Легенды Крыма
Вот как звучат эти легенды на страничках массмедиа:
"Чёрное море занимает площадь 442 тыс. кв. километров, наибольшая глубина равна 2.245 метрам. Море почти на 90 % безжизненно, так как на глубинах, превышающих 150–200 метров, вода сильно насыщена сероводородом, который убивает почти все живые организмы.
В древности местные племена называли море Темарунда, что в переводе означает «Темная пучина». Древние греки сначала дали морю название Понт Аксинский — «Негостеприимный». Но после основания и расцвета греческих колоний его стали называть Эвксинский — «Гостеприимный».
Давно это было. Так давно, что даже счёт времени шёл в обратную сторону. Жило в Тавриде гордое и миролюбивое племя горцев. Жили тихо и мирно. Ни на кого не нападали, и на них никто не нападал. Возделывали землю и растили детей. Умные руки горцев научились выращивать на склонах гор душистый сладкий виноград и розы. Неподатлива горная гряда, но горцы — народ терпеливый и трудолюбивый. С берега моря в корзинах приносили они землю и засыпали ею расщелины. И добрели горы, покрытые виноградными лозами, фруктовыми деревьями, кизиловыми и ореховыми кустарниками.
В горных лесах водилось много дичи, а горцы были меткими стрелками. Но они не злоупотребляли оружием и натягивали тетиву лука только тогда, когда им нужна была пища. Селение горцев богатело с каждым годом… Прослышали о Тавриде в далёкой Элладе, и задумали греки покорить эту богатую землю.
"Легенда о золотой колыбели. Скалы близнецы у Гурзуфа.
Скалы-островки стоят в некотором отдалении от берега моря напротив Артека.
Давным-давно на вершине Медведь-горы стоял величественный замок. Жили в нем братья-близнецы Петр и Георгий. Жили они дружно, в бою рядом сражались, защищая друг друга. Был у князей верный слуга — старый Нимфолис. Однажды подарил Нимфолис братьям по перламутровому ларцу и сказал:— Вы постигнете тайну живущего, узнаете, как устроен мир. Но помните, никогда не пользуйтесь этим даром с корыстной целью! Только для радости познания.
В одном ларце был костяной жезл с надписью: «Подними его — и расступится море, опусти его — узнаешь обо всем, что есть в пучине», а в другом ларце — два серебряных крыла, тоже с надписью: «Привяжи их — и понесут тебя, куда захочешь, узнаешь там все, что пожелаешь».
Интересно зажили братья, стали мир узнавать…
Но вот услыхали братья, что есть у одного князя две сестры — красавицы, девушки-близнецы.
Братьям бы пойти с миром да лаской, заслужить любовь и уважение, а они по-другому сделали, по-плохому. Силой привезли сестер в свой замок, а насилие и любовь вместе никогда не уживутся. А в «клетке» омертвела душа у сестер и ничего в ней не осталось, кроме презрения и ненависти к братьям.
А братья хотели любой ценой купить любовь красавиц. И решили они удивить сестер подарками Нимфолиса.
— Он нас не осудит,— сказал Георгий.— Ведь он знает, как нужна нам дружба этих женщин. Нет, не ради корысти, а ради счастья решаем мы воспользоваться подарками старого слуги.
На другой день подвязал Георгий коню крылья, уселись на коня братья с сестрами и поднялись ввысь. Вдруг раздался голос старого Нимфолиса:— Назад!
Задрожал Георгий, побледнел первый раз в жизни и повернул коня.
А сестры заговорили насмешливо и дерзко:
— Не поднял нас до солнца, бежал, как трусливый заяц.
На другой день запряг Петр в колесницу коней и повез сестер и брата к бурному морю. Поднял жезл, расступилась пучина и понеслись они по дну вглубь. Недалеко еще отъехали от берега, как явился к Петру незримый для красавиц Нимфолис и сказал: — Петр, с нечистым замыслом опустился ты в глубину. Приказываю тебе вернуться, если не хочешь погибнуть сам и погубить всех.
Ничего не ответил Петр, хлестнул быстрых коней. Разгневался Царь пучин, грянул трезубцем один раз — и убил братьев, грянул второй — и убил сестер. Но не погибли они. Всплыли их тела, соединились навеки в камне.
И люди увидели в море скалы-близнецы Адалары. Повествуют эти скалы о том, как скорбно кончаются попытки взять что-либо силой от души человеческой".
"Скалы близнецы у Гурзуфа(юмористическая версия).
Гурзуфские шутники, наследники знаменитого балаклавского юмориста и любителя розыгрышей начала XX в. Саши Аргириди, воспетого в рассказе А. И. Куприна «Листигоны», объясняют происхождение названия Адалары несколько иначе, рассказывая легенду, которая не претендует на историческую достоверность.
Согласно этой легенде, в начале XX в. в Гурзуфе проездом побывала одна богатая американка. На нее очень большое впечатление произвели гурзуфские скалы-островки, и она пожелала проплыть к ним на лодке. Местные рыбаки согласились выполнить ее желание. Когда они уже подплывали к островкам, на море вдруг неожиданно поднялся шторм. Лодку сильно раскачивало, и в какой-то миг из рук американки в море упала ее сумочка, в которой находилась большая сумма денег. В отчаянии дама громко воскликнула: «Ай, доллары!», причем сделала ударение на втором слоге. А сумочка с долларами так и утонула в море. Сколько ни ныряли рыбаки, но не смогли ее достать. С тех пор прошло много лет, а эту сумочку так никому не удалось найти, хотя немало удальцов пытались это сделать. Лишь изредка море выносит на берег напротив Адалар долларовые купюры. С тех пор островки так и называются — Ай-Долары. Кстати, в книге «Топонимия Крыма» название Ай-Долары является вторым после Адалары вариантом наименования двух скалистых островков в Гурзуфском заливе".
"Крестовая гора расположена вблизи Алупки. Она окружена сосновым лесом, среди которого видны живописные нагромождения скал, упавших некогда с Ай-Петри. В древние времена здесь находилось таврское поселение и могильник. Гору опоясывает оборонительная стена циклопической кладки, ныне сильно разрушенная.
В очень давние времена, когда не создал еще Аллах великого прародителя всех людей Адама, изгнанника дженетта, на свете жили какие-то древние не то люди, не то духи по названию джинтайфасы.
Были разные джинны. Одни были правоверными, другие неправоверными, не признававшими единого Аллаха, создателя всех миров.
По эту сторону крымских гор, вдоль всего побережья жили аллаховы джинны. Они были верны заветам единого Аллаха и его пророка, произносили по правилам молитвы и пять раз в день восхваляли его премудрость. По ту сторону крымских гор, внутри страны, жили неправоверные джинны. Они не признавали заветов Аллаха, не творили его молитв и подчинялись врагу Аллаха — великому бесу Иблису, которого сделали своим богом и учение которого выполняли.
Аллаховы джинны, живя на побережье Крыма, сажали сады, разводили виноград, сеяли хлеб и просо, пряли лен. Иблисовы же джинны, живя в диких горных лесах, пасли стада на редких лугах, охотились на козлов и оленей, выжигали уголь.
Каждая группа джиннов имела своего властителя, своего хана. Не было согласия между джиннами Аллаха и джиннами Иблиса. Часто шли между ними войны и распри. Они отнимали друг у друга пашни, леса и пастбища, угоняли скот, не давали производить сельские работы. Из-за этих стычек зарождались кровавые военные походы, разорялись и сжигались деревни, много джиннов убивалось и уводилось в позорное рабство. Ненавидели аллаховы джинны иблисовых, а иблисовы — аллаховых. Ненавидели и их ханы друг друга и всегда были полны жаждой мести за прошлые обиды.
Но чаще побеждали иблисовы джинны, так как они были смелы, подвижны, жестоки, неустрашимы, выносливы, закаляясь на охоте и пасьбе скота, а джинны-земледельцы были робки, боялись уходить от своих хижин и пастбищ, плохо владели оружием, не привыкли к военным хитростям и жестокостям.
У хана иблисовых джиннов был сын-наследник, юноша редкой красоты, смелый, страстный и настойчивый. Не знал он еще любви, так как не было в стране иблисовых джиннов девушки, достойной такого витязя. И жадно прислушивался он к рассказам о чужих красавицах.
Был у ханского сына дядька-воспитатель, невольник хана, который когда-то маленьким мальчиком был украден иблисовыми джиннами у аллаховых в лесу, когда собирал кизил. Он вырос в неволе, отличался умом и многими доблестями, в старости получил поручение воспитывать ханского сына, научил его разному искусству и стрельбе из лука, и метанию из пращи, и прыганью, и бегу. Очень полюбил старый раб своего воспитанника и рассказал ему, как живут другие джинны, какие у них витязи и девушки. Часто виделся старик тайком с другими невольниками своего племени и знал через них обо всем, что происходило на его родине.
Рассказывал старый дядька воспитаннику своему, что у хана аллаховых джиннов на морском берегу Крыма есть молодая дочь, такая красавица, что только о ней и поют соловьи той страны и далеко за ее пределы разносят сладостную славу о ее несравненной прелести. Велел молодой сын хана привести к себе тайно тех невольников, которые видели принцессу, и расспрашивал их обо всем, из чего слагается ее дивная красота, — и о коже лица, похожей на лепесток розы, и о тонких стрелках бровей, и о глазах, горящих, как звезды, и о губах, манящих, как черешня, и о мягких пленительных волосах.
Много рассказали невольники пылкому юноше, и так ясно представилась ему несравненная красота дочери южнобережного хана, что загорелось у него неукротимое желание хотя бы посмотреть на никогда не виданную им красоту, хотя бы услышать из уст благоухающее слово и сказать ей. Глубокая страсть разгорелась в его мужественном сердце, все мысли его наполнились думой о прекрасной, никогда не виданной им соседке. Перестала радовать его и охота со сверстниками на оленей и козлов на Яйле в дремучих горных лесах, и состязания в меткости стрельбы из лука в летящую птицу, и скачки на диких горных конях, и военные игры с мечом, копьем и щитом, и охота за пленниками с длинным арканом, и веселые пирушки у отцовского очага, и рассказы его старых воинов о давних походах, боях, победах, сказки старух о славных царских сыновьях в далеких странах. Стал сын хана мрачен и молчалив, погрузился в думы, отказывался от еды и питья, не находил покоя, молчал, не смея проронить слова о своей преступной страсти к дочери врага, размышлял без сна по ночам и тосковал так, что пожелтел, иссох и стал похож разве на тень свою. Так далеко завела его скрытая от всех любовь.
Глубоко печалился старый хан, глядя на скорбную перемену в любимом сыне. Настойчиво допытывался он от него о причине его тоски, но юноша молчал, как могила. Призывал хан искусных колдунов, чтобы его излечить, но те не находили никакой болезни, и тщетны были все их заклинания от дурного глаза. Старался хан развеселить сына плясками невольниц, шутками придворных насмешников, воинскими забавами, зурнами и сантырами. Но ничто не помогало, принц оставался мрачен и угрюм, и не мог отец разгадать тайны его печали.
Призывал тогда старый хан к себе верховного жреца Иблиса и поручил ему во что бы то ни стало узнать причину скорби сына. Тот стал следить за каждым его шагом, словом и вздохом, но ничего не мог заметить. Наконец, когда в одну ночь юноша забылся краткой дремотой, верховный жрец подкрался к нему, приник ухом к его шевелящимся устам и услышал явственное: «О, Зехра, Зехра!» и слова великой любви и печали.
Долго гадал хан со своим жрецом, о ком шептали ночью уста юноши, но не могли никак догадаться. Долго спрашивали они повсюду, но не нашлось во всем ханстве ни одной девушки по имени Зехра. Стали они тогда призывать гадателей и гадать на имя «Зехра». И догадался один из колдунов и указал, что Зехра живет по ту сторону гор на берегу великого моря. Опросили они пленников из аллаховых джиннов и узнали всю правду.
В старом хане тревога сменилась страшным гневом. Измену увидел он в преступной страсти сына, измену отцу, племени и его древнему богу Иблису. Он запретил сыну даже и помышлять о проклятой иноплеменнице, осыпал ее имя страшной бранью, грозил юноше заключением и отцовским проклятием и установил за ним строгий надзор. Одно упоминание об иноверном соседе-хане и его племени приводило старика в свирепую ярость.
Но не таково было твердое сердце юноши-принца, чтобы можно было угрозами изгнать из него черты любимой. Видя неукротимость гнева своего отца, он про себя твердо решил бежать тайком из пределов власти грозного отца и пробраться во что бы то ни стало за горы в приморскую страну аллаховых джиннов, к мечте своего сердца, чтобы хоть единый раз взглянуть на свой кумир и исцелить душу свою единым взглядом ее прекрасных глаз.
Долго, долго размышлял печальный юноша, как ему выполнить свое решение, как обмануть отца и поставленный им надзор. Никто не мог ему помочь в его планах, кроме его старого преданного слуги, дядьки, который вырастил его с малолетства и душу свою готов был положить, чтобы исполнить желание воспитанника. Старик достал тайком платье чабана и в одну темную грозовую ночь положил свернутое из соломы чучело на ложе принца, а сам с переодетым юношей проскользнул мимо дворцовой стражи, прокрался глухими мрачными переулками к городской стене, отыскал ему одному известный подземный ход, ведший из старого разрушенного подвала под стеною наружу — в ближайший лес, в скрытую пещеру. Только здесь беглецы остановились на минуту, чтобы вздохнуть, но тотчас же осторожно скользнули дальше по глухим лесам, по скалам и пропастям, без дорог и тропинок, по дебрям, куда не ступала нога путника, и где только горные козлы прыгали со скалы на скалу, не боясь стрелы охотника, да мрачный барсук копошился в расселинах, щелкая орехи.
Так бежали они всю ночь все выше и выше в горы и к рассвету поднялись на самую Яйлу. Пустынна была Яйла, служившая границей между обоими ханствами, страшились показываться сюда джинны и с той и с другой стороны, но все же побоялись беглецы дневного света, спрятались в мрачной пещере и дождались вечера. В темноте второй ночи они осторожно прокрались по опасным скалам и провалам Яйлы и скользнули в леса южного склона. Пробираясь между сторожевыми постами аллаховых джиннов, между стоянками охотников и кошами чабанов, остерегаясь их свирепых собак, спустились беглецы наутро к прибрежным скалам.
Трудно было бежать из отеческого дворца и родного племени, трудно было пробраться незамеченными через непроходимые горные леса в чужую, вражескую страну, но самое трудное было проникнуть во дворец правоверного и увидеть его зорко оберегаемую красавицу-дочку. Долго искал случая и измышлял ханский сын способы воплотить свою мечту, — ничего не помогало. Его прогоняла стража, рвали сторожевые собаки, высокие ограды и крепкие запоры преграждали ему путь.
Решили, наконец, беглецы придумать хитрость, чтобы, во что бы то ни стало пробраться во дворец и выполнить горячее, непреклонное желание юноши. Стал принц вместе со своим старым слугой разучивать неведомые им до сих пор священные песнопения. Долго учили и выучили их большое число. Тогда переоделись они в платье странствующих нищих-дервишей и стали ежедневно приходить к воротам ханского дворца и распевать священные гимны, восхваляя премудрость Аллаха и его халифа на земле, великого хана правоверных джиннов.
Прекрасный могучий голос молодого дервиша, страстные настойчивые мольбы, выражавшиеся в звуках его песен, нашли, наконец, дорогу к уху красавицы-принцессы. Она стала в обычный час приближаться к воротам и в открытом месте слушать прекрасные гимны дервишей. Наконец, красавица Зехра начала упрашивать старого хана, своего отца, разрешить святым дервишам в священные дни приходить в ее дворцовую молельню и оглашать ее песнопениями. Старого хана также глубокого растрогало прекрасное пение дервишей, и он допустил священных странников во внутренние части дворца, уступая просьбам красавицы-дочки.
Тут-то, в священной тишине храма Аллаха, впервые увидел переодетый принц-дервиш ту, о ком столько бессонных ночей мечтала его душа. Долго не мог он прийти в себя от трепета и изумления, ибо все его мечтания были лишь бледной тенью той красоты, которую он теперь видел перед собою наяву, и не было границ его восторгу. Но и сама принцесса Зехра скоро заметила, слушая дивные гимны, что не только звучным голосом обладает молодой дервиш, но и прекрасным, мужественным, гордым лицом, светящимися, смелыми, пылкими глазами и могучим, гибким, стройным станом, проступающим из-под нищенских дервишских одежд.
Прошло немного времени, и все чаще пели дервиши свои песнопения для красавицы-принцессы в молельне. И уже не только искусство пения показывал молодой дервиш во дворце, он участвовал в состязаниях в стрельбе из лука, и в метании копья, и в борьбе, и в верховой езде, и никто из правоверных юношей не мог сравниться с ним мужеством, силой и меткостью. И заподозрила красавица Зехра и ее отец, правоверный хан, что не нищий дервиш входит в их дворец, а какой-то пришлый витязь, покинувший свою землю.
Прошли месяц за месяцем, и пришел день, когда два любящих сердца открылись в преданности друг другу. Не было предела их блаженству, когда старый отец красавицы не нашел слов отказа на их мольбы и согласился сочетать их браком. Принц торжественно принял веру своей возлюбленной, веру единого Аллаха, сбросил притворные одежды дервиша, явился в настоящем виде витязя, но не открыл своего действительного происхождения.
Счастлив был безмерно и старый хан, когда его дочь, прекрасная Зехра, наградила его золотокудрым внуком. Очарованный дед подарил ей фамильную колыбель, в которой по наследству с давних веков укачивались все наследные принцы ханского рода правоверных джиннов. Была колыбель сделана из чистого золота со слоновой костью, вся сверкала драгоценностями и мастерством работы, а при качании сама собою издавала нежные колыбельные песни. Стала красавица Зехра укачивать своего прелестного младенца в золотой поющей песни колыбели.
Тем временем слух о браке ханской дочери с каким-то пришлым витязем, принявшим ее веру, дошел до края иблисовых джиннов по ту сторону Крымских гор. Давно уже хан тщетно искал своего исчезнувшего сына и никак не мог обнаружить его следов. Он пытал и казнил стражу, не уберегшую его, он призывал гадателей, но ничего не мог узнать. Наконец он решил, что беглый сын погиб в горах и лесах и что лучше ему, беглецу, умереть такою смертью, чем попасть в сети своей возлюбленной, дочери ненавистного хана приверженцев Аллаха. И утешал этим хан свою отцовскую скорбь.
Когда же дошла молва о браке при дворе хана аллаховых джиннов и о рождении наследного младенца, страшное подозрение закралось в душу старика. Он послал лазутчиков в ненавистную вражескую страну, чтобы они посмотрели на пришлого витязя, мужа принцессы. Лазутчики принесли весть, что это действительно сын хана, бежавший из отцовского дома и принявший ненавистную веру Аллаха.
Безмерна была ярость старого хана против беглеца и изменника-сына, бросившего родной край, свое племя, отца и его ханский трон, предавшегося кровным врагам, сочетавшегося мерзким браком с дочерью злейшего недруга, породившего с нею змеиное отродье и совершившего самое страшное дело: изменившего вере отцов, служению Иблису. Великим гневом и местью закипело сердце старика, и решил он уничтожить и отступника-сына и проклятое гнездо врага, совратившего его своим чародейством, и всю страну ненавистных правоверных джиннов. Уничтожить так, чтобы покончить с ними навеки.
Созвал хан всех своих вельмож и жрецов на Диван, клялся перед ними именем великого Иблиса отомстить врагу и потопить его в крови и просил всех помочь ему в этом священном деле. Жрецы и вельможи, почуяв добычу, еще больше разожгли его гнев и обещали дать всех своих воинов. Собралось в горах огромное войско последователей Иблиса и, подстрекаемое жрецами, припоминая древние обиды, возбуждаемое гневным мстительным ханом, ринулось через горы на вражескую землю,
Семь лет и семь зим длилась страшная война. Кровь лилась рекой, земля дрожала под копытами лошадей, воздух наполнялся свистом стрел. Яростно нападали на селения прибрежных джиннов свирепые пришельцы из-за гор. Не трусами показали себя и аллаховы джинны. Они выставили храброе войско и мужественно защищали свою землю и веру, свои хижины, жен, детей и стариков. Сам старый правоверный хан собирал отряды и направлял их навстречу врагам. Его мужественный зять стоял во главе войска, защищавшего его новую родину. Его видели в первых рядах, в самых опасных местах; как лев, бросался он вперед, увлекая за собою аллаховых воинов, и стремительно поражал приверженные Иблису войска своего отца, своих единоплеменников, бесстрашно защищая от них свою любовь, свою красавицу и своего сына. И его оружие сопровождала победа.
Но не везде и не всегда мог быть в первых рядах храбрый, бесстрашный предводитель, не все его воины были так же крепки сердцем, как он. Пока он побеждал в одном месте, — в других слабели его войска под напором разъяренных горцев и терпели поражения. Так случилось, что он отважно бросился с отборным отрядом на врагов, врезался в их ряды, сея вокруг себя ужас и смерть, проник далеко вглубь их войска, стараясь достигнуть отцовского стана, и не осмеливались враги приближаться под удары его стремительного меча. В это время в других местах поколебались и были обращены в бегство его отряды, сомкнулись за его спиной ряды врагов, и он с неустрашимой горстью храбрецов оказался окруженным и отрезанным в опасной горной теснине. С беззаветной храбростью защищался отряд, много врагов полегло к его ногам, но прибывали все новые и новые толпы, тучи стрел сыпались с соседних скал, огромные камни скатывались в теснину, и, наконец, метко пущенный чьей-то скрытой рукой камень из пращи попал отважному предводителю прямо в висок и поверг его мертвым на землю. То был камень из пращи его гневного и мстительного отца-хана. Лишенный любимого вождя, недолго мог сопротивляться весь отряд и был уничтожен до одного человека. Рядом с убитым витязем легло и изрубленное тело его воспитателя, старого раба.
Страх и ужас напал на всю землю аллаховых джиннов. Уже никто не думал о сопротивлении, думали лишь о бегстве и спасении. Ожесточенные воины приверженцев Иблиса хлынули безудержным потоком в беззащитную страну, жгли, грабили, убивали все, что попадалось на пути, камня на камне не оставляли от былых деревень, городов и храмов, в мрачную пустыню превратили цветущий Южный берег Крыма. Счастливым мог почитать себя тот, кто был уведен в тяжкое рабство: он сохранял, по крайней мере, свою жизнь. Остальные были до одного все перебиты.
Куда было спасаться? Не было аллаховых кораблей на морском просторе, крепости на горных скалах были уже разрушены врагами, а все пути и тропы из их прибрежной страны вели через горы в страну ненавистных врагов, иблисовых джиннов. Не было никому спасения.
Старый хан аллаховых джиннов долго защищался с дочерью и внуком в своем дворце, где ныне находится Алупка. Долго не могли взять его враги и придумали способ, чтобы уничтожить его совершенно. С самой горы Ай-Петри стали они сваливать огромные обломки скал; те со страшным грохотом и неудержимой силой катились вниз и падали прямо на дворец, разбивая его в осколки и щепки. Столько этих страшных скал посбрасывали враги, что и следа не осталось от ханского дворца, а на его месте образовалась огромная груда горных обломков, нагроможденных друг на друга в мрачном хаосе.
Старый хан, убитый горем и охваченный глубоким отчаянием, видя неминуемую гибель дворца, когда первые камни ринулись с Ай-Петри, бросился спасаться через последнее убежище — через потайной подземный ход, который вел из дворца в Алупке вверх в горы, в крепость Исар на горе, называемой теперь Крестовой. Он устремился по подземному ходу, увлекая за собой рыдавшую дочь, прекрасную Зехру, и маленького внука. Из всех своих былых богатств и сокровищ они захватили с собой только одну, самую дорогую драгоценность — золотую поющую колыбель.
С великим трудом, и мукой поднялись они по мрачному длинному подземному ходу в крепость. Там вверху был выход в скрытую таинственную пещеру в расселине. Когда они подошли к нему, то с ужасом и отчаянием увидели, что их грозная крепость уже взята и разрушена врагами, что и на нее свалились могучие обломки скал с Ай-Петри и что расселина с пещерой завалены так, что выхода из них нет совсем.
Не могли их здесь найти свирепые враги, не могли их ни убить, ни увести в позорное рабство. Но могли ли они здесь найти спасение? Кругом лежала опустошенная разрушенная страна, наполненная трупами, среди которых рыскали озверевшие враги. Никто не мог их спасти, открыв выход из пещеры. Без всякой помощи и поддержки несчастные, претерпев страшные страдания, умерли с голоду у выхода из подземного хода.
Перед смертью старик-хан произнес над золотой колыбелью грозное заклинание, от которого она стала невидимой.
Предание говорит, что золотая колыбель эта еще и ныне хранится в мрачной пещере горы Исар.
Только иногда, во время сильной бури, когда вихрь проникает в заколдованное таинственное подземелье и раскачивает колыбель, она тихонько поет заунывную колыбельную песню.
Многие, очень многие с давних пор старались как-нибудь достать золотую колыбель в пещере на Крестовой горе, но всегда безуспешно. Многие поплатились жизнью за свои дерзкие попытки, срываясь со скал, другие, спасши свою жизнь, возвращались перепуганные, полубезумные, с искривленным навеки ртом, руками или ногами. Очень крепко была заколдована старым ханом золотая колыбель. Никому не дается она в руки, если тот не имеет нужного талисмана.
А талисман может открыться только тому, в ком горит такая же могучая беззаветная любовь, какую носил в себе отважный сын хана иблисовых джиннов, павший от руки собственного отца".
"У берегов Тавриды появилось множество кораблей. В них сидели вооруженные эллины. Они хотели под покровом ночи подойти к берегу и напасть на спящих горцев. Но море вдруг засветилось голубоватым пламенем, и горцы увидели пришельцев. Греческие корабли шли словно по серебру. Весла разбрызгивали воду, и брызги мерцали, как звёзды на небе. Даже пена у берегов светилась голубым мёртвым свечением.
Всполошилось селение горцев. Женщины и дети спрятались в пещеры, а мужчины приготовились отразить натиск. Они поняли, что битва будет не на жизнь, а на смерть: греков было бессчетное множество.
Но тут словно тучи закрыли звёзды. Это гигантские орлы-грифы взлетели со скал и устремились к морю. Распластав огромные крылья, орлы стали кружить над греческими судами. В испуге закричали эллины и закрыли головы щитами. Но тут раздался грозный клекот грифа-предводителя, и птицы своими железными клювами стали долбить деревянные щиты, обтянутые кожей.
Обрадовались горцы, увидев поддержку с неба, и начали сталкивать в воду огромные валуны.
Взбунтовалось море, заштормило, поднялись огромные волны. Такие огромные, что солёные брызги, пробив мрак ночи, добрались до солнца и вызвали дождь. Над морем стоял сплошной стон и грохот.
В страхе повернули эллины свои корабли обратно. Но мало кто возвратился к своим берегам.
С тех пор греки стали называть это море Понтом Аксинским — Негостеприимным морем. И наказали детям своим, чтоб никогда не поднимали оружия против жителей Тавриды и никогда не пытались пройти по Понту Аксинскому.
Мало ли, много ли прошло времени с тех пор, только снова стало тянуть греков на солнечные берега богатой Тавриды. Но они хорошо помнили наказ своих предков, и не тысячи кораблей вышли в Понт Аксинский, а всего лишь пять. И сидели в них не вооруженные воины, а мирные послы с богатыми дарами для горцев.
И договорились горцы с греками, и поклялись, что никогда не поднимут оружия друг против друга.
С тех пор и поселились эллины вдали от Эллады и счастливо зажили под солнцем Тавриды. Стали они выращивать виноград и розы. Вели торговлю с горцами и удивлялись: почему такое ласковое море названо Аксинским — Негостеприимным?
Нет, это доброе и гостеприимное море. И назвали греки море Понтом Эвксинским — Гостеприимным морем…
Так и повелось с тех пор. Кто идет к Черному морю с открытым сердцем и мирным флагом, оно всегда гостеприимное — Понт Эвксинский. А для врагов наших — Понт Аксинский. Негостеприимное".
"Легенда о Медведь-горе.
Аю-даг (Медведь-гора) находится на Южном берегу Крыма, к востоку от Гурзуфа. Высота горы составляет 565 метров, длина 2,5 километра, возраст ~ 161 млн. лет. По происхождению Аю-даг «неудавшийся вулкан»;—;лакколит. Некогда магма поднялась из недр земли, но не нашла выхода и застыла в виде огромною купола. Осадочные породы со временем выветрились, и купол обнажился. Гора сложена из диорита. Сходство её с медведем, который, словно охваченный жаждой, припал к морю, чтобы напиться издавна вызывало удивление и породило много легенд.
В отдалённые времена на самом берегу моря поселилось стадо огромных зверей. Управлял им вожак;—;старый и грозный медведь. Однажды возвратились медведи из набега и обнаружили на берегу обломки корабля.
Среди них лежал свёрток. Старый вожак развернул его и увидел маленькую девочку. Девочка стала жить среди медведей.
Шли годы, она росла и превратилась в красивую девушку.
Однажды недалеко от медвежьего логова прибило к берегу челн с молодым красивым юношей. Буря долго носила его челн по волнам, пока не выбросила на крымский берег. Девушка перенесла юношу в укромное место. Много раз приносила она юноше еду и питьё. Юноша рассказывал ей, как живут люди в его родных краях. Девушка пела для него свои любимые песни. И в эти дни вошла пылкая любовь в сердца обоих…
Юноша уже окреп, он смастерил мачту, сделал парус;—;влюблённые решили покинуть медвежий берег. Вот уже между челном и береговыми скалами легла широкая голубая гладь…
Тут вернулись на берег из далекого похода медведи и не обнаружили девушку. Вожак посмотрел на море и яростно взревел. Он опустил огромную пасть в голубую влагу и с силой стал втягивать воду. Его примеру последовали остальные. Течение увлекало челн обратно к берегу.
И девушка запела. Как только донесся до зверей её голос, они подняли головы от воды и заслушались. Лишь старый вожак продолжал своё дело. Еще глубже погрузил он передние лапы и морду в холодные волны. Бурлило море у его пасти, вливаясь в неё широкими потоками.
Заклинала в песне девушка все силы земные и небесные стать на защиту её первой, чистой любви. Умоляла она старого медведя пощадить юношу. И так горяча была мольба девушки, что страшный зверь перестал тянуть в себя воду. Но не захотел он оставлять берега, продолжал лежать, всматриваясь вдаль, где исчезал челн с существом, к которому он привязался.
И лежит старый медведь на берегу уже тысячи лет. Окаменело его могучее тело. Мощные бока превратились в отвесные пропасти, высокая спина стала вершиной горы, достигающей облаков, голова сделалась острой скалой, густая шерсть обратилась в дремучий лес. Старый вожак-медведь стал Медведь-горою.
Медведь опустошитель
Много легенд и былей связано с этой вершиной. Одна из них повествует о том, что давным-давно громадный медведь долго бродил по горам и лесам, сокрушая все на своем пути. Страшные раны;—;глубокие долины, рытвины и овраги на земле;—;оставлял он после себя. Под тяжестью медведя-великана ползла земля по склонам гор, обнажая голые скалы, рушились и перемещались к морю целые вершины. Но вот медведь достиг красивой, цветущей Партенитской долины. Она ему очень понравилась, и он решил остаться здесь навсегда. Утомленный долгими странствиями, медведь наклонился к морю, чтобы напиться воды. Пил долго и жадно, да так по велению морского бога и застыл, окаменев и превратившись в огромную гору.
"Легенда о Великом Медведе.
Анализируя состояние руин, деформации кладок, направление развалов, геологи не исключают, что Аю-Даг в Крыму могло изрядно тряхнуть. В этой легенде о Великом Медведе, перепахавшем берега, прослеживается явный «сейсмический» подтекст.
Когда-то давным-давно Южный берег Крыма был покрыт дремучими лесами. Тяжело было людям жить среди суровой, дикой природы. На каждом шагу их подстерегала опасность. И они в страхе обращались к богу моля о защите и помощи.
Шли годы. Люди расчищали дремучий лес, освобождали от камней склоны гор, возделывали землю, сажали деревья и виноградники. Отступили перед человеком лесные дебри, покорились горы, стало ласковей море. И почувствовали тогда люди свою силу, и поняли, что не от бога зависит их судьба. И перестали поклоняться своему богу.
Узнал об этом бог и страшно разгневался. Полетел он немедля на север, где лежал Великий медведь, огромными льдами и крепкими цепями скованный. Раздвинул бог огромные льды, снял с медведя крепкие цепи и велел плыть в южную страну, чтобы наказать непокорных.
Обрадовался медведь свободе и поплыл по морям и океанам. В том месте, где лежала деревня Форос, приблизился он к крымскому берегу, вышел из глубоких вод и поднялся на сушу. И был он так громаден, тяжел и страшен, будто необъятная грозная гора, а густая шерсть на нем была, как дремучий лес, ребра вздымались, как утесы, морская вода сбегала по телу, как горные ручьи и водопады в лесу.
Могучие тяжелые лапы медведя ступили грозно на крымскую землю, и мощная спина его достигла облаков. И поднялись от выхода медведя из воды такие волны, что несколько деревень были начисто смыты.
Вышел из воды Великий медведь и двинулся вдоль берега. Своей грузной тяжестью он всё разрушал на своем пути. Страшные лапы его раздавливали все, что под них попадало. Острые могучие когти взрывали землю огромными бороздами, оставляя после себя глубокие овраги и ущелья. Под тяжестью медвежьего тела поползла земля со склонов Крымских гор. Обнажились твердые каменные недра. Но и камень не устоял перед небывалым грузом, и рушились с грохотом скалы и целые горы, рассыпая далеко вокруг себя груды осколков.
На том месте, где ныне простирается город Ялта, Великий медведь пустил в ход всю свою силу. Он нажимал могучими боками, ударял и напирал тяжелыми лапами, разъяренно рыл и ломал неумолимыми когтями. И отодвинулись высокие горы дальше от берега, образовались глубокие долины и широкие котловины там, где прежде были высокие холмы и пологие скаты.
Так добрался Великий медведь до того места, где глазам его открылась цветущая и приветливая Партенитская долина, ласкающая взор роскошными садами и виноградниками, сочной зеленью лугов, сверкающими на солнце водопадами.
Поглядел медведь на красивую долину и увидел, что нет лучшего места в Крыму, а может быть, и на всей земле.
И дрогнуло свирепое сердце медведя. Нет, не станет он больше разрушать этот чудесный край. Он сам останется здесь жить, чтобы вечно любоваться прекрасной природой, дышать горным воздухом, купаться в теплых водах Черного моря. Он не желает больше возвращаться на север, где его ждет неволя в ледовом логове.
Зевнул медведь пересохшей пастью так, что горы задрожали, и сполз к морю воды напиться. Опустился он на колени, погрузил в голубую влагу свою страшную пасть и стал долго и жадно пить. Грозно бурлило море у жаждущей пасти, высокие волны ходили по всему побережью от тяжкого дыхания зверя.
Увидел бог, что медведь перестал слушаться его, и произнес слова заклинания: —Оставайся же навеки на этом месте.
И стало каменеть огромное тело медведя. Могучие бока превратились в страшные отвесные пропасти, высокая спина стала округлой вершиной горы, голова сделалась острой скалой над морской пучиной, густая шерсть обратилась в непроходимую дубовую чащу.
Великий медведь стал Медведь-горой. Лишь Черное море продолжало бурлить около пасти медведя, как будто он все еще пил воду.
Прошло много веков. Вблизи новой горы появились деревни. Только все они держались поодаль, словно боялись окаменевшего медведя: а вдруг тот проснется и снова поползет по берегу, сокрушая все на своем пути?"
"Камни мать и дочь.
В обрывах второй горной гряды Крыма часто встречаются причудливые скалы, напоминающие своими формами окаменевших людей или животных. Эти скалы возникли в результате выветривания мягких пород — меловых и третичных известняков. Народная фантазия создала вокруг таких столбов выветривания занимательные легенды. Скалы, упоминаемые в легенде, находятся в долине реки Качи недалеко от Бахчисарая.
