Олеськина история

Олеська сидела в чужой квартире и тупо смотрела в окно. Серый день не раздражал яркими красками, хотя, если верить календарю, весна уже давно должна была вступить в свои права - 22 апреля на дворе. Колькин день рождения. Сам Колька, непутевый младший брат, балагур и хохмач, умер четыре года назад. Глядя на серую улицу и вспоминая брата, Олеська  унеслась мыслями в детство.

Школьные премудрости давались ей с трудом, особенно в старших классах.  Если бы не верная подруга Ксенька, она бы пропала в этой школе. Хохотушка Ксенька обладала бесценным талантом – могла, прочитав заумный параграф по истории или экономической географии, сразу пересказать его вполне человеческими словами. Они и к урокам вместе готовились, и к экзаменам. Ксенька получила аттестат без «троек» и рекомендацию для поступления в педучилище. Туда же попыталась поступить и Олеська. Правда, она мечтала стать не учителем, а воспитателем детского сада, но не прошла по конкурсу и подала документы в швейное.

Вообще, никогда и ничего не далось Олеське даром. Она с детства знала, что надеяться в этой жизни можно лишь на себя, поэтому в то время, когда Ксенька читала книжки, её подруга училась вязать носки и готовить борщи. Думала, в жизни пригодится.

Пригодиться-то пригодилось, только никто не оценил. И первый муж, и второй воспринимали её хозяйственные подвиги как должное. Олеська хваталась за любую работу, отстояв смену, неслась домой, наводила чистоту, тазами пекла пирожки, на ходу интересовалась школьными успехами Настёны и журила Лизоньку за то, что та опять без спросу взяла фломастеры старшей сестры и разрисовала ими её же дневник. Если одна из девчонок болела, Олеська строго выполняла рекомендации врача, сама ставила уколы, покупала витамины и просила неведомую силу наслать болезнь на нее, но избавить от страданий дитё.

Иногда писала Ксеньке. Та вернулась после училища в родную деревню, работала в школе, ютилась с мужем и двумя мальчишками в бабкиной хибарке и, как могла, поддерживала в подруге боевой дух. Впрочем, обеим часто было некогда, поэтому Олеська берегла письма с деревенским штемпелем и, когда уже хотелось волком выть от навалившихся проблем, перечитывала их, словно молитву или курс аутотренинга.

А проблем хватало. С появлением второй дочки Олеська извелась совсем. До года Лиза практически не спала и все время плакала. Потом вроде поуспокоилась, но все равно росла слабенькой и подхватывала любую инфекцию. Двухлетняя, до смерти перепугала мать, упав в обморок.

Олеська примчалась в поликлинику, будучи сама в полуобморочном состоянии. Врач-невропатолог, холеная крупная женщина, брезгливо вздернув губу, сквозь зубы процедила:
- Сосуды, наверное, плохие. Ничего страшного. Вот это лекарство попьете, через неделю на прием.
Потом спохватилась, вернула Олеську от двери:
- Еще к эндокринологу сходите, и к окулисту.
Сжимая в руке направления, Олеська подумала: «Ладно, эндокринолог, может обморок из-за плохого обмена веществ. А окулист тут при чём?», но спросить постеснялась.

В то время Олеська разводилась с отцом Лизы,возвращалась в коммуналку, в которой жила до замужества, делала там ремонт, решала проблему с задолженностью по платежам, покупала простенькую мебелишку. На это требовались деньги, время и силы. И со всеми ингредиентами была напряженка. Они с третьего захода пробились к эндокринологу и принесли холеной невропатологине радостное известие, что по этой части проблем нет.
- А окулиста мы не пройдем никак. Не успеваем. Я уже три раза с работы отпрашивалась, но народу столько…
Доктор прервала её равнодушным «Надо бы пройти» и, словно опасаясь новых жалоб, быстрее закончила прием.

