Восхождение к справедливости Кенотаф

      

                Кенотаф

                «Особенно ведь скорбишь о смерти,  которую               
                не считаешь естественной и предопределённой»
                /Плиний Секонд/
                I.
Раным-рано.
Едва рассвет.
Блеск лиловый у неба в глазах.
Самолётный
        фарфорово-белый след
В раму утра втесал аллах.
В саблях снега чёрный вар гор –
Мирриадоглавое сонмище
Пирамид.
Умер человек – с тех самых пор
Каждому по вершине стоит!
Грозный город скорбно пал ниц
В минаретной заверти тополей.
Пластырь ставен скрыл окон блиц.
Одиночество оттого острей.

Раным–рано...
Так рано, что божий свет
Еле пашет.
Самолётный упруго-белый след
Вызрел ручкой глобальной чаши.
Глянешь в кубарь – в нём всегда всё есть:
Чуть-что минус – так плюс другое.
Если где-то загублен лес -
Выйдет пастбище небольшое.

В пойме,
        Там, где стальная тля,
Силясь взлететь, ревмя ревёт.
Хитрым вымыслом зодчих,
                шаля,
Дразнит воображение Аэропорт.

Грустным пасынком злых сердец
Взвив над горами,
Мчит меня дюралевый огурец –
Белую семечку –
В память о маме.

Волга, Азия, Днепр, Кавказ –
Маленькой женщины таковы масштабы.
И с высоты не окинет глаз
Панораму жизни
И смерти
Мамы!

Будто по лестнице к правде мчусь,
Прозревая в поэме,
Как в белёсом облачном  жите.
На земле меня минус.
Но здесь я – плюс,
Рабочий, поэт и всемирный житель.


                2.

    В отличие от многих других моя мама (как я, повзрослев, позднее выяснил) не была  в её годы пионеркой и не стала комсомолкой. То есть, не как все, моя мама никогда не носила никаких матерчатых красных ошейников, называемых «галстуками», и никаких металлических побрякушек, именуемых «значками». Следовательно, мама не могла стать и не являлась сколько-нибудь  официально значимой или значительной фигурой в том обществе.
    Она была парией, в страхе трясущаяся за своих детей.  Несмотря на то, что всю свою жизнь мама добросовестно сутулилась за конторским столом на типовом советском предприятии, и, естественно, внесла свою лепту во всеобщее благо и процветание, она тем не менее ни разу не посмела сказать «Мой социализм!».
   Не посмела, потому что блат и панибратство были ей глубоко противны. И, что главнее всего, от мамы, видимо, ускользал неясный смысл местоимения «мой» или «наш» в сочетании с затемнённым высокой философией значением нерусского слова «социализм».
    Но вполне допустимо, полагаю я, мам не могла постичь всё величие происходящего оттого, что личная её жизнь  с самого начала вступила в коренное противоречие с тезисной установкой нового общества: «Кто был никем, тот станет всем». Мама всегда была уверена, что стать кем-то этот «никем» сможет только за счёт кого-то. Люди ведь равны между собой лишь на момент рождения. А потом счастье одних строится на несчастье других. Солдат  много  – генерал один. Чемпионом становится далеко не каждый. Но возвышаться за счёт кого бы то ни было моя мама считала безнравственным.


             3.

На откосе,
У Волги,
Там, где Камышин,
До сих дом стоит
Да под новой крышей.

Почти век прошёл  –  ему семечки.
На жёлтом крыльце  –  мятны венечки...

Ночь. И крик во дворе.
Что там такое?
На крыльце вновь сидят
Какие-то двое.
У того, что помоложе,
Чёрный чуб витой.
«Вражий голос» включи!
-Приказал второй.

Брыласт второй,
Груб излишне.
Говорят запой
У него семишный.
Ждёт-пождёт он «Би-Би-Си»,
Во тьме брыльями тонет.
Антенна блестит, словно зуб драконий.

Дождались. И в окрест
Заголосила
Вся какая ни есть
Нечистая сила.
И сквозь вой, словно божий,
Протиснулся голос.
Но – хрясь!- опять
Закосила «Спидола».