Над долиной Качи возвышаются причудливые камни. Посмотришь — не человек высекал, как же получились такие?
И вот что рассказывают о них. Жила в деревне девушка, звали ее Зюлейка. Хорошая девушка. Всем она вышла: и красотой, и сердцем, и умом ясным. О хорошем незачем долго рассказывать, хорошее само о себе говорит.
О глазах можно сказать — красивые глаза. А какие красивые? А вот какие: если на базаре на какого-нибудь мужчину посмотрит, драка начинается.
Каждый говорит: на меня посмотрела. Так дерутся — ни купить, ни продать ничего нельзя. Зюлейка поэтому и на базар не часто ходила: боялась.
А что сказать о ее губах… Кто видел вишню, когда она зреет, не тогда, когда уже темная, а когда зреет, тот и видел губы Зюлейки.
А что сказать о ее щеках… Идет она по дороге, а куст шиповника, что цветет, весь от зависти померкнет, чахнуть начинает.
А что сказать о ее ресницах… Если на ресницы пшеницу насыпать, а Зюлейка глаза поднимет, на голову зерна взлетят.
А косы у Зюлейки черные, мягкие, длинные. А вся Зюлейка высокая, тонкая, но крепкая.
Жила Зюлейка вдвоем с матерью, бедною вдовою. Вместе с матерью холсты ткала. Холсты длинные-предлинные: вдоль пойдешь — устанешь; и тонкие-тонкие: лицо вытрешь — будто лучом света коснешься.
Много надо холста ткать, чтобы жить. Много надо белить полотна в речке. А воды где взять? Воды в Каче мало, день бежит — два дня не показывается. Зюлейка была хитрая. Песню запоет — вода остановится, слушает, как девушка поет. А внизу все ругаются — воды нет.
А она поет да белит, поет да белит, кончит — домой пойдет. Воде стоять больше нечего, скорее побежит дальше, все ломает на своем пути, ничего ее не удержит. Люди говорят — наводнение. Неправда, это Зюлейка кончила песни петь. Вся вода, что слушала ее, заторопилась дальше своей дорогой.
В долине, недалеко от Зюлейки, жил грозный Топал-бей. Его мрачный замок стоял на скале, охраняла его свирепая стража. Но ничем не был так страшен бей, как своими двумя сыновьями.
Когда родились они, бабка, которая принимала, застонала, пожалела бедную мать: — Что у тебя случилось, словами не рассказать! У тебя два мальчика родились. Радоваться надо, только ты плачь: у обоих сердца нет.
Мать засмеялась. Чтобы ее дети остались без сердца? А она зачем?
— Я возьму свое сердце, отдам по половине. Материнское сердце не такое, как у всех, одного на двоих хватит.
Так и сделала. Да ошиблась мать. Плохими росли дети — жадными, ленивыми, лукавыми.
Кто больше всех дрался? Дети бея. Кто больше всех пакостил? Дети бея. А мать их баловала. Самые лучшие шубы, самые лучшие шапки, самые лучшие сапоги — все для них. А им все мало.
Подросли братья, бей послал их в кровавые набеги.
Несколько лет носились они по далеким краям, домой не возвращались. Только караваны с награбленным добром отцу посылали, отцовское сердце радовали.
Приехали, наконец, домой сыновья Топал-бея. Затрепетало все кругом в страхе. Темными ночами рыскали братья по деревням, врывались в дома поселян, уносили с собой все дорогое, уводили девушек. И ни одна из них не выходила живой из замка Топал-бея.
Однажды ехали братья с охоты через деревню Зюлейки, увидели ее, и решил каждый: моя будет!
— Молчи ты, кривоногий! — закричал один.
— Ну и что? — ответил второй. — Зато я на два крика раньше тебя родился.
Разъярились братья, кинулись, как звери, друг на друга. Да отошли вовремя. И сказал один другому: кто раньше схватит ее, того и будет.
Отправились оба в деревню девушки. Шли не так, как хороший человек ходит. Хороший человек идет — поет: пусть все люди о нем знают. А эти, как воры, ползли, чтоб никто не видел.
Пришли к хижине Зюлейки. Слышит девушка: в окно лезут. Она матери крикнула и в дверь выбежала. Ей бы по деревне бежать, а она по дороге бежит, и мать за нею.
Наконец устала Зюлейка, говорит матери:— Ой, мама, боюсь. Нет спасения нам! Догонят.
— Беги, доченька, беги, родимая, не останавливайся.
Бежит Зюлейка, ноги совсем устали. А братья близко, вот они уже за спиной, оба схватили разом, с двух сторон тянут, рвут девушку. Закричала она:— Не хочу быть в руках злого человека. Пусть лучше камнем на дороге лягу. И вам, проклятым, окаменеть за ваше зло.
И такую силу имело слово девушки, чистой души, что стала она в землю врастать, камнем становиться. И два брата возле нее легли обломками скал.
А мать за ними бежала, сердце в груди держала, чтоб не вырвалось. Подбежала, увидела, как Зюлейка и братья-звери в камень одеваются, сказала:
— Хочу всю жизнь на этот камень смотреть, дочку свою видеть.
И такую силу имело слово матери, что как упала она на землю, так и стала камнем.
Так и стоят они до сих пор в долине Кача. А все сказанное — одна правда. Люди часто подходят к камням, прислушиваются. И тот, у кого сердце чистое, слышит, как мать плачет…
"Золотой пляж.Золотой пляж находится западнее Ялты. Это одно из лучших мест для купания на Южном берегу Крыма. Пляж протянулся на 400 метров в длину и 70 метров в ширину, это естественное хранилище гальки. Одинаковая по размеру галька гладко вылизана прибоем. Рассказывают, что спрос на мелкую гальку некогда был велик и купцы получали немалые прибыли от её продажи. Отсюда и название пляжа — Золотой. Есть и другое объяснение названия пляжа. Во время турецкого владычества в Крыму местное население страдало от непосильных поборов и произвола чиновников. Об этом и рассказывает легенда.
У берегов неспокойного моря-великана, у гор, покрытых зелёной пеной трав, жили люди. Славился этот южный край волшебной красотой природы, несметными богатствами, но люди здесь жили бедно и были несчастны. Вот уже долгие годы они томились под гнетом турецких захватчиков.
Особенно много страданий подневольным доставлял правитель Ялты Амет-ага. Он грабил их, подвергал невыносимым пыткам, убивал. От стона страдальцев темнело море и дрожали в гневе горы.
Но близок, близок час расплаты над жестоким Амет-агою! С севера по степям Украины идёт большое войско, вооружённое мечами обоюдоострыми, фузеями воронеными, пушками литыми. То Россия-матушка послала в Таврию своих солдат русоголовых, чтобы они изгнали оттуда турок поганых.
Весть о приближении русских так ошарашила Амет-агу, словно на его голову большой камень свалился. Упал он на колени и, подняв руки к небу, стал молиться аллаху, взывая о помощи. Но небо равнодушно смотрело на него холодными звёздами, и суровые скалы, наклонившись над морем, зловеще молчали. А с Сивашей уже слышна была песня русских.
Тогда спохватился Амет-ага и стал собираться в дорогу. Утром к берегу моря, где стоял корабль, потянулась вереница рабов.
Целый день рабы носили на корабль награбленное богатство ненасытного Амет-аги — ковры узоров невиданных, сундуки с золотыми монетами, драгоценностями. Целый день на берегу были слышны окрики слуг и свист нагаек. И если какой-либо раб в изнеможении падал с тяжёлой ношей, над ним тотчас же заносился кинжал, и прибрежный песок обагрялся кровью невинной жертвы.
Вечером, одевшись желтыми парусами, корабль Амет-аги покинул опасный берег. А вслед ему неслись стоны и проклятия ограбленных, обездоленных людей.
Опасаясь людского гнева, Амет-ага торопился в открытое море, не подозревая, что его там ожидает. Он не видел, как небо нахмурило свои большие тучи-брови, как вспенилось, негодуя, море. Он понял всё только тогда, когда грянул гром и корабль, словно подбитую птицу, бросило с волны на волну, когда ветер запел в мачтах, предвещая беглецам гибель в морской пучине.
В оглушительном рёве волн не слышно было воплей утопающих. И когда молния разрезала чёрный покров неба и на миг осветила бушующее море, на его поверхности плавали лишь обломки корабля.
Ни жестокого Амет-аги, ни его алчной жены Ходжавы, ни многочисленных сундуков с драгоценностями как не бывало.
Прогнали русские турок из Крыма, освободили от вековечного ига живших там людей. Пришли однажды люди к морю и увидели: в лучах восходящего солнца песчаный берег блестел, будто его усеяли золотыми монетами.
— Смотрите, что это? — спрашивали люди друг друга. — Ведь раньше такого не было.
Из толпы вышел мудрый старик и ответил всем: — Да, действительно, раньше такого не было. Это море возвратило нам богатства, отнятые у нас Амет-агой. Море размельчило драгоценности на крохотные крупинки и пересыпало ими песок. Оттого он и блестит, как золотой.
С тех пор люди и называют этот берег не иначе, как Золотым пляжем.
"Скала Дива, Монах и Кошка.Зимой 1931 года во время сильного шторма верхняя часть скалы Монах была разрушена прибоем, и теперь от Монаха остались лишь бесформенные обломки. На вершину скалы Дива можно подняться по лестнице.
В те далекие времена Южный берег был покрыт дремучим лесом, но селения уже соединились узкими тропинками.
Среди безлюдных скал Симеиза поселился отшельник. Много страшного было занесено в книгу дней этого человека. Он долгие годы огнем и мечем, разорял города, жег селения, усеивая свой путь трупами беззащитных стариков, женщин и детей. Особенно много было на его совести девушек: их захватывал он и себе на утеху, и для продажи в неволю.
Ужасные видения долго мучили этого человека. Миновали годы. В конце концов, люди забыли прошлое отшельника. В народе прослыл он мудрым. Многое из своей жизни забыл и сам старик. И стал считать, что никаких преступлений не совершал, никакого раскаяния перед людьми испытывать не должен.
Дьявол и злой дух не могли спокойно относиться к незаслуженной славе старика. Ведь он был им сродни — грабитель и убийца. Им стало обидно.
Начали они искать какую-нибудь старую склонность в старике. И нашли… Обернулся дьявол кошкой. В ненастную ночь стал проситься в пещеру отшельника.
Сжалился старик, пустил кошку в тепло. И прижилась кошка в пещере. Но однажды разъярился старик, схватил кошку за хвост и вышвырнул из пещеры… Засмеялись дьявол и злой дух от удовольствия: заставили отшельника показать свою истинную душу.
Наступила очередь злого духа. Обернулся он красивой девушкой. И когда однажды старик закинул сеть в море, злой дух юркнул в нее. Вытащил отшельник сеть на берег, а в ней не рыба, а девушка. Вздохнула красавица, вскинула руки на плечи старика и крепко поцеловала его. Проснулось в отшельнике прошлое. Жадно привлек он красавицу к себе…
Опять засмеялись дьявол и злой дух. Но не стерпели добрые силы надругательства над тем, что свято для рода человеческого: над семейным очагом и чистой любовью. И в наказание превратили всех трех в камень…
И с той поры стоит у моря скала Дива, не спускает глаз с нее скала Монах, а за ними, словно сторожит их, гора Кошка.
"Гора-кузнец. Демерджи (Кузнец) — однa из красивейших гор Крыма, расположена близ Алушты, хорошо видна с троллейбусной трассы. Высота горы 1.356 м. Сложена гора известняками и конгломератами. Миллионы лет назад на морском дне накапливались в разные периоды то известняковые иглы, то галька, песок, глина. Эти осадки уплотнялись, пропитывались минеральными солями и превращались в камень. После поднятия Демерджи из воды за дело взялись ветер, солнце, вода. Именно они создали тот силуэт, которым привлекает гора. Каменные истуканы, фантастические чудовища, сказочные птицы и звери — перед вами знаменитая Долина привидений. На южной оконечности высится скала, похожая своими очертаниями на женскую голову, хотя вблизи она напоминает скорее голову сфинкса.
Фунна (дымящаяся) — греческое название горы Демерджи.
Демерджи — самая красивая гора в Крыму. Сколько часов имеет день, столько раз меняется ее цвет. А на ее склонах, словно часовые, застыли огромные каменные изваяния. Веками стоят они неподвижно на своих постах, охраняя покой Демерджи. Кто они? Когда появились там? Об этом рассказывает легенда.
Однажды на крымскую землю хлынули орды кочевников. Как огненная лава, растекались они по степи, сжигая селения, убивая жителей.
Все дальше и дальше продвигались кочевники в глубь полуострова, пока не достигли гор. Возле высокой горы, вершина которой была окутана дымом, они остановились. Местные жители называли эту гору Фунной — Дымящейся.
— Лучший горн где найдешь? Тут будем ковать оружие, — сказал старший военачальник.
Он подозвал к себе одного из своих приближенных. Был тот высок, широкогруд, имел длинную черную бороду, глаза большие, красивые, а взгляд — страшный.
Сказал военачальник несколько слов чернобородому, тот кивнул головой и с отрядом спустился в селение. Отобрав самых сильных мужчин, он повел их на вершину Фунны. Там на самой вершине чернобородый устроил гигантскую кузницу. Целыми днями оттуда валил дым, плясало пламя, слышался звон железа и стук молотов.
С той поры у завоевателей появилось много оружия. И потому, что чернобородый обладал какой-то тайной силой, сталь с горы Фунны была такая крепкая, что рубила любую другую.
Пылавшее на горе пламя сушило землю. Иссякали родники, мелели речки, перестал родить виноград, чахли сады. Гибли от непосильного труда и голода люди.
Собрались старейшины нескольких деревень, чтобы обдумать, как потушить адскую кузницу. Самых уважаемых послали они к кузнецу — просить его уйти с горы. Долго их не было, и вдруг доставили с Фунны еще горячий кувшин с пеплом и остатками костей.
Хорошо поняли в селении, что хотел сказать им кузнец.
Тогда одна девушка — Марией звали ее — решила поговорить с властелином огня. Чуть заметными тропками, таясь от стражи, добралась она до кузницы. Мрачную картину увидела Мария. Под навесом клокотали огнем десятки горнов, гудели меха, искры разлетались яркими снопами. У наковален стояли полуголые люди, били молотами по раскаленному железу.
Мария подошла к чернобородому.— Слушай меня, чужестранец, — сказала она, — уходи с горы, не губи наших людей.
Засмеялся кузнец. — Нет, не уйду я. И тебя здесь оставлю. Ты будешь моей.
И он протянул руки к девушке. Оттолкнула она его с безумной силой. Упал он возле горна, опалил волосы, одежду. В неудержимой злобе схватил только что откованный кинжал — и пала Мария мертвой к его ногам.
Старая седая гора не выдержала такого злодейства. Дрогнула она от основания до вершины и еще сильнее задышала огнем. Разверзлась земля и поглотила кузницу вместе с людьми.
Когда потухло пламя, улеглись обломки скал, жители окрестных селений увидели необычайное зрелище: на склоне горы высились причудливые каменные изваяния. А на самой вершине появилась скала, очертаниями своими похожая на женскую голову. Она напоминала всем о девушке Марии — последней жертве жестокого кузнеца.
С тех пор успокоилась Фунна, не стало видно огня над ее вершиной, и люди назвали ее другим именем — Демерджи, что значит кузнец."
"Золотая россыпь у Чатыр-дага. Чатыр-даг (Шатер-гора) занимает пятое место среди горных вершин Крыма по высоте (1.525 м). Протяженность плоскогорья с севера на юг — 10 км, с запада на восток — 4 км. Вершина Чатыр-дага издали кажется совершенно ровной, поэтому гора носит название столовой. Древние греки называли ее Трапезус — «стол». А вот золота в горных породах Крыма нет, поэтому рассказы о золотых россыпях всего лишь вымысел. В легендах золото символизирует зло.
Всю жизнь провел в седле могущественный хан Гирей. Неутомим и ненасытен был он в кровавых набегах.
Прошло двадцать лет царствования хана, все он имел, что может желать человек, не было только у него наследника.
В иные минуты хан приходил в такую ярость, что приказывал рубить головы беям, которым судьба даровала сыновей, в дворцовых бассейнах топил своих жен, которых обвинял в бесплодии. Часто видели, как он в озлоблении рвал свою бороду, как в отчаянии молился аллаху. Придворные были в ужасе от жестокости своего господина, привозили к нему с разных концов света прославленных мудрецов, но ни один из них не мог излечить его.
Однажды хан, по обыкновению сумрачный, выходил из мечети. Его остановил старец, похожий на дервиша, и сказал:— Государь! Я хочу помочь тебе избавиться от горя, и, кажется, сумею это сделать.
Гирей грозно посмотрел на ничтожного смертного, осмелившегося остановить хана, но старик не смутился.
Гирей приказал ему явиться вечером во дворец. В условленное время старик был введен в покои хана. Никто не знал, о чем они говорили наедине. Слугам было велено к полуночи приготовить двух оседланных коней, и ровно в двенадцать часов дервиш и хан выехали за город и поскакали к глухому ущелью, известному под именем Темного. Въехав в ущелье и сойдя с лошади, дервиш сказал:— Хан, ты имеешь еще время раздумать и возвратиться домой. Решай!— Делай со мной все, что надо, — ответил хан. Дервиш предложил идти за ним в темную расщелину. Некоторое время спустя хан выскочил оттуда бледный, трясущийся. Вслед за ним из пещеры вырвались смрадный дым и багровое пламя. Не переводя духа, хан вскочил на коня и что было силы рванул повод…
Девять месяцев спустя одна из жен хана родила сына; на лице ребенка лежал красный отсвет, словно оно было опалено огнем. С детских лет в мальчике открылся ужасный характер. Его могли упросить не капризничать, только пообещав показать казнь человека. На охоте он развлекался тем, что добивал раненых зверей. Старый хан все это видел и радовался: сын рос таким, каким он хотел видеть его, — человеком без сердца.
Наступило время умирать хану. Он позвал к себе юношу и рассказал ему историю его рождения. Закончил старый хан так: — Я добыл тебе и жизнь, и исполнение самого сокровенного твоего желания. Своей кровью я скрепил договор с могучими духами. Когда ты после моей смерти вступишь на престол, то в полночь должен обязательно отправиться в Темное ущелье, чтобы поблагодарить дервиша за все, что он для нас сделал. И скажешь ему, что ты хочешь иметь, но только одно что-то, самое-самое главное для себя. Обдумай хорошенько, что ты намерен попросить, чтобы быть довольным всю свою жизнь.
Умер хан. В тот же день по решению Верховного дивана юноша вступил в управление ханством. В полночь молодой хан вскочил на коня и помчался к пещере.
У въезда в лес, за последней деревней, путь ему пересек старик-крестьянин, несший вязанку хвороста.— Прочь с дороги! — крикнул хан и с такой силой хлестнул старика плетью, что тот упал, обливаясь кровью.
У входа в пещеру молодого хана встретил дервиш. Он взглянул на плеть, покрытую запекшейся кровью, и довольно усмехнулся.— Ты приехал благодарить меня и просить исполнения желания? — спросил дервиш.
— Да.
— Я знаю твое желание. Ты хочешь, чтобы весь свет трепетал перед тобой, чтобы имя твое пугало людей. Ты хочешь сеять повсюду смерть и разрушения.
— Ты угадал, — ответил хан, боясь взглянуть в глаза старика, горевшие каким-то зловещим огнем.
— Я дам тебе столько золота, что ты сможешь вооружить огромную армию, какой нет ни у одного царя на свете. Взгляни вон туда, к Чатыр-дагу. Видишь трещину у подножия? Доберись до нее, отбрось несколько лопат земли, и под ней найдешь неистощимую россыпь золота. Она — твоя. Золото это будет служить тебе, помогать тебе сеять злые дела. С его помощью ты будешь целые страны превращать в бесплодные пустыни…
Сказав это, колдун исчез. Молодой хан нашел трещину у подножия Чатыр-дага, разгреб землю возле нее и действительно открыл там золотую россыпь. Набив золотом переметные сумки, он возвратился к себе во дворец.
И с той поры забыл о покое молодой хан. Он проводил годы в кровавых походах, как отец его, не оставляя ни на один день седла. Как смерч налетал он на мирные города и села, сеял пожары, убивал тысячи людей, и это было для него истинным наслаждением. Ему удалось вооружить армию, равной которой не было ни у одного царя на свете. Но хану и этого показалось мало. Часто он, никем не сопровождаемый, скакал глухой ночью в горы и возвращался оттуда к утру на взмыленном коне с переполненными сумками.
Задумал хан устроить набег на страны, лежащие к северу от Крыма. Его несметная конница двинулась в поход. Задрожала земля под десятками тысяч копыт. Запылали селения, полилась кровь, от стонов и криков людей содрогнулось небо. Бесконечные колонны пленных, обреченных на рабство, потянулись по пыльным дорогам.
Когда мимо пленных проезжал хан, все еще не насытившийся картинами смерти и разрушения, в одежде, обрызганной кровью невинных жертв, воины принуждали пленных падать ниц в дорожную пыль, а тех, кто ослушивался, убивали.
Но нашелся один смелый человек, который не пал ниц и, прежде чем был зарублен воинами хана, успел крикнуть:— Погоди, злодей! Придет время — последняя капля крови твоих жертв переполнит чашу. И тогда жди возмездия!
Рассмеялся хан. Мало ли что вздумает сказать перед смертью обезумевший невольник?
В числе пленниц, угнанных в рабство ханскими войсками, была не старая еще женщина, имевшая двенадцатилетнюю дочь. Когда воины хана нагрянули в деревню, где жила эта женщина, ее дочь спряталась. Теперь несчастная мать мучилась мыслью о том, что дочь умрет от голода на пепелище деревни или будет растерзана зверями.
Но девочка не погибла. Она пошла по следам разбойничьей орды, питалась мясом павших лошадей, выпрашивала подаяние.
В Крыму девочка узнала, что многих пленников угнали в горные селения у Чатыр-дага. Девочка направилась туда, надеясь разыскать мать.
Несколько дней спустя во время сильной грозы хан, по своему обыкновению один, возвращался от золотой россыпи с сумками, полными золота. Он проезжал мимо девочки, укрывшейся под деревом у края дороги, и в этот момент из сумки выпал кусок драгоценного металла.
Девочка окликнула хана и подняла золото, чтобы отдать владельцу. И в этот миг она подумала: «Это может спасти мать».— Господин! — сказала девочка. — У тебя много золота. Дай мне хоть маленький кусочек. Я выкуплю из неволи свою мать…
— Как ты осмелилась сказать мне это, дерзкая девчонка? — с яростью воскликнул хан, и его плеть со свистом, словно сабля, упала на девочку.
Страшно вскрикнула девочка, падая на землю, так вскрикнула, что небо откликнулось ей раскатами грома. Еще грознее засверкали молнии.
Но хан не обратил ни на что внимания. Он спрыгнул с коня, оттолкнул носком сапога лежавшую без чувств девочку и жадно схватил потерянный кусок золота. Капли крови ребенка, брызнувшие на это золото, обагрили пальцы хана.
И кто знает, которая из этих капель оказалась той последней, что переполнила чашу…
Положил хан окровавленное золото в сумку, и показалось ему, что мало он взял на этот раз из россыпи. Повернул коня и под завывание ветра, грохот грома и сверканье молний поскакал обратно к Чатыр-дагу.
Только разгреб хан землю и протянул руки к открывшимся его взору золотым слиткам, как раздался удар грома неимоверной силы. Задрожала земля. Из черных туч ударила молния и испепелила злодея. Еще раз ударила молния — и обрушился склон горы, погребая под собой дьяволово золотое гнездо.
И с той поры не стало в Крыму золота, с той поры кончился ханский род. Тело последнего хана долго искали, но не нашли. И искали напрасно…
"Пещера тысячеголовая на Чатыр-даге.
Пещера Тысячеголовая (Бинбаш-Коба) — это карстовая пещера, расположенная на нижнем плато Чатыр-дага. Когда-то пещера была украшена сталактитами и сталагмитами. Сегодня о былом величии пещеры Тысячеголовой свидетельствуют «пеньки» и обломки сталактитов, покрывающих пол. Полукруглый зал пещеры украшен каскадными натеками, напоминающими водопады, и массивными колоннами, подпирающими свод. Свое название пещера получила потому, что в ней было найдено множество человеческих костей. Археологические исследования позволяют предположить, что в пещере находился средневековый могильник или святилище культа, связанного с человеческими жертвоприношениями.
Из всех горных великанов Крыма самый величественный — Чатыр-даг. Гордо вознес он свою вершину над степью, долинами, горными хребтами, берегом моря. Откуда ни посмотришь, кажется, будто гигантский шатер поставлен на поверхность полуострова.
В недрах горы скрыты подземные дворцы. Тому, кто проникает сюда по извилистым ходам, кажется при неверном свете фонарей и свечей, что каменные стены и потолки чудесно убраны лепными украшениями и хрусталем. Словно чей-то волшебный резец потрудился тут.
Местами сталактитовые украшения стен напоминают изящнейшее кружево самого причудливого рисунка. Кое-где с арок, разделяющих залы, свешиваются драпировки с густой бахромой из длинных и тонких сосулек сталактитов. На них дрожат и серебрятся прозрачные капли воды, просачивающиеся сквозь толщу горы и звонко падающие с высоты на сырой пол подземелья. Пламя свечей переливается миллионами блесток в этих трепещущих каплях, и кажется, будто бахрома состоит из алмазных нитей. В неровно колеблющемся свете по стенам ползут причудливые тени.
Много тайн хранят эти глубокие пещеры, много преданий связано с ними. Вот одно такое предание.
Было страшное время, когда на полуостров грянули дикие кочевники-завоеватели. Они разоряли города и селения, убивали жителей, порабощали их.
Спасая свою жизнь, жители уходили в леса и горы и скрывались там, в укромных местах,
Нападению кочевников подверглось и население цветущей Алуштинской долины. Большая группа поселян поднялась на Чатыр-даг и поспешила спрятаться в одной из пещер. Она была очень удобна. Утесы и каменные глыбы, густой кустарник и деревья прикрывали вход — незаметную узкую щель. Дальше шла длинная, извилистая нора, по ней человек мог проникнуть в пещеру только ползком. Затем ход расширялся и приводил в обширное помещение, способное вместить множество людей. В этом убежище можно было считать себя в безопасности.
В кустах у входа беглецы выставили стражу, чтобы враг не мог подойти незамеченным к пещере.
Боясь попасть в руки кочевников, люди редко выходили из пещеры. Вскоре они стали терпеть мучения от голода и особенно от жажды. Вода, которую по каплям собирали со стен, не могла напоить массу людей.
Тогда одна смелая девушка решила найти источник где-либо вне пещеры. Однажды лунной ночью она вышла наружу и неподалеку от убежища нашла меж бесплодных скал небольшую полянку, заросшую чудесными цветами. Среди цветов скрывался родник с кристально чистой водой.
За водой к роднику нельзя было послать много людей: может быть, поблизости притаились вражеские лазутчики, К источнику по ночам ходила только девушка, набирала полные сосуды воды и относила их в пещеру.
— Если я попаду в руки врагов, — говорила девушка, — я буду молчать, как эти скалы, пусть даже меня разорвут на куски…
Любовались смелой самоотверженной девушкой седые утесы, зеленые деревья, шелковистая травка просилась ей под ноги, чудесные цветы шептали: «Мы украсим твой путь, храбрая девушка».
И там, где ступали ее ноги, где падали на землю из сосудов капли воды, — вырастали цветы дивной красоты…
Между тем отряд кочевников пришел на нижнее плато Чатыр-дага. Стали вести поиски беглецов, однако убежища их не находили.
Но вот кто-то из воинов увидел цепочку ярких цветов, пролегшую от родника куда-то в заросли, к нагромождению каменных глыб. Пошли вражеские воины по этой цепочке и заметили вход в пещеру, увидели следы многих людей на влажной земле у входа. Догадался предводитель отряда, где скрываются беглецы.
Жестоки были завоеватели, никого не привыкли они щадить, Велел предводитель отряда набрать побольше хвороста и сухой травы. Завалили воины выход из пещеры, развели огонь. А второго выхода не было. Потек внутрь густой удушливый дым, и погибли от него в страшных мучениях все беглецы — мужчины, женщины и дети…
Многими десятилетиями позже зашли какие-то смельчаки в эту пещеру-могилу и увидели, что весь ее пол покрыт людскими костями, черепа погибших смотрели на смельчаков темными пустыми глазницами.
Не было уже в те дни и чудесных цветов: их вытоптали кони кочевников. Иссяк родник: даже вода ушла в глубь земли от жестоких завоевателей.
Люди, побывавшие в пещере-могиле, потрясенные, спустились в долину и поведали всем об увиденном.
Народная молва исчисляет погибших в тысячу человек, отчего и названа пещера Тысячеголовой.
"Кара-Даг — Чёрная гора.
Кара-Даг (Черная гора) — горный массив вулканического происхождения, расположен на выступе береговой линии между Отузской и Коктебельской долинами. Его общая площадь 2,8 тыс. га. Это лишь небольшой обломок гигантского вулкана, основная часть которого вместе с жерлом миллионы лет назад скрылась в глубине моря. Ветер и солнце довершили облик Кара-Дага, который издали, напоминает огромный сказочный замок, да и вблизи чарует своей величественной красотой и оригинальностью форм.
Донеслась из ущелья девичья песня, высокой нотой прорезала воздух, на мгновение оборвалась и тут же, подхваченная многими голосами, разлилась по прекрасной Отузской долине.
Это девушки идут домой с виноградников. Спешат, словно быстрые сумерки подгоняют их, с опаской поглядывают на Кара-Даг — Черную гору, которая зловеще нависла над долиной, закрыв собой небо. Там, в недрах горы, обитает страшное чудовище — одноглазый великан-людоед.
Днем великан спит, но даже его мирный храп, похожий на отдаленные раскаты грома, пугает жителей окрестных селений. Повернется великан во сне — вся гора дрожит до основания, а вздохнет — из отверстия на ее вершине пар клубами валит.
Поздним вечером, когда стемнеет, великан просыпается и вылезает из своего логова. Угрожающе сверкая своим единственным глазом, он начинает оглушительно реветь, так что громовое эхо далеко перекатывается по Крымским горам и замирает где-то на Аи-Петри.
Тогда в страхе прятались все — дети, старики, женщины, прятались, где только кто мог, а мужчины, чтобы задобрить чудовище, отводили к подножию Черной горы быка или пару овец. Великан мгновенно замолкал и успокаивался до следующего вечера.
Но осенью, когда вслед за листопадом наступал месяц свадеб, великан требовал большой жертвы. Он ревел и ревел, не переставая, целую ночь. От рева его дрожали окна в селении и потухал огонь в очагах. Он хватал огромные камни и сбрасывал их в долину. Камни, скатываясь по склону горы, сметали все на своем пути, засыпали виноградники, разрушали дома.
Напуганные до смерти люди выбирали тогда одну из невест, приводили ее на Кара-Даг и связанную оставляли на высокой скале…
Много лет властвовал великан над Отузской долиной, много жертв погубил, много горя людям принес. И люди, проклиная свою тяжелую судьбу, терпели великана, и никто не знал, как избавиться от него.
Но вот нашелся один юноша, сильный и смелый, словно горный орел.
— Надо убить великана, — сказал юноша.
— Сами знаем, что надо убить, — ответили ему мужчины-односельчане. — Но как это сделать?
— Надо всем нам вооружиться, взобраться на Черную гору, спрятаться недалеко от выхода и ждать, когда проснется великан. А как только высунет он свою голову, тут и забросать его стрелами.
Посмеялись мужчины над юношей:
— Что значит молодо-зелено! Да ведь великан, как гора, а мы, как мыши перед ним. Что ему наши стрелы сделают? Нос поцарапают и только. Он нас одним взмахом сметет с вершины. Мы погибнем, и семьи наши погибнут.
— Что ж, если вы боитесь, тогда я сам влезу на Черную гору и убью великана, — сказал юноша.
— Зря бахвалишься, только народ смешишь.
— Клянусь, что убью великана, — упрямо повторил юноша и стал дожидаться месяца свадеб.
Дождавшись, он отправился на Кара-Даг к великану.
Солнце зашло, с гор в долину спустились сумерки. На темно-синем небе появилась луна. В селении постепенно затихли людские голоса, там и сям вспыхивали вечерние огоньки.
«Красиво как у нас здесь, — думал юноша, оглядываясь вокруг. — И жить очень хочется! Но лучше погибнуть, чем терпеть ненасытное чудовище. Завтра потребует оно очередную жертву, и, может быть, жребий выпадет на мою дорогую Эльбис».
Вспомнил юноша свою возлюбленную, присел на камень и, мечтательно глядя на море, запел старинную песенку:
Любовь — это птичка весны,
Пришла ей пора прилететь,
Спросил я старуху-гречанку,
Как птичку любви мне поймать?
Гречанка ответила так:
«Глазами ты птичку лови.
Она на уста упадет
И в сердце проникнет твое…»
— Ха-ха-ха! — раздался над головой юноши такой громкий смех, что его услышали, наверное, чабаны на Перекопе. — Однако ты неплохо поешь. Мне нравится.
Юноша задрал вверх голову и увидел на вершине Кара-Дага горящий, как яркая звезда, глаз великана.
— А, это ты, сосед, — не испугался юноша,— рад тебя видеть.
— Спой мне еще свою песенку, — пророкотал великан. — У меня весеннее настроение. Я тоже хочу, чтобы ко мне птичка любви прилетела…
— Значит, ты хочешь увидеть птичку любви?! — обрадовался юноша. — Ты ее увидишь, даю тебе слово, только тебе придется потерпеть до завтра. А завтра я приведу ту, которая посылает любовь.
Следующим вечером в то же время юноша снова отправился на Кара-Даг, но уже не один, а вместе со своей суженой, красавицей Эльбис.
Увидев на вершине Черной горы огромного великана, силуэт которого четко вырисовывался на звездном небе, Эльбис в ужасе остановилась. Но, взглянув на своего любимого, поборола страх и отважно шагнула навстречу опасности. Она взошла на высокую скалу, ту самую, на которой великану приносили в жертву девушек, и громко произнесла;
— Эй, великан, я пришла! Я принесла птичку любви! Посмотри на меня: нравлюсь ли я тебе? Если нравлюсь, то открой пошире глаза и гляди внимательно сюда. Я выпущу птичку любви.
Красота Эльбис была настолько ослепительна, что великан от изумления широко раскрыл свой единственный глаз. А девушка — она была достойной парой своему возлюбленному — взяла лук, натянула тугую тетиву и пустила в светящийся глаз великана ядовитую стрелу.
Взвыл от невыносимой боли великан и рванулся было к смельчакам, чтобы раздавить их, но, ничего не видя, споткнулся о камень и сорвался в свою глубокую нору.
То ли великан при падении поломал себе руки и ноги, то ли отверстие завалилось, только остался он в горе и не мог уже выбраться наружу, чтобы отомстить людям. В каменной ловушке он корчился от боли и ревел от бешенства. Он напрягал все свои силы, пытаясь развалить Черную гору, отчего гора шевелилась, как живая. Громадные камни, а то и целые утесы откалывались от нее и с шумом падали в море. От гневного дыхания великана плавилась земля и сквозь образовавшиеся трещины стекала со склонов огненными потоками.
Целую ночь над Кара-Дагом стоял беспрерывный гул, целую ночь вершина его извергала огонь, дым и пепел. Черная зловещая туча заволокла все небо, сверкали молнии, беспрерывно гремел гром. Весь Крымский полуостров трясся, как в лихорадке, а море, вздымая свои волны-горы, с яростью наскакивало на берег, словно хотело поглотить сушу.
На рассвете над Отузской долиной выпал дождь и все утихло. Вышли люди из своих убежищ, посмотрели в ту сторону, где вчера еще было логово великана, и в удивлении замерли. Черной горы больше не существовало. Она раз валилась до основания, похоронив под собой великана. А на том месте поднялись высоко к небу новые утесы, зубчатые хребты, причудливой формы скалы, напоминающие диких зверей. Море уже больше не сердилось, а ласково обмывало отвесные стены торчащих из воды скал, заливало многочисленные бухточки и пещеры и что-то радостно бормотало.
