все  ваши  дети  разъедутся  по разным городам,  а с вами  в деревне  останется одна Настенька. Она выйдет замуж за очень хорошего человека, у них будет пятеро детей.  Настена с мужем и будут досматривать вас  до самой смерти.  Вот видите, какую счастливую перспективу  я нарисовала для вас  и ваших детей, - сказала я, намеренно  обходя  в своей фантазии все несчастья и смерти, по-стигшие их семью.  Это была фатальная неизбежность, характерная для того времени, предупредить  которую  было не в моих силах, поэтому  мне приходилось  мириться  с этой предопределенностью  и принимать  ее как неизбежность.
- Складно рассказываешь, Кристина. Ладно бы, если бы все так  и было. Жизнь-то, конечно, к лучшему идет, а  нам с матерью  что теперь главное:  чтобы дети  сытыми да здоровыми  росли, а уж кто из них какую дорогу выберет, нам неизвестно, - подытожил дед.
   Пора было прощаться.  Я с легкостью простилась со своим молодым  и красивым дедушкой, нам с ним предстояло  в этой жизни еще множество встреч,  а вот  с Марией Евстигнеевной  мне не  хотелось расставаться, хотелось защитить ее, уберечь  от смерти. Сердце мое просто плакало, так мне ее было жаль, такая молодая и красивая была моя бабушка, и так мало жизни и счастья ей было отпущено.
-  Проводи меня, Маша, немного, - попросила я.
- Да мы вместе  тебя проводим, - предложил дед,  но я откло-нила его предложение:
-  Да мы с Машей  по-женски немножко посплетничаем, без мужских ушей.
- Ну, коли так, идите, а  я на лавочке тебя подожду, Маша.
 Мы вышли за калитку  и  медленно пошли в сторону Увала.
- Скажи, Маша, ты вообще счастлива? – спросила я.
- Конечно, Кристина.  Ведь мы бабы какие?  Что-то надумаем и начинаем грызть себя.  На самом деле  мы  промеж себя хорошо живем с Мишей.  Вот рожу последнего, - она погладила себя по животу, - да на этом и остановимся, будем на ноги ставить ребяти-шек.  И свекры у меня добрые да ласковые, любят меня как родную дочь, помогают во всем.  Настену-то я в честь свекровки назвала. Что ж мне на жизнь жаловаться?  Есть и победнее нас живут,  а мужики  еще и пьют да бьют своих жен, а мой-то Миша руки  на меня никогда не поднял.
-  Ну вот и ладно, главное, по большому счету быть счастливой  и знать, что тебя любят. Давай, Маша, будем прощаться, больше мы не увидимся, завтра я уезжаю  и навряд ли еще сюда попаду, - сказала я  .  Мы обнялись. У меня было ощущение, что я обнимаю  свою маму, только молодую и  очень красивую, так  они были похожи. 
-  Еще вот что скажи мне, Маша,  я  заметила  ты все  щуришь-ся,- это от того, что ты плохо видишь?
-  Плохо. А как  прищурюсь, так вроде почетче  становится.  Иной раз  идет человек мимо дома, так я только по походке и при-знаю его.  У тебя, видать тоже плохое зрение, в очках вот ходишь.
-  Да, есть такая проблема. Ну-ка примерь мои очки, - я  сняла  очки и протянула их Марии.
-  Что ты, что ты, не надо, - замахала  она  руками.
-  Ну я ж тебе их не отдаю, я и сама ничего без очков не вижу. Ты просто примерь. Увидишь, какая она жизнь вокруг яркая. 
Мария взяла очки, неумело  нацепила их на нос  и вдруг всплеснула рукам:
-  Кристина, четко-то все как, да какое все яркое!  Лес-то, лес  до  чего зеленый!  А речка, глянь-ка, Кристина, до чего синяя!
  Мария радовалась как ребенок. Я вполне ее понимала,  у нас, близоруких, без очков  все краски  мира бледнели и теряли свои контуры. А очки,  словно по мановению кисти художника,  освежали   все цвета и  убирали туман  близорукости.  Мария еще некоторое время  стояла в очках, поворачиваясь во все стороны, разглядывая приблизившиеся окрестности.  Затем сняла очки, со вздохом протянула их мне.
-  Хорошо в очках-то, да где их вот только взять. Да и возь-мешь, так не оденешь, засмеют в деревне-то.
- Ну, вначале, возможно, и посмеются, слепошарой звать будут, как меня звали, а потом привыкнут, никто и внимания  обращать  не  станет.  Вначале   надо  у  врача  рецепт на очки выписать, не знаю только, есть ли такой врач у вас  в Уксянке.  А  можно   и  в город съездить.  Михаил Николаевич ездит ведь по делам в Шадринск, вот пусть и возьмет тебя с собой, а потом в аптеке тебе по рецепту очки изготовят.
- Да я уж как-то  привыкла, проживу  и  дальше  без них,  больно уж хлопотное это дело,  мы к врачам-то  не ездим, все больше к баушкам  обращаемся.  Я приду завтра проводить тебя.  Ты во сколько уезжаешь  и с кем? – спросила она.
-  Договорилась  со  знакомыми  уксянцами,  они завтра  после  обеда  поедут в город и меня подберут, - ответила я. – Вот еще что хочу я тебе, Маша, сказать.  Ты вот сейчас про баушек –лекарок-знахарок упомянула.  Так вот, мой тебе настоятельный совет, если вдруг  ты заболеешь, особенно после родов, ни  к каким баушкам не обращайся и  самолечением не занимайся,  а сразу же проси мужа, чтоб он тебя в больницу отвез. Помни прежде всего о том, что у тебя дети  и не рискуй, а то может статься, что всех их сиротами ос-тавишь. 
-  Обещаю, - Мария улыбнулась, - Ничего со  мной не случится. Четверых  родила  и  с  пятым как-нибудь бог поможет.  Ну,  храни  тебя бог, - она  перекрестила меня.  Мы  еще раз  обнялись, и я пошла в сторону Одины.