Вечером из деревни позвонила мать и сообщила о смерти Кольки. Оставив дочек со свекровью от первого брака, Олеська поехала на похороны. Трясясь в стылом автобусе, корила себя за то, что давно знала о болезни брата, но так и не выбрала время приехать навестить его. Конечно, ехать было нужно без малого две сотни километров, да с двумя пересадками. Морозить детей, так часто болеющих, не хотелось, оставить их было не с кем, вот Олеська и ждала потепления. Но сейчас эти резоны не казались ей убедительными.

Через два дня она вернулась домой, все еще не веря, что брата больше нет. Казалось, он вот-вот войдет и опять отчебучит какой-нибудь фокус.

Но время не стояло на месте. Боль утраты постепенно заглушалась. Лизины обмороки прекратились. В Олеськином «бабьем царстве» потекла неспешная, размеренная жизнь. Сама она успокоилась, хотя порой плакала в подушку, вспоминая счастливые дни семейной жизни. Может и не жалела, что затеяла эту бучу с разводом, ведь терпенья уже не было, но о Сером тосковала.

Он вернулся к ней через четыре года. Сначала просто приходил, забирал дочку на выходные, потом явился с вином и тортом. Они просидели на кухне почти до утра, вспоминая старые обиды, но так ни до чего и не договорились. Когда Олеська вернулась с работы, в квартире был тарарам. Лиза выскочила в прихожую с сияющими глазами:
- А папа питерь с нами будет жить!
- Теперь, - машинально поправила Олеська, снимая пуховик, и замерла. - С нами?!

До Нового года их жизнь напоминала счастливую сказку. Они купались в этом счастье и так радовались каждой мелочи, что порой становилось страшно.

В начале января Лизоньке стало плохо. Назначили обследование, положили в дневной стационар, сдавали какие-то анализы, собирали консилиум. Врачи разводили руками, назначали то одни, то другие лекарства, процедуры. Олеська заикнулась было о направлении в областную клинику, но ей объяснили, что это преждевременно - сначала нужно пройти курс лечения и контрольное обследование.

Дочь таяла на глазах. Она не могла есть и все жаловалась на головные боли. От сознания собственной беспомощности Олеська выла ночами и благодарила Бога за то, что Серый был рядом - одна бы она точно не выдержала.

С Лизой происходило что-то странное. Она стала ходить, то приволакивая ноги, как старушонка, то высоко поднимая их, как на физзанятиях в детском саду. Сначала думали – балуется. Но как-то дочка побежала за машинкой и не смогла поднять её. Она недоуменно смотрела на родителей, снова и снова протягивала тоненькую ручонку к игрушке и промахивалась.

В Олеськиной памяти всплыла картинка из учебника биологии: рука с карандашом, ведущая кривую линию. В ушах зазвучал ксенькин голос: «Если мозжечок повредить, человек не сможет управлять своим телом. Ты думаешь, почему пьяные так ходят?» Остекленевшими глазами она посмотрела на дочь и рванула в поликлинику. Главврач завела было старую песню о том, что курс лечения еще не пройден, но осеклась на полуслове. Видимо, поняла, что доведенная до отчаяния мать неадекватна, и спорить с ней бесполезно.

Они приехали в областную клинику две недели назад. Получив снимок томографа, медики забегали, как муравьи перед дождем. Нейрохирург посылал проклятия в адрес всех врачей из их поликлиники. Потом посадил перед собой Олеську и, заглядывая в пухлую медкарточку, которую они привезли с собой, объяснил ей, что у Лизы опухоль, которая давит на мозг. Длится это все не менее четырех лет. Те самые обмороки были первым звоночком, на который никто не обратил внимания. Если бы тогда окулист зафиксировал повышенное глазное давление, можно было поставить верный диагноз и принять меры.
- А сейчас…?
- А сейчас я не могу дать никаких гарантий. Если Вы будете настаивать, мы сделаем операцию. Будем надеяться на благополучный исход.