Люди ходили по берегу, собирали разноцветные камешки и любовались дикой красотой мертвого царства великана.
"Эчкидаг — Козья гора.
Эчки-даг — горный массив Главной гряды (688 м над уровнем моря), расположен между Солнечной Долиной и Щебетовкой. На нем выделяются три вершины: Куш-Кая, Эчки-даг и Чал-Кая. Скалы массива в основном сложены мощными рифовыми известняками. Пласты их в результате тектонических движений оказались изогнутыми в складку. Куш-Кая и Чал-Кая — приподнятые края, «крылья» этой складки. Сохранились сведения о бездонном провале, который называли «Ухо земли». После долгих поисков спелеологи нашли его: это вертикальный, очень узкий и извилистый ход глубиной 26 метров.
Али, красавец Али, тебя еще помнит наша деревня, и рассказ о тебе, передаваясь из уст в уста, дошел до дней, когда Яйла услышала гудок автомобиля, и выше ее гор, сильнее птицы, взвился бесстрашный человек.
Не знаю, обогнал бы ты их на своем скакуне, но ты мог скорее загнать любимого коня и погубить себя, чем поступиться славой первого джигита.
Быстрее ветра носил горный конь своего хозяина, и завидовала отузская молодежь, глядя, как гарцевал Али, сверкая блестящим набором, и как без промаха бил он любую птицу на лету.
Недаром считался Али первым стрелком на всю долину и никогда не возвращался домой с пустой сумкой.
Трепетали дикие козы, когда на вершинах Эчкидага, из-за неприступных скал, появлялся Али с карабином на плече.
Только ни разу не тронула рука благородного охотника газели, которая кормила дитя. Ибо благородство Али касалось не только человека.
И вот как-то, когда в горах заблеяли молодые козочки, зашел Али в саклю Урмие.
Урмие, молодая вдова, уснащавшая себя пряным ткна лишь для него одного, требовала за это, чтобы он беспрекословно исполнял все ее причуды. Она лукаво посмотрела на Али, как делала всегда, когда хотела попросить что-нибудь исключительное.
— Принеси мне завтра караджа.
— Нельзя. Не время бить коз. Только начали кормить, ведь знаешь, — заметил Али, удивившись странной просьбе.
— А я хочу. Для меня мог бы сделать.
— Не могу.
— Ну так уходи. О чем нам разговаривать?
Пожал плечами Али, не ожидал этого, повернулся к двери.
— Глупая баба.
— К глупой зачем ходишь. Сеит-Мемет не говорит так. Не принесешь ты, принесет другой, а караджа будет. Как знаешь!
Вернулся Али домой, прилег и задумался. В лесу рокотал соловей, в виноградниках звенели цикады, по небу бегали одна к другой в гости яркие звезды. Никто не спал, не мог заснуть и Али. Клял Урмие, знал, что дурной, неладный она человек, а тянуло к ней, тянуло, как пчелу на сладкий цветок.
— Не ты, принесет другой.
Неправда, никто не принесет раньше. Али поднялся. Начинало светать. Розовая заря ласкала землю первым поцелуем.
Али ушел в горы по знакомой ему прямой тропе. Близко Эчкидаг. Уже поднялся ловкий охотник на одну из его вершин, у другой теперь много диких коз, караджа. Нужно пройти Хулах-Иернын — Ухо земли. Так наши татары называют провал между двумя вершинами Эчкидага. Глубокий провал с откосной подземной пещерой, конца которой никто не знает. Говорят, доходит пещерная щель до самого сердца земли; будто хочет земля знать, что на ней делается: лучше ли живут люди, чем прежде, или по-прежнему вздорят, жадничают, убивают и себя и других.
Подошел Али к провалу и увидел старого, старого старика с длинной белой бородой, такой длинной, что конец уходил в провал.
— Здравствуй, Али, — окликнул его старик. — Что так рано коз стрелять пришел?
— Так, нужно.
— Все равно не убьешь ни одной.
Подошел ближе Али, исчез в провале старик.
— Ты кто будешь?
Не ответил старик, только сорвавшиеся камни полетели в провал; слушал, слушал Али и не мог услышать, где они остановились. Оглянулся на гору. Стоит стройная коза, на него смотрит, уши наставила.
Прицелился Али и вдруг видит, что у козы кто-то сидит и доит ее; какая-то женщина, будто знакомая. Точно покойная его сестра.
Опустил он быстро карабин, протер глаза. Коза стоит на месте, никого подле нее нет.
Прицелился вновь, и опять у козы женщина. Оглянулась даже на Али. Побледнел Али. Узнал мать такой, какой помнил ее в детстве.
Покачала головой мать. Опустил Али карабин.
— Аналэ, матушка родная!
Пронеслась по тропинке под скалой пыль. Стоит опять коза одна, не шевелится.
— Сплю я, что ли, — подумал Али, и прицелился в третий раз.
Коза одна, только в двух шагах от нее ягненок. Причудилось, значит, все, и навел Али карабин, чтобы вернее, без промаха, убить животное прямо в сердце.
Хотел нажать на курок, как увидел, что коза кормит ребенка, дочку Урмие, которую любил и баловал Али как свою дочь.
Задрожал Али, похолодел весь. Чуть не убил маленькую Урмие.
Обезумев от ужаса, упал на землю и долго ли лежал не помнил потом.
С тех пор исчез из деревни Али. Подумали, что упал со скалы и убился. Долго искали — не нашли. Тогда решили, что попал он в Хулах-Иернын, и нечего искать больше. Так прошло много лет.
Алиева Урмие стала дряхлой старухой, у маленькой Урмие родились дети и внуки; сошли в могилу сверстники джигита, и народившиеся поколения знали о нем только то, что дошло до них из уст отцов и где было столько же правды, сколько и народного вымысла.
И вот раз вернулся в деревню хаджи Асан, столетний старик, долгое время остававшийся в священной Мекке. Много рассказал своим Асан, много чудесного, но чудеснее всего было, что Асан сам, своими глазами видел и узнал Али.
В Стамбуле, в монастыре дервишей происходило торжественное служение. Были принцы, много франков и весь пашалык. Забило думбало, заиграли флейты и закружились в экстазе священной пляски-молитвы святые монахи. Но бешенее всех кружился один старик. Как горный вихрь, мелькал он в глазах восторженных зрителей, унося мысль их от земных помыслов, но силой всего своего существа отдававшийся страсти своего духа.
— Али, — воскликнул Асан, и, оглянувшись на него, остановившись на мгновение, дервиш снова бешеным порывом ушел в экстаз молитвы".
"Курбан-кая — жертвенная скала.
Курбан-кая, напоминающая издали сахарную голову, замыкает один из гребней в верхней части Отузской долины. Если подойти к скале по дороге, идущей через лес, то можно различить теневые очертания человеческой фигуры.
Курбан-байрам — татарский праздник жертв, празднуется на 62-й день после рамазана. Праздник установлен в память жертвоприношения Авраама, он продолжается четыре дня. В первый день каждый зажиточный татарин должен заколоть курбанного барашка, принося таким образом жертву.
По долине отовсюду видна эта скала. Она отвернулась от деревни и склонилась к старокрымскому лесу. Точно задумалась.
А если подойти к ней на восходе солнца с той стороны, станет видно, как на скалу взбирается огромный человек, одной рукой ухватился за ее вершину, а другой упирается в расщелину, и весь прижался к серому камню, чтобы не свалиться в пропасть.
Говорят, то окаменелый пастух, чабан.
Так говорят, а правда ли, нет, кто знает.
Когда наступает праздник жертв, Курбан-байрам, наши старики смотрят на Курбан-кая и вспоминают о чабане.
Чабанов прежде много было; каждый зажиточный татарин имел свою отару. Только лучше Муслядиновой не было в долине, потому что чабаном у Муслядина был Усеин, а такого чабана не знали другого. Знал чабан Усеин каждую тропинку в горах, каждую прогалину в лесу, каждый ключ в лощине.
И Муслядин был так доволен им, что обещал ему свою дочь.
Но Эмнэ была одна у Муслядина, а, когда имеешь одну дочь, чего не сделаешь ради нее.
В сердце же Эмнэ жил давно другой, молодой Рефеджан, Арык-Рефеджан, как звали его в деревне за тонкий стан.
Узнал об этом чабан Усеин, разозлился на Рефеджана, а через неделю так случилось, что упал Рефеджан со скалы и разбился на месте.
Настал Курбан-байрам, принес чабан Усеин хозяину жертвенного барана и, когда рассказали ему, что убился Рефеджан, только усмехнулся.
— Каждому своя судьба.
И когда зарезал курбана, омыл в его крови руки, усмехнулся еще раз.
— От отцов дошло: кто сам упадет, тот не плачет.
Понравилось мудрое слово Муслядину, и подмигнул он чабану, когда проходила по двору Эмнэ.
Тогда послал чабан старуху, которая жила в доме, поговорить с Эмнэ.
— Хочет, чтобы ты полез на ту скалу, где убился Рефеджан. Влезешь, — пойдет за тебя, — сказала старуха.
Почесал голову Муслядин.
— Никто туда не мог влезть.
— А я влезу.
— Хвастаешь.
Обиделся чабан Усеин и поклялся:
— Если не влезу, пусть сам стану скалой.
И видела Эмнэ, как на закате солнца стал взбираться чабан по скале, как долез почти до самой вершины и как вдруг оторвался от нее огромный камень и в пыльной туче покатился вниз.
Пошли люди туда, думали, разбился чабан, но не нашли его, а когда на восходе солнца пришли снова, то увидели чабана, превратившегося в огромный камень.
Говорят, когда долез чабан до вершины скалы, то увидел тень Рефеджана и окаменел от страха.
И сказали наши татары, что на Курбан-байрам принес чабан сам себя в жертву Аллаху, и назвали скалу — Жертвенной скалой, Курбан-кая.
Так говорят, а правда ли, нет, — кто знает!"
«Деликли-Кая»
Деликли-Кая — щелистая скала, средняя из трех скал, составляющих группу Эльтигена (татар. «стекающиеся»). Находится в верхней части Козской долины, на пути из Отуз в Судак. Предполагают, что в древности долина была заселена греками, здесь были найдены остатки греческих церквей.
Разве есть на свете черешня вкуснее козской и где, найдется сари-армут более нежный и сочный!
Крыму не встретишь тоньше стана у юноши, и не знают другие земли девушек, которые умеют ходить так легко, как козские, по скалам и обрывам.
Смотрит поседевший Эльтиген на детей долины, на солнечном луче любуется ими, а когда к вечеру побежит от гор в деревне синяя тень, прислушивается к голосу стариков, которые собираются посидеть у кофейни.
— Лучше прежде было.
— Лучше было, — твердит девяностолетний Муслядин, сидя на корточках рядом с имамом.
— Когда нужно — дождь был; когда не нужно — не был; червяк лист не ел; пчелы — да, были; козы — да, были; по две пары буйволов у каждого было. Хорошо было.
Слушают Муслядина козские татары и вздыхают.
— Прежде лучше было.
В наступивших сумерках вспыхивают там и сям огоньки у курящих, и белесоватые клубы табачного дыма застилают по временам сосредоточенные, серьезные лица.
— Воды много было, — замечает кто-то.
— А? — не слышит его Муслядин.
— Дыры в Деликли-кая, говоришь, не было. Не было, не было, Потом сделалась, когда Кыз-буллаги открылся.
— Говори, — просит кефеджи, наклоняясь к самому уху старика. — Люди послушать хотят.
Сдвигает Муслядин на затылок тяжелую барашковую шапку, чтобы облегчить шишку, которая выросла над ухом, как арбуз на баштане,
Сверху, по шоссе над деревней, у Деликли-кая, звенит почтовый колокольчик.
Затих колокольчик, точно, чтобы не мешать Муслядину вести свой рассказ.
— Ну?
Слушали его не раз деревенские и все же хотят послушать. Хочется слушать о чудесном в этот тихий летний вечер, когда сошла на землю прохлада, а загоревшиеся на глубоком небе без числа звезды отвлекают мысль от забот трудового дня.
Не торопясь, с остановками, покуривая из длинной черешневой трубки, говорит Муслядин о том, что слышал от отца и деда.
Задумываются слушатели; увел их Муслядин в какой-то другой мир, и в воображении их незаметно оживают три серые скалы Эльтигена. Чудится, что в средней из них, Деликли-кая, нет больше сквозной щели, и живут в ней по-прежнему три сказочных духа. И каждый поет свою песню, а людям кажется, что шумит гора. Если гулко — ждут дождя, если стонет — бури. Предупреждают духи людей, потому что, как в давние времена, любят свою деревню.
Тогда прислушивались люди к голосу их и чтили своих покровителей.
Тогда духи приходили к людям и любили их. От любви росло блаженство духа, передавалось сердцу человека. Добрее делались люди.
Звенит снова почтовый колокольчик у Деликли-кая и, оторвав на минуту слушателей от мира грез, замирает где-то в лесной чаще.
Когда самому хорошо, хочешь, чтобы было и всем хорошо. Так устроена душа. И в былое время козские люди не пропускали нищего и странника, чтобы не приютить и не накормить его. А когда уходили вниз, в сады, на работу, оставляли кого-нибудь, чтобы было кому принять прохожего.
И вот как-то раз ушли все на работу; остались старухи и мальчуганы, да три девушки, которые спешили шить приданое, чтобы было готово к месяцу свадеб.
Было жарко, и девушки, захватив работу, ушли в лес искать прохлады. Притих Эльтиген. Покинули духи свои скалы, и, превратившись в нищих, подошли к девушкам.
Увидели девушки слепого, хромого и горбатого, поклонились им.
— Если голодны, накормим вас.
Под широким дубом, который стоит и теперь, развязали узелки с таранью, чесноком и лепешками и стали угощать бедняков.
— Кушайте.
Ели нищие, благодарили, а когда кончили, — в узелках не стало меньше.
— Кушайте хорошенько, — говорили девушки, и отдали нищим желтые сариармуты, которые оставили было для себя,
Улыбнулись странники.
— Велик Аллах в своих творениях. Да исполнит сердце вашё радостью.
И спросили странники девушек, нет ли у них каких-либо тайных желаний. Задуманное в хорошую минуту может исполниться.
— Подумайте.
Посмеялись между собою девушки, и одна сказала:
— Хотелось бы скорее дошить свое приданое.
— Вернешься домой и увидишь, что сбылось твое желание, — улыбнулся горбатый.
— А я бы, — захохотала другая, — хотела, чтобы бабушка на меня не ворчала.
— И это устроится, — кивнул головой хромой.
— Ну, а ты? — спросил слепой третью.
— Ты что бы хотела?
Задумалась третья.
— Все равно не сделаешь.
— Все-таки. Скажи.
И сказала девушка:
— Хотела бы, чтобы в горе открылся источник, чтобы бежала в деревню холодная ключевая вода; чтобы путник, испив воды, забывал усталость, а наши деревенские, когда настанет жара, освежаясь в источнике, славили милость Аллаха.
— Ну, а для себя чего хотела бы? — спросил слепой.
— А мне, мне ничего не надо. Все есть.
Открыл от удивления глаза слепой, и отразились в них глаза голубого неба.
— Скажи имя твое.
— Феррах-ханым, — отвечала девушка.
— Случится так, как пожелала, и имя твое долго будет помнить народ.
Повернулся слепой к Деликли-кая, высоко поднял свой посох и ударил им по утесу.
С громом треснула Деликли-кая, дождем посыпались каменные глыбы, темным облаком окуталась гора. А когда разошлось облако, увидели в ней сквозную щель и услышали, как вблизи зашумел падающий со скалы горный поток.
Добежали первые капли ручья до ног Феррах-ханым и омыли их.
А нищие исчезли, и поняли девушки, кто были они.
Сбылось слово нищего. Народ долго помнил Феррах-ханым, и когда она умерла, могилу ее огородили каменной стеной.
Лет шестьдесят назад Муслядин еще видел развалины этой стены и читал арабскую надпись на камне.
— Не прилепляйся к миру, он не вечен, один Аллах всегда жив и вечен.
***
Уже давно замолчал старый Муслядин, а никому из слушателей не хотелось уходить из мира сказки жизни. Поднялся, кряхтя, Муслядин, чтобы идти домой.
— Пора.
Поднялся и имам.
— Шумит Деликли-кая. Может быть, дождь будет.
— Нужен дождь, воды нет, — заметил кефеджи.
— Нужен, нужен, — поддержали его, поднимаясь, татары.
— Опять Феррах-ханым нужна, — улыбнулся молодой учитель.
Но на него строго посмотрели старики".
"Гора двух удодов — Опук.
Гора Опук расположена на южной оконечности Керченского полуострова у самого моря. Ее Высота равна 180 м, это наивысшая точка в данной местности. Склоны горы Опук представляют сочетание ступенчатых уступов и крутых обрывов, расщелин и каменных россыпей. В V в. до н. э. у подошвы горы находилось греческое поселение — Киммерик, входившее в состав Боспорского царства. Здесь сохранились остатки строений, фундаменты домов и стены. На вершине горы также есть остатки сооружений.
В той местности, где сейчас высится гора Опук, было в древности большое богатое селение. Жили в нём кроткие, скромные и трудолюбивые люди, которые считали за тяжкое преступление угнетать кого-либо, не знали, что такое насилие.
Однажды недалеко от селения потонул во время бури какой-то корабль. Из всех находившихся на корабле спаслись только две женщины. Их подобрали добросердечные поселяне и приютили у себя.
Жители селения немедленно принялись за работу и в несколько дней выстроили женщинам дом, поставили в нём все, что полагается, подарили каждой по овце, стали заботиться о чужестранках, как о родных дочерях. Старшую звали именем, которое произносилось, как звук О, младшую — Пука. А так как они были неразлучны и всюду появлялись вместе, то их называли не иначе, как О-Пука.
Женщинам всё в селении казалось странным и удивительным. Попали они сюда из страны, где жители были жадны и завистливы, где каждый старался захватить себе побольше всяких ценностей — земли, скота, построек, где одолевали друг друга силой. Женщины знали только такую жизнь.
Прожив несколько месяцев тихо и скромно, они стали тяготиться таким необычайным для них порядком и начали мечтать о господстве над теми, кто их приютил. Это желание с каждым днём все сильнее и сильнее овладевало ими. И женщины мало-помалу начали приводить его в исполнение.
Действовали они осторожно и коварно. Они начали с того, что стали вмешиваться в семейную жизнь поселян, затем попробовали влиять на ведение общественных дел. В конце концов, они возбудили у некоторых жителей общины дотоле неведомые чувства — алчность, честолюбие. Приблизив к себе таких людей, женщины образовали из них свою свиту. Эта свита держала в страхе население. Все это напоминало чужеземным женщинам порядки их далекой страны.
Все стали замечать, как меркла, тускнела день ото дня красота чужестранок. И они заметили это. Тогда женщины принялись наряжаться в немыслимо пёстрые платья, которые называли мантиями, натирать себя благовонными мазями, румяниться, на головы надели особенные уборы, гордо именуя их коронами. Царицы, говорили они, должны быть нарядными.
Простосердечные поселяне молча сносили тяготы новой власти. Но О и Пуке казалось мало достигнутого, Они приказали изготовить и выставить на площади свои каменные изображения и требовали поклонения им, как богам. Слуги цариц согнали поселян, и те построили вблизи изваяний высокие кресла — троны. По утрам царицы усаживались на троны, а согнанный на площадь народ опускался перед ними на колени. Вид поверженных людей наполнял радостью сердца чужеземок. А в дни новолуния у каменных истуканов закалывали жертву — какое-либо животное.
Кротким жителям ничего не оставалось делать, как уходить из родных мест и искать прибежища у соседних народов. Пустел посёлок, становилась бесплодной земля, разрушались жилища.
Шел с востока в сторону посёлка странствующий мудрец. Всю жизнь посвятил он изучению жизни, помогал людям разумным словом. Горела в его сердце большая любовь к человеческому роду, и думал он только о том, чтобы сделать людей счастливыми.
Чем ближе подходил мудрый старец к посёлку скромных и кротких тружеников, тем больше узнавал об их ужасной судьбе. Ускорил шаг старый человек, догадывался, что нужно там его слово.
И вот он в посёлке. Со всех сторон идут к нему люди с жалобами.
— Когда от вас снова потребуют жертвоприношения? — спросил старец.
— Когда подойдет новолуние, — ответили ему.
— Я в тот день явлюсь к вам, и вы будете избавлены навсегда от злых существ.
День новолуния совпадал с годовщиной захвата власти чужеземками. Согнали всех взрослых и детей на площадь. Явились перед ними в нелепых пёстрых нарядах царицы. И вдруг, не ведая, что творится в душах собравшихся, О и Пука перед жертвоприношением сказали:
— Кто пожертвует собой для прославления нашего имени и великих дел?
При этих словах все оцепенели от ужаса. Молчали, опустив головы.
— В таком случае пусть решит жребий, кто достоин стать жертвой, — сказала старшая и велела молодым людям отойти от пожилых. — И вместо одной жертвы восславят нас две…
В эту минуту появился в толпе мудрый старец. Смело подошел он к тронам, снял с плеч котомку и громко сказал:
— Ничтожные существа! Эти люди дали вам приют и пищу. A вы, заражённые ненасытным властолюбием, поработили их. Вы заставили поклоняться своим изображениям, обездолили жизнь этих покорных людей, а теперь требуете их крови! Неблагодарные! Вы вообразили, что терпению этих тружеников не будет конца и что не найдется никого — кто сумел бы наказать вас. Ошибаетесь! — голос старика загремел.
— Это что за комар жужжит у наших ног? — крикнула, вскочив, младшая.
— А вот узнаешь! — повысил голос старик и обратился к поселянам. — Какому наказанию подвергнуть дерзких?
— Делай с ними, что хочешь, только избавь нас от этих хищных птиц! — закричал народ.
— Эй, воины! — позвала старшая, — Хватайте подлого старика!
— Не трогайтесь с места! — голос старца разнесся во круг громовыми раскатами. Подняв руки к потемневшему небу, старец произнёс: — Проклинаю вас, ничтожные твари, и да превратитесь вы в птиц, на которых вы похожи. А троны ваши да превратятся в скалу!
В этих словах будто соединились вся ненависть и презрение жителей поселка к наглым честолюбицам. Была в словах такая сила, что не успел старец замолкнуть, как заколыхалась земля и пред расступившимся народом поднялась из нее скала, на вершине которой сидели две птицы. У них были перья пёстрые, словно одежды исчезнувших женщин, а на головах поднимались гребни наподобие царских корон. Прижавшись друг к другу, птицы неистово кричали: — О-пук! О-пук!
Так кричат удоды, и печален их крик, как печальна судьба низвергнутых цариц, ожесточивших народ.
С той поры и называется эта скала горой Опук. Но ней постоянно живут два удода, две самки; живут они сотни лет, но не могут дать племени от себя, потому что потомству от существ, которыми они были когда-то, не должно быть места на земле.
А вскоре недалеко от берега, на том месте, где когда-то потонуло судно, поднялись со дна моря два больших камня, очертаниями похожие на корабли.
Эти камни-корабли напоминают жителям посёлка об опасности, какой грозит заморская страна. Пусть не забывают, что оттуда попасть могут к ним нелюди и принести злое горе".
"— Когда Феррах-ханым была — было много воды; теперь мало стало, хуже люди стали, хуже девушки стали.
Когда дурными станут — совсем высохнет Кызлар-хамамы".
"Каменные парусники (Элькен-Кая)
Скалы-Корабли (Элькен-Кая) — название скал, расположенных в море в 4 километрах к югу от горы Опук. Свое название получили за поразительное сходство с кораблями, идущими под парусами. В прошлом скалы соединялись с берегом. Сложены Скалы-Корабли, как и гора Опук, меотическими рифовыми известняками, обладающими большой прочностью. Поэтому морю удалось создать в береговом обрыве лишь несколько глубоких гротов.
Поднимай парус, старый корабль, крепи снасти — будет шторм!
Много штормов пережил на своем веку старый Ерги Псарась, но впереди его ожидал самый свирепый, самый страшный шторм.
Давно уж не выходил Псарась в открытое море и жил себе в покое и довольстве. Его дворец считался самым красивым в Пантикапее, а его склады в гавани, содержащие различные товары, — самыми богатыми. Но неоценимым богатством своим Псарась считал своего красавца сына, один взгляд которого заставлял сильнее биться женские сердца.
Пора было выбирать для сына невесту, и отец выбрал. Он стал часто посылать сына в Кафу к одному купцу, у которого была красивая дочь. Но сын полюбил другую. Та, другая, жила в дальней деревне, куда сын Ерги Псарася ездил покупать пшеницу. Морщинки уже побежали по ее лицу, и голос уже не звучал по-девичьи. Но в глазах жил веселый смех, и каждое движение сулило радость.
Встретив её, юный Псарась почувствовал, как сильнее забилось его сердце, как опутали его цепи любви. А она, познавшая в прошлом и горечь и радость любви, поняла, что поздний призыв жизни сильнее смерти.
И думала несчастная женщина о своем мальчике, которого отняли у нее в давние дни, и вспоминала о муже-рыбаке, который бросил ее, так жестоко расправившись с нею. Его звали также Ерги, но он был беден, и ничего, кроме рыбачьей ладьи, у него не было.
Не делилась женщина своими скорбными думами с юношей, не хотела огорчать его, боялась затмить светлые минуты встречи. И без того печален был он, и часто слеза сбегала из его глаз. Она припадала к его устам в замирающем поцелуе, обвивала его тонкий стан нежною рукою и напевала старинную песню:
Любовь без горя, любовь без слез.
То же, что море без бурь и без гроз…
А между тем отец торопил сына с женитьбой. Новый корабль, предназначенный для такого случая, был уже готов. Ждали только попутного ветра, чтобы поднять паруса и ехать за невестой. Когда ветер зашумел от Камыш-Буруна, Ерги Псарась позвал к себе сына:
— Пора ехать в Кафу.
Хотел сказать что-то сын, да увидел суровое лицо отца, и замерло слово на его устах.
К ночи вышел корабль из гавани, и тотчас же к старику подошел слуга,
— Тебе от сына, — сказал он, подавая хозяину свиток. Развернул свиток Ерги Псарась и медленно прочел его. Если бы ураган, который поднялся в груди отца, мог вырваться на волю, он сровнял бы всю землю на своем пути от Пангикапея до Кафы. И если бы гора Митридат упала на старика, она не показалась бы ему более тяжелой, чем та правда, о которой он узнал из письма сына.
— Пусть будет трижды проклято имя этой женщины! — проговорил Ерги Псарась. — Пусть лучше погибнет сын от моей руки, чем он станет мужем своей матери!.. Поднимай паруса, старый корабль, служи последнюю службу!
И Ерги Псарась прокричал корабельщикам, чтобы готовились к отплытию,
— С ума сошел старик, — ворчали люди. — Шторм, какого еще не бывало, а корабль, словно решето…
Звякнули якоря, затрепетали на ветру паруса, и рванулось вперед старое судно. Как в былые времена, Ерги сам направлял его бег и забывал, что оба они — один дряхлее другого.
Гудел ураган, волны захлестывали борта, от ударов трещал корабельный корпус.— В трюмах течь! — крикнул шкипер. Вздрогнул Ерги, но, заметив впереди мачтовый огонь другого корабля, велел прибавить парусов. Словно птица взлетел старый корабль и, прорезав несколько перекатов волны, ринулся в пучину.
Казалось, что он коснулся морского дна, а потом снова взлетел вверх и бросился на гребень огромной, как гора, волны.
В эту минуту Ерги Псарась увидел совсем рядом, в нескольких локтях от себя, свой новый корабль. Сквозь тучи на какое-то мгновение пробился свет луны, и отец увидел своего сына, узнал ту женщину с золотистыми волосами, которая была с ним. Пересиливая ураган, Ерги Псарась крикнул:
— Опомнись, сын: она твоя мать!..
Белая ослепительная молния разорвала черное небо, страшной силы удар потряс гору Опук-кая. Часть горы откололась, и тысячи обломков посыпались в воду, отчего море покрылось белой пеной. Налетел новый шквал, и оба корабля исчезли навсегда.
Услышал ли сын отца, понял ли свою роковую ошибку — никто не знает. Только на том месте, где произошла катастрофа, из воды поднялись две скалы, похожие на корабли с парусами. И кажется, что корабли несутся по морю и что один корабль вот-вот настигнет другой.
— Знать, не услышал сын своего отца, — говорили люди, указывая на скалы-корабли. — Видишь, до сих пор от него убегает".
"О семи колодезях.
Семь Колодезей — название посёлка на Керченском полуострове.
Юго-западная часть Керченского полуострова бедна водой. Еще недавно воду здесь добывали с большим трудом. Однако в результате изысканий в районе Семи Колодезей найдены источники хорошей пресной воды, а также вода сюда поступает по Северо-Крымскому каналу. Сегодня на некогда пустынных склонах густо растёт молодой лес.
Жили когда-то в безводной керченской степи три чабана — отец и два сына.
Весной, когда шли дожди, степь оживала, овраги и долины наполнялись живительной влагой, ярко зеленели растения и тянулись к ласковому солнцу, пели птицы, радовались люди.
Но вот выше и выше поднималось солнце, всё жарче и жарче становились его лучи — наступало знойное лето с беспощадными суховеями. Тогда испарялась влага, высыхала и трескалась земля.
Тогда умирали пожелтевшие растения:
— Пить!
Улетали прочь птицы:
— Пить!
В отчаяние приходили люди:
— Пить!
Однажды в небывало засушливое лето, когда запасы воды закончились, сидели чабаны в степи, словно скифские бабы, угрюмые и молчаливые. Надвигалась беда. Что делать? На север пойдёшь — море увидишь, на юг пойдёшь — тоже к морю попадёшь, везде вода. Но попробуй напиться её: солёная, горькая, к жизни непригодная.
— Не бывает так, чтобы под землёй не текла вода, — задумчиво проговорил отец. — Течёт она так, как течёт кровь в живом теле. И чтобы увидеть её, надо вырыть колодец.
— Что ты, отец, выдумываешь, — отозвались сыновья. — Если бы под землей была вода, она сама бы нашла ход на поверхность.
— Не всё само делается, — ответил отец, — Иногда и руки надобно приложить. Берите лопаты!
Чабаны сняли круг порыжевшего дёрна и врубились лопатами в щебенистую глину. Ни пылающее в бледном, выцветшем небе солнце, ни острая жажда не остановили людей. Гора красноватого грунта росла и росла, яма в толще земли углублялась и углублялась.
К вечеру чабаны врубились в землю почти в два человеческих роста, но воды не увидели. Не увидели они её и на второй вечер, на третий, на пятый, на седьмой…
— Ты, отец, плохое развлечение для нас выдумал, — начали роптать сыновья, — от работы жажда усиливается, а воды всё нет и нет.
— Не ради развлечения мы работаем, дети, а ради жизни на этой земле, — возразил уставшим голосом отец. Не смотря на преклонные годы свои, он работал не меньше сыновей. — Я верю в то, что вода под землей есть, я слышу её. Значит, мы не там копаем, где нужно, значит, надо копать в другом месте…
И чабаны начали рыть второй колодец. Но и за следующие семь дней они не докопались до воды.
За вторым появился третий колодец, потом четвертый, пятый, шестой. И ни в одном из них не было воды.
Роя седьмой колодец, отец и сыновья были настолько измучены, что даже не разговаривали между собой, а молча долбили и долбили сухую крымскую землю. Вечером они падали на комья глины, будто мёртвые. И только утренняя роса освежала их, и они снова брались за лопаты.
В последнюю ночь старый чабан уже не в силах был вылезти из колодца, откуда он подавал грунт наверх, и остался в нём ночевать. Подложив кулак под голову, он сразу же задремал.
И видит старик хороший сон. Ему снится вода. Чистая, прохладная, она наполнила все семь колодезей и разлилась по степи шумливыми ручьями. Ожила напоенная водой крымская степь, запела тысячами птичьих голосов. Сыновья, обливая друг друга водой, смеются, приговаривая:
— А прав был наш отец!
Проснулся ночью старый чабан, пошарил вокруг себя рукой, и лицо его просияло; земля была мокрая. «Близко вода! — подумал старик. — Завтра её увидят сыновья, вот обрадуются!.. Теперь и поспать можно со спокойной душой». И чабан уснул крепким, глубоким сном.
Назавтра один из сыновей опустил в колодец ведро, чтобы отец наполнил его грунтом. Но странно: ведро не ударилось о твёрдое дно, а плюхнулось на что-то упругое. Заглянул сын в колодец и увидел там небо и своё отражение.
— Вода!!! — что есть мочи закричал он.
Подбежал его брат, тоже заглянул в колодец и тоже закричал на всю степь:
— Вода!
Бросились братья ко второму колодцу, к третьему, к четвёртому — в них тоже была вода, Что за чудо? Все семь колодезей были наполнены чистой, прохладной водой.
И показалось молодым чабанам, что всё вокруг изменилось, повеселело. И солнце перестало так немилосердно жечь, и небо стало более голубым, приветливым, и подул свежий ветер, так что стало легче дышать.
— А где же наш отец? — удивились братья.
Они долго ходили по степи и звали отца. Но тот не откликался.
Так до сих пор и не знают, куда исчез старый чабан. Люди говорят, что он превратился в родник, который и наполнил все семь колодезей живительной водой".
"Об озёрах целебных.
Гезлев (в русских источниках — Козлов) — древнее название Евпатории. Западнее Евпатории раскинулось густосолёное Мойнакское озеро, славящееся своими лечебными грязями. Другое целебное озеро расположено у города Саки. На дне этих озёр залегает слой грязи. О целебных свойствах маслянистой, иссиня-чёрной грязи известно уже давно, еще Плиний и Птоломей упоминали о земле в западной Таврии, «исцеляющей всякие раны».
В 1827 году евпаторийский уездный врач Оже вместе с другими медиками взял грязелечение под медицинский контроль и основал сакский курорт. Евпатория — более молодой курорт. Первая крохотная грязелечебница была построена у Мойнакского озера в 80-е годы XIX века.
Гей вы, кони сильные, кони казачьи! Летите быстрее стрел татарских острых, ветер обгоняйте! Несите невольников израненных к садам вишнёвым, родным зорям и водам днепровским…
Гей, на волю! На Украину родную!..
Мчат по степи крымской, палящим солнцем выжженной, казаки. А тревожные думы назад летят. Там, над Гезлевом, ещё пожар гудит, остыть не успели мёртвые побратимы. Много их полегло сегодня в городе печали, городе рабства.
Но ещё больше вырвалось на волю. Вот они рядом, на конях. Слабые, изголодавшиеся, как былинки на ветру, шатаются. Не верят ещё своему счастью.
Скачут кони… Скачут…
А долго ли выдержат бешеную гонку? Удастся ли от погони татарской скрыться? Скоро, ох скоро притомятся казачьи кони! А орда не дремлет…
— Сто-ой! — разнёсся над степью голос атамана.
Сгрудились казаки. Спрыгнул атаман с коня, к земле ухом припал. Слышит он, как гудит-стонет земля от дальнего топота конского…
И молвит атаман:
— Всем нам нету отсюда дороги, братья казаки. Отдайте лучших коней людям, нами спасённым. Пусть с проводниками мимо озёр соляных на Украину скачут. А мы тут останемся. Дорогу басурманам закроем.
То не чёрная туча по небу плывет, то ханское войско по степи скачет. У каждого всадника в поводу по три-четыре коня. Чтобы страху больше на врага навести, чтобы боялись все — то орда татарская летит! И кони свежие всегда под рукой — хоть от рассвета до рассвета скачи!
Как соколы камнем падают на добычу, так казаки из засады рванулись, острым ножом в войско басурманов врезались.
Засвистели сабли, запели смертельные песни стрелы татарские. Брызнула горячая кровь на землю.
За муки народные, за горе, что, как тяжёлая гора, висело над украинскими хатами, нещадно рубились казаки.