И в вечере долгом
Сидят, молчат
Геройского деда
Двое внучат.

-Ты, вот, слухай сюды, –
Грит первый. –
Штооооо  ска-а-жу...
Береги нервы.
Брось тоску.

Отвечает второй:
-Штой-то стал ты учительный!
Может, я не такой.
Я – чувствительный...
Дед, надысь, умирал,
Сказвал жи,
Что в чужом дому век прожил.
А в чужом дому
Жизнь кака?
Не до жизни тут.
Неси стакан!..

Горька пол-литра,
Зелен лук.
Память дедову
Заливает внук.

...А был дед. И-их!
Материала в нём на двоих.
В нём телес на двоих,
Да умом не востёр:
Влюбился в одну
Из соседских сестёр.
А соседский дом –
Не дом, а домина.
Душ двадцать в нём
Да баб половина.

                4.
    Как живые смотрят на меня со старой глянцевой  фотографии  пятеро моих дедов-братов – основателей пространной фамилии. Чудом сохранилась фотка из тех времён и почернела, словно обуглилась,  по краям.  Скрипучие ремни английской  портупеи на гимнастерках братов перехлёстнуты крест-накрест, как ремни нынешних парашютистов.
  Ослепительный блеск контрастного глянца. Это они перед расставанием. Коричневое сверкание по-иностранному выделанной  мягкой кожи. Руки на рукоятях сабель. Отважная дерзость в глазах. В зелёных трофейных подшлёмниках, названных впоследствии «будённовками».
Дед Гриша,
Дед Коля,
Дед Серёжа,
Дед Миша
И дед Дмитрий.
Они – парашютисты, они - десантники в будущее. Какое получилось будущее - не их вина. Главное: они предтечи.
...И кланяюсь я старому кино,
Порою дышащему горечью и правдой,
Когда с экрана застрочит Оно –
Единственно Великое
Что надо!

Стремена, попоны,
Сабля – чирк!
Наискось погоны...
Выстрел. Крик.
Вот-та Революция, голубарь!
Был никем ты,
Нонче-
Государь!

Едут рядом вечером
Крестьянин и рабочий.
А заря Свободы
Светит им из ночи.

                5.

  Никто не отрицает:  миновавшее время было сложным. Но человеку нелегко жилось во всяких социально-экономических формациях. При общинно-родовом строе. В рабовладельческих государствах. При феодализме. И во все времена. Тем более, что новое – это всегда и всего лишь улучшенные вариации прошлого. Как фуги Иоганна Баха...
  Показательно, что Плиний Секонд, живший в первом веке последнего двухтысячелетия, сетовал на правление императора Домициана такими словами, произнесёнными как будто в наше время: «Никакие свидетельские показания не были безопасны, никакое положение не обеспечено, не помогало ни сиротство, ни обилие детей». Но и чуть после, находя много положительного в Траяне Германике, Плиний с горечью называл свой век «веком выгодной бездетности».
    Не так ли трепещет душа человечества и на радиоактивном сквозняке двадцать первого века?
   ...Белой чайкой приволжских плёсов,
Сизой горлицей из дубрав
На скрипучих пяти колёсах
По курганам да по буграм
Наклочилась на сёла новость
Будто в нынешней посевной
На коммуны разбита волость.
И все волости. До одной!
За ходило село гармонью,
Забродило, как дикий мёд. 
Со стены полыхнуло кровью
Объявление:
«Все – на сход»!
Потянулись к приступку клуба
Армячишки да зипуны.
Кое-где лишь полушубок
Вдруг мелькал на помин зимы.
И пять братьев – как пальцы длани –
Собрались у того крыльца.
И когда синеликий сумрак
От гармоники вдруг охрип
Занял место своё у клуба
Председатель села Архип.
На Архипе внатяг рубаха,
Из сапог рвётся пламя бридж.
Вынул руку Архип-рубака
И взметнул ею в небо триж.
-Громадьяне!
-Даёшь коммуну!
-Общность будушшую даёшь?!
Дмитрий под ноги смачно сплюнул:
-А свобода, ядрёна вошь?
Мы сама себе есть коммуна.
Посчитай-ка: на двадцать душ!
Отдавать, што ль, своё кому нам?
И вообще, это дело – чушь.
Был горяч дед и кровью всею
Понимал он свободу
                Как
Честь свободно пахать и сеять,
Дрожь  работы храня в руках.
Прямо с фронта в родные дали –
Весь в бинтах не заживших ран –
Дед вернулся. Браты вертались.
И срубили не дом, я храм!
Бабы с девками жили трудно –
До полуночи визг да стон.
Братья поняли, что коммуна –
Человечества вечный сон.
И Архип был заметный конник.
Он и в жизни рубил сплеча.
Был он правды своей поборник
И над нею душой зачах.
Но пошёл не к труду, а к славе.
И в глазах его путь был прям.
-Люди, что? Мы людей заставим!
Или – к чьойртовым матерям!..