-  Заявилась, гулена,  а я  уж хотела  в розыски идти, - встретила меня Марья.  -  Харлуша с Нюрой спят,  Кузьма с Пашей  на сеновал ушли спать,  а я вот  управилась да  сижу тебя дожидаюсь.  Мне уж тут люди сказывали, что ты вроде как в работники нанялась.  Хозяин  гуляет, а гости  в работе.
-  Ну не ворчи, не ворчи, старой станешь – наворчишься.  Мне просто жаль стало Марию, вот и напросилась помочь, хоть она и не пускала меня в огород. Ты же  по себе знаешь, что мы двоедане – народ  упертый.  Что задумаем, все равно на своем настоим, не так ли?
- Да так, - рассмеялась Марья. -  Ну и молодец, что помогла. А я вот целый день сегодня с куделей провозилась, зато  почти всю расчесала, остался один только пестерь, на три часа работы.  Да па-лец порезала  о гребень, как я умудрилась его распороть, никогда такого со мной не было, - сокрушалась Марья.  -  Голодная или на-кормили работницу?
-  Накормили, не заботься.  И накормили и наговорились  обо всем.  Хорошие люди  эти Бузаковы, Мария мне очень понравилась, мне о ней  ее подружка много  рассказывала.  Добрая, приветливая женщина, с мягким характером, терпеливая, как все русские жен-щины и очень верная.
- Что верная, то верная. Уж  сколь годов она ждала своего Ми-хайла, никто нигде ее не видывал, все с ребятишками, все в работе, то в поле со свекром, то дома со свекровкой.  А про Михайла-то  этого не скажешь.  Вояка,  больно легко по жизни идет. Как бы жизнь-то не наказала.  Леонтия  что-то долго нет.  Обещался к вечеру приехать, да видно ночевать у Капы остался, соскучился по дочери, -  перевела она разговор на мужа.
-  Завтра опять куда-то уйдешь  или дома останешься?
-  Нет, завтра никуда не пойду.  Можешь располагать мной, впрягай в любую работу, - ответила я.
- Дак какая работа, все вроде управлено, разве что траву поедем смотреть, как Тяно вернется.  Можно в лес будет сходить  разве что. Стародубка уж должна расцвести, надо нарвать,  да пиканов.  Ты пиканы-то едала?  -  спросила Марья.
- Едала, едала,  со сметанкой – ух, вкуснотища.  Я  когда  сыном своим беременной ходила, так мне пиканов хотелось поесть!  А взять негде было. Снились они мне просто, до того хотелось!
-Ну вот завтра  пораньше с утра сходим нарвем да наварим. А Леонтий приедет, так к вечеру  в гости к Митрию сходим. Надежа прибегала днем , звала  нас  завтра вечером на именины приходить.
- Нет, Марьюшка, не придется мне с вами на именины идти, к вечеру я должна уже отбыть отсюда.  Хотелось бы подольше ос-таться, пожить у вас,  познакомиться со всей вашей родней,  но надо мне домой.  Если  завтра не попаду домой, беда будет.
- Да что за беда, если на денек -другой задержишься. Сама го-ворила, что муж отпустил, мать за детьми  присматривает, ну и по-гости, когда еще из дома вырваться удастся.
- Нет, моя дорогая, это не обсуждается. Вот с  утра сходим в лес, а после обеда  меня уже ждать будут за речкой  на дороге, я же тебе рассказывала.
- Ну как знаешь.  А все равно как-то жалко мне тебя отпускать,  да никуда не денешься.  Надо  тогда тесто на пирожки поставить  в дорогу тебе.   Пойду принесу из чулана сеянки, тесто замешу, да черемуховую муку запарю  для начинки.
        Марья возилась на середе. Выходила в сени, в чулан, сеяла  муку, раздувала самовар, чтоб вскипятить воду для запаривания   черемуховой муки, мы потихоньку переговаривались с ней, чтоб не разбудить спящих детей  и все это время  у меня из  головы не вы-ходили мысли о моих детях.  Что будет с ними, если я не вернусь домой,  и что там сейчас происходит, когда Павлик заметил, что я исчезла, а к вечеру  не пришла  домой.  Меня нет уже два дня.  Страшно было представить, что творилось в это время дома с  ро-дителями.  И в то же время  сердце мое ныло  от предстоящей  раз-луки  с моими  молодыми  предками и  маленькими родителями, но еще более оно  начинало ныть и трепетать от мысли, а что, если…  Дальше я запрещала себе  даже  думать.  Марья,  видя,  что  в мыслях я уже в дороге  и временами невпопад отвечаю на ее вопросы, отправила меня спать.
-  Да ты, я вижу, уже совсем извелась. Я вот такая же. Поедем когда с Леонтием  куда в гости, да еще с ночевой, так я ни спать, ни есть не могу, домой мне надо.  Иди  уж, ложись.  Павлушка  свежим сеном  набил матрас, так что будешь спать как у Христа  за пазухой.
И правда,  матрас был туго набит свежим душистым сеном.  Пряный аромат  высушенных трав  пьянил голову, и я неожиданно для самой себя очень быстро уснула.
         Утром я  подскочила  от хлесткого звука кнута, - это Кузьма выгонял подоенную Марьей корову  с теленком  и овцами  за ограду, чтобы  отогнать  их в стадо.  В это же время в сени вошла Марья с полным подойником молока.
- Рано ты сегодня проснулась.  Заботишься, так и сон не в сон. Ну вставай тогда, вместе побыстрее управимся, да в лес подадимся.
- В таком случае, дай мне другую одежду  или, может я все-таки лучше свой сарафан  надену, как ты считаешь?
-  Да можешь и свой одеть, а в лес пойдем, так сверху  летний шабур накинешь, там в сенях висит  на стенке.
-  Надо будет твою одежду, что я носила, простирнуть, прежде чем в сундук класть, - сказала я.
- Ну не сегодня же стирать! – воскликнула Марья.
- А  почему нет?  У тебя печь топится, воду согреем, я быст-ренько на улице во дворе простирну, пока в лес ходим, все высохнет.
- Кристина, ты верно, не православная?  Вы там в городе совсем видать от веры отошли, что праздник,  что  будни, для вас все едино. Да кто же в троицкую неделю стирает?
- Марьюшка, голубушка, прости, я просто забыла, что троица три дня празднуется.
- То-то же, проворчала  Марья, -  пойди  курам с гусями корм   дай,  на крылечке  в бадейке стоит,  Паша еще с вечера наготовил.  Крапиву рубим сечкой в корытце, да  с  картошкой и отрубями пе-ремешиваем.   Гуси как поедят, так на речку их отгони, а то  они  весь конотоп  у дома загадят.  Да шабур на себя накинь, прохладно еще на улице. Сегодня роса какая-то холодная выпала.
      