И дрогнули враги.
Но не знали храбрые воины, что на помощь татарам новый отряд спешил.
Прижала орда запорожцев к соляным озёрам. Здесь последний бой был. В топкой прибрежной грязи увязали кони, сбивались в кучу. Негде развернуться казакам, показать врагу свое уменье бранное. Позади — озёрная глубь…
Солнце покатилось к закату. Плакала вечерняя заря, кровавым светом заливая степь и озера. Белый туман опускался на землю, пряча от глаз страшную картину.
Лежат казаки на берегу соляного озера, руки белые в смертном сне разметав. Жупаны изодраны, саблями иссечены, лица в крови.
Не матери старые заплачут над ними горючими слезами — степные вороны закаркают. Не родные руки глаза им закроют — вороны выклюют.
И на рассвете, когда солнце бросило на землю первый тонкий луч, слетелись вороны. Закричали, крыльями замахали в радости — большая добыча досталась. Опустились стаей на поле битвы…
Да не удалось попировать вестникам смерти!
Стали вдруг оживать казаки. Тот рукой шевельнет, этот голову подымет, третий товарищу жалуется: «Ох и долго я спал, будто убитый…»
Удивляются воины: что же с ними случилось? Ведь и этот побратим был зарублен — сами видели! — и тот как подкошенный с коня упал…
Стали они присматриваться, вокруг всё примечать. И увидели, что там, где раны к чёрному береговому илу прикасались, — их как не было! Все затянулись, зарубцевались.
И поняли тогда казаки, что родная земля для своих детей — всегда мать. Никогда она их в горе-беде не оставит, не даст пропасть, на помощь придет!
Зашли воины в озеро, солёной водою умылись и в шапки, в бурдюки чудесной земли набрали.
Потом коней уцелевших разыскали, седла подтянули и в степи родные поскакали — понесли на Украину суровую весть о битве с ордой татарской и о целебной крымской земле".
"Безбожные сестры.
По преданиям ауткинских греков, на месте теперешней Ореанды в давно минувшие времена существовало обширное поселение христианских рыбаков, к которому очень часто приходили из отдаленных стран мира купеческие суда за кефальною икрою и различного рода рыбою, искусно вяленною на солнце и просолённою в громадных глиняных амфорах.
Селение это, по рассказам одних, именовалось Ориа, а по другим — Фули или Фулля (гнезда). Оно имело укреплённый замок, куда при опасности скрывались жёны и дети, и обширный храм во имя св. Спиридона, великого покровителя греческих мореходов. К храму примыкала огромная роща масличных дерев, плоды которых ежегодно обязаны были все жители обоего пола, начиная с семилетнего возраста, своеручно собирать и выдавливать из них масло для тридцати трех лампад, неугасимо горящих пред ликом угодника Божьего. Кроме этого, каждая взрослая девица после обручения должна была принести в дар святому пару башмаков — чтобы он не оставался без обуви при постоянном движении по миру для подачи помощи мореплавателям. Башмаки эти складывались под престольною плитою, где, пролежавши сорок обеден, получали свойство исцелять от болезни и других недугов только тех, кто своеручно их делал.
Вот в этом-то благодатном селении жили две девицы, два чудных по красоте близнеца, которыми не могли налюбоваться ни местные жители, ни чужестранные купцы. Имена Патрицы и Христины фульских были знакомы всем черноморским торговцам. Все прославляли их красоту, а односельцы до того гордились их блистательною наружностью, что не позволяли им даже собирать своеручно маслины для святого покровителя селения.
Когда исполнилось обеим сестрам восемнадцать лет, архонт Фули созвал всех молодых людей и, угостив их по обыкновению сладким вином, заявил, что сегодня Патрице и Христине, которым он заменял родителей, предложено избрать себе новых покровителей — мужей.
У пылких юношей сильно забились сердца, и надежда на счастье казалась для всякого доступною. Бегом они возвратились домой, чтобы переодеться в праздничное платье и предстать на выбор славных сестер.
В назначенный час явились в священную масличную рощу Патрица и Христина, сопровождаемые всеми взрослыми подругами своими, державшими в руках небольшие венцы из виноградных лоз. Архонт и священник взяли их за руки и, заставив трижды поклониться группе молодых людей, подвели к самой древней из маслин, где они должны были, помолившись св. Спиридону, назвать поимённо тех, кому желали принадлежать.
— Кого ты думаешь выбрать? — спросила шёпотом Христина у сестры.
— Конечно, того, кого любила и люблю, — отвечала Патрица.
— А что, если он откажется от союза с тобою?
— Тогда я возненавижу его и возьму в мужья сына архонта нашего, который не раз уже подсылал ко мне свах и который сочтёт за счастье иметь меня хозяйкою в своем доме. Ну, а ты, Патрица?
— Я выберу Ликурга.
Такого рода вели разговор две сестры под деревом, где должны были с благоговением испрашивать благословение святого патрона своего.
Тем временем священник, окончив громогласную молитву, вместе с деревенским старшиною подошли к прекрасным сёстрам и потребовали назвать тех, которые удостоились их выбора. Гордые девицы произнесли сладкозвучные для них имена. После этого мудрый архонт возвратился на площадку свою и потребовал к себе Ликурга и Стефания, двух друзей по ремеслу, прозванных филоаделфи, — и громко произнес:
— Наш благословенный Богом покровитель и защитник внушил Патрице и Христине свою святую волю избрать вас в мужья и покровители. Отвечайте всенародно: принимаете ли вы такое благо за милость свыше или отвергаете его?
— Да будет воля Господня над нами, друзья.
— Аминь! — раздалось со всех сторон, и сотни виноградных венков полетели к ногам женихов и невест, тут же обручённых.
Затем, после обычных приветствий и поздравлений, архонт, назначив день бракосочетания, отпустил всех домой.
С этого счастливого дня Патрица и Христина, занятые ласками и услугами избранных женихов, никогда не думали о том, что обязаны принести в дар покровителю своему по паре шитых собственными руками башмаков. Однажды крёстная мать напомнила им об этом, но Патрица отвечала, что у святителя собралось такое количество обуви, что он не сносит её за сотню лет.
— А не обидится ли этим наш покровитель? — спросила старушка.
Невесты переглянулись с улыбкою.
— Признаться, у меня в настоящее время нет ни охоты, ни материалов, чтобы заняться шитьём башмаков, — сказала Христина. — Впрочем, я когда-нибудь исполню это странное обязательство, чтобы вы не вздумали вторично меня укорять.
— Не мое дело укорять вас, — заметила старуха, — но я обязана передать вам, что св. Спиридон никому не прощал неуважения к себе.
— Сказанное вами, может быть, и справедливо, — отвечала с неудовольствием Патрица, — но едва ли относится к нам, так как мы никогда не собирали даже маслин для лампад.
— И вы этим гордитесь? — заметила крестная мать. — Жаль мне вас, дети мои: горе лежит за вашими плечами, если вы не исполните с благоговением того, что считалось у наших предков священным долгом.
Три месяца спустя Ликург и Стефаний объявили невестам, что они окончательно приготовились к празднованию бракосочетания и что завтра намерены ехать в море, в надежде поймать к свадебному пиру сладкотелую муруну.
Сестры от радости захлопали в ладоши и обещали выйти на прибрежную скалу, чтобы любоваться действием женихов.
На следующий день Ликург и Стефаний, заметив подруг своих на возвышенности, быстро спустили лодку свою на воду и, затянув молодецкую песню, двинулись в синеву моря. Но не прошло и часа, как зеркальная поверхность моря начала колыхаться и щетиниться пенистыми валунами. У красавиц заныли сердца. Но разве женихам их впервые приходилось вести борьбу с разъярённым морем? Однако как они ни утешали себя этим, глаза их с ужасом следили за каждым движением лодки, которая то подымалась на значительную высоту с белоснежным валом, то исчезала в мрачной глубине ожесточённой стихии. Затем сестры видели, как их возлюбленные захватили крючьями веревку с приманками для рыбы, как отцепили от неё, без сомнения, великолепную рыбу и как мастерски повернули к берегу свою ладью. Еще час — и трепещущие сердца их переполнятся радостью! От избытка чувств сестры смеялись, и руки их как-то невольно подымались, чтобы показать друзьям белый платок. Вдруг из-за скалы вылетел страшный смерч. Море застонало, лодка завертелась и скрылась в мрачном урагане. Через минуту, когда страшилище пронеслось, нигде на всей поверхности воды не видно было ничего, за исключением лучезарного лика св. Спиридона, указывающего на свои голые ноги. Патрица и Христина в порыве отчаяния со страшным воплем закричали: «Так вот как ты мстишь бедным сиротам, святой покровитель людей! Отныне мы отвращаем наше лицо от тебя и клянемся нашею жизнью, что не допустим никого чтить твое имя. Да будет тебе ведомо, что и от храма твоего со священною рощею не останется и следов!». Не успели несчастные произнести этих слов, как затрепетала под ними земля, рванул оглушительный ветер и дерзкие сёстры подняты были на воздух, откуда с быстротою молнии сброшены были в разъярённое море и там, где они погребены, чтобы людское милосердие не коснулось их грешных тел, — моментально выдвинулись две опасные скалы, названные рыболовами могилою безбожных сестёр. Скалы эти существуют по настоящее время, чтобы напоминать о ничтожестве их пред избранными Богом святыми угодниками".
"Орлиный залёт.
Орлиный залет — скала, находящаяся в нескольких километрах от села Соколиного. Скалы высятся у кромки Ай-Петринской яйлы и очертаниями напоминают распростертые крылья гигантской птицы. Рядом с Орлиным залетом находится гора Сююрю-Кая — известняковый массив, отделившийся от основной гряды и сползший в Коккозскую долину. Сююрю-Кая напоминает взлетающего орла.
Гордо подымают высокие горы свои вершины, словно им нет охоты глядеть вниз.
А внизу хорошо!
Торопливо бежит чистая весёлая вода реки Бельбек… А чего ей не веселиться? Её нельзя ударить, плюнуть ей в лицо, отнять детей, дом, жизнь. Нельзя остановить, нет на неё князя-злодея, нет плётки. Сама себе хозяйка! Сама может в гневе наказать любого князя, даже самого сильного. Весело ей глядеть, как тучный князь прыгает на одной ноге, стараясь быстро вскочить на коня и убежать, когда она разольёт свои воды широко по долинам. Куда и спесь девается. Внизу хорошо!
По берегам сады. Тропки лесные. И чего только не дарит земля людям — и не пересказать. Весело глядят на человека и круглые яблоки с красными щёчками, и прячущиеся в зелени ветвей груши, и украшение земли — тёмные вишни. Весело!
А почему же люди не радуются? Люди, что под властью князя живут, много сил отдали, чтобы вырастить всё это весёлое великолепие, а взять ни себе, ни детям нельзя: всё княжеское. Только труд — людской. Кому жаловаться, у кого защиты просить?
Молчат горы… Молчит река… Молчат люди…
Не молчит только князь Туган-бей. Только и слышно:
— Почему мало сделали?
— Почему мало собрали?
— Я вас, лодыри…
— Я вам, собачьи уши…
Словно в человеческой речи и слов других нет. Но пришло время. Горы в гневе тряслись, обрушивая в долины потоки камней. Угрюмо ворчал лес, шумя вершинами сосен. Гневно бормотала неведомые слова река.
Не понимали люди, о чём они говорят, на кого гневаются. Стали люди вслушиваться, о чём говорят камни, о чём шумит лес, что бормочет река. Не вдруг поняли. А когда поняли, гнев пришел в их сердца. Посветлели лица, прояснились глаза. Но страшно ещё было показывать свой гнев и радость.
А горы говорили:
— Эх, вы! Вас много, а он один. Смотрите, как он бежит прочь, когда я в гневе сыплю на него камни. Их много, а он один.
Лес шумел:
— Эх, вы! Вас много, а он один. Смотрите, как он бежит прочь, когда я в гневе валю на него деревья. Их много, а он один.
Речка бормотала:
— Эх, вы! Вас много, а он один. Слепые вы, что ли, не видите, как он трусливо бежит, когда в гневе я обрушиваю на него струи вод своих. Их много, а он один.
Горы любили людей. Их ласковые руки умело подбирали каменные россыпи, укладывая в стены домов-лачуг. Сколько прекрасных песен слышали камни, укрывая людей от стужи, ветра, дождей. Какие ласковые слова слушали камни из уст матерей, сколько влюбленных пряталось в тени каменных стен!
Но сколько горькой обиды слышали камни, сколько безутешных слёз падало на них. И великий гнев за человека подымался до самых вершин каменных. Горы снова и снова говорили людям:
— Вас много, а он один…
Лес любил людей. Их умелые руки из тёплой древесины делают много чудесных вещей. Люльку, в которой нежилось дитя, осторожно раскачивали бережные материнские руки, и дереву становилось весело. Тонкое веретено кружилось в девичьих руках, и нитка послушно обвивала дерево, и от этого весело было ему. Круглое колесо мельницы собирали из отдельных дощечек. Вот уж когда весело было!
Но сколько проклятий слышал лес, когда палку лесную брал в руки Туган-бей. Тогда удары сыпались на плечи людей. Горько было лесу. Не для этого растил деревья лес, не на горе, а на радость людям.
И гневно шумели высокие сосны людям:
— Вас много, а он один.
Река любила людей. Разве не она поила их, разве не она обмывала грязные ручонки детей? Разве не она давала людям прохладу в зной?
Что же они в гнев не войдут, как она, что же они не обрушат гнев на голову Туган-бея? Разве мало видела река горя людского? Разве не шептала она им:
— Вас много, а он один…
И всё лучше понимали люди, о чем говорят горы, лес, река. И всё светлее становились лица и яснее глаза у людей. И всё крепче сжимались губы, чтобы не выдать радости:
— Нас много, а он один…
Все поняли это, но не все знали, что делать дальше. Ещё трудно было решиться обрушить свой гнев на князя.
Но сильные духом люди всегда были на земле. Были они и на земле Туган-бея. И это не только храбрые юноши. Подымался великий гнев в кротких сердцах девушек. Разве не их тащил Туган-бей в свои покои? Разве не их Туган-бей лишал простых человеческих радостей?
Поняли храбрецы, о чём грохотали горы, шумел лес, бормотала река, и задумали убить князя.
Но земля родит не только цветы, а и крапиву, чтобы люди остерегались. Родит не только сладкие вишни, но и ядовитый сумах, чтобы люди береглись. Родит не только душистую, сладкую траву, но и подлый бурьян-сорняк, чтобы люди чистили землю, холили её.
Забыл человек об этом — земля напомнит. Жили в деревне чистые сердцем люди, украшение земли, но был и бурьян-сорняк. В три погибели сгибались перед Туган-беем. Руку, бившую их по лицу, лизали. Присматривались. Доносили. Оглядываясь, захлебываясь от злой радости они шепотом рассказывали князю, что задумали храбрецы убить его.
Испугался Туган-бей: один он, а их много. Ночью, как вор, никому не доверяя, поскакал он в Бахчисарай просить у хана помощи.
И дал хан воинов. Примчались, как волки зимой. Бешено рубили в деревне и старого и малого. Пьяные от крови, не щадили никого. В горы ушла горсточка уцелевших юношей и девушек, доверив свои жизни камням и лесу.
Но подлость за ними по тропам шла, грязной рукой путь воинам показывала. Вот-вот настигнет девушек.
И тогда решили: не дать себя схватить. Лучше с родных камней вниз головой броситься.
Горы пожалели их, помогли. Только ринулись девушки вниз, как почувствовали: не падают, а легко кружат над пропастью, крылья сильные у них, сердце крепкое, дух гордый. Орлицами стали!
А юноши подымались все выше, выше. Круче становилась тропа, меньше становилось сил. И поняли — не уйти. С тоской смотрели в небо, где плавными кругами летали большие сильные птицы.
В небо крикнули:
— Помогите!
Камнем вниз падали орлицы-девушки, в глаза юношам глядели с тоской, а помочь не могли.
Пожалели горы юношей. Силу почувствовав небывалую, взмыли юноши на могучих крыльях. Орлы!
В страхе кинулись воины к Туган-бею, — а над ними стая орлиная. Свист могучих крыльев резал воздух. Месть пришла неумолимая. От неё не уйдешь. Заклевали насмерть Туган-бея.
А птицы остались тут. Гордые, смелые, недосягаемые. В горах приветливых строили гнезда, растили детей — племя орлиное.
Прошли годы. Стала земля чистой, река весёлой, лес ласковым, горы спокойными. Свободная земля! И только орлы напоминают людям о том, что здесь произошло.
И слышат люди в клёкоте орлином:
— Помните, люди! Вас много, вас много… Бейтесь за счастье детей ваших.
— Нет большего счастья, чем свобода, нет большей радости, чем борьба!
— Вас много, вас много, люди!
Шумел лес, бормотала река, мудро смотрели горы. Они любили свободных людей. Они гордились ими…"
"Ай-Петри — величественная гора высотой 1.233 метра над уровнем моря. Ее зубчатая Вершина, возвышающаяся над Алупкой, напоминает развалины древнего замка.
В глубине северного склона Ай-Петринской яйлы находится красивейшее ущелье, называемое Большим каньоном Крыма. В самых узких местах ширина каньона не превышает 3–5 метров, глубина ущелья достигает 250–320 метров. По дну каньона протекает река, образуя на своем пути углубления, похожие на котлы или ванны, одно из таких углублений носит название «Ванна молодости». Температура воды в ней зимой и летом почти одинаковая — 11–14 °С.
Между Алупкой и Мисхором на берегу горной речки Хаста-баш в давние времена доживали свой век старик со старухой. Хижина их пришла в ветхость, да и не удивительно: ведь старику исполнилось девяносто лет, старухе восемьдесят, а дети их давно разъехались по свету в поисках счастья. Крошечный огород и сад едва-едва давали им скудное пропитание.
Почувствовал старик приближение смерти. Мучила его и старуху одна мысль: где взять денег, чтобы устроить приличные похороны?
Старик решил собрать последние силы, несколько раз сходить в горы, в лес, набрать там валежника, продать его на базаре в Алупке, купить гроб и все, что нужно для похорон.
На следующий день он рано утром опоясался веревкой, заткнул за пояс топор и, тяжело опираясь на кизиловую палку, пошел в горы. Подолгу и часто отдыхал, пока дошел до подножия Ай-Петри, где было много бурелома.
Нарубив большую вязанку дров и взвалив ее на спину, кряхтя и спотыкаясь, поплелся вниз.
Дошел он до одного из источников, которые дают начало речке Хаста-баш. Солнце было в зените, жара и усталость совершенно обессилили старого человека. Он решил отдохнуть и, сбросив дрова на землю, жадно стал пить. После этого ему очень захотелось спать, и, прислонившись спиной к сосне, старик уснул.
Когда он проснулся, то увидел, что солнце ушло на запад — день кончался. Старик забеспокоился и поспешил домой. Легко вскинув на плечи вязанку дров, чуть ли не пританцовывая, быстро начал спускаться с горы, по привычке разговаривая с самим собой:
— Мало дров взял дед, очень легкая ноша, надо бы раза в два больше.
Между тем старуха, не дождавшись старика, решила пойти в лес на поиски. Увидев человека с вязанкой, она обратилась к нему со словами:
— Не встречал ли ты, молодец, в лесу старика?
— Да что ты, мать, — ответил ей муж, — от старости ослепла, что ли, своего старого узнавать перестала!
— Не смейся надо мной, старой, и ты когда-нибудь таким будешь, и мой муж лет семьдесят назад был таким, как ты.
И понял тогда старик, что напился он воды из источника молодости, о котором когда-то говорил ему дед.
Старуха, конечно, немедленно захотела напиться той же водицы. Муж объяснил ей, как найти источник, и быстро пошел домой. Он вдруг вспомнил, что много лет уже не чинил плетень вокруг сада и огорода, что сломана калитка и что вообще немало дома дел, которые требуют сильных рук и хозяйского глаза.
Увлекшись работой, он не заметил, как наступила ночь. Только тогда вспомнил о старухе. Бегом кинулся в горы. За несколько минут проделал путь, на который утром ушло несколько часов. Но у источника старухи не было. Долго он разыскивал жену. Уже отчаялся найти ее, когда услышал в кустах детский плач. Подняв ребенка, направился домой. Наступил рассвет. Несказанно удивился старик, увидев, что ребенок на его руках укутан в лохмотья старухи.
Оказалось, что старуха со свойственной женщинам жадностью к молодости выпила слишком много воды из чудодейственного источника под горой Ай-Петри…"
"Херсонес (греч. «полуостров») — античный город, основанный в V в. до н. э. греками на Гераклейском полуострове (в нескольких километрах к западу от современного Севастополя). По своему политическому строю Херсонес представлял собой рабовладельческую демократическую республику. В III–II вв. до н. э. Херсонес вёл борьбу со скифами в союзе с Боспорским царством и вскоре попал под его влияние. Боспор — древнее государство с монархическим строем, возникло в VI–V вв. до н. э. на берегах Керченского пролива с главным городом Пантикапеем (современная Керчь).
В I в. н. э. Херсонес попал под власть Рима, здесь был размещён гарнизон, защищавший границы империи от скифов.
В легенде находит отражение политическая борьба Херсонеса за независимость от Боспорского царства. Не случайно и то, что защитницей города стала Гикия. В этом ощущается влияние более древнего мифа о Деве-воительнице, богине, которая в III в. до н. э. была провозглашена царицей — басилисой Херсонеса.
Было время, когда цветущим многолюдным Херсонесом правил первый архонт Ламах. Был он очень богат, имел много золота и серебра, скота и земли.
Не давали покоя богатства Херсонеса царю соседнего Боспорского царства Асандру. Пытался он овладеть городом, но потерпел поражение. Тогда решил Асандр хитростью добиться своего. Знал он, что у Ламаха есть единственная дочь Гикия, и предложил херсонеситам выдать её замуж за своего сына. Надеялся он, что после смерти Ламаха власть над Херсонесом перейдет в руки сына.
Царь посвятил сына в свой замысел, и тот согласился действовать так, как задумал отец.
Херсонеситы ничего не подозревали и разрешили Ламаху брак Гикии с сыном Асандра, правда, они поставили условие: муж Гикии никогда не должен покидать Херсонеса, даже ради свидания с отцом. Боспорцы приняли это условие, и сын Асандра женился на Гикии.
Через два года умер Ламах. На совете именитых граждан было решено поставить во главе управления городом не сына Асандра, зятя Ламаха, а другого видного херсонесита, Зифа, сына Зифова.
Рухнули планы мужа Гикии. Но он не отказался от своей мечты и лишь ждал удобного случая, чтобы осуществить свой замысел.
В первую годовщину смерти отца Гикия пожелала почтить его память и с разрешения совета города устроила поминки. Она пригласила к себе многих граждан города и раздавала им вино, хлеб, масло, мясо, рыбу — всё, чем полны были кладовые её богатого дома.
Городские власти разрешили Гикии так отмечать ежегодно годовщину смерти отца.
Этим решил воспользоваться муж Гикии. Он послал преданного раба в Пантикапей к отцу с известием, что нашёл путь, как завладеть Херсонесом.
Отец стал присылать сыну морем по десять-двенадцать отважных юношей будто бы с подарками для него и Гикии. Лодки боспорцев входили в бухту Символен. Сын Асандра посылал туда лошадей, на которых боспорские юноши привозили подарки. Отъезд гостей муж Гикии приурочивал к позднему вечеру. Отойдя на некоторое расстояние от города, боспорцы сворачивали с дороги, выходили к тропам, по которым шли стада Ламаха, и через отдельные ворота в городской стене незаметно пробирались в Херсонес. Здесь их прятали в подвалах дома Гикии.
Сын Асандра посвятил в заговор трёх рабов, вывезенных из Боспора. Один из них сопровождал боспорских юношей до бухты, а затем возвращался в Херсонес и докладывал городской страже, что гости уехали; другой провожал боспорцев до ворот в городской стене; третий вводил их в дом Ламаха.
За два года боспорский царевич тайно собрал около двухсот воинов. Он рассчитывал, что в день памяти архонта все херсонеситы будут допоздна веселиться и изрядно опьянеют. Когда они улягутся спать, он выведет спрятанных в подвалах заговорщиков и захватит город. Флот его отца готов к нападению на Херсонес.
Случайное происшествие раскрыло заговор.
Одна из любимых служанок Гикии провинилась и в наказание была заперта в комнате, находившейся над подвалом, где прятались боспорские воины. Служанка пряла лён и нечаянно уронила пряслице, которое покатилось к стене и попало в глубокую щель. Чтобы достать его, девушка подняла кирпич пола и сквозь отверстие заметила вооруженных людей.
Осторожно опустив кирпич на место, служанка попросила одну из своих подружек позвать госпожу…
Гикия сразу поняла, что замышляется в её доме. Собрав старейшин города, она сказала:
— Я открою вам тайну. Мой муж, от отца своего унаследовав ненависть к нашему городу, тайно привёл в дом много вооруженных боспорцев. Как я догадываюсь, они намереваются в день памяти моего отца захватить город.
Херсонеситы слушали Гикию, затаив дыхание и оцепенев от ужаса.
— Скоро этот день, — продолжала Гикия. — Мы проведем его, как обычно. Приходите в мой дом и веселитесь, чтобы враги ничего не подозревали. Однако пейте, зная меру, и об опасности не забывайте. Дома у каждого должны быть припасены хворост и факелы. И когда я дам знак, что надо кончать пир, вы спокойно разойдетесь по домам.
Я раньше обычного велю закрыть ворота. А вы тотчас высылайте слуг с хворостом и факелами, пусть они обкладывают весь мой дом, все входы и выходы. Чтобы дерево быстро загорелось, велите облить его маслом. Когда я выйду, вы зажжёте хворост, а затем окружите дом и будете следить, чтобы из него никто не ушёл живым.
Как было условлено, в день памяти Ламаха население города целый день веселилось на улицах. Гикия щедро раздавала вино на пиру, часто угощала своего мужа, сама же не пила: она приказала наливать себе воду в чашу пурпурного цвета, где вода казалась вином.
Когда наступил вечер и граждане, как бы утомясь, разошлись по домам, Гикия стала звать мужа отдыхать. Он охотно согласился, так как со своей стороны старался не возбудить в ней никаких подозрений. Она велела закрыть ворота и все выходы и тотчас выносить из дома одежду, золото, драгоценности.
Дождавшись, пока все в доме успокоились и опьяневший муж уснул, Гикия вышла из спальни и заперла за собой дверь, позвала служанок и вместе с ними оставила двор. На улице она сказала, чтобы подожгли дом со всех сторон.
Огонь быстро охватил все здание. Боспорские воины пытались спасаться, но их тут же убивали.
Так Гикия избавила родной Херсонес от смертельной опасности.
Благодарные граждане вскоре поставили в честь Гикии на главной площади две статуи. Одна изображала её сообщающей о заговоре мужа, другая — вооруженной, мстящей заговорщикам. На постаментах были высечены надписи, гласившие, что сделала Гикия для своего народа."
"Скифы — племена, населявшие в древности Северное Причерноморье. Становление скифского племенного союза происходило в VIII–VII вв. до н. э. Скифские племена делились по роду занятий на земледельческие и кочевые, занимающиеся скотоводством. Господствующее положение занимали царские скифы, скифы-воины. На ранних этапах своей истории каждое племя, входящее в союз, имело собственную территорию и своего царя. В IV в. до н. э. власть над всеми скифскими племенами сосредоточилась в руках одного царя — Атея. Скифское государство занимало обширную территорию: часть современной Румынии, Приднепровье, Крым. Однако просуществовало оно недолго. После гибели царя Атея в битве с греками огромная держава распалась на три части. Резиденция скифских царей была перенесена в Крым, здесь была основана новая столица — Неаполь (располагалась на одном из холмов современного Симферополя).
Тесное общение с греками повлияло на скифскую культуру. Легенда связывает появление скифов с популярнейшим героем греческих мифов Гераклом. Геракловы столбы (Гибралтарский пролив) — одно из 12 чудес, совершенных Гераклом.
Геракл пас стадо быков возле Геракловых столбов. С могучих плеч его свешивалась шкура немейского льва, в руке держал он палицу.
Шло время, и иссякла трава на пастбище. Сев в колесницу, Геракл погнал стадо на восток, за Понт Эвксинский, где были обширные степи и много сочной травы.
В степи было холодно. Завернувшись в львиную шкуру, Геракл лёг на траву и заснул. А когда проснулся — ни коней, ни колесницы не было.
Огорчённый Геракл пустился на поиски пропавшей колесницы. Он обошёл всю огромную степь, но не встретил ни одного человека, у которого мог бы спросить о пропаже. Наконец он очутился в горной стране тавров. В одной из пещер Геракл увидел странное существо: полудеву, полузмею. Изумился он, но вида не подал.
— Кто ты будешь? — спросил.
— Я богиня Апа, — ответила змееногая женщина,
— Богиня Апа, не видела ли ты моих коней?
— Кони твои и колесница твоя у меня. Но возвращу я их тебе только при одном условии: ты останешься здесь и будешь моим мужем.
Не мог Геракл тащиться пешком на родину, на другой край света. Он согласился и остался жить у богини Апы. Змееногая женщина не спешила возвращать колесницу и коней, ибо полюбила Геракла и хотела удержать его подольше.
Так продолжалось до тех пор, пока у них не родилось трое детей. Тогда Апа привела Гераклу его лошадей, запряженных в колесницу, и произнесла такие слова:
— Мне не хочется расставаться с тобой, но ты тоскуешь по родине. Я сдержу данное тебе слово. Возьми своих коней и колесницу. Только скажи, что мне делать с сыновьями, когда они вырастут. Отослать к тебе или оставить в моих владениях?
Геракл рассудил так. Он снял с себя пояс с золотой чашей на пряжке, взял лук со стрелой и показал, как он натягивает тетиву. После этого отдал лук и пояс богине Апе и сказал:
— Когда сыновья вырастут и возмужают, пусть наденут пояс и попробуют натянуть тетиву моего лука. Кому из них пояс мой придется впору, кто из них сможет натянуть тетиву моего лука так, как я, пусть останется здесь. А кто не сумеет это сделать, отошли прочь.
Прошли годы. Сыновья Геракла выросли, возмужали. Тогда мать их, змееногая богиня Апа, дала им отцовский пояс и лук. Двум сыновьям пояс был слишком большим и тяжелым, и у них не хватило сил натянуть тетиву Гераклова лука. Они были изгнаны из страны.
А третьему сыну пояс Геракла был впору, и он натянул тетиву лука так, как отец. Это был младший сын по имени Скиф. Он остался в стране, и от него пошло славное скифское племя, поселившееся в таврических и приднепровских степях, где когда-то Геракл пас своих быков."
"Ифигения в Тавриде: жизни, появляется почти у всех народов на ранней стадии развития. Греки «узнавали» в жестокой таврической богине свою Артемиду. В чудесной замене Ифигении на жертвёном алтаре животными сохраняется воспоминание о первоначальных человеческих жертвоприношениях, которые были обычными в эпоху первобытной дикости, но затем стали восприниматься как отвратительная жестокость, недостойная греков и оттеснённая на периферию варварского мира.
Геродот сообщает, что Дева имела свое святилище, где, должно быть, стоял алтарь, на котором происходило заклание жертвы. Оно находилось на утёсе, откуда тело несчастного сбрасывали в море.
Скала Ифигения (120 м над уровнем моря) — древний уникальный вулканический массив расположен вблизи Байдарских скал.
Артемида — в древнегреческой мифологии богиня-охотница, покровительница животных.
Агамемнон — герой древнегреческой мифологии, царь Аргоса, предводитель ахейского войска.
Многочисленное греческое войско собралось в поход на Трою. Но вот уже несколько дней греческие корабли стояли у берега и не могли отплыть: дул противный ветер. Этот ветер послала богиня Артемида, разгневавшаяся на греческого царя Агамемнона за то, что тот убил её священную лань.
Напрасно ждали греки, что ветер переменится. Он, не ослабевая, дул в прежнем направлении. В стане начались болезни, среди воинов поднялся ропот. Наконец прорицатель Калхас объявил:
— Лишь тогда смилостивится богиня Артемида, когда принесут ей в жертву прекрасную дочь Агамемнона Ифигению.
В отчаяние пришёл греческий царь. Неужели суждено ему судьбой потерять нежно любимую Ифигению?
Прекрасная и величественная прошла Ифигения среди несметных рядов воинов и встала около жертвенника. Заплакал Агамемнон, взглянув на свою юную дочь, и, чтобы не видеть её смерти, закрыл лицо широким плащом.
Спокойно стояла у жертвенника Ифигения. Все хранили глубокое молчание. Вещий Калхас вынул из ножен жертвенный нож и положил в золотую корзину. На голову девы он надел венок. Вышел из рядов воинов Ахилл. Он взял сосуд со священной водой и жертвенную муку с солью, окропил водой Ифигению и жертвенник, посыпал мукой голову Ифигении и громко воззвал к Артемиде:
— Всемогущая богиня Артемида! Пошли нашему войску благополучное плавание к троянским берегам и победу над врагами!
Взял Калхас в руку жертвенный нож и занёс его над Ифигенией. Но не упала с предсмертным стоном юная дева. Вместо неё у алтаря, обагряя его кровью, билась в предсмертных судорогах лань, сражённая ножом Калхаса.
Свершилось великое чудо: богиня Артемида сжалилась над Ифигенией и сохранила ей жизнь, послав на жертвенник лань. Поражённые чудом, как один человек, вскрикнули все воины. Громко и радостно вскрикнул и вещий Калхас:
— Вот та жертва, которую требовала великая дочь громовержца Зевса — Артемида! Радуйтесь, греки, нам сулит богиня счастливое плавание и победу над Троей.
И действительно, не была ещё на жертвеннике сожжена лань, как подул попутный ветер. Не теряя времени, греки стали готовиться к отплытию.
Богиня Артемида, похитив у жертвенника Ифигению, перенесла её на берег Эвксинского Понта в далекую Тавриду. Там Ифигения стала жрицей в храме богини Артемиды.
Спустя много лет брат Ифигении Орест, выросший за это время и превратившийся в смелого, мужественного воина, отправился вместе со своим неразлучным другом Пиладом в неведомую страну Тавриду. Он должен был привезти оттуда священную статую Артемиды.
После счастливого плавания Орест и Пилад прибыли в Тавриду. Спрятав свой корабль у прибрежных скал, отважные путешественники ступили на чужую землю. Здесь их подстерегала большая опасность.
У тавров, местных жителей, существовал обычай умерщвлять чужеземцев и приносить их в жертву богине Артемиде. Священнодействие совершала жрица, не знавшая брачного факела. Она приводила чужеземца к алтарю, и тот падал под ударом девичьего меча. Голова жертвы в угоду богине укреплялась возле храма на высоком столбе. Орест, конечно, и не подозревал, что этот печальный обряд вот уже многие годы совершает его сестра Ифигения.
Отважные путешественники незаметно подкрались к храму Артемиды. Это было огромное здание, опирающееся на многочисленные колонны. К нему вела широкая, в сорок ступеней, мраморная лестница. Возле храма возвышались столбы, на которых торчали человеческие головы. Поняв, что днём статую Артемиды не удастся выкрасть, Орест и Пилад спрятались и стали ждать ночи.
Но случилось так, что ещё до наступления темноты Ореста и Пилада заметила стража. После короткой, но жестокой схватки их связали и отвели к таврскому царю Фоапту, известнее и могущественнее которого не было в водах эвксинских. Царь спросил пленников, откуда они и зачем прибыли в его страну, а затем объявил, что по местному обычаю они будут удостоены особой чести: их принесут в жертву богине Артемиде.
Утром Ореста и Пилада связанных привели в храм, где у алтаря, сделанного из белоснежного мрамора, их уже ожидала жрица. Покропив пришельцев очистительной водою, покрыв повязками их виски, Ифигения сказала:
— Простите, юноши, я не по своей воле совершаю этот жестокий обряд. Таков обычай здешнего племени. Скажите мне, кто вы?