Мудрость, где ты?
Признайся, истин
Нет на свете. И правды нет.
Вместо истин – лишь образ мысли
Да слепых обязательств жест...
Вот, Архип. Он ходил в разведку –
Сход запомнил.
              А ещё
Плод запретный – свою соседку,
Рот пунцовый, упругость щёк...

Потому – только выпал случай –
От горящих родных осин
Двадцать душ пошли горькой тучей
Нищету плодить на Руси.


                6.

    Доктор, похожий на неистового протопопа Аваакума, доктор, бегающий трусцой даже когда инфаркт, как шелудивый пёс дёргает его за пятки, высовываясь из-под каждой подворотни, хватает его за сердце, доктор этот сказал мне с присущей ему проницательностью: «Жизнь безжалостна к хорошим людям». Доктор поставил такой окончательный диагноз, наблюдая своих многочисленных пациентов, умерших под его скальпелем и – оставшихся в живых. Такое заключение существа заболевания дал он и моей маме, передавшую мне казацкую кровь моих дедов.

Кошкой на вкрадчивых ласковых лапах
К ней пришла хворь пониманьем, что мы –
Только лишь горстка холодного праха,
Только ведёрко холодной воды.

Разве не лучше всего мы бываем
В дни когда, жизнь отнимая, недуг
С жизнь нас мирит? Мы вдруг понимаем:
Враг нам не брат, но, быть может, наш друг.

Не для больного дворцы и богатства.
Слава – к чему? И карьера – к чему?
Хворый, конечно, не раб государства
И не романтик дорог и разлук.

Побоку почести, зависть и жадность;
Слухам и толкам не внемлет больной.
Всё он приемлет и всё ему ладно –
Только б здоровье и только б покой!

Мама ходила своими ногами,
Труд высветлял её ангельский лик.
И вызревал в сердце солнечный камень -
Бзик справедливости, истины бзик...

Что справедливо – эквивалентно:
Деньги – за труд, и за Родину – смерть.
Годы мучений – за радость мгновенную,
За обладанье, за счастье иметь.

Ныне расплатится новый Овидий
Чеком – за ласку.
              Мы болью артерий
Любящих любим, врагов ненавидим,
Но справедливость – высший критерий!

Даже собака порой сатанеет,
Зло и обидчиво прячет полено,
Если побои проступка сильнее...
Несправедливость. А, значит, неверно!
 
Как тяжело моей маме бывало
В дни когда зло родилось из добра,
В дни когда горец возник у штурвала
И объявил всесоюзный аврал!

Там ведь не просто лишали пенатов –
У матерей отнимали детей.
Кто был сильней – тот у слабого хапал
Под маскировочной сеткой идей.

Нравственно стало соседа ограбить –
Властью прощался чудовищный грех...
В десять всего побрела Христа ради
Мама
Выспрашивать горький свой хлеб.

Лучше бы нам ничего не давали –
Лишь бы никто не посмел отнимать.
Не замечали - пусть, не помогали.
Только не надо в тюрьму и на казнь!

Жить и мечтать стало небезопасно
С тех ещё, с горьких и яростных дней...
Всё изменилось натужно, напрасно.
Честность упряталась в маме моей.