 Я вышла на крыльцо. На улице и правда было довольно свежо. Во всех соседних избах гомонили гуси, блеяли овцы, кудахтали  куры,  припозднившиеся  хозяйки  чуть  не бегом гнали  в  стадо коров. Над каждой избой  вился синий дымок из труб.  Да, староверы явно  побогаче живут   чем мирские, во всяком случае, мои род-ственники.  Я взяла на крылечке ведро с кормом  и отправилась  на задний двор выполнять бабушкино приказание.  Все хозяйственные постройки  на заднем дворе  у  деда были под одной крышей, крытой так же дранкой. Длинная конюшня была разделена на три половины, перед каждой из которой  было небольшое огороженное пространство  либо жердями, либо невысоким плетнем.  Как я по-няла по характерным  следам, одна из конюшен принадлежала ло-шади с жеребенком, вторая – корове с теленком, а третья  -  овцам. Куры и гуси в зимнее время делили пространство, очевидно, с ов-цами. Сейчас же  летом  они  жили в небольших загородках  чуть в стороне от конюшни.   Разделив корм между гусями и курами, я взяла  лопату, стоящую  в уголке сарая и стала убирать   коровьи лепехи, в изобилии оставленные после ночевки в загоне.   После этого я все подмела  метлой, которую обнаружила в этом же углу. В легком сарафане было действительно не  жарко, и я пошла  за ша-буром. Войдя в сени, я порылась в верхней одежде, висящей на стенке, выбирая нечто, похожее  на мой неосведомленный взгляд на летний шабур  и, боясь спросить об этом Марью, чтоб в который раз не попасть впросак. Наконец, мои глаза наткнулись на что-то среднее между демисезонным пальто и плащом  без воротника. Я осмотрела его со всех сторон и, решив, что это и есть шабур,  надела его на себя  и отправилась с гусиной гогочущей компанией на речку.  Попадающиеся  навстречу женщины здоровались и раскланивались со мной, я отвечала тем же, потуже запахивая шабур, чтоб не открыть свои голые ноги, сверкающие из-под моего  далеко  не двоеданского  сарафана.  За огородами мои гуси, почуяв близость воды,  встали чуть ли не на крыло. Гогоча  и хлопая крыльями, вы-тянув шеи, взрослые гуси, еле успевая перебирать лапками по земле, помчались к реке, а за ними с писком  семенили гусята,  перева-ливаясь с боку на бок, спеша, спотыкаясь и падая,  боясь отстать от родителей. Со всей своей гусенятской прытью  они мчались вслед  за взрослыми гусями, вращая  как вентиляторами своими маленькими,  даже по сравнению с их неокрепшими тельцами, крылышками .Я не спеша шла вслед за моими подопечными  до самой речки. Остановившись на берегу, я некоторое время наблюдала как взрослые гуси  кружились вокруг своих малышей и, вытянув шеи, пересчитывали  их, поругивая на своем языке отставших . Пона-блюдав еще некоторое время за галдящей компанией, я решила сходить к месту своего прибытия в прошлое. Подойдя к тому месту, где меня вчера вывели из замешательства  мужские голоса, я не обнаружила импровизированных кресел из обвалившегося дерна, в одном из  которых я сидела, болтая в воде ногами. Передо мной был ровный бережок с плещущейся внизу водой. Я присела на травку и посмотрела на небо. Оно, как и два дня назад, было чистым  и без единого облачка. Ничто не предвещало появления каких-либо облаков. Не было и моей незнакомки. Не время еще, мысленно утешала я себя. Третий день только начался. Главное, быть поближе к реке и не проворонить появления цветочного облака. Вздохнув, я не спеша пошла к дому. Вернувшись, я увидела во дворе ребятишек. Они качались на качелях, устроенных под сараем. На двух широких ремнях, свисавших с балки, была положена доска, на одном конце которой сидел Павел с Нюрой на руках, а на другом стоял Харлуша и раскачивал качели, которые подлетали к самой крыше, чем вызывали немалый восторг у Нюры.
Качели как и у нас, подумала я.  Сколько я себя помню, у нас дома под сараем всегда были качели; вначале для нас, детей, а затем - для внуков


 В избе меня встретил запах сдобы, Марья раскатывала тесто и лепила пирожки, ровными рядами выкладывая их на большой ме-таллический лист.
- Ой, сельница! – воскликнула я, увидев на столе сельницу, в которой моя мама сеяла муку и куда выкладывала из квашни тесто.
- Ну да, сельница, - ответила Марья, естественно, не поняв моего изумления, - а у вас что,  сельницы в доме нет?
- Есть, потому и удивилась, что похожа на нашу, - ответила я.  Разумеется, я не могла сказать Марье, что я увидела и узнала сель-ницу, ее сельницу, но перешедшую  по наследству моим родителям  вместе с домом и со всем оставшимся скарбом. Сельница эта была вырезана из цельного куска дерева и представляла собой большое овальное блюдо диаметром около семидесяти сантиметров, глуби-ной до двадцати сантиметров. От старости однажды сельница трес-нула и развалилась пополам, но отец скрепил ее проволокой, и мама продолжала пользоваться ею. Всегда сожалела и до сих пор со-жалею, что при продаже родительского дома ни Павлик, ни Таня не забрали  оттуда ни сельницу, ни прялку, ни наш знаменитый чугун-ный рукомойник. Все эти вещи помнили не только родительские руки, но и руки наших бабушек и прабабушек.
- Как скоро ты с пирогами управишься? – спросила я Марью, думая каким бы образом отговорить ее от похода в лес. А ну как обещанное облако появится, когда я буду в лесу. А лес – это  такое дело, время там летит незаметно, часов с  собой у меня нет. Кажется, впервые в жизни я пожалела о том, что я не переносила ручных часов и никогда их не носила. Хотя, по сути, раз мне говорили, что я отправляюсь только на три дня, то у меня в запасе еще  целый день.
- А все уже, сейчас жар в печи загребу и можно пироги ставить, - ответила Марья, длинной железной кочергой загребая угли в угол печи.
- Может, мне пока пойти огород полить? – спросила я Марью.
- Дак вечор Паша с Кузьмой все полили, - ответила та. – Сушь-то какая ныне стоит. Как отсеялись  дождика еще не бывало. Ладно, огороды польем, колодцы пересохнут, так река рядом, а как с полями быть. У нас еще хорошо, надел в Капародах находится, лес кругом, все равно все не выгорит как на степи-то. Не приведи, господи, голод еще раз пережить. Ой, кажись, Леонтий приехал, - Марья прислушалась. Действительно, на улице слышался чей-то разговор, а вскоре хлопнула калитка, и мимо окна прошел Леонтий.
- Приехал, слава тебе, Господи! – перекрестилась Марья.
- Да что со мной может случиться? - ответил Леонтий, входя в сени и слыша слова жены через открытую дверь избы.
 - Засиделись вечор со сватами, да и Каптелина уж больно просила погостить еще, ну вот я и остался, чего на ночь глядя ехать. Поклон тебе сваты передают, а уж Капа как велела кланяться, да благодарить тебя за гостинцы. Радовалась как маленькая, - засмеялся Леонтий, садясь на лавку, стоящую у печи.
- Ну как она там, рассказывай, - нетерпеливо перебила Марья мужа. – Не хворает? Со сватьей-то поговорил, как я наказывала?
- Нет, не говорил, Марьюшка. Да ведь не хозяин я там, чтоб со своим уставом да в чужой монастырь. С Федором больше говорил, чтоб не давал  жену в обиду. Да в этот раз Капа не шибко и жалова-лась, попривыкла уж. Решили они с Федором отделяться от стар-ших-то по осени как урожай соберут. Сваты-то не против,  у сватьи тетка умерла бездетная, так ребята в ее избушку  будут перебираться. Ходил я смотрел ее, хоть маленькая избенка, да своя. Венцы только нижние надо подвести, сгнили нижние-то бревна. Лес как заготовят, позовут меня, съездим с Кузьмой, поможем.
- Вот хорошо-то бы было. Какая никакая избенка, а все сами себе хозяева. Капа наверно радехонька? У меня вот уж на что свек-ровка была хорошая, как к родной ко мне относилась, а все одно - отдельно-то лучше. Ой, хорошую ты весточку привез, отец, -  радо-валась Марья.
-Покормишь чем-нибудь? – спросил Леонтий, - да хочу на поле съездить, посмотреть надо как там  посевы. Да и траву надо глянуть. Дождя как долго не будет, так не нарастет травы-то, придется опять по лесам да по кустам собирать.
- Да уж за траву не заботься, трава нарастет, снега зимой-то сколь много было, земля в лесу еще сырая. А раз поедешь, так нас с Кристиной  до леса подвезешь. Стародубки хочу нарвать, да пиканов  пособирать. Давайте за стол, поедим, да поедем.  – Марья открыла печную заслонку, заглянула в печь, - А вот и пирожки мои румяные, да духмяные.
Широкой деревянной лопатой с длинной ручкой она достала один за другим четыре листа с пирогами. На загнетке у ней уже стояла чашка с сахарным сиропом. Вынув из печурки маленькое утиное крылышко, Марья смазала сахарным сиропом все пирожки и выложила их рядками  бочком на маленький столик, стоящий у ней на середе и застеленный чистым льняным полотенцем. Другим концом полотенца она накрыла пирожки:
- Пусть отдыхают. А мы с вами пока поедим, да и с собой со-брать надо. Ты, отец, долго в полях-то будешь?
- Да не знаю. На всякий случай собери что-нибудь. Литовку с собой захвачу, может, где покошу.
Марья  кликнула детей, проследила, чтоб они вымыли руки, затем  стала собирать на стол. Вскоре на столе появилась горячая дымящаяся парком картошка, посыпанная свежим укропчиком, квашеная капуста, политая маслом и сдобренная зеленым лучком, вареные  яйца, крынка  парного молока. Леонтий нарезал хлеб, раз-лил по кружкам молоко,  прочитал молитву, все  перекрестились и уселись завтракать. За завтраком Леонтий вновь продолжил рассказ о поездке, рассказывал о родственниках, у кого был, с кем повидал-ся, а кого не застал дома, но в основном разговор вертелся вокруг зятя и дочки. Марья проявляла живейший интерес  к жизни падче-рицы, видно было, что она для нее не чужая, что она любит ее не менее своих детей и заинтересована в ее благополучной семейной жизни.
 Пока Марья собирала мужу корзинку с едой, пока наставляла Павлика, что им поесть и чем покормить Нюру, когда проголода-ются, я убрала со стола и перемыла посуду. Перед тем, как выходить из дома, Марья заставила меня  вновь снять мой ситцевый са-рафанчик и надеть кофту,  связанную из домашней шерсти и длин-ную холщовую юбку. На мое возражение, что в кофте будет жарко, Марья заявила:
- Ты поди давно не кусана комарами, а они у нас злые. Так по-кусают, что волдырями покроешься. Мы по сырым местам ходить будем, там комаров тьма. А где на солнечную полянку выйдем, так кофту и снять можно.
Сама Марья тоже одела старый мужнин пиджак. Из дома вы-ехали, когда ходики показывали уже восемь утра.
- Ну, в самый раз. Пока до леса доедем, последняя роса высо-хнет. Лекарственную траву надо посуху собирать, нарвешь роси-стую, она силу свою потеряет.
- Да, мне мама тоже об этом говорила, она у меня хорошая травница, многие травы знает. Я пока дома жила, часто с ней ходила в лес за травами и за стародубкой как-то ходили тоже. Рассказывала она мне и какую траву в какую пору рвать надо, и какую молитву читать при этом, а я, бестолковая, ничего не запоминала, молодая совсем была,  ничего не нужно было. Только и осталось в памяти - как в ту пору мне было хорошо, очень я любила с мамой по лесам ходить, хоть по траву, хоть по грибы или ягоды.