Услышав в ответ, что они греки и что оба из родного ей города, Ифигения воскликнула:
— Пусть один из вас падёт жертвой нашей святыне, а другой повезёт весть от меня на родину.
Орест и Пилад заспорили. Пилад, желая спасти друга, настаивал на том, чтобы в путь отправился Орест, Орест же твердил, что именно он должен умереть на чужбине.
Пока юноши спорили, кому умереть, Ифигения писала письмо на родину своему брату, которого она оставила когда-то ещё младенцем. И только тогда, когда Ифигения протянула Оресту письмо, они узнали друг друга.
Несказанно обрадовались все трое такой неожиданной встрече и стали думать о том, как спастись им и как увезти священную статую Артемиды.
И решила Ифигения прибегнуть к обману. Она объявила царю тавров Фоапту, что статуя Артемиды осквернена и нужно омыть в море и её и жертвы — двух чужеземцев. Согласился на это Фоапт.
В торжественной процессии пошла Ифигения с прислужницами храма на берег моря к тому месту, где был укрыт корабль. Прислужницы несли статую Артемиды, а воины царя вели связанных Ореста и Пилада. Придя к морю, Ифигения велела воинам удалиться, так как они не должны были видеть тайных обрядов омовения. Когда войны ушли, сестра освободила брата и его друга и поспешила с ними на корабль.
Подозрительным показалось таврским воинам, что так долго длится обряд омовения. Они вернулись к берегу и, к своему удивлению, увидели за скалой чужой корабль, на котором пленники и жрица уже собрались бежать.
Бросились воины на корабль, скрестили мечи, завязалась упорная битва. И хотя воинов было много, Орест и Пилад обратили их в бегство. Не успел гонец сообщить таврскому царю Фоапту о случившемся, как гребцы сели на вёсла, и греческий корабль вышел в открытое море.
"Случай, описанный в легенде, произошёл в 891 году. Со временем на этом месте был построен монастырь в честь Святого Георгия. Управлялся Георгиевский монастырь херсонесским епископом, а с 1304 года — епископом готской епархии. При владычестве турок монастырь управлялся константинопольским патриархом, а после присоединения Крыма к России — Святым Синодом. В 1891 году, в празднование тысячелетия существования обители, на скале был воздвигнут позолоченный крест с надписью о времени чудесного явления, а для восхождения от моря и посещения этого святого места были высечены ступеньки в скале.
Недалеко от мыса Фиолент высится в море небольшая скала. Ничем как будто не примечательна эта скала, но вот о чём рассказывает легенда.
Команда небольшого торгового судна таврических греков во время плавания по Чёрному морю вблизи обрывистых берегов мыса Фиолент была застигнута небывалой для этих мест бурей. Страшный шторм обрушился на маленькое судёнышко мужественных греков. Свирепый шквалистый ветер порвал в клочья все паруса, поломал стройные мачты и сорвал надёжный руль. Тёмные и тяжёлые тучи спустились низко над бушующими волнами, закрыв весь горизонт. Гигантские разъярённые волны в неукротимой ярости обрушились на палубу и стали нести корабль на высокий невидимый скалистый берег. Видя неизбежную гибель, команда судна бросилась на колени с верою и молитвою. Они подняли руки к небу и стали горячо молиться, обращаясь к Святому Великомученику Георгию Победоносцу: «О Святой Георгий, наш покровитель, помоги нам, спаси нас от неминуемой гибели». Услышав сердечные вопли погибающих, Святой Георгий явился перед молящимися, весь в сиянии, из кромешной темноты на небольшой скале в море у берега. Он, воздев руки к небесам, обратился к самому Богу, и его призыв был услышан — буря тотчас же стихла. Избавленные от верной гибели греки взобрались на эту скалу и там обрели икону Великомученика Святого Георгия. Они увидели невдалеке высокий скалистый берег и перебрались на него со скалы, взяв с собой икону. В благодарность за своё счастливое спасение они основали в ближайшей пещере на берегу напротив скалы, где явился Святой Георгий, пещерный храм и установили там приобретённую икону. Наиболее набожные греки поселились здесь же навсегда, образовав братию. Устроившись жить, они не забывали о своём верном спасителе, каждодневно молились Святому Георгию и неустанно трудились, возводя жилые постройки, хозяйственные помещения и ведя образцовое хозяйство.
"О стене Мангупа: Мангуп — средневековый город, столица княжества Феодоро. Расположен на горе Мангуп, возвышающейся над уровнем моря на 581 м. Мангупское плато со всех сторон ограничено скалистыми обрывами высотой от 20 до 70 м. С северной стороны склон прорезан тремя глубокими оврагами, поросшими густым лесом. Труднодоступное для врагов, обеспеченное водой, мангупское плато издавна привлекало людей.
Средневековые укрепления Мангупа были возведены во второй половине VI века. В византийских источниках VII–IX веков он под названием Дорос упоминается как главная крепость Крымской Готии. В конце VIII века крепость захватили хазары, но жители быстро ее освободили. B IX–Х вв. Мангуп был крепостью, дававшей убежище окрестному населению.
Табана-дере — ущелье кожевников, было названо так из-за обилия растущего там кустарника сумаха, содержащего дубильные вещества, из которого получался дубильный экстракт.
Говорят, что стена крепости Мангупа со стороны ущелья Табана-дере была разрушена каким-то богатырем. Пришел он сюда из далеких стран. Донесся к нему слух, что у мангупского князя есть дочь — неописуемая красавица.
Богатырь этот, явившись к Мангупу, потребовал, чтоб князь показал ему девушку.
Князь принял его по-княжески: выслал несколько воинов с приказанием принести голову дерзкого пришельца.
И с кем задумал тягаться! Богатырь расшвырял кучку воинов, направился к воротам Мангупа и опрокинул их. И не только опрокинул, но и сбросил верхнюю часть крепостной стены, а вместе с нею засевших там княжеских слуг.
Покончив с этим, герой снова потребовал привести красавицу, грозя превратить весь город в развалины. Перепуганный князь вывел свою дочь.
Осмотрел ее с головы до ног богатырь и громко рассмеялся:
— И чтобы я слушал еще всякую чепуху! Да это же заморыш…
Пожелав девушке такого же тщедушного супруга, как она сама, он быстро удалился. Пораженный таким оборотом сватовства, князь Мангупа долго стоял молча, потом покачал головой и грустный ушел во дворец, А когда починяли стену, приказал вырубить на одной из плит надпись, восхваляющую людей сильных и великодушных.
"Александр — князь мангупский: Расцвет княжество Феодоро приходится на Время правления князя Алексея, В этот период строятся новые крепости и порты, закладываются новые города. В столице — княжеский дворец, церкви, возводятся новые укрепления. Развивается экономика княжества, расцветают земледелие, ремесла, торговля.
В 1475 году Крым захватили турки-османы. Они подошли к столице средневекового княжества Феодоро, но сразу взять город не смогли. Полгода продолжалась осада города. Овладеть Мангупом турки смогли лишь хитростью: они притворились, что отступают и таким образом выманили защитников за стены крепости.
Сказочно красивы горы неподалеку от Бахчисарая. Пленяют они взор человеческий своими головокружительными обрывами, роскошными лесами. Остановитесь на минутку — и в еле уловимом шепоте леса вы услышите повествование столетий об этой земле.
В давние времена на плоской вершине горы Мангуп, одиноко возвышающейся среди живописной долины, стоял город — столица княжества Феодоро.
Однажды князь феодоритов, чувствуя, что закат его жизни уже не за горами, велел позвать своего наследника — сына Александра. И встретил князь своего сына такими словами:
— Взор мой угасает, тупеет слух мой, ослабевают руки…
— О чем ты говоришь, отец и повелитель мой! — бросился Александр к князю.
Но тот властным жестом остановил его.
— Не нам, смертным, — продолжал князь, — восставать против рока. Наступили последние минуты моей жизни на этой земле. Выслушай мою просьбу: куда бы ни бросило тебя течение жизни, в какую бы беду ты ни попал — помни о своем народе. Его воля пусть будет твоей волей, его судьба пусть будет твоей судьбой. Обещаешь ли ты выполнить мою последнюю просьбу, сын мой?
— Обещаю, — тихо промолвил Александр, — и пусть эти мои слова будут клятвой.
Вскоре старый князь умер. Опечаленный Александр, чтобы развеять скорбь, уехал в гости к своему шурину, молдавскому господарю.
Спустя некоторое время страшная весть, словно на крыльях ветра, прилетела в Молдавию: на княжество Феодоро напали турки. Александр с отрядом в триста воинов поспешил в Мангуп.
А турецкая армия уже подходила к Мангупу. С трех сторон мрачно смотрели на пришельцев обрывистые, неприступные скалы, а с четвертой, северной, — высокая надежная крепостная стена.
С криками: «Алла-илла-иль-алла!» бросились турки на штурм Мангупа. Навстречу им из городских ворот ринулась дружина во главе с Александром. Как соколы на воронье, налетели феодориты на турок. Лязг мечей, стоны раненых наполнили долину.
Не выдержали натиска турки — и в смятении отступили. А феодориты укрылись в крепости.
Снова и снова шли турки на штурм Мангупа, снова и снова храбрые феодориты отражали их натиск.
Тогда враги изготовили длинные лестницы, приставили их к отвесным мангупским обрывам и полезли наверх, надеясь отсюда проникнуть в крепость. Но и здесь их постигла неудача. На головы им посыпались камни, полилась горячая смола. Это жители Мангупа, все как один, встали на защиту своего города. Пять месяцев длилась осада столицы Феодоро, но безуспешно. И стали замечать турки, что с каждым днем гора Мангуп становится выше и выше, а крепость неприступнее. Пришли в ужас турецкие солдаты. Они падали на колени и, вздымая к небу руки, просили у аллаха помощи. Они отказывались идти на штурм нечестивого Мангупа, вершину которого шайтан спрятал в облаках.
Тогда великий визирь, командовавший турецкой армией, понял, что силой феодоритов не одолеть, и стал действовать хитростью.
— Мы не хотим кровопролития, — сказали турки Александру. — Да продлит аллах жизнь уцелевшим! Открой ворота и сдайся на нашу милость. Мы пощадим город и никого не тронем из жителей, пусть только они платят нам небольшую дань,
Долго раздумывал Александр над словами противника. Как поступить? Созвать военный совет, послушать, что скажут воеводы и бояре? Но вправе ли горсточка знатных и даже он, князь, распоряжаться судьбой всего народа? Да и сами бояре в последнее время ведут себя как-то странно — не доверяет им князь.
И вспомнил Александр клятву, данную отцу… Да, он повелит созвать вече, и пускай народ сам решит, как быть.
То не волны моря Русского шумят, буйным ветром поднятые, то феодориты в тревоге большой собираются на свой совет...
Первым выступил один из бояр.
— В городе не хватает воды, кончились запасы пищи. Люди страдают от жажды и голода. На что надеяться? Пусть мы, воины, испытаем позор плена, зато дети, женщины и старики будут спасены. Принимай, князь, условия.
Возгласы одобрения послышались со стороны бояр.
Люди заволновались. Казалось, устами боярина текла истина.
Но это только казалось. Бояре тайно договорились с турками через послов, что откроют ворота, если им сохранят жизнь и богатство.
— А что скажут простолюдины? — обратился Александр к народу.
— Дозволь мне говорить, княже! — выступил вперед воин-латник. — Не изволь гневаться, но не к лицу боярину сказанные слова. Враг хитрый и коварный. Не сдержит он своего слова. Лучше умереть в честном бою, чем попасть в рабство к туркам. Веди нас на нечестивых. Умрем или победим!
Восторженными криками встретил народ слова латника. Чувство гордости за свой народ переполнило душу Александра.
— По сему и быть! — промолвил он.
— Многая лета князю! Умрем или победим! — тысячеголосо неслось со всех сторон.
Но что это?
Несколько знатных сели на лошадей и стремглав понеслись к воротам.
Все случилось так неожиданно, что люди еле успели опомниться.
— Смерть изменникам! — и слова острые, как стрелы, а стрелы быстрые, как слова, полетели вдогонку всадникам-боярам. Но бояре все же успели достичь своей цели. И как только они открыли крепостные ворота, турки, словно звери, набросились на мирных жителей, стали убивать грабить, поджигать их жилища. Александра и его приближенных заковали в цепи и отправили в Стамбул.
Как только пленные были доставлены во дворец к султану, тот обратился к Александру:
— Ты и твои люди — мужественные воины. Я вам подарю жизнь, если вы перейдете ко мне на службу.
И ответил тогда султану Александр:
— Я никогда не изменю своему народу и лучше разделю его участь, чем пойду к тебе на службу. Пройдет время, и твоя империя расползется, как ржавая кольчуга. А наша земля станет снова свободной.
Разгневался султан за такие слова и велел казнить пленников.
Прошли века. Слова, сказанные Александром, оказались пророческими. С севера пришли русские чудо-богатыри и освободили крымскую землю от поработителей.
Неподалеку от Бахчисарая, словно гигантский памятник, возвышается Мангуп, как символ мужества древних феодоритов.
"Об удалом казаке и жадном турке: На протяжении XVI–XVII вв. Мангуп сохраняет свое значение крепости, здесь располагается турецкий гарнизон. В казематах мангупской цитадели держали пленников. Здесь томился в заточении посол Ивана Грозного Афанасий Нагой, пять лет провел в неволе воевода Василий Грязной. После присоединения Крыма к России город покинули последние жители, члены караимской общины. В начале 90-х годов XVIII в. некогда большой город, столица княжества, прекратил существование.
Во время турецкого владычества в Крыму жил на Мангупе паша — начальник крепостной стражи. Больше всего на свете любил паша деньги. С окрестных жителей он собирал подати, солдат своих много раз посылал грабить ближние селения. Когда турки приводили в Мангуп пленных, паша сам обыскивал их и забирал себе все ценное.
Среди узников Мангупа в каменном склепе на мысе Дырявом, окруженном с трех сторон пропастью, томился казак-запорожец. Турки надеялись получить за него большой выкуп.
Часто паша вызывал к себе пленника и заставлял его рассказывать о странах, где гот побывал, о походах и битвах, о золоте и драгоценных камнях, которые довелось увидеть казаку.
Слушал паша пленника, и глаза его загорались жадностью. Он забывал обо всем на свете и в грезах видел себя обладателем неисчислимых сокровищ.
Однажды в вечерний час паша вызвал к себе казака, чтобы послушать его очередной рассказ.
— Ослабь мои кандалы, дай мне размять немного руки и ноги, — попросил пленник. — Хочу рассказать тебе быль о кладе, который запрятали когда-то здесь казаки. Молчал я все время о нем, да вижу — хороший ты человек.
И стал рассказывать казак, да так, как никогда не говорил. Лилась его неторопливая речь о том, как запорожцы пронесли много золота с собой в крепость, как сумели его спрятать в какой-то пещере. Можно эту пещеру найти, если хорошенько поискать.
Смотрел казак прямо в глаза паше, смотрел — завораживал. И вот уже потускнели глаза турка, смежились веки. Уснул свирепый властелин.
Спит он и видит сон, будто стоит в обширном подземелье. Присматривается он внимательно и в свете, падающем из небольших отдушин, узнает каземат в глубоких подвалах Мангупа, куда турки бросали самых стойких своих противников. Зачем же он сюда спустился? Ах, ведь об этом каземате говорил пленник! Тут где-то и клад спрятан. Где же богатство, которым насытится он на всю жизнь? Надо искать!
Медленно ступал паша по неровному полу, приглядывался к каждому бугорку, каждой расщелине. И вдруг в одном месте заметил, будто что-то сверкает. Стал копать — и выгреб из ямы груду золота. Кольца, браслеты, золотые денежки… Правду сказал казак, добрый человек! Истинную правду!
Вдруг услышал он голос. Испуганный, поднял глаза и увидел перед собой женщину неописуемой красоты. Потупя взор, красавица сказала:
— Ты хочешь овладеть моими сокровищами, но я их берегу для того, кто пожелает стать моим мужем.
Паша смотрел на нее разгорающимся взором.
— Не я ли твой суженый, прекрасная женщина? — спросил он.
— Тогда дай клятву, что ты соединишься со мной, — и золото твое! — ответила женщина.
— Клянусь! — сказал паша и хотел схватить ее руку, но наткнулся на камень. В подземелье раздался шум шагов и замер вдали. Турок проснулся.
Пленника не было. На земле валялись его цепи. Бежал казак. Паша не стал преследовать беглеца, так поверил он его рассказу.
С той поры турок потерял покой. Он обыскал все казематы во всех подземельях крепости, но нигде ничего не обнаружил. Тогда он стал обыскивать окрестности. Золото и драгоценности мерещились ему днем и ночью. Он лазил по скалам, забирался в ущелья, в пещеры. Но золота нигде не находил.
Однажды паша взобрался на скалу, увидел там какую-то расщелину, попытался к ней подобраться, но сорвался и рухнул вниз. Там нашел он свою смерть.
Окрестные жители говорят, что жадный турок не сам упал, а был затянут в пропасть злым духом, живущим в подземельях Мангупа.
И еще говорят, что душа турка будет долго бродить возле Мангупа, высматривая вход в заветное подземелье, где хранится казачий клад. Жадная душа не успокоится, пока бег времени не сотрет ее с лица земли.
Часто раздается в скалах Мангупа оглушительный хохот: то, говорят, удалой казак, веселая душа, смеется над одураченным турком."
"Гордая Айше: Тепе-Кермен (холм-крепость) — древний пещерный город, находился на горе-останце недалеко от Бахчисарая. Это был один из самых многолюдных пещерных городов Крыма. Существовал с XII по XIV Зек.
Кыз-Кюле (Девичья крепость) — древний город, расположен рядом с Тепе-Керменом, существовал с V по IX век.
Это древняя легенда, в ней звучат отголоски матриархата с его более независимым положением женщины и свойственные раннему средневековью противоречия между интересами торгово-ремесленного населения города и феодальными раздорами. Овраг, наполненный камнями, это, возможно, воспоминание о некогда бывшем здесь землетрясении.
Камни, камни на крымской земле! Куда ни посмотришь — везде камни. Почему же так много камней в нашем краю?
Вот на Бурунчуке из камня крепость была сложена, большая крепость. А владела этой крепостью девушка, звали ее Айше. Сильная девушка была, гордая, сердце ее не знало жалости. Она никогда никого не любила. Глаза у нее были черные, и если она на человека ими посмотрит, когда сердится, от человека один пепел остается. Лучше на такие глаза не попадаться.
Совсем как мужчина была девушка Айше, никогда никого не боялась, и далеко знали о ней.
Всегда гневная и сильная, а нутро женское. Никогда никого не любила и любить не хотела, а нутро говорило ей — полюбишь.
И захотелось ей однажды стать мягкой, как все женщины. А не смогла. Тогда сказали ей:
— Знаешь что, иди вниз, к источнику. Там такая вода есть, что самый крепкий человек, самый гневный человек мягким становится, если в той воде искупается,
И решила Айше: «Пойду выкупаюсь, попробую, как это жить, когда совсем как женщина». И пошла.
А напротив источника стояла другая крепость — Тепе-Кермен, и в ней жил юноша. Глаза у него были такие голубые, как два горных озера, волосы белые, шаг мягкий, как у кошки. Но никто не знал, что эти голубые глаза могут быть, как два меча, когда они в сильных руках, никто не знал, что если в гневе юноша посмотрит, то этими голубыми глазами срежет голову.
Увидел юноша, что пришла к источнику прекрасная девушка, и спустился к ней вниз.
— Уходи, юноша, — сказала Айше, — эта вода моя.
— Что ты, девушка, эта вода всегда была моей. Уходи ты.
— Как ты смеешь мне приказывать! Разве ты не знаешь, что я Айше из Кыз-Кюлле? Мне никогда еще никто не приказывал.
— Я тебе не приказываю, я тебя прошу — уходи, потому что вода эта моя.
— Ну, скажи это еще раз, и я посмотрю, как ты сгоришь на глазах моих.
— Попробую сказать.
И хотя она гневно посмотрела на юношу, тот не дрогнул. Он только поймал взгляд черных глаз и в сердце свое спрятал. И в первый раз полюбил.
— Слушай, девушка, — задыхаясь, сказал он, — иди ко мне в крепость. Теперь я тебя знаю — ты соседка моя. Идем ко мне, и я сделаю тебя своей женою.
— Сделаешь? — сказала Айше, и глаза ее гневно сверкнули. — Уйди от воды!
— Нет, зачем же. Я не уйду. Лучше иди ко мне в крепость.
И он еще ближе подошел к ней,
— Оставь мои руки! — крикнула Айше, когда юноша сильно сжал их.
И она ушла от источника. А потом наверху у себя рассердилась, ох как рассердилась! Позвала гордая Айше слуг и сказала: — Идите и скажите ему, пусть поклонится мне, и я его возьму себе в мужья. Ступайте!
Они пошли. Пошли и сказали:
— Господин, наша повелительница сказала, что она тебя берет в мужья. Иди к ней в крепость.
— Берет, говорите вы, — засмеялся юноша. — А я не лошадь. Пускай ко мне придет, если хочет.
— Так, — сказала в бешенстве Айше, выслушав ответ. — Я тебя заставлю все-таки прийти.
И велела бросать камни в овраг. И стала сама камни бросать. По-разному бросала: со злобой бросала и с нежностью бросала. Забросала овраг и стала ждать…
А через овраг, наполненный камнями, пошли два маленьких человека: девочка и мальчик.
Девочка шла навстречу мальчику и говорила:
— Какие злые люди забросали овраг камнями. Там внизу были такие красивые цветы!
А мальчик говорил сердито:
— Там внизу жили барсуки, и я ходил на них смотреть. Зачем закрыли их норы? А ты куда идешь? — спросил он девочку.
— Так, гулять.
— Идем к нам в крепость.
И девочка весело побежала с мальчиком в крепость. Айше смотрела им вслед и думала: «Что ж, и я так пойду, как ребенок? Ни за что».
Долго терпела Айше, а потом пошла. Она шла, пошатываясь, и губы ее что-то шептали. Она закрывала свое лицо руками и опять шла. И пришла в крепость. В воротах встретил ее юноша.
— Пришла? — сказал он.
— Пришла, — ответила угрюмо Айше.
— Значит, любишь?
— Люблю, — сказала Айше.
А потом высоко подняла руку и в самое сердце кинжалом ударила юношу.
— Люблю! — еще раз сказала она.!
"О письменах на камне вблизи Никиты: Никита — населенный пункт, расположенный в нескольких километрах к востоку от Ялты. Это одно из древнейших селений на Южном берегу Крыма. История, рассказанная в легенде, могла произойти в действительности. Жители Южного берега Крыма часто становились жертвами турок, которые похищали и увозили в Стамбул красивых девушек. О камне с надписью (Грамата или Язлы-таш) возле Никиты упоминает в начале XIX в. известный ученый-крымовед академик П. Кеппен.
Никитская расселина — мрачное, холодное ущелье, образованное известняковыми скалами. Отвесные стены высотой 25–30 м нависают над головой. Никитская расселина простирается с востока на запад почти на 200 м.
Паша — турецкий сановник. Янычары — турецкие солдаты из уведенных турками в неволю христианских детей, воспитанных в особых школах.
В небольшой греческой деревушке Массандра, что лежала неподалёку от Никиты, некогда жили семь братьев с единственной сестрой Марией. Они рано осиротели, сами вели своё хозяйство, жили очень дружно и во всём подчинялись старшему брату Константину. Все юноши, как на подбор, были рослыми, статными парнями. Они боготворили свою сестру, которая в шестнадцать лет превратилась в замечательную красавицу. У Марии были пышные золотистые волосы, заплетённые в две толстые косы. Когда она смеялась, открывались ровные, красивые, словно жемчужные, зубы. Гибкой и стройной была фигура девушки.
Не только братья любили девушку. Она была любима всеми жителями за весёлый и общительный нрав. Немало юношей тайно вздыхали о Марии. Однако она никому не оказывала предпочтенья, была беззаботна и чистым звонким голоском пела свои песенки, хлопоча по хозяйству или поджидая братьев с поля.
Но вскоре счастливая и спокойная жизнь Марии и её братьев была нарушена. Однажды под вечер Мария пошла к источнику набрать воды. Наполнив кувшин холодной влагой, она направилась по тропинке к дому и вдруг услышала позади себя конский топот. Оглянувшись, девушка увидела всадника — важного и богато одетого турка, который попросил у неё напиться. Подав ему кувшин, Мария стояла, потупив взор, чувствуя на себе тяжёлый взгляд всадника, отчего сердце её сжалось тревожным предчувствием. Узнав, кто она, турок направился вслед за ней к дому, где был принят братьями с подобающим радушием и гостеприимством.
Каково же было удивление Константина, когда на другой день его гость, оказавшийся турецким пашой, заявил, что имеет намерение отправить Марию в Стамбул.
— Для какой надобности? — спросил Константин. Паша надменно ответил:
— Султан оказывает вам честь, желая принять сестру вашу в свой гарем. Вы все будете достаточно награждены нашим повелителем.
Придя в негодование, юноша вскипел, выхватил кинжал, вонзил его турку в грудь и выбежал во двор. Там он рассказал остальным братьям и односельчанам о своей расправе с пашой. Посоветовавшись, что делать дальше, все решили: братья и Мария должны укрыться в горах, в случае необходимости молодёжь придёт им на помощь. В тот же день семья перешла к подножию скалы, в глухое место, куда, казалось, и птица не залетала. Чтобы ещё лучше укрепить это место, братья с помощью односельчан выкопали глубокий ров и обложили своё убежище толстой каменной стеной.
Несколько дней спустя турки узнали об убийстве в Массандре паши, посланного в Крым для пополнения султанского гарема молодыми красавицами. Они направили в селение отряд янычар, чтобы схватить виновных и доставить их в Кафу. Узнали об этом жители Массандры и поспешили уйти в леса, а молодёжь, способная носить оружие, присоединилась к семи братьям.
Несколько татар, хорошо знакомых с местностью, указали туркам, где укрывались братья. Вскоре янычары подошли к укреплению. На предложение начальника отряда сдаться и выдать Марию братья и их товарищи ответили градом камней и стрел. Янычары, вооруженные ружьями, отвечали выстрелами, но пули пока не причиняли вреда осаждённым, укрытым стеной.
Константин видел, что силы неравны. Но братья решили защищать сестру и свою жизнь до последнего вздоха. Молодёжь поклялась биться вместе с ними.
Турки готовились к приступу. Обнажив сабли, греки ждали врагов. Константин подозвал Марию и сказал ей, чтобы она укрылась в надёжном месте. Плача, обнимала девушка своих любимых братьев и просила позволить ей остаться, чтобы разделить общую участь.
В это время янычары с дикими криками кинулись на приступ и пытались взобраться на стену. Братья с друзьями уже были в опасных местах, беспощадно рубили, кололи и сбрасывали врагов в ров. Но вот уже один из братьев, взмахнув руками, замертво свалился на камни, вот над другим занес свою кривую саблю громадного роста янычар, но подоспевший на выручку самый младший брат кинулся на турка и вонзил ему кинжал в грудь по самую рукоятку. Оба покатились в ров.
Встретив такое беспримерное сопротивление, турки отступили, притащили небольшую пушку и стали стрелять по укреплению. Тогда осажденные пошли на вылазку. Бились они до тех пор, пока не погибли все.
Слезами обливалась Мария, видя смерть своих милых братьев и их друзей, а когда последним пал Константин, из груди её вырвался яростный крик, Мария взбежала на вершину скалы и стала проклинать турок.
Враги были поражены появлением девушки такой необыкновенной красоты. Начальник янычар приказал схватить её. Но прежде чем вражья рука коснулась её одежды, Мария лежала мертвой у подножия скалы…
Прошли годы, и жители деревушки тайком описали подвиг семи братьев и их сестры на скале, — там, где всё это случилось. А чтобы враги — татары и турки — не узнали, что рассказано в надписи, они применили свои древнейшие знаки письма. Много учёных пыталось разгадать письмена на камне, но безуспешно. А спросили бы народ — и народ всё раскрыл бы."
"О русалке и фонтане у Мисхора: Набережную Мисхора украшает скульптура девушки, склонившейся к источнику-фонтану, из-за камней за ней следит Али-баба. А в море, на скале, среди волн — русалка с младенцем на руках. Это единый скульптурный ансамбль под названием «Похищение Арзы», выполненный в 1905 году по проекту известного эстонского скульптора, академика Петербургской Академии художеств А. Г. Адамсона, которого вдохновила старая легенда. В легенде отражены действительные случаи похищения молодых женщин турецкими пиратами для продажи их в стамбульские гаремы.
В очень давние времена, когда Южный берег Крыма был под властью турецкого султана, жил в деревне Мисхор скромный труженик Абий-ака. Жил он в хижине вблизи моря и неутомимо работал на своем маленьком винограднике. Слыл старик Абий-ака честным работящим человеком и пользовался почётом и уважением у всех односельчан.
Бережно ухаживал Абий-ака за своими дынями на баштане, за лозами на винограднике, за персиками и яблонями в саду, оберегая их от весенних морозов и туманов, от прожорливых гусениц и болезней. Но всего заботливее, всего нежнее выращивал он свою единственную дочку, черноглазую Арзы. Славился Абий-ака своей мудростью, но ещё больше славился он красавицей-дочкой. Строен и гибок был стан Арзы, как лоза винограда, сорок тонких косичек сбегали по плечам её до самых колен, как сорок струек воды в горной речке, блестящие огромные глаза были черны, как звёздное небо над цветущей яблоней, яркие губки рдели, как две спелые вишни, а нежные щёки румянились, как бархатные персики.
Все любовались прелестной Арзы. Но внимательнее всех присматривался к ней хитрый старик Али-Баба. Он потерял покой с тех пор, как впервые увидел её у фонтана на берегу моря, набиравшей воду в медный кувшин. Али-Баба был хозяином фелюги с пёстрыми парусами, которая приходила часто из-за моря с турецкого берега в Мисхор с товарами. Не любили купца: ловко он умел обмануть при купле и продаже. И ещё шла о старом турке тёмная молва, будто высматривает он девушек в деревнях Южного берега, похищает их и увозит на своей фелюге в Стамбул для продажи в гаремы турецких пашей и беев.
Всегда не по себе было красавице Арзы, когда она чувствовала пристальный взгляд Али-бабы.
Время шло, и хорошела с каждым днем девушка. Весело хлопотала она вокруг отцовской хижины, помогая матери в работе, звенел её серебристый смех на винограднике, с песней спускалась она к своему любимому фонтану. И долго просиживала там, глядя, как набегает на берег волна за волной и шевелит разноцветные камешки.
Много мисхорских женихов присылало сватов к Абий-аке, но посмеивался старик, и пряталась Арзы. Не могла она забыть весёлого парня из дальней деревни, которого встретила однажды у прибрежного фонтана. О нём-то и думала она подолгу, глядя на волны и на чаек, носившихся над морем.
И вот пришел день, когда парень прислал сватов к Арзы. Покачал головой Абий-ака, жаль ему было отдавать дочь в чужую деревню, поплакала мать. Но не отказали сватам родители.
Пришла весна, цвели деревья у хижины Абий-аки, но ещё пышнее цвела дочь Абия, готовясь к свадьбе. И только одно печалило её сердце: близкая разлука с отцом и матерью, с родной деревней, с подругами и с милым фонтаном у берега моря.
Весело праздновала деревня Мисхор свадьбу красавицы Арзы. Юноши и девушки затевали шумные игры.
Многолюднее и шумнее всего было во дворе Абий-аки. Вся деревня Мисхор сошлась на свадьбу Арзы. И из соседних деревень пришло много гостей на торжество. Звенели смех и песни, но Арзы была печальна. Вот спустились весенние сумерки на берег, вот в синюю тень погрузилось подножие Ай-Петри. У деревни запел рожок пастуха, возвращавшегося со стадом, и подёрнулась мраком просторная гладь моря. Поднялась со своей подушки наряженная в пёстрое одеяние невесты Арзы и тихонько вышла из хижины. В последний раз захотела повидаться и проститься с дорогим для неё фонтаном и морским простором.
Взяла она свой медный кувшин и спустилась к фонтану. Там, у самых морских волн, прислушиваясь к плеску прибоя и журчанию источника, погрузилась она в воспоминания о детстве. Не подозревала девушка, что несколько коварных глаз наблюдали за ней, следили за каждым шагом. Не замечала она, что в прибрежных кустах прятались чужие люди. Не знала, что фонтан окружён со всех сторон.
Посидев у берега, Арзы подошла к фонтану, нагнулась и подставила свой кувшин под желобок. Звонко побежала вода в медный сосуд.
Вдруг… Что-то чуть шевельнулось над самой её головой, послышался лёгкий, кошачий прыжок, и две цепкие руки обхватили несчастную девушку. Отчаянный крик вырвался из груди Арзы, но две другие руки закрыли ей рот, набросили плащ на голову, скрутили так, что она не в силах была издать больше ни звука.
Пираты подхватили драгоценную добычу и во главе с Али-Бабой бросились к лодке.
Али-Баба торжествовал. Наконец-то ему удалось доставить радость своему жадному сердцу, похитить такую красавицу, которая станет украшением дворца самого султана, а ему принесёт богатство, много золота. Узнав о свадьбе, он уже совсем было потерял надежду захватить Арзы. А тут она сама далась в руки.
Обезумев от ужаса и горя, прибежал отец Арзы на крик дочери, бросились за ним жених и гости, но было уже поздно — фелюга Али-бабы, покачиваясь на волнах, уносилась к Стамбулу.
Деревня огласилась воплями. Все оплакивали любимую Арзы.
Тосковали о бедной девушке не только несчастные родители, не только жених, не только односельчане. Зачах и любимый её фонтан. Прежде он весело журчал, давал обильную влагу, а исчезла Арзы — стал иссякать, наконец, лишь тяжёлые капли, как горькие слезы, покатились с желобка.
Али-баба привез Арзы в Стамбул. Удача и здесь не оставила его. Не успел он вывести плачущую девушку на невольничий рынок, как явились туда евнухи самого султана. Они нашли Арзы достойной гарема наместника пророка на земле. Девушка была приведена во дворец. За Арзы Али-баба получил большую плату: столько золотых монет, сколько нужно было, чтобы сплошь выложить ими ложе его величества…
Тосковала, плакала Арзы, не находила себе места в гареме, дичилась жён, рабынь, евнухов и таяла не по дням, а по часам. Родила Арзы мальчика, но не принёс он облегчения её душе. Ровно через год с того дня, когда руки разбойников схватили её на далёком крымском берегу у любимого фонтана, поднялась Арзы с ребёнком на угловую башню султанского сераля и бросилась в пучину Босфора.
В тот же вечер печальная русалка с младенцем подплыла впервые к фонтану у берега Мисхора.
С тех пор один раз в год, в тот день, когда была похищена Арзы, начинал фонтан струиться сильнее, и в этот же час из тихих волн появлялась русалка с младенцем на руках. Она подходила к фонтану, жадно пила воду, играя со струёй, смачивала руки и волосы, ласково гладила камни, сидела на берегу, задумчиво всматривалась в морской простор, глядела на родную деревню. А потом, тихо опустившись в волны морские, исчезала до следующего года…
"Антарам: Чалки — долина, смежная с Отузской. Некогда в Чалках существовало значительное армянское поселение. У источника Бахр-баш-чекрак (источник Медной Головы) сохранились развалины часовни. Найденную возле источника плиту с надписью на староармянском языке прочел местный палеограф Степан Никитич Лозов, который и рассказал легенду об Антарам.
Часть армян, после завоевания Армении татарами в 1262 году, переселилась в районы Астрахани и Казани, а затем переселенцам разрешили перейти в Крым. Следы их поселений сохранились на протяжении от Старого Крыма до Коз.
Когда Седрак-начальник, Седрак-Бахр-баш, решил жениться, все говорили: не будет толку. Человеку за шестьдесят, а невеста не поднимала ещё глаз на мужчину. И жалели Антарам.
Но Седрак-начальник нашёл горный цветок, лучше которого не видел, и не хотел, чтобы он достался другому.
А что решал Седрак-начальник, от того никогда не отступал.
И Седрак-начальник женился на Антарам.