Они ухватились за эту надежду, как за соломинку. Неделю назад Лизоньку прооперировали. Олеська ночевала у порога реанимационной палаты, ждала момента, когда дочка придет в себя, радовалась, что все позади, но Лиза не очнулась ни в этот день, ни на следующий. Олеське предложили ждать результата где-нибудь у родственников.

Через два дня она упросила врача позволить ей навестить лежащую в коме дочь. Глядя сквозь стеклянную перегородку на какие-то трубочки, провода, тянущиеся от мигающих приборов к худенькому тельцу девочки, на отекшее бледное личико, ершик светленьких волос, успевший отрасти на побритой перед операцией головке, впервые заплакала. Некрасиво сморщившись, она тоненько скулила, как собачка Стеша, у которой когда-то давно мать отбирала и топила щенков, гладила холодное равнодушное стекло и опять остро ощущала свою беспомощность.

Серый взял отпуск и примчался, чтобы быть рядом. Они приехали в теткину квартиру и стали ждать. Надежда таяла вместе с последним снегом, но они гнали от себя страшные мысли. Сейчас Серый с теткой ушли в магазин, а ей оставалось только тупо смотреть в окно.

В прихожей зазвонил телефон. Олеське показалось, что на голову ей натянули колпак из стеганого ватина, поэтому она ничего не видит и не слышит, и воздуха не хватает. Через пару секунд невидимая рука сдернула колпак, и по сердцу ударил конец фразы: «…завета Сергеевна скончалась, не приходя в сознание. Примите наши со….»

Уже в сумерках она отлепилась от мокрого плеча Серого и потянулась к телефону. Негнущимися пальцами набрала текст и отправила Ксеньке. Через минуту раздался звонок.
- Лесенька, как же это? Я не могу поверить. Я не знаю, как… Что я могу для тебя сделать?
- Что тут сделаешь? Все кончено.
Подруга помолчала, всхлипывая, и вдруг произнесла:
- Это Колька. Он ее пожалел и забрал к себе. Лесь, ты подумай, как она мучилась всю жизнь, как ей было больно. А сейчас ей легко, покойно, ничего у нее не болит. Ты про это думай. Ладно, Лесь?

Прошло два года. Для Олеськи они слились в череду однообразных, пронизанных болью дней и ночей. Она держалась изо всех сил, хотя иногда думала, что внутри нее сломали какой-то стержень, поддерживающий жизнь, а вместо сердца вставили мертвую ледяную глыбу. Оставаясь одна, Олеська обнимала фотографию Лизы и поливала её слезами. «Девочка моя, как я по тебе скучаю. Если бы ты знала, как мне одиноко…» 

Но страшнее этой горькой тоски были мысли, которые бессонными ночами выползали из глубин души и сверлили сердце и мозг ледяной обжигающей дрелью: «Я виновата в смерти Лизы. Я плохая мать. Я должна была понять, что что-то не так. Я должна была что-то сделать. А я не сделала, не поняла. Мне нет прощения!»

По осени Олеська утепляла на работе окна. Открывала запыленные тяжелые рамы, отмывала их до блеска, заклеивала. За день напрыгалась вверх-вниз, да еще, видно, просквозило. Утром еле поднялась. Все тело гудело, поясница просто разламывалась. Фельдшер в здравпункте осмотрела ее и отправила на УЗИ. Мало ли что, возраст уже не юный, вдруг воспаление какое.

Симпатичная девушка-доктор заулыбалась, глядя на монитор:
- У вас девочка. Четырнадцать недель. Развитие соответствует возрасту. Только, наверное, придется в больнице полежать. Женщина, что с Вами? Почему Вы плачете?

Олеська не замечала слез. Она чувствовала, что в груди разгорается радужное солнышко и его тепло ломает лед, сковывавший сердце. «Лизонька, девочка моя любимая, ты услышала! Ты меня простила!»