Минут через десять быстрой езды на дрожках, мы были уже в гуще Капарод. Лес был густой, пахло прелью, кругом буйствовали папоротники.
- Где вас высаживать? – спросил Леонтий.
- Да вот здесь и останови, - ответила ему Марья. – Здесь в ни-зинке и походим. Пройдем чуть дальше папоротников, там на взлобке стародубка растет, а в овражек спустимся, так и пиканов нарвем. Вечером наварим, а то может и пельменей из пиканов на-стряпаем, ты ведь у меня любишь их, да и Кристина вот оказалась любительница пиканов.
- Ну давайте, девки, до вечера, поехал я. –Леонтий взмахнул кнутом и Каурка побежала дальше по лесной наезженной дороге.
-  Кристина,  стародубку рвать будешь, так с корнем не рви, да и часть кустика с одним цветочком оставляй на расплод. Корень у стародубки сейчас силы не имеет, а вся сила в цветках  да в листьях. Далеко от меня не отходи, не ровен час еще заблудишься.
- Нет, не заблужусь, но от тебя никуда не отойду. Хочу  вот, чтоб ты мне рассказала, как ты замужем за Леонтием оказалась. Внешне  вы мало подходите друг другу, ты высокая, мощная жен-щина, а он маленький, худенький, до плеча тебе достает. А отно-шения у вас, - так любая любящая пара позавидует.
- А так и есть, вначале, как просватали, думала – стерпится, слюбится, а потом и правда слюбилось. По мне так лучше моего Леонтия никого нет. Хоть и маленький, а я за ним как за стеной. А ведь я его и не видала  до самой свадьбы. На  сватовство да на смотрины приезжали его родители да родня, а жениха не было, я его только в часовне на венчании и увидала. Все венчание слезы текли, стыдно было стоять рядом с таким маленьким, да он мне старым показался, ему тогда уж двадцать семь было, а мне семнадцать. А как стали жить, так он с меня пылинки сдувал. Перво-наперво в платке мне спать запретил, ведь у нас у староверов жена не может перед мужем простоволосой быть, окромя бани, даже спать должна в платке, а он в первую же ночь снял его с меня и запретил одевать даже днем. И до сих пор не ношу, только когда на улицу выхожу, тогда косынку повязываю. Добрый он у меня, покладистый. Со мной всегда советуется, сам без общего решения ничего не сделает. Вот и получается, что мал золотник да дорог.
- Расскажи про свадьбу, у меня свадьбы не было, поэтому мне интересно, - попросила я Марью.
- Ну как, повенчались, да и стали жить.
- А наряд у тебя какой был?
- Да какой положено. Рубаха целошница одевается из беленого полотна пошитая, рукава длинные - внизу на завязочках и вокруг ворота завязки. У кого вышита, у кого кружевом изукрашена. Я свою сама готовила, так она у меня вся в кружевах была, и по подолу и вокруг ворота, а рукава и вовсе кружевные вывязала А на голову венок одевают из воска отлитый, поверх шаль шелковая. После венчания вышли, нас уже как мужа и жену посадили  в кошевку, тройкой запряженную. Упряжь и кошевка украшены были лентами да цветами бумажными, дуги рушниками вышитыми обвиты, под дугой колокольчики. Приехали к свекрам домой, посадили в передний угол, косу стали расплетать. Когда косу расплетают не-веста должна плакать, а на меня смех напал, платочком  лицо на-крыла и смеюсь, трясусь вся, а люди думают я реву. Подружки косу расплетают, песни жалостливые поют, а я смеюсь. Расплели, потом волосы в две косы заплели, в укладку уложили, шашмур бабий оде-ли, платок повязали, только тогда и смеяться перестала. По сию пору не могу понять, что на меня тогда нашло.
- Ничего на тебя не нашло, стресс это был, вот и смеялась, а могла бы и истерика начаться. И что дальше было?
-А  дальше за столы сели, пили, ели.
- А горько кричали?
- Нет, у нас это не положено.
- А что пили, староверы ведь не пьют хмельного?
- Хмельного не пьют, да медовуху пьют, она тоже хмельная. Старики и ее не пьют, грехом считают, ну еще взвар варят, морсы всякие, сбитень. Леонтий с братом нет- нет да на праздник медовухи выпьют. Голова-то после нее вроде ясная, а ноги ватные. В прошлом году на Покров  на свадьбе были  у кумовьев, домой пошли, а у Леонтия ноги не идут, вроде и выпил немного, а ноги заплетаются, так я его в охапку сгребла и домой принесла, вот еще чем хорош маленький муж, - рассмеялась Марья.
- Ну ты от темы не отходи, что дальше на свадьбе было?  Рас-сказывай.
- А что еще было ?  Пол мели.
- А это как? Зачем мели?
- Ну вроде как говорят невеста неряха , мусора в избе полно, а на пол соломы натрясут и заставляют невесту голиком пол подме-тать, а гости соломы ей под голик подбрасывают и деньги кидают. Чем больше накидают, тем лучше для молодых. Молодая метет, де-нежки подбирает, да мужу на тарелку складывает. Потом опять за стол садятся, молодым подарки дарят. А уж вечером молодых в от-дельную избу ведут, где постель приготовлена. Молодая должна с молодого мужа сапоги снять, а у мужа за голенищем нагайка или кнут должен быть, надо его мужу подать, а он жену этим кнутом ударить,  слегка так, чтоб не больно, но чтобы сразу поняла, кто главный в доме. Но у Леонтия кнута не было. Так  что у нас без этого обошлось. А наутро сваха заходит к молодым, гостям рубаху целошницу выносит, чтоб все знали, что невеста честная была.
- А что без этого никак?
- Никак.
- А если следов никаких нет, то что тогда?
- А по-всякому бывает. Кто домой к родителям отправляет молодую жену, только сперва в дегте вывозят, да в перьях вываля-ют. А кто оставляет у себя, живет с ней, да только лучше уж не ро-диться бы ей, горемыке. Всю жизнь попреки да битье будет сносить. А ведь бывает, что и не за что. А ничего не изменишь.
- А сколько дней свадьбу играют?
- А кто как. Кто день, кто два, а то и три, а кто и без свадьбы обходится. Обвенчались, посидели за столом с самой близкой род-ней, на том и делу конец. Мы два дня гуляли. На другой день с утра приданое мое показывали. Сваха со свекровкой доставали из сун-дуков одежду, полотна, рушники, все развешивали на прясла, на ограду, чтоб гости смотрели, какая невеста богатая, да рукодельная. Приданое-то невеста сама должна готовить. Постель всю разложили; у меня две перины было,  четыре подушки, два одеяла, одно ватное, другое легкое, покрывало, что тебе больно поглянулось. Два пестеря  посуды всякой было. И еще  ярку с бараном тятя мне в приданое дал. Отгуляли да и стали жить.
-А с падчерицей как? Сразу общий язык нашла?
- А Капу я сразу же после свадьбы домой забрала. Свекры не хотели отдавать, да и Леонтий хотел, чтоб она у матери его жила, а я забрала. Мы жили тогда на Гагарье, в одном дворе со свекрами, Леонтий уж был отделен. На третий день утром я у него спросила про дочку, мне сразу сказали, что он вдовый и с дитем, когда еще сватали меня. А он говорит, что ей у бабушки лучше будет. Я тут же пошла и забрала ее, привела домой, а уж месяца через два она меня мамонькой звать стала. Сначала жалела ее, а потом жалеть перестала, зато сердцем и душой прикипела. Что Капа, что самой  рожденные  дети– одинаковы для меня.


