Омут-душа

Листья… Слетающие с клёнов листья, уже настолько сухие и тяжёлые, что с шорохом проходя через всю крону, с хрустом валятся на мощёную серой плиткой аллею парка. Я люблю и ненавижу эти листья, также как люблю и ненавижу это время года. Мне доставляют удовольствие красно-жёлтые пятна на зелёном фоне, свежий, но ещё тёплый воздух и туманы по утрам. Но я ненавижу эту депрессию, эту меланхолию, которая меня накрывает! Это как секс с нелюбимой девушкой. Получаешь неописуемое удовольствие, но не получаешь никакого удовлетворения, да ещё и осадок какой-то омерзительный. Тут ещё дело в возрасте. Когда тебе двадцать, то любой секс приносит удовлетворение, потому что оно измеряется количеством. А когда тридцать оно уже измеряется чем-то другим, и, что самое отвратительное, не понятным тебе. Совершенно непонятным. Как и вся твоя жизнь. К двадцати пяти я многое понимал в этой жизни, а к тридцати я начинаю приходить к выводу, что не понимаю ровным счётом ничего. Не понимаю любви, не понимаю дружбы. Не понимаю многих движений, сознательно или бессознательно совершаемых людьми. И это становится закономерностью, цикличностью, к которой уже начинаешь привыкать, а так не хочется. Привычка ведь это маленькое душевное самоубийство. А если их много? А если вся твоя жизнь, как оказывается, только из них и состоит..? Можно сказать, что человек целиком и полностью живущий привычками, уже душевно мёртв. Он совершил душевное самоубийство.

Многие из людей, прочитав это, отрежут – кризис среднего возраста. Это у всех так – добавят они через две секунды. Вы думаете, я не думал об этом? Все мозги мне проели эти общественные устои и стереотипы. Вот, если у мужчины депрессия в тридцать лет, значит кризис среднего возраста. Пошутили, посмеялись и разошлись по своим делам. А человек остаётся наедине со своей депрессией, поглощающей его, мешающей ему. Она часть его, она родна ему, она знает его лучше других. И он доверяется ей… Она знает, что у него там внутри, и она поднимает сейчас на поверхность весь тот осадок, что оседал годами за его жизнь. Она тычет его носом в эту грязь, что уже, казалось навсегда осела где-то на дне его озера-души. Она поднимает её, ворошит, закручивает воронками. И превращает озеро в омут. И тонет человек в себе, не проявляя это никак внешне, и не верят ему близкие, что можно вот так тонуть в себе, и нет у него единомышленников, потому что все они также не проявляют этого внешне. Конечно, можно не думать об этом, надеть на себя железную маску и железные доспехи, можно даже вставить железный мотор себе вместо сердца. Но чёрт возьми, не получается у меня этого!

И остаётся только тонуть в своём омуте-душе без надежды на спасение, хотя бы только потому, что мало кто может тебе туда, в этот грязный омут, протянуть свою руку. Пачкаться не хотят… А те, кто мог бы и целиком туда нырнуть, не видят твоего бедствия, ведь они самые близкие тебе люди и ты, конечно, не показываешь им этого, не хочешь их травмировать. И травмируешь себя…

Погружаясь всё глубже и глубже в омут-душу, я смотрю вверх, на поверхность и вижу там сквозь грязную тину, мерцающие иногда блики. Это солнце, какое-то далёкое и необъяснимое солнце, всё ещё пытается меня остановить, как бы показывая, что есть ещё свет, свет любви и свет надежды. Свет прозрения. Свет познания. Свет веры. И вижу я, опускаясь на холодное дно омута, что высоко-высоко на поверхность его, как на поверхность моей души, с шорохом проходя через кроны своих клёнов, тяжело падают сухие осенние листья…