Вскоре богатым стал тот, кто не сеял –
Дикие, кислые, наглые сливы.
После лишений всех, как они смеют?
Сердце тревожилось: несправедливо!


                7.

   По свойствам своего характера мама была тем, что мы называем сильной личностью. Она обладала решительностью, была деловита, внутренне собрана, резка и неуступчива, а главное, она была целеустремлённа. Кроме всего положительного, в её душе таились огромные неразвитые силы и способности: тонкая чувствительность, которой она – в тех условиях жизни – боялась. И – отмеченная мной щепетильная честность в отношениях между людьми, которую дробили до мелочности, вместо того, чтобы дорожить этим качеством как целым.
   Ведь что получается? В пионеры её не приняли, как «дочь врага народа». Все дети в галстуках, она – дочь краскома – нет. И комсомолкой мама не стала не по её собственной воле. И не приняли её учиться куда она хотела. Но, исходя из свойств её характера, можно предположить, что мама могла бы толково руководить любым довольно крупным предприятием. Однако врождённое прямодушие её было оскорбительным для новой касты советских чинуш. И она посвятила себя семье... Если хотите, мама вынужденно ограничила свои интересы интересами семьи; была заживо похоронена в семье.
   Трагическая история мамы в счастливом для многих государстве – это история. Всё новое имеет свойство ветшать. История страны – тоже. Ибо время это не абстракция и не отвлечённость.  Это физическая величина, математическая приправа, самодовлеющая и самодобавляющаяся, как соус, ко всему, что только есть в мире.
   Мама стойко перенесла горечь и утраты военного лихолетья, голод, холод, лишения, гражданскую беспомощность и бесправность, а когда организм её от всего этого преждевременно состарился, подвёл маму всё тот же комплекс неуёмной справедливости.
   Она комплексовала, когда её вежливо, а то и нагло выпроваживали из врачебных кабинетов, отказывая в сколько-нибудь серьёзном лечении. Он не возмущалась невнимательностью недоучек в белых халатах, не верящих, что у её сердце бьётся на правой стороне груди и что все внутренние органы её тела расположены зеркально.  Она ничуть не настаивала,  когда ей не верили, ибо слепо верила, что все люди стремятся жить в соответствии с заложенным в нас природой чувством добропорядочности.
   Ей, каким и многим другим,  ошибочно казалось, что  это благородное  чувство диктует человеку добросовестное выполнение не только нравственного долга вообще, но и профессионального, в частности. 
   И это было роковым заблуждением многих, живших в те времена.
   Беспокойство, что она допустила сделать с собой что-то непоправимое, овладело мамой только лишь в самые последние дни, и она слабеющим голосом называла мне имена тех, кто обидел её болезненную немощь.
   Но было уже убийственно поздно. Реаниматор сказал: «Она уходит от нас».
Это случилось в самые тяжёлые для больных предутренние часы – не от солнечной радиации, а оттого, что сестрички и медбратья мертвецки спят, наволохавшись,  об эту пору. И в словах реаниматора заключался непостигаемо глубокий и тайный смысл происходящего.

                8.

Уходить – убывать.
Как снегов убыванье.
Уходить - побеждать
Всех заклятых друзей...
Уходила она
На последнем дыхани –
Словно гонщик в отрыв
На петлей виражей.

Губы – солнце,
Лицо – позолота заката,
Осенённая тенью
Ночных облаков.
В ледяной белизне
Белых насмерть халатов
Уходила она –
Как жила –
Нелегко. 

Мы
С вершины рожденья
Подобием зайца
Катим вниз,
А судьба – потайная петля
Захлестнула удавкой
И – не трепыхайся.
Чем отчаянней рвёшься –
Тем туже.
И – зря.

Но не веря в судьбу
В провиденье,
В фортуну,
Мы живём, как трава,
Не преследуя цель.
Мы клянём неудачу
И дивимся чуду.
Кто заметит,
Что мы снова сели на мель?
Для счастливцев – судьба.
Несчастливцам – судьбина.
Мы фрагменты того,
Чего может быть нет.
Мы живём, как в метро,
Ожиданьем томимы.
Но метро без людей –
Это тоже фрагмент.
Фрагментарны без нас
Пашни, лошади, птицы.
Из фрагментов душа:
Из добра и из зла.
Фрагментарны глаза
На мозаичных лицах...
Словно ящик Пандоры
Осколочна
Мамы
Судьба.