 

За разговорами время летит быстро. Мы уже и стародубки нарвали и пиканов полная корзинка была, а из леса уходить не хотелось. Расположившись у маленького ручейка, вытекавшего из овражка, в котором мы собирали пиканы, Марья развязала взятый с собой узе-лок с едой. Там лежало несколько картофелин, два яйца, два кусочка хлеба и пучок зеленого лука. Мы попили воды из ручейка, умылись и принялись за еду.
- Марьюшка, как ты думаешь, который сейчас час? – спросила я. Марья посмотрела на небо, определила где находится солнышко и ответила:
- Да уж заполдень перевалило.
- Нам же надо поскорее домой, - всполошилась я.
- Я могу опоздать. - Ну опоздаешь, завтра уедешь. Леонтий до Понькино довезет, а там напрямки до города рукой подать, дойдешь, не старуха. Уж больно мне тебя отпускать не хочется.
- Ты думаешь, мне хочется. Быстро дожевываем и идем домой. Будь моя воля , я бы и месяц и два здесь у вас жила, но… Встаем,  пошли домой. А то на травке разморит, еще и уснем здесь. Ты сего-дня наверное и не спала вовсе, с тестом возилась.
- Да нет, выспалась, два раза вставала тесто подмешивала, чтоб через край не убежало, утром, правда, поднялась рано, еще не развиднялось. – Марья  доела последнюю картофелину, перекре-стилась, что-то прошептав, сложила тряпочку и, спрятав ее в кор-зину, потянулась, аж косточки хрустнули.
 - Пойдем не-то, и правда пора идти..
Я подала Марье руку, рывком помогла ей подняться, и мы не-вольно оказались в объятиях друг друга, едва успев сохранить рав-новесие, чтоб вновь не упасть на траву.
- А знаешь, Кристина, что мне сказал Леонтий?
- Нет, не знаю.
- А он тоже увидел в нас сходство. Говорит, что когда увидел тебя в моем сарафане, и меня рядом с тобой, подумал, что в глазах двоится. А меня и бабы наши спрашивали, не сестра ли ты моя родная?
- Да, Марьюшка, мы с тобой и с Леонтием одной крови,- по-молчав, я добавила, - староверской. Идем уже, кровная ты моя род-ственница.