Чалкинцы поздравляли:
— Послал Бог счастье.
Но между собой говорили:
— Запрёт старик бедную Антарам. К чему и богатство!
И запер Седрак-начальник молодую жену в своем чалкинском балате, где били фонтаны и ломились под тяжестью плодов фруктовые деревья, но куда никто не проникал кроме старух и стариков.
Так не видели чалкинцы Антарам целый год, а когда увидели на празднике Сурп-хача в Эскикрымском монастыре, не узнали её. Не улыбалась больше Антарам и стала похожа на святую Шушанику.
Благословил её после службы старый архимандрит и, так, чтобы не услышали другие, сказал:
— Не грусти. Всё в воле Божьей.
И избрал её, чтобы раздавала награды борцам, которые пришли из Эски-Крыма, Кара-дага и Чалков показать свою удаль и силу.
Узнали борцы, кто будет раздавать награды, и в кругу собравшегося народа началась борьба молодёжи, какой давно не видели.
Не жалели себя молодцы. Как тигры бросались друг на друга, и напряжённые мускулы их казались выкованными из железа.
Особенно восхищал всех Георгий из Чалков. Он в миг укладывал на землю неопытного противника и, подняв его на вытянутых руках, долго держал над головой.
Загорелись глаза у Ангарам и отдала она ему первую награду — арабский диргем и шёлковую ткань для праздничного наряда. Преклонился пред нею Георгий и чуть слышно вымолвил:
— Имис окис, сердце моё!
Кивнул на поклон небрежно головой Седрак-начальник, отплюнулся небрежно в сторону.
— Молодость только на то и годится, чтобы хвастать своими мускулами, оттого что нечем больше.
И поспешил увезти Антарам в свои Чалки.
Потянулся второй год хуже первого. Тосковала Антарам, и от тоски стала ещё прекраснее.
Мускус бронзового тела её пьянил старика, а тени думки на лице затемняли у него рассудок.
Жизнь бы отдал за неё Седрак-начальник, умер бы, обняв её колени, и мучил её без конца безумной ревностью, и ненавидел всех людей, на которых она могла посмотреть.
Чтобы не оставлять жены без себя, он редко выходил из балата и оттого казался чалкинцаги ещё больше неприступным и суровым.
И вдруг дошла весть, что на Коктебель напали арнауты, вырезали армян, сожгли церковь, убили священника.
Взволновались Чалки, и все, кто мог, стали отправлять жён и детей в дальние деревни. Пришлось и Седраку-начальнику расстаться с Антарам. Окружив всадниками, он отправил её к старому другу, в которого верил, и стал ждать вестей.
Писала Антарам. Но письма не глаза, — не прочтёшь в них, что прочтёшь в глазах.
И мучился Седрак-начальник от ревности ещё больше, чем прежде. Переменил людей при Антарам, послал старуху следить, с кем она больше говорит, на кого охотно смотрит.
Вернулась старуха.
— Напрасно оставил при ней Георгия. Сам себе беду делаешь.
В ту же ночь полетел гонец за Георгием, а наутро прибыл Георгий с письмом от Антарам.
Прочел Седрак-начальник письмо и стал белее стены. В первый раз упрекала его Антарам, в первый раз жаловалась на судьбу.
— Зачем не веришь людям, зачем отозвал Георгия? Он самый верный слуга. Зачем обидел меня?
Сверкнул злобой косой глаз Седрака-начальника, и приказал он Георгию отвезти письмо в стан арнаутов. Знал, чем кончится дело.
И вернул Антарам в Чалки.
Не посмотрел на неё, когда она вошла в дом; запер в глухую башню, а ключ швырнул в пропасть.
— Теперь люби своего Георгия.
Целые ночи неслись стоны из башни, и рвал седые волосы Седрак-начальник, и боялись люди подходить к нему.
А на третью ночь затихли стоны, и показалось Седраку-начальнику, что подошла к нему тень Антарам и стала гладить его больную голову.
— Я умерла, — шептала тень, — и скоро уйду отсюда, и пришла к тебе только, чтобы успокоить тебя. Антарам не изменила тебе и, когда другие люди не любили тебя, — Антарам берегла твою старость. Хотел Георгий убить тебя, Антарам сказала: Искупи грех своей мысли. Если любишь, отдашь жизнь за него. И поклялся Георгий сделать так. Невинна Антарам. Клялась она быть верной тебе, такой и умерла.
Бросился Седрак-начальник к башне, разбудил людей, велел взломать двери.
Вбежали люди в башню и увидели Антарам мёртвой.
Три дня не пил и не ел Седрак-начальник, стоял у остывшего тела; сам положил его в могилу, сам засыпал землёй и своими руками построил часовню на могиле, хотя и не был каменщиком. А когда окончил работу — тут же и умер.
И была на часовне высечена надпись: «Построил часовню на могиле жены начальник крепости Седрак. Замучил бедную напрасно. Господи, прости ему тяжкий грех».
* * *
Лет тридцать назад работавшие в Чалках инженеры нашли у источника Бахр-баш-чокрак, под Эчкидагом, развалины часовни и камень с высеченной надписью на староармянском языке.
Прочли: «Построил часовню на могиле жены начальник крепости…»
Время стёрло остальные слова.
Видно, простил Господь Седраку его тяжкий грех".
"Печатается по изданию: «Легенды Крыма», Н. Маркс. Выпуск второй. М., 1915.
Чалки — незаселённая сейчас долина, смежная с отузской, по климатическим условиям и красоте местности обещает в будущем стать одним из лучших крымских курортов. По преданию, в Чалках существовало некогда значительное армянское поселение; а развалины часовни у источника Бахр-баш-чокрак (источник Медной головы), сохранились и доселе. Найденную у источника плиту с надписью на староармянском языке прочёл местный палеограф Степан Никитыч Лазов, от которого я и слышал легенду об Антарам. Детали легенды сообщила проживавшая в Отузах Александра Лазаревна Батаева. Часть армян по завоевании Армении татарами в 1262 году, была переселена в район Астрахани и Казани, но затем переселенцам разрешили перейти в Крым. (Зап. Одесс. Общ. Ист. И древ. Т. IV, стр. 92). Следы их поселений сохранились на протяжении от Старого Крыма до Коз. В Карадаге, полуистёртая надпись но развалине церкви св. Стефана свидетельствует, что эта церковь была построена армянами в 1400-м году (ibid. Т. X, ст. 446). В Старом Крыму (Эски-Крым) сохранились развалины шести армянских церквей, а монастырь Сурп-Хач (Святого Креста) функционирует и в наши дни. Правда, обстановка его крайне убога, в монастыре живет один больной неслужащий архимандрит и сторож, психически больной. Но ещё в моём детстве в храмовый праздник сюда стекалась масса народа со всех окрестностей монастыря, совершалось торжественное богослужение, происходила борьба, закалались в жертву бараны; последнее исполняется благочестивыми армянами и теперь. Воспоминания об арнаутах живут среди татар, как о народе жестоком и беспощадном. — У них была железная душа, говорят татары. Арнауты-албанцы — потомки древних пеласгов, некогда составляли цвет турецкого войска".
"О происхождении Бахчисарая: Бахчисарай — древняя столица Крымского ханства. Основан в XV веке, до этого столица находилась в Солхате (ныне Старый Крым). Бахчисарай в переводе означает дворец в садах. Строительство ханского дворца началось в 1502 году ханом Менгли-Гиреем и продолжалось до середины XVI века. Менгли-Гирей вёл продолжительную борьбу с Золотой Ордой за самостоятельность Крымского ханства. В 1475 году он содействовал туркам при разгроме генуэзских владений в Крыму. После победы турок Крымское ханство попало в вассальную зависимость от турецких султанов. А Золотая Орда окончательно распалась в 1502 году.
В легенде аллегорически отражается борьба крымских и золотоордынских ханов и турецкого султана за господство на Крымском полуострове. Створки ворот дворца в Бахчисарае до сих пор украшены резным изображением двух сплетающихся змей — фамильным гербом Гиреев.
Однажды сын хана Менгли-Гирея поехал на охоту. Он спустился из крепости в долину. Сразу же за крепостными стенами начинались дремучие леса, полные дичи. Для охоты выдался удачный день, гончими и борзыми затравили много лисиц, зайцев и даже трёх диких козлов.
Захотелось ханскому сыну побыть одному. Отправил он слуг с добычей в крепость, сам забрался в чащу, — спрыгнул с коня и присел на пне у речки Чурук-су. Верхушки деревьев, позолоченные заходящим солнцем, отражались в струях воды. Только шум реки, бежавшей по камням, нарушал тишину.
Вдруг послышался шорох на том берегу Чурук-су. Из прибрежного кустарника быстро выползла змея. Её преследовала другая. Завязалась смертельная схватка. Обвив одна другую, змеи острыми зубами рвали друг у друга куски тела. Долго длилась схватка. Одна змея, вся искусанная, обессиленная, перестала сопротивляться и безжизненно опустила голову. А из чащи по густой траве спешила к месту боя третья змея. Она накинулась на победительницу — и началось новое кровавое побоище. Кольца змеиных тел мелькали в траве, освещаемые солнцем, невозможно было уследить, где одна змея, где другая. В азарте борьбы змеи отползли от берега и скрылись за стеной кустарника. Оттуда доносились злобное шипение и треск веток.
Сын хана не спускал глаз с побеждённой змеи. Он думал о своём отце, о своём роде. Они сейчас подобны этой полумёртвой змее. Вот такие же искусанные убежали в крепость, сидят в ней, дрожа за жизнь. Где-то идёт битва, а кто кого в ней одолеет: золотоордынцы — турок или турки — золтоордынцев? А ему и отцу его, Менгли-Гирею уже не подняться, как этой змее…
Прошло некоторое время. Молодой хан заметил, что змея стала шевелиться, силиться поднять голову. С трудом ей это удалось. Медленно поползла она к воде. Напрягши остаток сил, приблизилась к реке и погрузилась в неё. Извиваясь всё быстрее и быстрее, полуживая змея приобретала гибкость в движениях. Когда она выползла на берег, на ней даже следов от ран не осталось. Затем змея снова окунулась в воду, быстро переплыла реку и невдалеке от изумлённого человека скрылась в кустах.
Возликовал сын Менгли-Гирея. Это счастливый знак! Им суждено подняться! Они ещё оживут, как эта змея…
Он вскочил на коня и помчался в крепость. Рассказал отцу, что видел у реки. Они стали ждать известий с поля битвы. И пришла долгожданная весть: Оттоманская Порта одолела ордынского хана Ахмеда, который когда-то истребил всех воинов Гирея, а его самого загнал в крепость на крутой скале.
На том месте, где схватились в смертельной битве две змеи, старый хан велел построить дворец. Около дворца поселились его приближенные. Так возник Бахчисарай. Двух перевившихся в схватке змей хан велел высечь на дворцовом гербе. Надо было бы трёх: двух в борьбе, а третью — полумёртвую. Но третью не стали высекать: мудрым был хан Менгли-Гирей.
"Фонтан слез:
Фонтан слез в Бахчисарае (Сельсибиль) создан иранским мастером Омером в 1764 году в память о рано умершей жене хана Крым-Гирея. Первоначально фонтан был установлен у стены мавзолея Диляры-Бикеч. Мусульманские законы запрещали изображать человека и животных. Поэтому художники широко употребляли язык символов. Фонтан украшен растительным орнаментом, в нише мастер расположил чаши. В верхней части ниши вырезан цветок лотоса из пяти лепестков, символизирующий человеческое лицо. Из середины цветка по капле вытекают «слезы». У подножия памятника мастер Омер изобразил похожую на улитку спираль, что символизирует и печаль, и продолжение жизни. Бахчисарайский дворец и фонтан восхищали многих художников и поэтов: Жуковского, Пушкина, Мицкевича.
Свиреп и грозен был хан Крым-Гирей. Никого он не щадил, никого не жалел. К трону пришел Крым-Гирей через горы трупов. Он приказал вырезать всех мальчиков своего рода, даже самых маленьких, кто был ростом не выше колесной чеки, чтобы никто не помышлял о власти, пока он, хан, жив.
Когда набеги совершал Крым-Гирей, земля горела, пепел оставался. Никакие мольбы и слезы не трогали его сердце. Трепетали люди, страх бежал впереди имени хана.
— Ну и пусть бежит, — говорил он, — это хорошо, если боятся…
Какой ни есть человек, а без сердца не бывает. Пусть оно каменное, пусть железное. Постучишь в камень — камень отзовется. Постучишь в железо — железо прозвенит. А в народе говорили — у Крым-Гирея нет сердца. Вместо сердца у него — комок шерсти. Постучишь в комок шерсти, — какой ответ получишь? Разве услышит такое сердце?
Но приходит закат человека. Постарел некогда молодой хан, и ослабело его сердце.
Однажды в гарем к старому хану привезли невольницу, маленькую худенькую девочку. Деляре её звали. Привёз её главный евнух, показал Крым-Гирею, даже зачмокал от восхищения, расхваливая невольницу.
Не согрела лаской и любовью старого хана, а всё равно полюбил её Крым-Гирей. И впервые за долгую жизнь свою он почувствовал, что сердце болеть может, страдать может, радоваться может, что сердце — живое.
Недолго прожила Деляре. Зачахла в неволе, как нежный цветок, лишенный солнца.
На закате дней своих любить мужчине очень трудно. От этой любви сердцу всегда больно. А когда любимая уходит из жизни, сердце плачет кровью. Понял хан, как трудно бывает человеческому сердцу.
Вызвал Крым-Гирей мастера иранца Омера и сказал ему:
— Сделай так, чтобы камень через века пронёс моё горе, чтобы камень заплакал, как плачет мужское сердце.
Спросил его мастер:
— Хороша была девушка?
— Что знаешь, ты о ней? — ответил хан. — Она была молода. Она была прекрасна, как солнце, изящна, как лань, кротка, как голубь, добра, как мать, нежна, как утро, ласкова, как дитя.
Долго слушал Омер и думал: как из камня сделать слезу человеческую?
— Из камня что выдавишь? — сказал он хану. — Молчит камень. Но если твоё сердце заплакало, заплачет и камень. Если есть душа в тебе, должна быть душа и в камне. Ты хочешь слезу свою на камень перенести? Хорошо, я сделаю. Камень заплачет. Он расскажет и о моём горе. О горе мастера Омера. Люди узнают, какими бывают мужские слезы. Я скажу тебе правду. Ты отнял у меня всё, чем душа была жива. Землю родную, семью, имя, честь. Моих слёз никто не видел. Я плакал кровью сердца. Теперь эти слезы увидят. Каменные слезы увидят. Это будут жгучие слёзы мужские. О твоей любви и моей жизни.
На мраморной плите вырезал Омер лепесток цветка, один, другой… А в середине цветка высек глаз человеческий, из него должна была падать на грудь камня тяжелая мужская слеза, чтобы жечь её день и ночь, не переставая, годы, века…
И еще вырезал Омер улитку — символ сомнения. Знал он, что сомнение гложет душу хана: зачем нужна была ему вся его жизнь — веселье и грусть, любовь и ненависть, все человеческие чувства?
Стоит до сих пор фонтан в Бахчисарайском дворце и плачет, плачет день и ночь…
Так пронес Омер через века любовь и горе, жизнь и смерть юной Деляре, свои страдания и слезы…"
"Кутузовский фонтан:
Однажды на рассвете жители Алушты увидели на рейде множество кораблей. Это у крымских берегов появился турецкий флот под командованием сераскира Гаджи-Али-бея. Не успели жители укрыться в горах, как вооруженные турки, словно саранча, полезли на берег. Казалось, никакая сила не сможет остановить их.
И тут поднялся на защиту Алушты русский гарнизон — сто пятьдесят отважных егерей. Укрывшись в развалинах древней Алуштинской крепости, они целый день сдерживали натиск врага. Но слишком неравными были силы. Один за другим падали егеря, сраженные турецкими пулями.
Ворвались к концу дня янычары в крепость, захватили Алушту и двинулись к Чатыр-дагу.
А навстречу туркам уже спешили русские гренадеры. Вел их самый храбрый, самый отважный из русских воинов — Михаил Кутузов.
Тяжким, утомительным был путь русского войска. Приходилось двигаться по бездорожью, по горам, лесам, по крутым узким тропам. Высокие скалы, глубокие ущелья, горные бурные реки преграждали путь отважным. Густые кроны деревьев заслоняли им небо, ветви колючего кустарника царапали лицо, руки, цеплялись за амуницию, не пуская вперёд.
Но сильные, выносливые русские воины-богатыри обошли высокие скалы, переправились через бурные реки, преодолели густой, непроходимый лес и вышли к перевалу возле горы Чатыр-даг.
Величественная картина открылась перед ними. Внизу лежало огромное море, которому, казалось, не было конца и края. Залитое ярким полуденным солнцем, оно ослепительно сверкало. Побережье утопало в изумрудной зелени диковинных, невиданных доселе растений. А вдоль берега тянулись горы, вздымая в небо вершины причудливых очертаний.
Долго, словно очарованные, стояли русские воины.
Вдруг гром пушек разорвал тишину. Гора Чатыр-даг вздрогнула и окуталась черным дымом. Засвистели ядра, пули. Это турки-янычары, укрывшиеся на неприступных склонах Чатыр-дага, начали пальбу.
— Братцы! Славные гренадеры мои! — молвил Михаил Кутузов. — Не впервые нам, братцы, сражаться с неприятелем, не впервые побеждать его! Турки напали на крымскую землю, чтобы поработить ее. Встретим же непрошеных гостей, как подобает, по-русски. Попотчуем их булатной сталью и проводим туда, откуда они пришли!
И повёл Михаил Кутузов своих гренадеров на врага, и разгорелся жаркий бой. Горы, словно живые, дрожали от беспрерывной пальбы. Солнце скрылось за пороховым дымом и пылью. Лес встревожено шумел, ронял срезанные ядрами ветви, и его шум сливался с криками сражающихся.
Турки все палили и палили из пушек и мушкетов, сталкивали со склонов Чатыр-дага огромные камни, пытаясь остановить русских. А русские богатыри все шли и шли, бесстрашно приближаясь к неприятелю. И впереди всех шел самый смелый, самый отважный — Михаил Кутузов.
Вот уже скрестились русские штыки с кривыми турецкими ятаганами. Врубился Михаил Кутузов в гущу янычар и начал рубить врагов налево и направо.
Увидел это сераскир Гаджи-Али-бей, испугался: Кутузова не остановить, он все войско побьёт. Взял тогда сераскир в руки мушкет, долго-долго целился и выстрелил. Неплохим, видать, был стрелком Гаджи-Али-бей — не промахнулся, сын вражий. Попала турецкая пуля в голову Кутузову.
Упал русский полководец, обагряя своей кровью крымскую землю. Янычары бросились к нему, хотели захватить в плен живым или мёртвым. Но не тут-то было! Стеной встали гренадеры вокруг своего командира. Оттеснив врагов, они подхватили Кутузова на руки и понесли к источнику, который находился неподалеку от места сражения.
Принесли, бережно опустили на листья, стали поить его водой из источника, стали промывать его рану.
И с удивлением заметили воины, что рана перестала кровоточить, быстро затянулась, зажила. Кутузов пришел в сознание, открыл глаза, поднялся на ноги. Смертельной раны как не бывало!
Догадались тогда русские богатыри, что нашли они источник необыкновенный, что вода в нем не простая, а живая, целебная. Напились они этой воды, омыли ею свои раны и с новыми силами двинулись в бой.
И таким стремительным был натиск русских, что не устояли турки-янычары, побросали оружие и побежали.
А сераскир Гаджи-Али-бей, увидев Михаила Кутузова живым и невредимым, пришел в неописуемый ужас.
— О, аллах! — взмолился он, подняв руки к небу. — Ты воскресил моего врага? Чем я прогневил тебя, о всемогущий аллах!
В суеверном страхе бежал без оглядки до самой Алушты Гаджи-Али-бей, а с ним позорно бежало недобитое его войско.
Турецкий флот поспешно покинул берега Крыма и больше в тех краях не появлялся.
А русские воины-победители составили в козлы ружья, взяли в руки лопаты, кирки, топоры и начали прокладывать в крымских горах дорогу. На том месте, где журчал целебный источник, они соорудили фонтан с барельефом своего любимого командира, храброго воина Михаила Илларионовича Кутузова.
Через ущелья и долины, по склонам гор и по берегу моря вьется эта дорога — величественный памятник, который воздвигли себе в Крыму русские солдаты. Много путешественников идет и едет по ней. И каждый останавливается возле Кутузовского фонтана, чтобы испить холодной, вкусной, живительной воды.
"Разбойничья пещера:
Разбойник Алим действительно жил в Крыму в первой половине XIX века. Это был последний из джигитов, с которыми русской власти пришлось считаться после присоединения Крыма к России. Он пользовался огромной популярностью и поддержкой среди татарского населения края. До безумия смелый и дерзкий, он отваживался вступать в открытую борьбу с небольшими отрядами войск, не раз бывал схвачен, но каждый раз бежал из тюрьмы, пока в 1850 году был сослан на каторгу.
Много лет прошло, как увезли в Сибирь Алима, а старокрымская гречанка, укачивая дитя, всё ещё поёт песенку об удальце, который не знал пощады, когда нападал, но глаза которого казались взглядом лани, когда он брал на руки ребёнка.
И в долгие зимние вечера, когда в трубе завывает ветер и шумит недобрым шумом бушующее море, татары любят, сидя у очага, послушать рассказ старика о последнем джигите Крыма — Алиме, которым гордились горы, потому что в нём жило безумие храброго и потому, что никогда не знали от него обиды слабый и бедняк.
Шёл прямо к сердцу Алимов кинжал, взмах шашки его рассекал пополам человека, и заколдованная пуля умела свернуть за скалу, чтобы настичь укрывшегося.
Как грозы, боялись люди Алима и во всей округе только один человек искал встречи с ним. То был старый карасубазарский начальник, о котором рассказывали, что кулак его тяжелей кантарной гири, а от острого взгляда его не укрыться даже под землёй.
Семь лет подряд только о нём да об Алиме говорил Крым; семь раз за эти годы попадал Алим в руки стражей и семь раз, разбив кандалы, успевал бежать в таракташские леса, в ногайскую степь. А в горах и в степи вся татарская молодёжь стояла за него и старые хаджи, совершая намаз, призывали лишний раз имя Аллаха, чтобы он оградил Алима от неминуемой беды.
Нависла над ним чёрная туча и знали об этом мудрые старики.
Ибо нельзя было плясать на одной веревке двум плясунам, как говорил отузский мулла.
В тот год стояла в Крыму небывалая стужа; терпел бедняк, но было не лучше богачу, так как по дорогам шёл стон, от Алимова разбоя.
Алима видели в разных местах, появлялся он в местечках и городах, и был даже слух, что заходил к самому карасубазарскому начальнику — предлагал ему выдать Алима.
Говорили в народе, что начальник сказал: — Будет Алим в моих руках — сто карбованцев тебе. — Засмеялся Алим и крикнул начальнику: — Вот был Алим в твоих руках, да не умел ты взять его. — Прыгнул в окно и ускакал из города.
Не догнала погоня. Белый конь Алимов был о трёх ноздрях, с тремя отдушинами в груди, чтобы три дня мог скакать без отдыха.
Тогда двинули со всех сторон стражей и окружили таракташский лес.
Но Алима не нашли. Успел вовремя предупредить отузский кефеджи, и Алим ушёл в Кизильташ. Там была пещера, где укрывались разбойники в ненастье и откуда шёл ход в подземелье. А в подземелье хранились Алимова добыча и запасы. Была и другая пещера со святой водой, которая исцеляла раны и удваивала силы людей.
Здесь в Кизильташе притих на время Алим. Знали об этом только отузский кефеджи, да его подручный Батал. Но Батал готов был скорее проглотить свой язык, чем выдать Алима. Любил и баловал Алим его сиротку, маленькую Шашнэ и слал ей через отца то турецкую феску, то расшитые папучи, то золотую серьгу. Хвастала Шашнэ, показывая подругам новые подарки. Будет большой — весь кизильташский клад отдаст ей Алим и сам женится на ней. Услышала о том дочь грека дангалака, сказала отцу. Отец боялся Алима и не любил его, потому что когда боишься, — всегда не любишь.
И к тому же была между ними кровь: убил Алим в разбое родича дангалака. Чуть свет поскакал дангалак в город, а к вечеру в Отузы прибыл начальник и собрал сход.
Коршуном поглядел он на татар.
— Чтобы курица из деревни не вышла, чтобы голубь за околицей не парил, пока Алим не будет в моих руках.
И поняли татары, что пришёл Алиму конец.
Никто не спал в деревне в эту ночь. Визжал вихрем Шайтан по дороге, ломал деревья по садам, мёртвым стуком стучал в дверь труса и кидался на прохожего бешеным ливнем.
Жутко было идти стражам по кизильташской тропе. Жутью дышал лес нагорья и гулом гудел обложной дождь, сбегая тысячью потоков в ущелья кизильташской котловины.
Не ждали разбойники в эту ночь никого и, укрывшись в чекмени, спали в Разбойничьей пещере вокруг догоравшего костра.
Спал и Алим зыбким сном. Видел, будто забыл испить к ночи святой воды, как делал всегда, и вбегает в Святую пещеру, но в источнике, вместо воды, кипит кровь. А сверху, со скал, свесились кольцами чёрные змеи, и одна из них, скользкая и холодная, обвила его шею узлом.
Вскрикнул Алим от боли, открыл глаза и увидел над собой громадного человека, который давил ему грудь и сжимал горло.
Выскользнул Алим, но удар под сердце лишил его сознания. А когда очнулся, то лежал уже связанным вместе со всей шайкой.
— Здравствуй, Алим, был ты у меня в гостях, теперь, видишь, я к тебе пришел, — говорил над ним кто-то.
Потемнело опять в глазах Алима, а когда вновь пришёл в себя, был день и несли его на носилках вдоль деревенской улицы. Точно вымерла вся деревня. Ни души не было видно, прятались все от взора начальника, Посмотрел начальник на Алима, точно что-то спросил, и ответил Алим взором: — Знаю, не будет больше джигитов в Крыму.
А к полудню у сельского правления собрались арбы, к которым были прикованы разбойники. В кандалах лежал Алим и с ним кефеджи с Баталом. Всё было готово, чтобы тронуться в путь. Собралась вся деревня, вышел из правления начальник; плакала, ласкаясь к отцу, Баталова Шашнэ.
— Не плачь, — сказал начальник девочке, — скоро отец вернётся, — и, посмотрев на Алима, добавил: — Чуть, было, не забыл, за мною ведь долг. Помнишь, я обещал, когда Алим будет в моих руках, сто карбованцев тебе? Алим в моих руках, — деньги твои.
— Отдай их ей, — показал Алим на девочку.
Арбы медленно двинулись в путь и уже навсегда увезли из гор Алима.
Печатается по изданию: «Легенды Крыма», Н. Маркс. Выпуск первый. М., 1913.
Кизильташ лежит в семи верстах от Отуз, в сторону Феодосийско-Судакского шоссе. Со времени Севастопольской войны здесь учреждён монастырь. Богомольцы после службы обыкновенно посещают монастырские пещеры, из которых одна называется Святой, а другая Разбойничьей.
П. Кеппен в 1837 г., когда еще не было монастыря, писал, что «близ Отуз верстах в шести от деревни, несколько вправо от дороги таракташской, есть в скале Кызылташской пещера глубиною на 17 шагов, которая иногда привлекает к себе богомольцев. В конце оной на столе, заменяющем алтарь, при образе лежит обломок беломраморной плиты величиною вершков в пять, на коем иссечён лик какого-то святого, судя по венцу, окружающему главу». (П. Кеппен. Крымский сборник, 37). На кустах у этой пещеры посетитель видит множество разноцветных лоскутков, которые богомольцы отрывают от платья больного и вешают на кусты, помолившись об исцелении его у источника в пещере. Разбойничья пещера находится ниже Святой. Её образуют две сброшенных огромных скалы. Предание об этой пещере сообщил мне местный грек Петр Григорьевич Джеварджи. Это предание связано с именем разбойника Алима, хорошо известного Крыму по народному рассказу и песням. Поют о нём и татарские чалгыджи на пирах, и местные гречанки, укачивая детей, как говорила мне помещица Елисавета Ставровна Должичева, из рода Цирули. Алим, из деревни Зуя под Симферополем, разбойничал в Крыму в сороковых годах прошлого столетия. Это был последний из ряда джигитов, с которыми русской власти пришлось считаться по присоединении Крыма к России. Он пользовался огромной популярностью и несомненной поддержкой среди татарского населения края. До безумия смелый и дерзкий Алим, говорят, отваживался вступать в открытую борьбу с небольшими отрядами войск, был не раз окружен и схвачен, но каждый раз бежал из тюрьмы, пока, наконец, в 1850 г., по наказании шестью тысячами ударов розог, был сослан в каторгу. Кефеджи — содержатель кофейни. Карасубазарским начальником в то время был Павел Михайлович Жизневский, славившийся богатырской силой.
После сожжённого в 1866 году татарами игумена Парфения в течение последующей четверти века настоятелем Кизилташской киновии был игумен Николай, о котором всё окрестное население вспоминает с благоговением, как о светлом и гуманном человеке, отличавшемся необыкновенной добротой и отзывчивостью. Отец Самсоний жил в киновии в 60-х годах XIX века. Эпизод с грибами, украшенный впоследствии легендарными подробностями, имел место в действительности.
В те времена, когда Кизильташ был ещё киновией, и всё население его состояло из десятка монахов, епархиальное начальство прислало туда на епитимию некоего отца Самсония.
В киновии скоро полюбили нового иеромонаха, полюбили за его весёлый, добрый нрав, за сердечную простоту и общительность. В свой черёд и отец Самсоний привязался к обители, которой управлял тогда великой души человек — игумен Николай. Сроднился с горами, окружавшими высокой стеной монастырь; сжился с лесной глушью и навсегда остался в Кизильташе.
В монастырь редко кто заглядывал из богомольцев; соседи татары относились к нему враждебно, и монахам приходилось жить лишь тем, что они могли добыть своим личным трудом.
Только раза два-три в год наезжала помолиться Богу, а кстати, по ягоду и грибы, местная отузская помещица с семьёй, и тогда дни эти были настоящим праздником для всех монахов и особенно для отца Самсония.
Монахи слышали звонкие женские голоса, общались со свежими наезжими людьми, которые вносили, в их серую, обыденную жизнь много радости и оживления. А отец Самсоний знал, как никто, все грибные и ягодные места, умел занять приветным словом дорогих гостей и потому пользовался в семье помещицы особым расположением.
Уезжая из обители, гости оставляли разные съедобные припасы, которые монахи экономно сберегали для торжественного случая.
Так шли годы, и как-то незаметно для себя и других, молодая, жизнерадостная помещица обратилась в хворую старуху, а отец Самсоний стал напоминать высохший на корню гриб, не нужный ни себе, ни людям. Почти не сходил он со своего крылечка, обвитого виноградной лозой. И если воскресал в нём прежний любитель грибного спорта, то только тогда, когда приезжали по грибы старые отузские друзья.
И вот однажды, когда настала грибная пора, игумен, угощая отца Самсония после церковной службы обычной рюмкой водки, сказал:
— По грибы больше не поведешь.
— Почему?
— Еле ноги волочит. Не дойду, говорит, а был ей будто сон: в тот год, когда по грибы не пойдет, — в тот год и помрет. Сокрушается.
Жаль стало отцу Самсонию, не из корысти, а от чистого сердца; сообразил он что-то и стал просить:
— А вы её, отец игумен, все-таки уговорите; грибы будут сейчас за церковью, в дубняке.
— Насадишь, что ли? — усмехнулся отец Николай и обещал похлопотать.
И действительно помещица, к общему удивлению, собралась и приехала со всей семьёй в монастырь.
Обрадовались все ей, радовалась и она, услышав знакомый благовест монастырского колокола. Точно легче стало на душе и притихла на время болезнь.
— Ну вот и слава Богу, — ликовал, потирая руки, отец Самсоний.
— Отдохните, в церкви помолитесь, а завтра по грибы. А сам с ночи отправился в грибную балку у лысой горы и к утру, когда ещё все спали, успел посадить в дубняке, за церковью, целую корзину запеканок.
Только что кончил свои хлопоты, как ударил колокол. Перекрестился отец Самсоний и сел под развесистым дубом отдохнуть. От усталости старчески дрожали руки и ноги и колыхалось, сжимаясь, одряхлевшее сердце. Но светло и радостно было на душе, потому что успел сделать всё, как задумал. Глядишь, с верхней скальной кельи спускается суровый схимник, старец Геласий. Побаивался отец Самсоний старца и избегал встречи с ним. Всегда всех корил Геласий и никто не видал, чтобы он когда-нибудь улыбнулся.
— Мирской суетой занимаешься. Обман пакостный придумываешь. Посвящение своё забыл. Тьфу, прости Господи, — отплюнулся старец и побрёл в церковь.
Упало от этих слов сердце у отца Самсония, ушла куда-то светлая радость и не вернулась, когда очарованная старуха, срывая искусно насаженную запеканку, воскликнула:
— Ну, значит, ещё мне суждено пожить. А я уж и не чаяла дотянуть.
— Да что с тобой, отец Самсоний, — добавила она, по глядев на Самсония.
— Нездоровится что-то. Состарился, сударыня.
И хотел подбодриться, как видит, возвращается Геласий из церкви, к ним присматривается. Остановился, погрозил пальцем.
— Где копал, там тебя скоро зароют.
Испугался Самсоний пророческому слову старца. Всегда сбывалось оно.
…скоро зароют.
— Да что с тобой сталось, отец Самсоний, — допытывалась помещица, уезжая из монастыря.
А к ночи отец Самсоний почувствовал себя так плохо, что вызвал игумена и поведал ему о своем тяжком нездоровье, о том, как корил и что предрёк ему Геласий и как неспокойно стало у него на душе.
— Ну, грех не велик, — успокаивал добрый игумен, — а за светлую радость людям тебя сам Бог наградит.
Пошёл игумен к Геласию, просил успокоить болезнующего, но не вышло ничего. Отмалчивался Геласий и только, когда уходил игумен, бросил недобрым словом:
— На отпевание приду.
И случилось всё так, как предсказал Геласий.
Недолго хворал отец Самсоний и почувствовал, что пришла смерть. Отсоборовали умирающего, простилась с ним братия, остался у постели один иеромонах и стал читать отходную.
Вдруг видит — поднялся на локтях Самсоний, откинулся к стене, а на стене висела вязка сухих грибов, и засветились они, точно венец вокруг лика святого. Вздохнул глубоко Самсоний и испустил дух.
Рассказали монахи друг другу об этом и стали коситься на Геласия, а Геласий трое суток, не отходя от гроба, клал земные поклоны, молился и шептал:
— Ушёл грех, осталась святость.
Как понять — не знали монахи, и была между ними тревога и жуть.
Ещё больше пошло толков, когда, придя на девятый день к могиле отца Самсония, — а похоронили его, по указанию схимника, в дубняке, за церковью, — увидели, что у могильного креста выросли грибы.
Повырывал их Агафангел иеродиакон, игумен окропил место святой водой, соборне отслужили сугубую панихиду.
А на сороковой день повторилось то же, и не знали, что думать, — по греху ли, по святости совершается.
Пошли у монахов сны об отце Самсонии; стали поговаривать, будто каждую ночь вырастают на могиле его грибы, а к последней звезде ангел Божий собирает их, и светится все кругом.
Стали замечать, что если больному отварить гриб, сорванный вблизи могилы, то тому становится лучше.
Так говорили все в один голос, и только Геласий схимник хранил гробовое молчание и никогда не вспоминал об отце Самсонии.
И вот, как раз в полугодие кончины Самсония, случилась с Геласием беда. Упал, сходя с лестницы, сломал ногу и впал в беспамятство. Собрались в келье старца монахи — не узнал никого Геласий, а когда игумен хотел его приобщить, оттолкнул чашу с дарами.