Коммунаров-архипов
Ныне нет и в помине.
Справедливость не том:
Кто силён, тот и прав.
Правду в демократизм
Перекрестили...
Ты жила, моя мама,
Веры не потеряв!

Ты жила когда вдруг
В медицинские веды
Насквозил буйный сель
Человечьей икры...
Пожиратели букв
Поживают безбедно,
Ловко белым халатом,
Невежество скрыв.

Им халатно в халатах
Читать Гиппократа
И умнеть им повадно
Заёмным умом.
Как рубахой смирительной связаны клятвой,
Но разъяли её,
Словно труп анатом.
-Вероятностно,- блеет
Зав множеством кафедр,-
Результат нашей помощи многим
Есть нуль.
А к другим, опоздав,
Ненужны мы им...
На фиг.
Так что как бы там ни...
Наше дело – нормуль!

Вот с чего повелось:
Расплодились мздоимцы.
У кого денег много -
У того найден «рак».
И врачишке несут
Кто тыщи, кто джинсцы,
Кто путёвку в Париж,
А кто опиум-мак.

Не до тела и не
До души человечьей
Главарям – главврачам.
Мы для них только труп.
Словно волки под шёлковой
Шерстью овечьей
По больницам
Садисты в халатах ползут.
Недоумки всегда впереди!
Им известно:
Что, почему, отчего и почём...
-В анатомии тела
Для духа нет места!
-Так, прекра...
Получите зачёт!

Но среди внеземных
И земных аномалий –
Галактических, рудных
И приполюсных –
Промелькнуло, как будто
В стране зазеркалий
Тело мамы
Внезапным цветеньем весны.

Радость – качество чуда.
А мамино тело,
Словно в правосторонней стойке боксёр,   
Отражалось, как в зеркале,
Справа – налево,
Предъявляя единственный в мире набор.

Объяснишь ли кому:
Там, где чудо, там, верно, -
Знаки высшего предназначенья людей!

Золотым бы песком,
Словно печень премьера,
Если б мог,
Я лечил
Тело мамы моей.

Но плевать недоумкам,
Что люди – как зарево
Всех берёзовых рощ
И бухарских розариев!
Даже если раскроешься
Резко и наголо –
Всё одно – не сорвать
Молчаливый  их заговор.

Оголённые, мы
Цедим лирику пьяниц
(Половина, пожалуй, из мыслящих ста),
И обидою живы
Поклонники пятниц,
В выходной обретающих
Облик Христа.

О добре и о братстве –
Сквозь снег и туманы –
Возглашу – как они –
Труд напрасный псалом...
Помоги же, о боже,
Душе моей мамы!
Разрази, если сможет,
Кого нужно
Твой гром!


                9.