Подходя к дому, мы увидели, что на лавочке у калитки  сидит какая-то женщина.
- Никак Мария сидит, - произнесла Марья, - верно, она. Про-водить  видно тебя тоже пришла.
У калитки и правда сидела Мария Евстигнеевна.
- Здравствуйте, вам. Пришла проводить гостью-то, а вас нету. Ребятишки сказали, что вы с утра в лес ушли, так я решила подож-дать немного. Только присела, а тут и вы из-за угла вывернули.
- Здравствуй, Маша, я очень рада, что ты пришла. Марья тоже поздоровалась с неожиданной гостьей.
- Да вот за пиканами ходили. Самое время сейчас, заодно и травы нарвали, пойду разложу в тенек под сарай, там хорошо про-дувает, пусть сушится. Марья ушла во двор, а мы с Марией остались у калитки.
- Посидим, - предложила я, - передохну чуть, задержались в лесу, быстро назад шли. Я с тревогой поглядывала на небо.
- Ну что там расселись, заходите в избу, чай будем пить. Я вот только Нюру покормлю,- крикнула со двора Марья. Маленькая моя крестная уже радостно попискивала, что-то лопотала, жаловалась на своих нянек, держась за юбку матери, в ожидании когда та закончит раскладывать траву и наконец обратит внимание на свое сокровище. Павлик с Харлушей тут же топтались, не решаясь отпроситься у матери.
- Да идите уж, идите, вижу, что не терпится искупаться, - Марья улыбнулась. - Сами-то ели что-нибудь?
- Ели, - уже из-за калитки в один голос прокричали ребята.
- Нянек-то наших как ветром сдуло, - проговорила она. – За-маялись они, наверно, с тобой?  Не капризничала, а? Слушалась братьев-то? Кристина, ставь самовар, да воды налей из чугунки, что в печи стоит, там вода кипяченая и еще не остыла наверно, а остыла, так угольков кинь в самовар, да щепочек подложи, они под шестком лежат.
Мы с Марией вошли в избу, она присела на лавку, стоящую у печи, а я принялась за хозяйство. Главное, было не опростоволо-ситься. Дома у меня был только электрический самовар, а как рас-кочегаривают обычный самовар, я лишь в кино видела. Предложить это сделать Марии нельзя, Марья меня не поймет, а то еще и выста-вит из дому мою вторую родную бабушку, усмотрев, что своей ве-рой та испоганит ее самовар и всю прочую утварь. Придется проде-лать всю операцию самой. На мое счастье вода в чугунке была еще горячая, я налила ее в самовар, решив, что совсем необязательно доводить воду до кипения .Пока я возилась с  заслонкой, ухватом, чугуном и самоваром,  в избу вошла Марья с Нюрой. Она достала из печи горшок с кашей, положила в небольшую мисочку несколько ложек каши, залила ее молоком и усадила малышку за стол..
- Кристина, принеси из шкафчика, что над сундуком висит, кружку и ложечку, там у нас для мирских посуда лежит.
- Марьюшка, а может нам чай под сараем попить, я видела у вас там столик стоит, и малышке мешать не будем, а то с разговорами поспать ей не дадим, - предложила я.  Мне во что бы то ни стало надо было оказаться на улице, чтоб поглядывать на небо. Я все-таки надеялась, что заветное облачко еще не появлялось, хотя ходики уже отчитывали четвертый час пополудни.
- И то верно, - поддержала меня Мария. - Пойдемте на улицу.
- Пойдемте, - согласилась хозяйка. – Печь-то топлена сегодня, так духота в доме.
- Она поставила на  уже знакомое мне деревянное блюдо за-варник, сахарницу, две чайные чашки с ложечками и подала мне.
- Неси, а ты, Мария, возьми вот скатерочку, постелешь на стол.
Сама же она взяла самовар, и мы гуськом вышли из избы. Рас-ставив все на столе, я принесла из шкафчика, где стояла посуда для мирских, чашку с ложкой для Марии. Предусмотрительные были наши предки, думала я. Это мы сейчас ничего не соблюдаем, а раньше считалось большим грехом есть с мирским из одной посуды. Если каким-то образом мирской человек попил из кружки или чашки старовера, ее считали поганой и тут же выбрасывали. И чтоб не разбрасываться посудой и не слыть скупердяями, отказывая прохожему человеку в стакане воды, держали староверы где-нибудь в сенях отдельные шкафчики с посудой, предназначенной для неожиданных гостей.
- Мария, раздуй-ка самовар, а мы с Кристиной пойдем пере-оденемся, а то ты вон какая нарядная, а мы, как пришли из лесу, так и ходим, - сказала Марья.
- Так в гости шла, вот и принарядилась. Дома-то тоже хожу в чем придется, - словно оправдываясь, ответила  Мария. И правда  на Марии было нарядное, атласное бордового цвета платье в пол с кружевами по груди и на рукавах. Ворот платья глухой, под гор-лышко, сзади на спине застежка, талия отрезная, подол слегка при-собран. Я сильно подозревала, что это было единственное нарядное платье моей бабушки, а может быть я ошибалась и, дай бог, чтоб это было так. Мне очень хотелось быть поласковее с Машей, хотелось обнять ее, но я боялась, что Марьюшка меня не поймет, слишком сильны были староверские каноны, а Мария, к сожалению, была не нашей веры.
Я помню, как мама рассказывала, что уже будучи парнем, мой  отец приударял за девушкой не своей веры и мать, Марья Перфиль-евна, прознав об этом, крапивой гнала его с посиделок, где были мирские парни и девушки. И был еще случай, как она отходила его вицей, когда рано утром , отправляя корову в стадо, она обнаружила своего сына спящим на лавочке в обнимку с балалайкой у дома той самой девушки. Насколько добра и ласкова была Марья Пер-фильевна, настолько сурова она была в том, что касалось ее веры, ее семейных устоев.
Быстренько переодевшись, я выскочила из избы и, подойдя сзади к Маше, сидящей на табуретке, обняла ее.
- Спасибо, Машенька, что ты пришла, я очень рада еще раз увидеть тебя.
- Ну как я могла не прийти, я же обещала. Гостинцев вот в до-рогу тебе напекла, она показала на узелок, лежащий на краешке стола.
- Хочешь, я угадаю, что ты испекла?- спросила я.
- Ну,  угадай, - улыбнулась Маша.
- Картофельные шанежки.
- Верно, - рассмеялась она. - А как ты угадала, я вроде тебе ничего не говорила?
- Не говорила, а я знала, что именно их ты и испечешь. Потому что я очень люблю картофельные шанежки и черемуховые пирожки. Марьюшка мне пирожков в дорогу напекла, а ты шанежек, милые вы мои, родные, - голос у меня внезапно сорвался, я уткнулась носом Марии в макушку и прошептала, - Спасибо тебе, славная моя.
 Откуда могла знать Мария, что наша мама, а ее дочка Настена, часто стряпала нам картофельные  шанежки, и  когда мы, нахваливая их, ели, она всякий раз говорила:
- Мама моя очень вкусные шанежки стряпала.
Не думаю, что при тогдашней бедности, без молока, сметаны и масла, так уж вкусны были эти шанежки, но то были мамины ша-нежки. И были они слаще меда, потому что мамины руки лепили их, на маминой любви тесто замешивалось, на маминой нежности начинка готовилась. И для меня, теперь уже старой женщины,  тоже не было и нет ничего вкуснее  маминых пирожков и шанежек. Мамы моей нет уже много лет, а я помню вкус ее шанежек и ни с чем его не перепутаю.
Вышла из избы Марья, принаряженная, в голубом сарафане, в новой кружевной косыночке, в одной руке неся тарелку с пирогами, а другой ведя за собой Нюру.
- Ну вот, теперь не стыдно и с людьми посидеть, чайку попить, сдобы  моей отведать.