Скорбел игумен и молил Бога вразумить старца. Коснулась молитва души Геласия, поднялись веки его, принял святые дары, светло улыбнулся людям и чуть слышно прошептал:
— Помните грибы отца Самсония. То были святые грибы."
"Святая кровь:
О Свято-Ильинском храме в Солнечной долине в народе бытует множество преданий. Находится этот храм в центре села, над автобусной остановкой.
Что это за рой кружится над церковкой, старой туклукской церковкой греческих времен? Не души ли погибших в святую ночь Рождества! Ещё не знали в Крыму Темир-Аксака, но слух о хромом дьяволе добежал до Тавра, и поднялся в долине безотчётный страх перед надвигавшейся грозой.
Плакали женщины, беспокойно жались к матерям дети и задумывались старики, ибо знали, что когда набегает волна, — не удержаться песчинке.
Скорбел душой и отец Пётр, благочестивый старец, не носивший зла в сердце и не знавший устали в молитве. Только лицо его не выдавало тревоги. Успокаивал до времени священнослужитель малодушных и учил мириться с волей Божьей, как бы ни было тяжко подчас испытание. Так шли дни, близилось Рождество — праздник, который с особенной торжественностью проводили греки в Туклуке.
По домам готовились библейки, выпекалась василопита — хлеб св. Василия с монетой, которая должна достаться счастливейшему в Новом году.
Лучше, чем когда-либо, поднялся хлеб Зефиры, двадцатилетней дочери Петра, и мечтала Зефира, чтобы вложенная ею в хлеб золотая монета досталась юноше, которого ждала она из Сугдеи с затаённой радостью. Только не пришёл он, как обещал. Стало смеркаться, зазвучало церковное било вечерним призывом, а юноши всё не было. Склонив в печали голову, стояла в церкви девушка, слушая знакомые с детства молитвенные возгласы отца. И казалось ей, что никогда ещё не служил отец так, как в эту ночь. Точно из недр души, из тех далёких пределов, где человеческое существо готово соприкоснуться с божественным откровением, исходило его благостное слово.
Веяло от него теплом мира, и под песенный напев, в тумане сумерек, при мерцании иконостасных лампад, чудился кто-то в терновом венце, учивший не бояться страданий.
Каждый молился, как умел, но тот, кто молился, понимал, что это так.
Смолк священник, прислушался. С улицы доносился странный шум. Смутились прихожане. Многие бросились вон из церкви, но не могли разобрать, что делалось на площади. Они только слышали дикие крики, конский топот, бряцание оружия, проклятие раненых.
Побледнел, как смерть, отец Петр. Сбылось то, что поведал ему когда-то пророческий сон.
— Стойте, — крикнул он обезумевшей от ужаса толпе. — И слушайте! Бог послал тяжкое испытание. Пришли нечестивые. Только вспомним первых христиан и примем смерть, если она пришла, как подобает христианам. В алтаре, под крестом, есть подземелье. Я впущу туда детей и женщин. Всем не поместиться, пусть спасутся хоть они.
И отец Петр, сдвинув престол, поднял плиту и стал впускать детей и женщин по очереди.
— А ты? — сказал он дочери, когда она одна осталась из девушек. — А ты?
— Я при тебе, отец.
Благословил её взором отец Петр и, подняв высоко крест, пошёл к церковному выходу.
На площади происходила последняя схватка городской стражи с напавшими чагатаями Темура.
С зажжённой свечой в одной руке и крестом в другой, с развевающейся белой бородой, в парчовой ризе, стоял отец Петр на пороге своей церкви, ожидая принять первый удар.
И когда почувствовал его приближение, — благословил всех.
— Нет больше любви, да кто душу свою положит за други своя.
И упал святой человек, обливаясь кровью, прикрыв собой поверженную на пороге дочь. Слилась их кровь и осталась навеки на ступенях церковки.
И теперь, если вы посетите эту деревню, маленькую церковку, вы, если Господь осенит вас, увидите следы святой крови, пролитой праведным человеком когда-то, много веков назад, в ночь Рождества Христова.
В двух верстах от д. Козы, в сторону Судака, находится небольшая деревня Токлук. На бугре, при въезде в деревню, стоит древняя церковка св. Ильи, очень чтимая местным населением. На каменной плите порога показывают след крови, пролитой некогда в ночь Рождества. В. X. Кондараки в ч. 1-й Универсального описания Крыма (ст. 251), говоря об этой церковке, приводит легенду об убиении в её алтаре мусульманами священника при занятии Феодосии русскими войсками. Но моя прабабка, местная уроженка, Панцехрия Ставра-Цирули, рассказывала, что священник был убит во времена Темура Аксака. Нашествие Темура, владетеля чагатаев, на Персию и Русь относится, как известно, к 1390 годам. Василопита — хлеб в честь св. Василия, начинённый пережаренною на масле мукою с медом. В василопиту кладут одну или две серебряных монеты. На новый год хозяин дома разрезывает василопиту на куски по числу членов семьи и домочадцев. Верят, что, кому достанется монета, тот будет счастлив в новом году. Если же монета попадет под нож, то жизнь кого-либо из членов семьи будет в том году пресечена."
"Длинная крепость:
Казантип — мыс на берегу Азовского моря (107 м над уровнем моря). Его остов образован антиклинальным поднятием, обрамленным мшанковым рифом. Морские животные — мшанки, образуя колонии, селились на подводных склонах этого древнего острова. С Керченским полуостровом Казантип соединен двойной песчано-ракушечной переймой. Недалеко найдены остатки древних укреплений.
Вот послушайте, что произошло в керченской степи много лет тому назад. Уже тогда Крым славился своей пшеницей. За хорошей и дешевой крымской пшеницей приезжали из Великой Руси и из далеких заморских стран.
Однажды на крымском полуострове появился купец по прозвищу Золотой Слон. Не напрасно, видать, люди купца так прозвали. Сам он был роста громадного, руки и ноги толстые, как у слона, а нос длинный, словно хобот. Сундуки его были набиты золотом, накопленным за долгие годы стяжательств.
Походил Золотой Слон по степи, посмотрел, как люди живут, послушал, что говорят, и начал на мысе Казантип какое-то здание строить. Тысяча бедняков работала на каменоломнях, другая тысяча подвозила камни к месту стройки, а еще одна тысяча укладывала эти камни в стены.
Здание росло изо дня в день и, наконец, стало таким огромным, что люди удивлялись: зачем, мол, купцу такое большое, такое длинное? Зачем высокие стены и башни с бойницами? От кого обороняться задумал?
— Жить здесь буду, торговать буду, помещение большое надо, — отвечал купец любопытным. — А что стены высокие да башни грозные — люблю спать спокойно.
Когда крепость, которую люди прозвали Длинною, была, наконец, построена, Золотой Слон нанял вооруженную охрану и начал свозить туда зерно. Он скупал его у местных жителей за небольшие деньги, а часто выманивал и без денег. Он дрожал над каждой копейкой, над каждым зернышком…
Шли годы. Амбары Длинной крепости уже были наполнены миллионами четвертей хорошо высушенной пшеницы. А жадный купец все покупал ее и покупал. Хлеб повышался в цене.
Однажды по Крыму странствовал какой-то путешественник. Шел он, говорят, из, Великой Руси, северной страны, в Индию, южную страну. Повстречал он у Длинной крепости Золотого Слона и спрашивает:
— Правда ли, что это сооружение наполнено потом народным со слезами пополам?
— О, странник божий, — смиренно отвечал купец, — народ любит слухи разные распускать. А ты спроси: обидел ли я кого-либо? Отнял ли у кого что-нибудь? Нет. Люди сами мне несут.
— Но зачем тебе столько?
— Торговать буду, на то я и купец.
— Недоброе дело ты, видать, задумал, — покачал головой путешественник. — Смотри, как бы не просчитался.
И вот наступил неурожайный год, которого с нетерпением ждал Золотой Слон. В выгоревшей крымской степи — ни одной копны пшеницы, ни одного стога сена. Звери уходили в другие края, птицы со зловещими криками улетали. Ревели домашние животные. А люди с надеждой обращали свои взоры к замку купца и говорили:
— Он не даст погибнуть с голоду нам и детям нашим.
А Золотой Слон, усилив вооруженную охрану, поджидал уже покупателей. Прежде всех к нему обратились горожане. Он назначил неслыханно высокую цену: по пятьдесят червонцев за четверть. С проклятием платили горожане такие бешеные деньги. Затем к купцу приехали заморские торговые люди. А в заключение начали являться бедные хлебопашцы, у которых Золотой Слон когда-то выманивал мешок пшеницы за пучок вяленой рыбы.
Люди, не имевшие денег, умоляли богача одолжить им хоть по одной четверти зерна с тем, что они в будущем привезут ему по десять четвертей.
— Спасибо вам, — нагло отвечал купец. — Не для того я десять лет собирал зерно, чтобы на зерно его выменивать. Давайте червонцы!
Все больше и больше становилось голодающих, все чаще и чаще они обращались к Золотому Слону с просьбой им хлеба. Но неумолим был купец. И люди сотнями гибли здесь же, у Длинной крепости, за стенами которой лежало столько хлеба, что его хватило бы прокормить целые города и страны.
К тому времени возвращался из далеких стран русский путешественник. Увидел он сожженную солнцем степь, увидел тысячные толпы у стен крепости и все понял. И решил он помочь несчастным труженикам, которые умирали от голода, но не смели взять хлеб, лежавший рядом.
— Люди! — громко сказал путешественник, взобравшись на камень. — Подумайте, кого вы просите, кого умоляете? Разве вы не знаете Золотого Слона? Да ведь он всю свою жизнь готовился к этому злодеянию! Не даст он вам хлеба, не ждите и не надейтесь. А пока у вас есть еще силы — берите хлеб силой. Он ваш, этот хлеб. Вы взрастили его своими руками. Берите же, не бойтесь, вас много, а он один!..
— Правда твоя, человек хороший! — прокатилось по степи.
И хлынули на Длинную крепость толпы голодных. Не выдержали толстые стены, не помогли высокие башни с бойницами. Стража, побросав оружие, в страхе разбежалась, а Золотой Слон хотел спрятаться от народной мести, зарылся с головой в пшеницу да там и задохнулся.
На том месте, где была Длинная крепость, остались только развалины, которые свидетельствуют об алчности человеческой и о великих силах, таящихся в народе.
"Старый храм (керченская легенда):
В легенде рассказывается о древнейшем памятнике христианского хромового зодчества в Крыму — церкви Иоанна Предтечи в Керчи. Легенда сохранила память о тех далёких временах, когда христианство и язычество существовали вместе. Сегодня восстановленная реставраторами церковь стала одним из привлекательных туристских объектов.
Теперь старый керченский храм ушёл в землю, сгорбился, как старик, который несёт на плечах много лет.Крутом выросли богатые, высокие дома, грохочут фабрики; вытянулись, как шея жирафы, заводские трубы. И среди них затерялся старый храм; мало слышен, плохо виден. И все же не хочет перестать жить. И, может быть, переживёт нас, как пережил многих. Керченские греки в тишине вечера любят слушать мелодичный звон его колоколов; они чтут его старые святыни; поклоняются иконе, которая дошла от дней, когда впервые служил в храме пантикапейский епископ. Но об этих днях не забыли, хотя и прошли с тех пор многие сотни лет. Не забыли, потому что-то, что случилось, бывает и теперь.
Говорят, в ночь под великий праздник стояли тогда у амвона двенадцать братьев, и тысячная толпа христиан не знала, кто из них прекрасней. Так красивы и стройны были все двенадцать, такою доблестью и отвагою дышали их лица. И светом чистой совести.
Ибо исполненный долг дает её людям, а братья построили храм Предтече, как обещали матери.
— Помяни, Господи, душу её в царстве света.
И епископ, наклоняясь над престолом, поминал имя матери и не поминал двух других: не был христианином отец, а имя безумной сестры не вещалось в храме. Но скорбел о том престолослужитель и шептал трижды святую молитву, когда доносился жалобный стон от окна алтарной абсиды.
Сливался тот стон с голосом декабрьского шторма, и было не по себе многим. Взвизгивал ураган, чтобы заглушить стенанья мятущейся души, и вздрагивали бровью братья от боли и гнева. Казалось, с порывом бури проникал в храм туманный образ сестры, в струйках кадильного дыма вился по колоннам и, не доходя до престола, угасал в мерцанье догорающих лампад. Чтобы облегчить сердце, братья думали о чистой душе матери, о светлом часе её кончины. Со светильником в руке, прежде чем проститься с земным, завещала она детям поднять над Пантикапеей крест. Во имя Крестителя. И поклялись они сделать так, и пока не воздвигнут храма, забыть радости жизни и счастье ликующих грез. Двенадцать братьев и сестра, чище которой не было в мире лилии.
Нужны были годы веры и труда, чтобы исполнить обет. С именем Христа, камень за камнем, братья воздвигали стены. А сестра приносила им пищу, омывала раны и нежной заботой своей отражала душу матери. Но на Митридатовой горе жил старый жрец, ненавидевший христиан, и сын его, начальник Горной части, был последователем отца.
Он был красив, точно сам Аполлон вдохнул в него часть своей красоты, и смелый взор его проникал в сердце женщины. Оттого братья боялись, чтобы не увидел он сестры, чище которой не было лилии, как думали они. Подходила работа к концу, становилось радостнее на душе у братьев, и только скорбная тень на лице девушки печалила их.
— Всё грустит по матери.
Не знали, что случилось.В летнюю ночь, когда морской залив горел в бриллиантах отражений, сидела она на ступеньках Босфорского схода, глядела в глубокое небо и говорила со звездой.
— Где ты, мама?
И вздрогнула в испуге и в смущении, когда красавец юноша коснулся её плеча.
Его длинные кудри падали чёрными кольцами, и одно из них коснулось её лица. Коснувшись, обвеяло чувством жгучей ласки.
— Кто ты, зачем ты здесь?
Не ответил на это юноша, или не поняла она его. Шепот страсти, как туман, застилает глаза; от него, как от сладкого яда, замирает сердце.
— Уйди, я чужая тебе.
И девушка вырвалась из его объятий.
Не сказала ничего на другой день братьям, только перестала ходить в летнюю ночь на ступени Босфорского схода, чтобы не встретить больше дерзкого.
Она ненавидела его и вспоминала его речь, боясь позабыть хоть слово.
— Ты будешь моя, — говорил он, и билось сердце от голоса власти.
— Оставь свою печаль, — убеждали братья, — скоро поднимем крест; уже радуется светлый дух матери.
И от этих слов ещё тяжелей становилось на душе девушки. Точно кто подломил цветок, а люди, не замечая, говорили о жизни.
Часто не помнила она себя, и когда падал в окно лунный свет, как бледный призрак, тянулась к нему. Был ли то сон, но казалось ей, что чернокудрый юноша опять обнимает её, жжёт огнем холодные уста, прижимает к себе, и от того пустеет сердце. И кто-то другой стал жить в ней. И думая об этом, она не думала уже ни о чём больше.
Не спешила к братьям, позабыла для них слово ласки. И раз совсем не пришла.
Удивились братья.
— Что могло помешать?
И, когда спустились сумерки, поспешили домой. Было смутно на душе; как рассвет дня перед казнью, коснулся ужас предчувствия.
Уже открылись земле светы ночи, когда братья подошли к дому.
— Отчего не пришла накормить нас? — спросил старший брат, увидев сестру на пороге. Молчала девушка, без слёз плакали глаза.
— Отчего не пришла?
Хотела ответить, но мёртвенным шепотом шевелились уста.
В саду звякнул меч. Оглянулись туда.
Стройный юноша, у которого змейками сбегали по плечам кольца чёрных волос, укрылся в тени платана.
— Сын жреца!
Тогда бросился к девушке старший брат.
— Это он?
Словно упавшая одежда, беззвучно опустилась перед ним девушка.
— Анафема вето си!
И взмахом ноги он откинул её далеко за порог. Пролетел в это время пыльный вихрь, подхватил лишнюю песчинку и унёс к морскому заливу.
* * *
В тот день, когда подняли над храмом крест, на церковной площади собрались все христиане города, а вдали от них стояла кучка нехристиан, но не было среди них сына жреца. Он навсегда ушёл из города.
А вечером, когда луна посеребрила поднятый крест, от залива надвинулся белый туман, хотел коснуться креста и унёсся в морскую даль.
Может быть, то не был туман, а поднималась из пучины несчастная душа.
И когда, под великий праздник, в храме служил впервые епископ, это она носилась в вихре урагана вокруг храма.
Прошло немного времени после того, и на город напал отряд варваров.
Пантикапейцы храбро защищали свой город, и немало юношей погибло у его стен. Погибли и двенадцать братьев — строителей.
Их похоронили в общей могиле у храма и на память векам прикрыли могилу плитой.
— Куфи автис не и ги. Мир им.
Мир не сошёл на могилу. В ночь под великий праздник прилетает туда тень сестры, белым колеблющимся светом приникает к изголовью могилы, которая уже не видна людям, и тогда плачет кто-то в церковной ограде голосом безысходной тоски.
Но не верит народ в безысходность горя. Есть слух, что должен вернуться юноша с кольцами чёрных волос.
Не тот, что загубил несчастную. Другой, сердце которого поёт светлый канон. Он придёт к могиле, в ночь под великий праздник, поднимет тяжелую могильную плиту, чтобы мятущаяся тень могла слиться с тенью братьев.
Как никогда, сами собой зазвучат в ту ночь колокола старого храма.
И разнесут по земле мелодию мира и любви.
"Косьмо-Дамиановский источник: Легенду записала Мария Славич (псевдоним — Сосногорова).
Монастырь расположен у подножия Чатыр-дага, между склонами гор Чучель и Черная. Источник святых Косьмы и Дамиана издавна считался целебным. В конце XIX века здесь был построен монастырь на пожертвования богомольцев. С 1856 по 1899гг. монастырь был мужским, а затем был преобразован в женский.
В 1911 году монастырь посетил Николай II, молился у источника и пил святую воду. В 1923 году обитель закрыли и разместили здесь биологическую станцию и музей природы, а в часовне над святым источником находился инкубаторий для вывода мальков форели.
Во время войны были уничтожены все постройки, лишь чудом уцелела часовня над источником.
В настоящее время Косьмо-Дамиановский мужской монастырь возобновил свою деятельность.
Источник, вода которого содержит высокий процент серебра, является целебным и помогает при заболеваниях печени, почек, желудка.
В сердце крымских гор, в глубоком лесном ущелье между великанами Бабуганом и Синабдагом укрылся от мира маленький монастырь. Между другими иноческими обителями Горного Крыма Косьмо-Дамиановская киновия особенно замечательна — не только поразительной уединённостью и первозданной дикостью места, но более всего своим чудесным источником. Монастырёк лепится по горной крутизне вокруг источника святых Косьмы и Дамиана; его всегда холодная и прозрачная, как хрусталь, вода прославилась целительной силой с давних времен — со времён первых христиан.
Из жизнеописания святых бессребреников Косьмы и Дамиана, во имя которых устроен этот небольшой монастырь, видно, что эти два брата-врачи, сделавшись христианами и посвятив себя на безвозмездное врачевание и помощь страждущему человечеству, жили в Риме, там умерщвлены своим завистником-учителем и погребены «при потоке вод». Но у жителей Крыма, с самых давних времен, существует предание, что Косьма и Дамиан, изгнанные из Рима, умерщвлены в Крыму и погребены именно у того самого источника, при котором существует теперь основанный во имя их монастырь. И потому легенда о жизни этих святых рассказывается здесь иначе, а именно таким образом:
Два брата, Косьма и Дамиан, будучи искусными врачами и сделавшись из язычников христианами, сосланы были за свою новую веру в Крым, при римском императоре Диоклетиане. Здесь они были убиты в горах одним из врагов своих, который завидовал их добродетели и тому искусству, с каким они умели врачевать всех больных наложением рук. Убийца похоронил их при источнике вод, в горах. Прошло много времени после их смерти, когда случилось, что какой-то из городских жителей страны возненавидел свою жену, увел её в горы, выколол ей там глаза и пустил её бродить среди неизвестных ей мест, далеко от всякого жилья. Несчастная уже умирала от голода, как к ней явились два неизвестных ей человека; сказали, что они два брата-врачи, Косьма и Дамиан; подвели её к источнику и велели ей умыться в его водах. Когда она это исполнила, то ей внезапно возвратилось зрение. Вернувшись после того в свою деревню, она рассказала там о случившемся. Потом другой какой-то житель страны, желая испытать целебность воды в источнике, бросил в неё мёртвого барана. Баран сейчас же ожил. С тех пор все жители окрестных деревень уверовали в целебность воды, и вера эта от христиан перешла позднее и к татарам, которые и назвали источник Косьмы и Дамиана — Савлах-Су, что значит «живая», «исцеляющая» вода.
По другому преданию святых убили и похоронили немного выше целебного источника, около двух одинаковых буковых деревьев, похожих друг на друга, как братья-близнецы, коими Косма и Дамиан были при жизни.
Предание третье говорит о том, что святой источник появился по молитвам братьев-бессребреников, которым необходимо было вернуться на родину. Врачи Косма и Дамиан отличались особой любовью и состраданием к людям, а также к животным, поэтому молились Богу о какой-либо поддержке для них. Можно было бы оставить снадобья — но они быстро закончатся. Целебная же вода источника, дарованная Господом, помогает больным людям и по сей день.
* * *
Великая тишина царит в этих горах и в этой заоблачной обители. Раз в год, 1-го (14) июля, в день памяти Косьмы и Дамиана, совершается в монастырь великое паломничество: со всех уголков Крыма стекается сюда множество людей искать исцеления в Святом ключе от всех возможных недугов. Сюда идут и старые, и малые, пробираются и больные, и здоровые — без различия национальностей и религий: христиане и мусульмане, русские и греки, украинцы и татары, караимы и евреи… Все идут к источнику Косьмы и Дамиана — с верою и надеждою получить исцеление от своих недугов. Не иссякает чудодейственная сила целебного источника, и живо в народе предание о чудесах святых братьев-целителей. И потому и сегодня возносится здесь молитва об исцелении от болезней душевных и телесных:
— Святые бессребреники и чудотворцы Косьма и Дамиан, посетите и исцелите немощи наши!"
"Сказание об амазонках-птицах:
Амазонки — женщины-воины, по преданию, некогда жили на Дону, оттуда они двинулись в завоевательные походы вдоль берегов Черного моря до Дуная и через Кавказ на южное побережье Черного моря, где захватили богатую и удобную для коневодства долину реки Термодонт (совр. Терме-чай) и основали здесь свои города. С амазонками воевали греческие герои Геракл и Тезей.
Вопрос о реальном существовании амазонок вызывает много споров у исследователей. Однако известно, что 8 племенах савроматов девушки обучались военному искусству наряду с юношами. Женские погребения с оружием встречаются по всей территории причерноморской Скифии.
Существует и теперь в Евпаторийском уезде небольшое татарское поселение Огуз-оглу (сын вола), расположенное в четырех верстах от морского берега. За несколько лет до Крымской войны я посетил его, в качестве охотника, в полном убеждении, что нигде на Крымском полуострове не представляется такого изобилия дичи. И, действительно, я не обманулся в предположениях. Вся почти Огуз-оглинская степь покрыта была стадами дроф, стрепетов и лежней, а на прибрежье тысячами плавали лебеди, пеликаны, гуси, гагары, утки и множество других морских птиц.
Пораженный таким необыкновенным сборищем пернатых жильцов, я начал допрашивать проводника:
— Отчего именно здесь, а не в другой местности, сосредоточивается такая масса птиц?
— Об этом наши старики рассказывают различно, — отвечал он. — По предположению одних — оттого, что предки наши дали клятву никогда не ловить и не убивать птиц небесных; по другим же — они обитают здесь только потому, что без малейшего препятствия разводятся на острове, к которому никогда не приближался человек.
— Где же этот остров?
— Он находится в полуверсте от берега и, надо полагать, переполнен птичьими гнездами.
Вскоре мы подошли к морю, берег которого завален был массами разнообразных раковин, а невдалеке расстилался серою полосою небольшой остров. Он буквально покрыт был миллионами морских птиц.
— Ты мне говорил, — сказал я проводнику, — что предки твои обязаны были клятвою никогда не ловить и не убивать птиц небесных. Не известно ли тебе, что понудило их к этой клятве?
— Вот что мне рассказывали в детстве:
Давным-давно на это место первыми поселенцами явились неизвестно откуда девы-воительницы. Прожив несколько месяцев, они подверглись нападению со стороны дикарей, пришедших из лесов с целью захватить их живыми. После отчаянной и продолжительной борьбы бедняжки заявили царице своей, что не в состоянии будут долго защищаться.
— В таком случае нам придется, — отвечала она, — или умереть, или предаться в неволю.
— В крайности мы все бросимся в море, — сказали девы.
— Отлично. Я первая покажу вам дорогу, как мать-царица.
На следующий день возобновилась битва с таким ожесточением со стороны обитателей лесов, что девы вынуждены были броситься в морские волны; но в то время, когда каждая из них мечтала о смерти, под ними приподнялось морское дно и образовался остров с бесчисленным множеством раковин. Так Аллах избавил их и от смерти, и от неволи.
Неожиданность эта изумила дикарей; но так как они не могли понять, что подобное чудо совершается только Богом, то и положились пробраться на остров, где удобнее было переловить дев всех живыми. Вождь распорядился, чтобы воины его доставили лесной материал, из которого связаны были плоты и спущены на воду. На них поместились воины и высадились беспрепятственно на остров. Затем, по мановению руки предводителя, бросились на беззащитных женщин. Дикарям не удалось добежать до них: девы исчезли — а с острова поднялась на воздух стая разнообразных птиц. На этот раз Господь окончательно спас прекрасных воительниц от злодеев.
Вот почему наши предки предполагали, что птицы, населяющие их степи, есть те самые девы, которые повелением Аллаха приняли этот вид, и, по их мнению, убить одну из них равнялось убийству человека. Убеждение это в наше время многим кажется невероятным — но при всем том не найдется в деревне нашей ни одного пожилого человека, который позволил бы себе застрелить птицу."
"Легенда о рыбке-султанке:
Султанка, или барабулька — небольшая рыбка, обитающая в Черном море. У неё своеобразная внешность: большая голова, с круто срезанной под тупым углом мордочкой и длинными усами по бокам, что делает её похожей на запорожца (отсюда название барабулька). Пойманная султанка, умирая, покрывается яркими золотисто-оранжевыми пятнами. Мясо ее нежное и вкусное настолько, что в Древнем Риме эту рыбу подавали во время пиров на столы патрициев, а в Турции её мог есть только султан.
О падении Константинополя на берегах Средиземного и Черного морей было сложено немало песен. Вот одна из них — под названием «Рыбы Константинополя»:
В Константинополе монах на кухне жарил рыбу.
Вдруг тихий голос прозвучал — с небес летевший голос:
— Беги, монах, беги скорей, сейчас ворвутся турки!
Он отвечал: «Воистину, когда взлетят, как птицы,
эти рыбы — Тогда лишь в город наш святой ворвутся злые турки».
Вдруг рыбы ожили — и вмиг взлетели, словно птицы:
И в город ворвался султан, и пал Константинополь…
Песня эта исполнялась в Греции, а вот какая легенда о том же событии была известна в Крыму: Хорошая рыбка султанка; много раз она вместе с камсой спасала южный берег Крыма от голода. Рыбка эта не простая, а поджаренная — оттого она и переливается золотом в воде. Вот как дело было.
Турецкий султан Магомет II подошел к Константинополю с большим войском, но жаль ему было разорять город и послал он предложение царю Константину сдать город без боя. Царь сидел в саду своего дворца у фонтана, а жена его тут же жарила небольшую рыбку. Когда посланный султана передал его предложение, Константин сказал, указывая на жаровню: «Передай своему султану, что когда эти рыбки выпрыгнут со сковороды в фонтан, тогда будет сдан Константинополь». Ушел посол — а рыбки вдруг одна за другой попрыгали со сковороды в воду фонтана. Побледнел царь. Через два дня Константинополь был занят турками. Повелел султан бросить рыбок из фонтана в море, чтобы они плодились в нем и напоминали людям о великом событии — взятии Константинополя.
Вот и появилось в Черном море много рыбок с золотистыми боками — это и есть султанка."
"Карадагский звон (отузская легенда):
На Кара-Даге существуют развалины нескольких церквей и монастырей. Легенда о тихом звоне в Пасхальную ночь связано с именем Святого Стефана, епископа Сугдейского (VIII в.). Стефан Сугдейский управлял Сугдея-Фульской епархией в период иконоборчества. Будучи горячим защитником иконопочетания, Стефан много претерпел в Константинополе, куда был вызван византийским правительством.
Кизильташ — монастырь недалеко от Кара-Дага.
Какомира — бедняжки, несчастненькие. Истин Полин — в столицу.Христос анести ек некрон — Христос воскресе из мертвых.
Капитани Яни лежит у костра, смотрит на гору.
— Как камбала, капитани Яни?
— А, чатра-патра... Плохо, неплохо! Куда идешь?
— В Кара-Даг. Там, говорят, в сегодняшнюю ночь слышен звон.
— Энас нэ аллос охи. Один слышит, другой — нет.
— Откуда звон? Из Кизильташа?
Капитани Яни отворачивается, что-то шепчет.
— Оттуда, — показывает он на море. — Может быть, даже из Стамбула.
Мы некоторое время молчим, и я смотрю на Кара-Даг. Отвесными спадами и пропастями надвинулся Кара-Даг на берег моря, точно хотел задавить его своею громадой и засыпать тысячью подводных скал и камней.
Как разъярённая, бросается волна к подножью горного великана, белой пеной вздымается на прибрежные скалы и в бессилии проникнуть в жилище земли сбегает в морские пучины.
Капитани Яни подбрасывает в костёр сушняку и крутит папироску.
Я ложусь на песок рядом с ним.
— А ты сам слышал?
— Когда слышал, когда нет.
Темнеет. Чёрной дымкой подернулся Отузский залив; чёрной мантией укрывает Кара-Даг глубины своих пропастей.
Капитани Яни медленно говорит, вставляя в речь греческие слова, и я слушаю под шум прибоя рассказ старого рыбака.
Слушаю о том, как под Кара-Дагом был некогда город, и в залив входили большие корабли из далёких стран.
— Хроня, хроня! Как бежит время.
И как там, где ползет жёлтый шиповник, был прежде монастырь.Бедный монастырь; такой бедный, что не на что было купить колоколов.
—Какомири! Какомири! Бедняки были.
Тогда в Судаке жил Стефан.
— Агиос Стефанос.
И просили монахи святого Стефана помочь им, но был беден Стефан и не мог помочь.
Был беден, но смел, не боялся сказать правду даже знатным и богатым.
Не любили его за это царь и правители и вызвали на суд в ис тин Полин, в Стамбул.
В самую пасхальную ночь увозили его на корабле. Плыл корабль мимо Кара-Дага, и вспомнил святой Стефан монахов. Вспомнил и стал благословлять монастырь.
А в монастырь к заутрени прибыл из города Анастас астимос, Анастас правитель. Знали и боялись Анастаса на сто верст кругом,
— Фоверос антропос! Никому не давал пощады.
В те времена в стране был обычай — кто под Пасху оставался в тюрьме, того отпускали на свободу.
Не хотел Анастас исполнить обычай, велел потуже набить колодки заключенным.
— Ти антропос! Вот был человек!
Узнал об этом игумен и не велел начинать службы.
— Ти трехи? В чем дело? — спрашивал Анастас монахов.
Боялись монахи сказать, но все же сказали.
— Ох, строгий игумен. Не начнет, если сказал. Отпусти людей из тюрьмы.
Вскипел гневом Анастас, схватился за меч.
— Не идет в церковь, так сам пойду за ним.
Выше церкви было кладбище. Еще теперь можно найти могилы. Только подошел астимос к кладбищу — зашевелились могильные плиты. Отшатнулся Анастас, опустил меч; отнялись у него ноги; не мог идти дальше.
— Анастаси каме! Анастас, сделай, — сказал чей-то голос.
Может быть, было не так, но так говорят.
— Пиос ксеври! Кто знает!
Подошел к Анастасу игумен, упал пред ним Анастас, обещал сделать по обычаю.
Открыл игумен церковную дверь и запели монахи.
— Христос анести ек некрон.
Дошел голос их до Стефана и ответил он:
— Алифос анести! Воистину воскресе!
Но не услышали монахи, а по молитве святого донёсся до них откуда-то перезвон колоколов.
— Тамва! Чудо случилось! — и объяснил игумен людям это чудо.
С тех пор, сколько ни прошло лет, всегда в ночь на Пасху слышен в Кара-Даге Стефанов звон.
Точно издалека приходит, точно вдаль уходит.
Догорел костер; замолчал старый рыбак.Должно быть, пришла полночь. Сейчас зазвонят.
Прислушался капитани Яни.— Акус? — ты слышишь? И мне показалось, что слышу".
"Тихий звон:
Сказание о Карадагском монастыре, не имевшем по бедности колоколов, и звоне святого Стефана, который услышали с моря, когда правитель страны — Анастас освободил невинно осуждённого, — живёт поныне среди рыбаков.
Отвесными спадами и пропастями надвинулся Кара-Даг на беспокойное море, хотел задавить его свой тяжестью и засыпать тысячью подводных камней.
Как разъяренная, бросается волна к подножью горного великана, белой пеной вздымается на прибрежные скалы и, в бессилии проникнуть в жилище земли, сбегает в морские пучины.
Дышит мощью борьбы суровый Кара-Даг, гордой песней отваги шумят чёрные волны, красота тихой глади редко заглянет в изгиб берегов.
Только там, где зеленым откосом сползает ущелье к заливу, чаще веет миром покоя, светлей глубина синих вод, манит негой и лаской приветливый берег.
и на ней промелькнула тень старца.
Обвил виноград в этом месте серые камни развалин древнего храма, жёлтый шиповник смешался с пунцовым пионом, и широкий орех тенит усталого прохладой в знойный день.
В светлые ночи встают из развалин виденья давних лет; церковная песня чудится в лёгком движении отлива; точно серебрится в лунных лучах исчезнувший крест.
Из ущелья, в белых пятнах тумана, выходят тени людей; в чёрных впадинах скал зажигает светлячок пасхальные свечи; шелестят по листве голоса неясною сказкой.
Мир таинственных грёз подходит к миру видений, и для чистой души, в сочетаниях правдивых, исчезает грань мест и времён.
Колыхаясь, огромный корабль отделяется от скал и идёт в зыбь волны. На корме у него, в ореоле лучей, уходящий на мученический подвиг святитель Стефан; отразились лучи по волне серебристым отсветом.
Оглянулся святитель на землю: затемнилась гора. Чёрной мантией укрыл Кара-даг глубины пропастей, чёрной дымкой задёрнулись воды залива. Молился Стефан. Лёгкий бриз доносил до земли святые слова, и внимали им тени у развалины храма.
Из толпы отделилась одна; свет звезды побежал по мечу правителя Фул Анастаса. Со скалы взвил крылами мощный орёл; содрогнулся рой видений.
Из пещеры вылетела сова. Раздалось погребальное пение оттуда, и плачёвной волной понеслось. Догорающий свет, отголосок костра рыбаков, по тропинке скользнул
Плакал старец, — в Светлую ночь совершилось в Фулах убийство, — на кровавый искус осудил Анастас неповинных.
Оборвались откуда-то камни, долго бежали по кручам оврага; в шорохе их был слышен неявственный ропот.
Над скалой загорелась красным светом звезда, отразилась багрянцем в заливе, упала тонким лучом на шип диких роз и кровинкой казалась в пионе.
И вздрогнула тень Анастаса, опустила свой меч; скатилась с пиона кровинка; взвилась белая чайка с утёса; понеслась над горой: видно откроются двери Фулской тюрьмы.
Зажглась в небесах звездная сеть, белым светом обвила луна Кара-Даг, оделась гора в ризу блеска от отсвета звезд.
Заискрилось море миллионом огней.
По зыби морской, от развалин старинного храма, развернулся ковёр бриллиантов и над ним хоровод светлых душ, в прозрачном венце облаков, пел пасхальный канон:
— Христос анэсти!