Всё, что делается после смерти человека, делается для живых. Мёртвым ничего не надо, кроме памяти о них, а живым по-прежнему – необъятное. Ощутив сокрушительный удар Смерти, живые как бы заражаются духовной энергией умерших. Поэтому-то оказавшиеся в могилах рано или поздно обретают иное существование среди живых.
   Как ни странно, лишь после смерти признаются достоинства живших до нас, прощаются пороки, объясняются заблуждения. Девизом такой посмертной жизни мёртвых среди живых становится памятник, кенотаф, эпитафия. Если, конечно, сочинитель действует всерьёз, а не походя или напоказ, не из умышленной смелости, а по дерзкому вдохновению.
   Сам Гаврила Романович Державин посвятил эпитафию бесстрашному мореходу и первооткрывателю земель купцу Григорию Шелехову: «Колумб здесь росский погребён, преплыл моря, открыл страны безвестны, и зря, что всё на свете тлен, направил парус свой во океан небесный».
   Алексей Максимович Горький высек надпись на могиле своей бабушки: «Она была сердечно-умная мать всем людям». На могиле Николая Рубцова в Вологде начертано: «Россия, Русь! Храни себя, храни». По свидетельству Н.Карамзина, в полемической надписи по латыни на памятнике Ньютону сказано, что он «почти божественным умом своим определили движение и фигуру светил небесных, путь комет, прилив и отлив моря, узнал разнообразие солнечных лучей и свойство цветов, был мудрым изъяснителем натуры, древности и св.писания, доказал воею философиею величие бога, а жизнью святость евангелия».
   Храмами бессмертия можно назвать Новодевичий монастырь, Вестминстерское аббатство, Александро-Невскую лавру, Волковское кладбище и Литераторские мостки на нём. Счастливы должны быть те, чьи близкие упокоены в этих торжественных арсеналах человеческой мысли, мудрости и духа.
   Но моей скромной душе более мила безыскусственность простоты с какой помечена, например, белая пирамидка над прахом великого знатока человеческих душ – «А.П.Чехов». И ещё более потрясает трагедийная лаконичность незамысловатых сооружений в виде столбика или креста с именем владельца и указанием дат его жизни и смерти. Как на Роудонском кладбище в Канаде.
   По всей земле их больше, чем мы могли бы представить. Потому что это также трудно, как представить себе бесконечность.

                10.

Старое платье семейной судьбины
Мне одному теперь в самую пору...
Страстно и горько слагают турбины
Славу ушедшему, трижды земному.

Люминисцентно двугорьбе Эльбруса
В иллюминатор вошло, словно белая лампа.
В город, мной проклятый,
Может, вернусь я.
Но никогда не вернётся мама.

Как никогда не вернулась на Волгу –
Только б соотичи счастливы были.
Я лишь скажу по велению долга:
Мама не умерла, маму убили!

Несправедливо и – смерть идеалам.
Нравственно – значит сыскать себе горе.
После надежд наступает усталость –
От немоты, затаившейся в горле.

Честность свою – вот, богатство в наследство, -
Мама, ты мне, уходя завещала.
Ты говорила: «Надёжное средство
Стать гражданином –
Быть честным сначала!»

Я устрашающе высоконравствен.
Пусть непосильно и пусть – неумело,
Но я надрывался в своём государстве,
Лишь потому, что мне было там дело.

Предков трагедии – сущность истории!
Больше, чем кто-то там – тот или эта, -
Я ль не построил им?!
Домик на Волге – вот моя лепта.

За демократию без демагогии
Я голосую, готов на увечья.
Прошлого дикие фантасмагории –
Приобретённый синдром бессердечья.

Надо бы проще – подобно величью.
Честно и, значит, необходимо!
Надо бы ложь узнавать по обличью,
Что б справедливости стать побратимом!

Я, посреди своих бед и шатаний,
Маминой ласки не видел горячей.
Но, если завтра меня вдруг не станет,
Кто обо мне пожалеет, заплачет?

Нищее детство, плакучие ивы,
Мерзость бараков да гиблое небо...
В детстве я не был мальцом шаловливым,
Трусом и ласковым тоже я не был.

Рано я в путь справедливости вышел.
Не победить – доказать бы не лживо!
Литература – не бокс и не лыжи:
Всё побеждённое – трижды в ней живо.

В душном плену самолётного чрева
Я,среди мёртвых пока третий лишний,
Трупом слезы, болью сердца и нервов
Строки впечатал в поэме – как в жизни.

Ибо ведь, если живёшь ты упрямо,
Так и, действительно, выглядишь в книге –
В Книге Судеб, недоступной.
                И мама
Так же значительна в прожитом миге.

Нет, не ждала ничего от поэта
И предрекла ему бедность и горе.
Ясно и мне: моя песенка спета.
Но мне чужда повселенская горечь.

Как в васильке, скромно выросшем в поле,
Солнца добро, благо неба и соков
Осуществились в моей тяжкой доле,
Чтобы я встал у истоков и всходов.

Пусть и не жил, как хотел, величаво:
Жизнь пролетела,  запомнились чьи?   
Только б Россия осталась державой,
Только бы жили в ней наши сородичи!

                *****