Три молодые женщины одного возраста сидели под сараем, пили чай и мирно беседовали. О мужьях, о детях, о предстоящем урожае, о ценах на хлеб и о налогах на него. Я старалась не вступать в разговор, слушая своих  молодых бабушек, не подозревающих, что за столом сидят три родных человека, три женщины, но одна из них из другого времени, из другого поколения. Я вглядывалась в их лица, стараясь запомнить каждую их черточку, каждое движение, каждую улыбку, чтобы  унести это с собой и помнить их всю жизнь и любить их, рано ушедших.  Но обделенная жизнью заботой и любовью бабушек, я всегда знала, что они все годы моего детства и юности были рядом со мной, незримо оберегая меня от ошибок, от людской злобы, направляя меня по жизненному пути, не позволяя мне сбиться с него, чтоб я могла вырасти порядочным человеком, доброй и любящей матерью, готовой, как и они, ради детей и жизнь свою положить.

 

День клонился к вечеру, и я не на шутку стала беспокоиться. Я то и дело поглядывала на небо, но оно по-прежнему было чистым и ни-чего не говорило о том, что должны появиться какие-то облака. Мария засобиралась домой, и мы с Марьей вышли за ограду прово-дить ее. Я посмотрела за реку, там вдали по дороге ехала какая-то повозка. Мой взгляд уже привычно за этот день обратился к небу, и я чуть не ахнула. Прямо над нами стояло маленькое облако, а к нему со всех сторон стремительно плыли совсем крошечные облачка, сливаясь  и переплетаясь друг с другом над нашими головами, и вдруг я ясно увидела как из этих облачков слепился букетик, и лен-точка плыла рядом с ним, но вот и она догнала его и обвила стебли. Сердце мое оборвалось. Целый день я ждала этого момента и ока-залась совсем не готова к расставанию.
- Посмотрите, вон и подвода моя едет, - показала я на повозку, которая остановилась далеко на дороге и возница что-то поправлял в сбруе. Надо прощаться. Машенька, Марьюшка, простите меня, ради Христа, но мне надо бежать, видите, возница меня ждет.
Марья заохала, всплеснула руками и кинулась в дом, через ко-роткое время она выбежала, неся в руках корзинку.
- Мария, я твои гостинцы сюда же положила. Ну,  раз уж ре-шила ехать, не будем тебя удерживать. И то, не ближний свет пеш-ком-то до города идти. Раз уж подвернулась такая оказия, поезжай.
Я обняла их обеих, притянула к себе.
- Прощайте, мои дорогие. Я всегда буду помнить о вас и лю-бить вас. Марьюшка, родная моя, спасибо тебе, что ты позволила пожить у тебя, заглянуть в твою семью, узнать о тебе многое и очень важное для меня. Я хочу оставить тебе память о себе, - я быстро сняла цепочку с шеи и протянула ее Марье. – Возьми, настанут тяжелые времена, продай ее, она золотая, очень дорогая. Может статься, что спасет она кого-то от голодной смерти, а не пригодится, и слава богу, носи на здоровье. И еще я хочу, чтоб ты запомнила: пройдет много лет и  наступят такие времена, что ты останешься совсем одна, но ты не должна отчаиваться, помни, что дети твои будут живы и здоровы и однажды вернутся домой. Вернутся, по-нимаешь?
Слезы застилали мои глаза. Сердце разрывалось на части от боли и любви  к моим бабушкам, ставшими мне подругами
Я смотрела на Марью и понимала, что она ничего не понимает. Мое волнение передалось и ей и Марии. По ее щекам, как и по моим текли слезы, рядом сморкалась в платочек Мария. Хорошо, Марьюшка, не надо ничего понимать, ты только запомни, на всю оставшуюся жизнь запомни, что дети твои вернутся, дождись  их.

 

- Машенька, - обратилась я к Марии, - а тебя я прошу поберечь себя. Не простужайся, побереги грудь. И тебе я хочу память о себе оставить. Я сняла очки и протянула их Марии. – Носи, не щурься, они тебе подходят, а у меня дома другие есть.
Я понимала, что они воспринимают мои слова как бред сума-сшедшего, но не предупредить их хоть косвенно я не могла. Забрав у Марьи корзинку, которую она до сих пор прижимала к груди, я еще раз обняла и ту и другую женщину и побежала к реке. Пробежав несколько шагов, я обернулась. Обе женщины смотрели мне вслед и крестили мой путь: одна - щепотью, другая - двумя перстами. Я помахала им рукой и поклонилась в пояс.


Облачко летело по небу, я бежала по тропинке к реке уже в полной уверенности, что все будет в порядке. Какой-то червячок сомнения до последнего был у меня в душе, но теперь я была спо-койна как никогда. Я знала, что сегодня я увижу своих детей, обниму маму и отца. На берегу я оказалась в тот момент, когда облачко зависло над ним. Я с разбегу уселась на бережок, свесив ноги в воду, подняла лицо к облачку и закрыла глаза.



- Кристина, вставай, коров пора домой гнать, - услышала я го-лос брата.
Я открыла глаза.  Передо мной на корточках сидел Павел, а я лежала на песке, положив руку под голову. Подскочив, я в недо-умении спросила его:
- Я что спала? Так это был сон? Павлик, - это был сон? Сколько времени меня не было?
- Да ты все время тут была. Я лошадь выкупал, смотрю, тебя вроде в реке не видно, ну, я подошел сюда, смотрю, ты спишь. Я тебя не стал будить, накрыл курткой. И коров никуда не погнал, тут на Одине и пас, время от времени подъезжал, посматривал на тебя, чтоб никто не украл,- Павлик рассмеялся.- Ну, а теперь уж коров в деревню пора гнать, дома сны досмотришь. А это что у тебя за кор-зинка?
Я обернулась,  за моей спиной стояла корзинка, накрытая тря-почкой.
- Ты не видал здесь женщину, она ко мне подходила? - спро-сила я брата.
- Да нет, никого не видел.
- А где мои очки? – я полапала вокруг себя рукой, но очков не нашла.
- Павлик, поищи, они где-то здесь должны быть, я без очков не вижу и не слышу.
- Да нет тут твоих очков, в речку наверно уронила, пока спала.
 До меня что-то стало доходить. Я положила руку на шею - цепочки не было. Я оттянула на груди сарафан, заглянула, - цепочки не было. Взяв корзинку, я откинула холстинку, - в корзинке лежали пирожки и беленький, вышитый по углам узелок, я уже знала, что в нем находится.
Я притянула колени к груди, обняла их руками.
- Павлик, ты веришь в перемещение, в машину времени ты ве-ришь?
Брат в недоумении смотрел на меня.
- Да вроде не особо верится. А ты что перемещалась куда-то? – рассмеялся он. - Ты сегодня действительно переместилась с Кавказа в Зауралье. Давай вставай, коровы вон уж на Красный берег поднимаются. А что за женщина тебе корзинку оставила?
- Да подходила знакомая, гостинец родителям передала.  Ма-рией зовут или Марьей, не помню.
- Так по-моему, что Мария, что Марья – это одно и то же, ста-ринное русское имя.
- Да, ты прав. Мария и Марья – красивые русские женщины с одинаковым именем, но с такой разной и с такой одинаковой судь-бой.
Я поднялась вслед за братом на берег, посмотрела в сторону Одины, поискала тропинку, по которой я только что бежала к реке, но не нашла ее. Но зато я четко видела дедов дом, все его постройки, огород и даже журавель колодца. Я снова в пояс поклонилась, прошептала, - прощайте, - и пошла к брату, снимавшему  путы с лошади.
Дома нас уже с нетерпением ждали мама с отцом и тетя Ляна. Мама накрывала на стол, отец вышел нам навстречу на крыльцо, обнял меня, расцеловал, еще раз прижал к себе, губы его дрожали, он еле сдерживал волнение от встречи с дочерью. Прибежал из ого-рода мой малыш.
- Мама, мама, а у деда в огороде ублюд стоит, - доложил сын.
- Что за ублюд?  - удивилась я.
- Ну такой большой ублюд, на нем сейчас дядя Паша приехал!
- Это, сынок, не верблюд, а лошадь, лошадка, – я от души рас-хохоталась.
- Завтра я тебя покатаю на ней, а теперь мыть руки и марш за стол, бабушка уже ждет.
Я кинула взгляд в угол крыльца. Рукомойник как всегда висел на месте. Войдя, я поприветствовала тетю Ляну, которая, услышав о моем приезде, пришла повидаться с нами. Мы обнялись. У меня перед глазами до сих пор стояла молодая девушка, только недавно просватанная за любимого человека. Расспросив меня о жизни, о работе и здоровье, тетя Ляна засобиралась домой, несмотря на наши уговоры отужинать с нами.
-Зайду еще в другой раз, побегу, управляться надо.
Тетя Ляна ушла, а мы расселись за стол на свои места. Мама поставила бутылку вина.
- Давай, отец, давай выпьем за приезд дочери красненького. Она разлила в рюмки вино, чуть пригубила и поставила на место. Мы с отцом и Павликом  выпили по полной и принялись за еду.
- Родители, а я вам гостинцы принесла. Павлик, а куда ты кор-зинку поставил?
- В сенях стоит, сейчас принесу. Он принес корзинку и поставил ее мне на колени.
- Мама, дай большую тарелку. Она достала из кухонного стола тарелку и подала мне. Вначале я выложила пирожки, потом развя-зала платочек и сверху положила картофельные шанежки.
- Кто это тебя угостил? – поинтересовалась мама.
- Родственница наша, Марьей назвалась или Марией, не помню, - заспала. Вам с отцом гостинцы передала.
 Я подала пирожок отцу, а шанежку маме и у меня было такое ощущение, что гостинцы были еще теплыми, словно недавно выну-тые из печи
- Мама взяла ватрушку, поднесла к носу, понюхала, потом разломила ватрушку и откусив, начала жевать. Я внимательно смотрела на нее.
- Вкусная, вроде как мама пекла. У ней такие же выходили.
- Папка, а ты что скажешь? Как тебе пирожок.
- Пирожок как пирожок, мать такие же стряпает.
- А твоя мать не такие стряпала?
- Может и такие, кто их разберет, да и забыл я.
- Да, мужики - они все одинаковые, - рассмеялась я.- А вот корзинка тебе ничего не напоминает?
Отец взял корзинку в руки, повертел ее, пожал плечами
- Вроде у нас была такая, а может и не такая. Так кто тебе это дал?
- Я же сказала, что родственница какая-то наша дальняя. Хотела к нам зайти, да времени не было, вот со мной и передала.
Я не могла и не хотела вдаваться в подробности, уж очень все было невероятно, неправдоподобно, необъяснимо и, если бы не ис-чезновение моих очков и цепочки,  и появление корзинки с гостин-цами, я бы точно была уверена, что это был сон.
- Мама, ты рассказывала как-то, что мы все в твою маму уро-дились, что от нее нам передалась близорукость, она все время щу-рилась. Скажи, а очки у ней были?
- Были, женщина какая-то приезжая отдавала ей их. Но она редко их носила. Тятя ругался, не любил, когда она их носила, так она при нем их снимала. А потом, как умерла, куда-то они подева-лись, ребятишки, может, сломали, не помню, а может тятя выбросил,  не видала я их больше. Да и не до очков мне было. А что ты спрашиваешь? Свои-то очки куда дела? Вроде в очках уходила.
- В речке утопила, а может твоей маме отдала. Вот еще плато-чек посмотри, я достала из корзинки белый батистовый головной платочек и подала маме. Она развернула его и ахнула.
- Ну как есть мамин платок. Она такие букетики всегда выши-вала, у нас и задергушки с такой вышивкой были. Букетик с лен-точкой. Неуж,  правда мамин?
Мама прижала платок к лицу и заплакала.
- Тятины жены все мамины вещи растаскали. Одну приведет, она поживет немного, да убежит, еще и прихватит у нас у сирот что-нибудь. Другая зиму перезимует, тоже не с пустыми руками умотает. А третья лучше всех поступила: Федю тяте родила, весной остатки маминых вещей собрала, даже задергушки с окон поснимала, ребенка оставила и была такова. Больше о ней не слыхивали. Купава вслед за мамой померла от голода наверно. Тятя вскоре после маминой смерти привозил какую-то бабенку с маленьким ребеночком, чтоб Купаву кормила. А та своего ребенка накормит, а пустую грудь Купаве сунет. Она все ревела, ревела. Я ей мякишок хлеба пожую, в тряпочку заверну, да суну в рот, тем только и кормилась. А потом уж и реветь не могла, все открывала ротик, а он весь пересохший. Волью ей ложечкой водичку в ротик, а ей бы молочка. Раньше у Марии Матвеевны брали молоко для Маши с Петей, а когда Купава родилась, корова еще не отелилась. А у кого молоко было, так своих ребят полон дом, не до чужих, своих бы прокормить.
Мама замолчала. Свернув платочек вчетверо, она положила его на край стола и все гладила, гладила ладошкой.
- А я сегодня уже видела такой букетик в виде облачка. Может, это бабушка Мария мне привет передавала. Просила и вам передать, что она видит всех нас и очень рада за нас. И бабушка Марья тоже очень довольна, что у ее сына такая большая и дружная семья. Были мы с Пашей сегодня на родовом месте, поклон от вас передали, а они вам велели кланяться, да чтоб не плакали и не грустили. Вон сколько внуков у вас, успевайте только встречать да провожать.
-Да я не от горя плачу, от радости, что мамин платок через столько лет ко мне вернулся.
-








               

 



К.ГАВРИЛОВИЧ

                21.01 – 14.04.2012г.