На мгновение мелькнул в уходящей дали Стефанов корабль и оттуда, где он исчез, понёсся волной тихий пасхальный звон.
Радость светлого дня доносил тихий звон до земли; перекатами эха был подхвачен в горах Кара-Дага, перекинут на север неясной мечтой; у костра пробудил рыбаков.
И исчез мир видений."
"Сокровища Ай-Тодорского мыса:
Мыс Ай-Тодор состоит из трёх скалистых отрогов, почти недоступных с моря. Лишь небольшая бухточка с пляжем, между скалой Парус и Аврориной скалой, представляет единственную удобную пристань. Поэтому первый от Ялты отрог называется Лимен-Бурун, что в переводе означает «Мыс Гавани».
Ай-Тодор всегда был ориентиром для мореплавателей, на нём находится маяк. В раннем средневековье здесь располагался монастырь Святого Фёдора (Ай-Тодор в переводе с греческого — св. Фёдор), в I в.н.э. на мысе находилась мощная цитадель римлян — крепость Харакс.
В настоящее время Ай-Тодор славится живописным замком, называемым «Ласточкино гнездо».
Скалистый Ай-Тодорский мыс, невдалеке от Алупки, обозначается на всех картах Черного моря и известен всем морякам, так как на нем построен прекрасный маяк, освещающий большую часть юго-восточного прибрежья. Учёным-археологам он также знаком как место, богатое развалинами неразгаданных пока памятников отдалённых веков.
Оставляя в стороне вопрос, разрешение которого в руках будущих археологов, мы обратим пока внимание на народные легенды, — эти смутные, но любопытные повествования о таких местах, прошедшая слава которых в устах позднейших поколений принимает мифологические метаморфозы.
Ай-Тодорская возвышенность, начиная от развалин древней стены, местами напоминающей циклопическую кладку, представляет много подземельных построек, стены которых штукатурены цементом, сохранившимся до настоящего времени в целости. Были ли они кавами (погребами), как их называли генуэзцы, или жилищами, или же гробницами древних — определить трудно. Между тем, простой народ, никогда не затрудняющийся в разрешении недоступных его понятию вопросов, придумал по этому поводу несколько разнообразных легенд, более или менее подходящих к наружным формам этих построек. Вот одна из них, рассказанная татарином, работавшим у меня на раскопках.
Однажды вечером, при лунном свете, я сидел над обрывом у моря и прислушивался к страшному рокоту разъярённых волн. Услужливому работнику почему-то показалось, что я могу упасть в пропасть, если долее останусь с устремлёнными вниз глазами.
— Встань, ага или отодвинься назад, — сказал он тихо. — С этого проклятого места многие уже пали жертвою головокружения, а недавно соскользнул туда наш пастух вместе с камнем, на котором сидел. Беднягу принесли домой с треснувшим черепом и раздавленной грудью.
Невольно повиновался я его совету и поспешил навести речь на интересовавший меня предмет.
— Сомневаюсь, — отвечал он, — чтобы в этой яме нам удалось найти что-нибудь ценное: она, по-видимому, много раз раскапывалась до нашего с вами рождения. Но я убежден, что, если перейти на другое место, результат будет счастливее, в особенности, когда не ищешь золота.
Татарин, может быть, был и прав, но мне хотелось добраться до фундаментов постройки, чтобы составить себе понятие о назначении её. Когда я разъяснил ему цель моего предприятия, поражённый татарин вскричал:
— И ради этого вы тратите деньги? Нет, ага, так не делают люди благоразумные, и я первый отказываюсь работать у вас, — с этими словами он повернулся и ушёл.
Боясь, чтобы он не взбудоражил остальных работников, я поспешил за ним и, несколько минут спустя, нашёл его сидящим в глубоком раздумье под одним из больших можжевеловых дерев, которые здесь достигают замечательной высоты.
— О чем ты задумался? — спросил я заискивающим тоном.
— Я думаю, каким образом древние обитатели этой местности добывали себе воду, — надо иметь большой ум, чтобы заставить её взобраться на такую высокую скалу. А что вода доходила до их построек, — в этом я сегодня убедился, найдя под землёю глиняные водопроводные трубы. Нет, таких вещей не в силах сделать обыкновенный человек! Ясно, что здесь обитали гиганты с богатырскими силами — взгляни на те каменные плиты, которые они клали на могилы отцов, братьев и жён, или на одну из стен, где в некоторых местах встречаются скалы в полторы тысячи пудов!
— Твоё предположение отчасти справедливо, — сказал я, чтобы подстрекнуть его к рассказу. — Ты, вероятно, кое-что слышал от родителей или стариков об этой местности.
— Было время, когда очень много говорили об Ай-Тодоре, но с тех пор как русские построили на нём маяк и начали освещать его по ночам светлым огнём, все почти ведьмы и злые духи разбежались, и народная молва приутихла.
— Видно, духи не любят света!
— Говорят, что первоначально они то и дело тушили огонь, но так как с солдатом справиться нелегко, то нашли более разумным забрать все скрытые здесь сокровища и переселиться в более спокойные места.
— В чем же заключались эти сокровища?
— В серебре, золоте и драгоценных алмазах.
— Должно быть, они закопаны были богатыми людьми?
— Вот как передавали мне об этом:
В давно минувшие века семь юных богатырей — родных братьев, влюбились в одну царевну и каждый сделал ей и отцу предложение с тем, что кого бы из них она ни избрала в мужья, остальные останутся на всю жизнь верными и послушными ей братьями… «Вы все так хороши собой, — отвечал небогатый отец, — что дочь моя затрудняется выбором. Остается единственное средство предпочесть того из вас, которому удастся наполнить мои погреба золотом, серебром и драгоценными камнями. Предоставляю вам год на выполнение этого условия». Братья изъявили согласие действовать заодно, чтобы красавица досталась одному них по жребию. С этою целью они явились к подошве Ай-Петри, которая изобиловала тогда дорогими металлами и каменьями и, построив на Ай-Тодоре множество погребов, принялись наполнять их сокровищами. Оставалось ещё несколько недель труда для достижения цели, как вдруг братья получили известие, что их невесту отец, вопреки договору, обручил с каким-то принцем и намерен выдать замуж раньше определённого срока. Известие это возмутило богатырей до такой степени, что, закрыв входы в погреба свои и набросав на них груды битого камня, они вооружились и направились к невесте с тем, чтобы разгромить царство её отца и взять её как военную добычу. Узнав об этом, хитрая царевна вышла к ним навстречу и, после изъявления восторгов, увела их в свои чертоги. Затем ей нетрудно было уверить их, что все слышанное ими несправедливо и что она по-прежнему молит Бога, чтобы труды их увенчались успехом и предоставили ей счастье сделаться женою одного из них. Простодушные братья поверили ей и безумно увлеклись вихрем всякого рода празднеств, которые устраивал отец в честь их в течение недели, как бы желая выразить, что приобретенные ими сокровища вполне заставляют его считать их своими людьми. При этом жадный царь с дочерью самым подробным образом порасспросили о той местности, где братья скрыли сокровища, какими путями удобнее проехать к ней и по каким знакам отыскать входы в подземелья.
Три дня спустя разнёсся слух, что семь богатырей найдены были мертвыми далеко за городом. Кто умертвил их — осталось тайною; но вскоре после свадьбы царевны стало известно, что несчастные братья были отравлены жестоким царем с помощью дочери и что перед последним вздохом они единогласно произнесли заклятие над сокровищами своими для того, чтобы они оставались в распоряжении злых духов до того времени, пока найдётся человек, который отомстит за смерть их. Тем же, которым пришлось бы, даже случайно, взглянуть на эти богатства — суждено было лишиться рассудка навсегда. Узнал ли о таком проклятии царь с дочерью или нет — неизвестно, но несколько месяцев спустя на Ай-Тодоре видели бегущую молодую женщину, которая с отчаянными криками сорвалась со скалы в море. Полагают старики наши, что это была та самая царевна-отравительница, которой понадобилось в приданое богатство, добытое обманутыми ею братьями.
— Насколько это справедливо, — добавил татарин, — я не стану призывать Аллаха в свидетели, но клянусь вам Пророком, что дух несчастных богатырей не терпит на этом месте женского пола. На моих глазах потеряли окончательно рассудок две молодые женщины, поселившиеся здесь; первая с родителями, а последняя с мужем. Дай Бог, чтобы этим ограничилось проклятие погибших братьев и чтобы последующие смотрители маяка не привозили сюда новых невинных жертв для искупления греха жадной царевны. "
"Город славы народной:
Севастополь — город-герой, крупный морской порт, важный промышленный и культурный центр Крыма и юга Украины. Город расположен в юго-западной части Крымского полуострова на берегу большой Севастопольской бухты.
Севастополь основан в феврале 1784 года. В переводе с греческого звучит как «величественный город», «город, достойный поклонения». На протяжении всей последующей истории Севастополь подтверждал свое символическое имя. Он сыграл важнейшую роль в Крымской войне 1853–1856 гг.
Осенью 1854 года в Крыму высадился англо-французско-турецкий десант. Создалась угроза для Севастополя — корабли неприятеля могли прорваться в Северную бухту и в упор из пушек расстрелять защитников города. На военном совете было решено затопить корабли, чтобы преградить вход вражеским судам на рейд и тем спасти Севастополь.
В честь этого подвига воздвигнут памятник затопленным кораблям. В 10 метрах от берега возвышается диоритовая колонна на искусственной скале. Венчает столп бронзовый орел с венком в клюве — символ славы и героизма. Не гранитной стене высечена надпись «В память кораблей, затопленных в 1854–1855 гг. для заграждения входа на рейд».
Если бы скалы могли говорить, многое рассказали бы нам скалы севастопольские: и о том, как строился этот город славы российской, и о том, как защищался от врагов.
Когда враги окружили Севастополь, поступил приказ: матросам сойти на берег, а корабли затопить, преградить противнику путь в бухту, задержать его.
Легко сказать, — сойти матросу с корабля. Но страшно слышать моряку такие слова. Для него вся жизнь на корабле. А ещё страшнее потопить корабли. То, чему радовались, чем гордились, — отдать воде? Но это надо было сделать. И это сделали русские матросы.
Не спрашивайте, что они говорили, о чём думали.
Они дрались на суше за море. Они дрались на суше за корабли, за гордость российскую, за честь матросскую, дрались и погибали.
Всем кажется, что мачты спасли, задержали врага, его огромные паровые корабли. А говорят, что не так это было. Так сильна была любовь матроса к своему детищу, так полно было его сердце нежности к родным кораблям, что не выдержало матросское сердце даже после смерти.
Люди говорили, что после боя странно было видеть: солдаты, те лежали на земле, будто прощаясь с нею, а матросов нет. По ночам мёртвые матросы уходили в воду. Уходили и стеной становились там под водой у своих кораблей. Через такую стену никакой вражеский корабль не пройдет. Мертвые матросы крепко, по-братски держались за руки и не пустили врага... Так было под водой синей бухты Северной.
Многое может рассказать море севастопольское, многое может рассказать камень севастопольский, только надо уметь слушать.
Не безликой была земля эта. По ней ходил ловкий сильный матрос. Кошкой звали. И вправду он был, как кошка. Когда сняли его с корабля — растерялся было парень. Как на море защищать землю, он знал, как море на земле защищать — этому его никто не учил. А это трудная задача — с земли море защищать. На кораблях — просто, а вот как с камней? Потом научился. Старый солдат, который на протяжении двадцати пяти лет во всех войсках участвовал, Кошке рассказал, как ночью по звёздам ползти, как скрываться за родными камнями. Говорил солдат:
— Ты не бойся, матрос, ты себя камням отдай, они умные, они тебя от пули спрячут. Они тебя так прикроют, что никакой враг не заметит.
И полез тогда матрос мягко, неслышно. Уходил, уползал кошка в глубь вражеских траншей. Не одного рядового, не одного офицера живьем захватил, к своим приволок...
И, как люди говорят, все-таки поймали враги матроса. Поймали и повели. Что-то бормотали, о чём-то расспрашивали, тыкали пальцами в грудь могучую, показывали на город, который пылал совсем рядом, почему-то волновались. Улыбаясь, стоял Кошка и молчал. Улыбка его была такой подкупающей и в то же время такой мудрой, что даже враг понял — не следует матроса спрашивать, ничего не скажет. И когда офицер отдал приказ стрелять, матрос Кошка улыбнулся и показал на берег. А берег был крутой, а внизу шумело море. Оно как будто учило Кошку, что надо делать. Слушал его Кошка и все понимал. Он ещё и ещё раз настойчиво показал на самый край берега. Он говорил:
— Братки, нельзя меня стрелять здесь, матрос должен в воде погибнуть. Слушай, камрад, я — матрос, ставь меня на край, умереть не дай без чести мне.
Никто не скажет, как поняли матроса Кошку. Отдал снова команду офицер. Матроса поставили над самым обрывом. Команда «огонь», и матрос исчез. Море заволновалось, зашумело, приняло матроса, бережно с волны на волну перекладывая, покачивая, обмывая солёной водой, назад к своим понесло. Вынесло море матроса Кошку на берег, положило и отхлынуло, замерло. Тогда подняли Кошку друзья, перевязали. Встал Кошка на ноги и снова на бастион пошел.
А ещё все говорят — Даша Севастопольская.
Какая она была? Ласковая, своя, родная. Каждый кустик помнит, какая у Даши душа была. Кто первый к матросу подходил, ласковое слово говорил, раненых водичкой поил? Даша.
Красавица, говорят, была. Но откуда красоте быть у девушки? Сирота, всю жизнь проработала на богатых. Руки не бархатные, шершавые, Может, скажут, поступь легкая. Нет, ходила по земле твердо. А почему? Попробуй взять на плечи два ведра с водой, пойти на гору под ядрами да злыми пулями. На земле надо твердо стоять. Не лицом — душой красива была наша Дашенька.
Вот что камни записали. Без них откуда бы знать это севастопольцам?
Весь сгорел Севастополь в ту пору. И гореть-то нечему, да он всё горит. Огнем отбивались, каждый камень горел, врага не пускал... Нашим уходить приказано. Как уйдешь с такой земли, с таких камней? Мост навели, качался он, море плакало. Оно жаловалось: матросы, что делаете, вернитесь, бейтесь! А приказ-то — отходить. Кто держал мост? Говорят — понтоны. Нет, мост держали мёртвые моряки, их крепкая дружба. Своих спасали, море уговаривали — постой, перестань бушевать, свои же уходят, дай уйти, не буйствуй, на той стороне тоже земля русская.
Эта сила богатырская, эта воля народная вскоре вернули Родине её город славы на вечные времена."
"Мать севастопольская:
Героическая оборона Севастополя во время Великой Отечественной войны длилось 250 дней. С октября 1941 по июль 1942 года защитники города выдержали три штурма. Особенно ожесточенными были бои во время третьего штурма (май-июнь 1942г.). К городу враг стянул более 200 тысяч солдат, 670 орудий калибром от 75 миллиметров до 420 миллиметров, 655 противотанковых пушек, 720 миномётов, 450 танков и 600 самолётов. Под Севастополь была доставлена сверхпушка «Аора» калибром 813 миллиметров. В ней все было гигантским: длина ствола 30 метров, вес бронебойных снарядов около 7 тонн каждый, фугасных — 4 тонны. Шквал артиллерийского огня превратил город в сплошные руины. Однако защитники Севастополя продолжали сражаться. 30 июня 1942 года Ставка Верховного Главнокомандующего приняла решение — оставить город, эвакуировать войска. Но спастись удалось не всем — враг блокировал подступы к городу с моря. Последние катера смогли забрать людей в ночь на 5 июля. А последний бой на мысе Херсонес отгремел 12 июля.
Оборона Севастополя оказала огромное влияние на весь ход войны, оттянув на 8 месяцев очень сильную 11-ю армию фельдмаршала Манштейна. В мае 1944года советские войска освободили Севастополь за 5 дней.
Нет, ни пройти, ни проехать на Севастополь, чтобы не взглянуть на алый разлив маков, что тянется вдоль дороги. Они то яркими каплями разбрызганы, то сплошным ковром покрывают землю у подножия обелисков героям, у разрушенных временем окопов и укреплений.
И чем ближе к городу Славы, столице моряков-черноморцев, тем ярче алеет цветами земля.
Откуда они здесь? Почему так украсила природа эти суровые, молчаливо торжественные места?
Поговорите с людьми, живущими в городе Славы — севастопольцами, и они расскажут вам историю правдивую и суровую, которую хранят не только в памяти своей, но и в сердцах,
Историю о сердце материнском, о верности сыновней, о доблести морской…
Счастливой была Мать; много сыновей у нее и все, как на подбор — один другого краше, что лицом, что сердцем. Добрые, честные, трудолюбивые. Сами слабого не обидят и другому не дадут. Глядит Мать, не налюбуется, как растут они, сил набираются. Встретит их девушка — от смущения сердце у неё на миг остановится, адмирал увидит — шаг замедлит: добрые моряки подрастают.
Но вот пришел срок, и ушли сыновья на корабли боевые — землю родную охранять, прикрывать ее от врагов с моря.
Полюбили они море. Полюбили его так, как может любить только тот, кто рожден и вырос на его берегу. Да и братья по душе морю пришлись — ведь давно известно: море смелых да отважных любит.
Зорко стерегли свою страну моряки. Не один пиратский корабль, что хотел напасть на неё, пустили ко дну. Но опасность, как и беда, часто приходит не оттуда, откуда ждешь её.
Однажды сыновья услышали тревожный зов Матери. Земле севастопольской, городу белокаменному грозит опасность. Коварный враг подошёл к его стенам по суше. Бросил на него броневые чудовища, войско несметное. Славно бьются с врагом севастопольцы, да мало сил у них, не выдержать без подмоги.
Повернули сыновья свои корабли на зов материнский. И как ни тяжело было покидать их, сошли на землю, как когда-то сходили с кораблей на защиту родного города их деды и прадеды. Потому что нет ничего дороже для моряков земли родной.
На пристани, украшенной колоннами, встретили их горожане. Навстречу им вышла Мать. Глубокая печаль покрыла её лицо,
— Дорогие мои! — промолвила она. — Много бед принесли нам фашисты. Железными стопами давят нашу землю, заливают кровью города и села. Отомстите, сыны, им за великое зло. Жизни своей не жалейте, а город врагу-супостату не сдавайте, землю родную отстаивайте!
И вручила Мать каждому сыну по кусочку гранита — земли родной.
— Будьте стойкими, родные мои, как этот гранит! Пусть неведомы будут вам малодушие и страх!
И поцеловала каждого сына, благословляя на ратный подвиг.
Шли братья по улицам родного города, глядели и не узнавали его: дымятся белокаменные дворцы, вздрагивает, словно живая, под разрывами бомб и снарядов земля.
Многих врагов видел город, не раз приходилось ему показывать свою стойкость, но этот враг был самый сильный и самый кровожадный.
И такая ненависть к фашистам охватила моряков, что они тут же, как ураган, налетели на них. По горам высоким, по долинам широким прокатился их боевой клич:
— По-лун-дра!..
И задрожали в панике захватчики, увидев моряков.
— Туча! Черная туча надвигается!
— Черные дьяволы идут! — кричали они.
Нет, не черная туча, не дьяволы, а красные бойцы-краснофлотцы ринулись на врага.
Их было немного, черноморцев. Намного меньше, чем засевших на горах врагов. Но они не знали страха и были стойкими, как гранит, который носили на своей груди. И перед этой стойкостью не устояли фашисты, повернули назад и побежали, усеяв трупами склоны гор.
Не успели севастопольцы отпраздновать победу, как, собрав силы еще большие, враг снова двинулся на морскую крепость.
Гранитной скалою стали на их пути братья-моряки. По-черноморски дерутся они с ненавистным врагом. Разят его огнем метким, штыком краснофлотским. Но падает одна вражья цепь, появляется другая, уничтожат эту — третья ползет. И нет им конца и края.
Много дней и ночей гремит, не утихая, сражение. Черная туча, что поднялась над полем боя, закрыла солнце.
Тяжело приходится морякам. И если бы не море, что плещется рядом, да земля родная — ещё тяжелее было бы. Когда от усталости и жажды невмоготу станет, повернутся братья лицом к морю, плеснет оно волной на них, усталость снимет, жажду утолит. К земле прильнут — согреет, от пуль прикроет. В разгар боя Мать появится, любовь свою принесет. А любовь Матери очень многое может. Подойдет она к одному, другому, слово ласковое промолвит, раны перевяжет. Материнское же слово — чудодейственное: усталость прогонит, бодрости придаст, мужеством зарядит. Прикоснется материнская рука к ране — и заживает рана.
Снова и снова бросались на защитников города страшные в своей звериной ярости фашисты, но черноморцы стояли насмерть. Они поклялись умереть в жестоком бою, но не отдать свою землю на поругание.
Мать, как могла, помогала сыновьям. Как передать им силу свою, — думала она. И однажды решила. Днём и ночью, без отдыха и сна вязала им тельняшки необыкновенные, вкладывая в них всю свою материнскую силу, вплетая её по ниточке…
Долго бились моряки с врагом. Казалось, обескровили врага, но на помощь ему приходили все новые и новые полки. И однажды наступил день, когда последние силы стали покидать их.
Что делать дальше?
Воспользовались братья затишьем, собрались на короткий совет. Измученные, сели на землю, а подняться не могут.
И тут один из них воскликнул вдруг:
— Мать идёт!
Тихо подошла она, склонилась над сыновьями.
— Держитесь, родные! Я знаю, как трудно вам. Наденьте эти тельняшки. В них — вся моя сила, моя любовь к вам. Пусть помогут они одолеть врага ненавистного.
Надели моряки тельняшки и тут же почувствовали, как сила богатырская возвращается к ним. А вместе с ней вновь воспрянула и морская душа — сильная, смелая, неукротимая. Может, поэтому и назвали потом материнский подарок «Морской душой», песни о нём слагать стали.
— Спасибо, мама! — поклонились сыновья Матери и снова в бой. Лишь мелькают в гуще врагов полосатые тельняшки, да развеваются ленточки матросские.
Устояли и на этот раз моряки. Отбили вражеский штурм.
Но враг был силен. Очень силен. Собрал он новые войска, стянул их отовсюду, ещё больше, чем прежде. Тысячи самолетов и танков бросил на город… Привез орудия невиданные, каждое, что многоэтажный дом.
— Теперь-то быстро возьмем город! — радовались захватчики.
Но скоро слово сказывается, да не скоро дело делается. Битва разгорелась с ещё большим ожесточением. Ударят пушки чудовищные — горы задрожат, деревья к земле пригибаются, море рябью покрывается. В адском рёве боя нельзя отделить день от ночи. Все живое горит, гибнет. Плавится камень, обугливаются деревья, рушатся скалы. Но по-прежнему стоят несокрушимо моряки.
Уже суровая зима сменила осень, затем наступила весна, за ней пришло лето, а черноморцы всё бьются и бьются с врагом, не отступая ни на шаг. Много истребили они ненавистных захватчиков. Но слишком неравные силы: на каждого моряка тысяча идет. И в долгих кровопролитных боях вновь стали иссякать силы черноморцев.
Пришел час, когда решили моряки в последний раз броситься на врага, погибнуть в неравном бою, смертью своей преградить путь захватчикам.
И тут к ним опять пришла Мать. И снова сыновья услышали её чуть печальный и торжественный голос.
— Сыны мои! — сказала Мать. — Я люблю вас больше всего на свете. Скажите мне: «Мать, идем с нами в бой!», и я смело пойду в любую минуту. Велика моя любовь к Отчизне, к вам, родные мои, сильна моя ненависть к врагу… Но я уже стара. И я отдаю вам самое дорогое, что у меня осталось, — своё сердце!
Пораженные, смотрели братья на Мать свою, не в силах проронить ни слова.
Мать!.. В мире нет ничего более святого и бескорыстного, чем твоя великая любовь. Нет чувств нежнее и чище, сильнее и неизменнее, чем твои материнские чувства. Нет ничего богаче твоего сердца — неисчерпаемого источника силы.
Даже враги затихли, потрясенные силой материнского величия.
Она стояла в лучах заходящего солнца, на самой вершине горы, которую обороняли её сыновья, и казалось, что это она, а не солнце, излучает золотистые лучи, озаряя все вокруг ярким светом. Из груди медленно падали на исстрадавшуюся горячую землю тяжелые капли крови.
И моряки с удесятеренной силой вновь ринулись на врага. Они дрались с такой яростью, с такой отвагой, с какой еще никто и никогда не бился! Падали, поднимались и вновь бросались на фашистов. Из многочисленных ран их струилась кровь
Но они не умирали! Ибо нельзя было убить, уничтожить Материнское Сердце! И пока оно билось, они были бессмертны.
И враги не могли сдержать их сокрушительного натиска и отступили. Теперь у.же навсегда.
А там, где падали капли материнской и сыновней крови, там поднимались и алели цветы маков. Их много на севастопольской земле, как много крови пролито черноморцами за её счастье."
"Серебристый лох:
Десантная операция, о которой рассказывается в легенде, началась в ночь на 1 ноября 1943 года. С Таманского полуострова сто кораблей разных типов доставили десантников на Керченский полуостров в район рыбацкого поселка Эльтиген. Высадка десанта была замечена противником, который не замедлил открыть ураганный огонь. Но всё же более 2500 Воинов ступили на крымскую землю. Колючая проволока, минные поля, дзоты и доты стали им преградой. Но десантники набрасывали бушлаты на проволоку и всё же продвигались вперед. Случай, описанный в легенде, реальный. Когда цепь бойцов залегла, не зная, как обойти минное поле, главстаршина Галина Петрова бросилась вперед, увлекая за собой товарищей. Галина Константиновна Петрова в числе первых стала Героем Советского Союза, её именем названа улица в Эльтигене.
Против десантников враг применял артиллерию, танки и авиацию. Бойцы несли тяжелые потери, но держались мужественно. Через пролив катера и корабли доставляли подкрепление и боеприпасы, забирали раненых. Но враг перекрыл пути в проливе торпедными катерами. Тогда доставлять необходимые грузы стала авиация.
В конце ноября 1943 года северо-восточнее Керчи части Отдельной Приморской армии, не имея достаточных сил для наступления, перешли к обороне. Это ухудшило положение десантников на Эльтигене. Неся большие потери, они решили прорваться к Керчи. На рассвете 7 декабря они заняли гору Митридат и часть берега. Однако фашисты оттеснили их к Соленому озеру и морю. В ночь с 9-го на 10-е и с 10-го на 11-е декабря десантники были сняты с берега моряками Азовской военной флотилии.
Сорок дней и ночей вели героическую борьбу воины Эльтигена, который получил новое название Огненная земля.
Не все, наверное, видели этот кустарник с пепельно-серебристыми листьями, Он попадается в самых неожиданных местах Крымского полуострова, и зовут его — лох серебристый. Упрямое это растение, живучее, выносливое. И, может быть, поэтому люди связали с ним одну из своих легенд.
Десятки лет назад весь берег Керченского пролива у эльтигенских скал был в кустах серебристого лоха…
Сейчас здесь один куст. Тем, кто знал историю этой многострадальной земли, было непонятно, как мог он выжить, почему не погиб вместе со своими братьями.
Куст серебристого лоха устоял, удержался, уйдя корявыми корнями под камни, сброшенные, по преданию, защитниками древнего города Нимфея.
Это был прекрасный город, люди трудились здесь, почитая землю за богатства, которые она дарила им, украшали эту землю, воздвигая на ней мраморные фонтаны и храмы. Когда приходил враг из далеких заморских стран, Нимфей превращался в крепость на подступах к Пантикапею, становился грозным воином, защищенным высокими стенами с зоркими глазами бойниц.
Разрушенный временем Нимфей напомнил о себе бойцам керченского десанта. В узких разрезах траншей моряки увидели побуревшие, словно покрытые запекшейся кровью, наконечники стрел, черепа, амфору.
Ей черноморцы доверили самое дорогое — воду…
Сорок дней и сорок ночей стояли здесь, у отрогов Эльтигена, наши отцы и братья — черноморские моряки. Яростно выло фашистское чудовище, кромсало и без того израненную землю. Казалось, не было ни одного живого места на ней.
Но оно было! Полоску земли между нашими и вражескими окопами никто не смел тронуть. Смерть спрятал на этой полоске коварный враг. Минный пояс связал руки черноморским морякам. Не могли десантники прорваться к фашистам и завязать с ними бой. А как нужен был он, этот бой, смелым соколам, как хотели они долететь до вороньего гнезда и посчитаться за все!..
Куст серебристого лоха, росший в том месте, где засел враг, покачивал своими ветвями. Молчала страшная полоска земли. До боли в глазах вглядывались в неё моряки, саперы, инженеры. Они высматривали заветную тропку, по которой ночью можно было бы пробраться к врагу.
Кончались боеприпасы, кончалась вода в амфоре… Надо было действовать.
Но кто поведёт? Поведет тот, кому глаза свои отдаст орел, а лев — свое сердце…
В ту ночь жизнь дала все это русской девушке-комсомолке, самой молодой в отряде — Галине Петровой. Она нашла заветную тропку и повела по ней моряков прямо на куст серебристого лоха. Серебро его листьев хорошо было видно в ту ночь — оно отражало далекий свет белых облаков.
Молчала земля. Молчал враг. Молчало море… Стучали только шаги. Не по земле стучали. В сердце каждого моряка…
Каждый шаг — бой. Сделаешь его — выиграешь бой. Этого стоило ждать сорок дней и сорок ночей. Стоило мёрзнуть и голодать, чтобы увидеть перед собой заветный куст серебристого лоха. Пройти к нему — значило победить. И Галина прошла, а за ней прошли бойцы. След в след.
Не думал враг, что пройдет по минному поясу русский десант. Был уверен, что коварство сильнее смелости.
Но… Налетели на врага соколы с орлицей. Заметалось воронье. Побежало, ослепнув от страха, на свое минное поле. Здесь-то и помогла своим освободителям древняя земля Нимфея, воздала врагу сполна за все свои раны.
Этот бой был последним. Он шёл на виду у серебристого лоха. И радовался куст, видя, как гибнут враги!
А когда закончилась смертельная схватка, оглянулись моряки — нет Галины Петровой. Стали они искать свою орлицу, звать её:
— Где ты, наш смелый проводник, где ты?!
Но не отозвалась девушка. Она лежала около куста серебристого лоха и что-то беззвучно шептала. Из раненого сердца её на землю стекала алая кровь.
Ветер гнал последнее облачко. Волны осторожно ласкали берег, будто боялись причинить боль израненной земле. Всё посветлело вокруг, все радовалось. Мрачными были только лица десантников. Согнули плечи, почернели от горя моряки. Тяжелые матросские слезы падали на истрепанные бушлаты.
…Похоронили девушку вместе с её товарищами.
Похоронили в братской могиле под кустом серебристого лоха.
Много русских жизней приняла древняя крымская земля. Нигде нет столько памятников, сколько по пути от Сивашей до Керченского пролива. Поставлен памятник и на могиле Галины Петровой, рядом с кустом серебристого лоха.
Стоит этот старый, чудом уцелевший куст у самого синего моря. Каждый день, каждый час, в шторм и безветрие, протягивает он к людям свои ветви с серебристыми листьями, словно радуется, видя, как люди меняют лицо Земли.
И люди не трогают куста серебристого лоха. Нельзя его трогать. Он светил, как маяк, когда черноморский десант вела Герой Советского Союза комсомолка Галина Петрова."
(http://jalita.com.)
легенда три------
"Тополь, гранат и кипарис.
Темный строгий силуэт кипариса служит украшением Южного берега Крыма. У многих народов кипарис — дерево грусти, печали, смерти, но одновременно и символ юности, благородства.
О появлении кипариса в Крыму существует еще одна легенда, в которой говорится о девушке, отчаявшейся дождаться своего возлюбленного из дальнего плавания. Она стояла на скале, смотрела в морскую даль, а потом проросла в землю корнями, превратившись в красивое неизвестное ранее дерево.
На морском побережье в четырнадцати верстах от Алушты жил рыбак с женою. Это были честные, трудолюбивые и очень добрые люди, готовые приютить путников, поделиться последним куском с бедными.
Что и говорить, окрестные жители глубоко уважали рыбака и его жену. Добрая слава шла о них в Крыму. А рядом с доброй шла слава худая — о детях этих честных людей, о трех дочерях родных.
Старшую дочь звали Тополиной. На вид она была безобразной, маленького роста, неуклюжая. А по характеру — злая-презлая. Чтобы досадить соседям, она подслушивала чужие тайны, а потом разглашала их по всему побережью. День и ночь проклинала своих родителей за свое уродство, за крошечный рост.
Вторая дочь, Граната, помешалась на розовом цвете. Она упрекала отца и мать за то, что не красавица и что у нее не розовые щечки. Вот если бы она была как роза, все I прохожие останавливались бы и смотрели на нее с восхищением.
Младшая, Кипариса, была красива и обладала веселым нравом. Но под влиянием старших сестер тоже насмехалась над отцом и матерью. Мол, родили ее на свет божий не днем, а ночью, оттого она такая резвая и смешливая.
Тяжело было родителям слышать упреки детей своих. Но что поделаешь? Любовь родительская слепа и беспомощна. Старики молча сносили проделки дочерей, терпели от них насмешки. И, чтобы избежать неприятностей, часто уходили в горы. Там они жили по нескольку дней.
Однажды, когда они были дома, в хижину ворвались все три дочери.
Разозленные каким-то уличным происшествием, они набросились на отца и мать и начали их избивать.
— О небо, — взмолились родители. — Есть ли силы, которые смогли бы защитить нас от наших детей!
Не успели они произнести эти слова, как раздался голос:
— Тополина! Ты клянешь своих родителей за то, что карлица. Так стань же высочайшим деревом, которое всегда будет без цветов и плодов. Ни одна птица, кроме ворона, не будет вить на тебе гнезда…
— Граната! Твое желание тоже сбудется. Ты станешь деревом с розовыми цветами, и все будут останавливаться и восхищаться ими. Но никто не наклонится, чтобы понюхать эти красивые цветы, потому что они не будут иметь запаха. Плоды твои, ярко-красные в середине, не насытят никого и не утолят ничьей жажды, потому что они не будут созревать…
— Кипариса! Тебя постигнет участь твоих сестер. Ты сетовала на свой веселый нрав — ты станешь растением красивым и печальным…
Перепуганные насмерть девушки бросились из хижины. За ними выбежали родители. Но детей своих они уже не увидели: во дворе стояли три дотоле неизвестных дерева. Одно взметнуло ввысь свои ветви, словно хотело стать еще выше, другое было усыпано розовыми цветами, а третье застыло в грустном молчании.
И назвали люди эти деревья именами трех дочерей — тополь, гранат и кипарис".
"Кизил — Чертова ягода.
Кизил — распространенное в Крыму лесное растение с темно-красными ягодами, которые созревают поздней осенью. Этот кустарник — долгожитель, живет от 120 до 250 лет. Согласно греческой легенде, появился кизил из копья Ромула, основателя Рима. Он очертил сначала границы будущего города, а потом с силой воткнул копье в землю, и оно расцвело кизиловым деревцем.
Из ягод кизила готовят джемы, желе, варенья, компоты. Греки и римляне солили кизил, как маслины.
Кизил обладает лечебными свойствами: отвар из листьев помогает при кишечных заболеваниях, отвар из сухих плодов применяют как противолихорадочное средство при простудах и для аппетита.
Прапрадед мой чумаком был: в Крым за солью ездил. Как и подобает — волами…
Так вот, этот самый мой прапрадед рассказывал своей двоюродной сестре, а та пересказала жене мужнина брата моей бабушки, а жена мужнина брата — бабушке, а бабушка моей тетке, а тетка уже мне вот эту «историю», причем бабушка божилась и клялась, что все это чистейшая правда.
Когда Аллах сотворил мир и закончил свою работу, на земле наступила весна, и на деревьях в земном раю начали распускаться почки.
И потянулось к этим почкам все живое и на земле сущее: тот одно хватает, тот другое. Одним словом — никакого порядка. Аллах видит, что надо порядок навести, позвал всех к себе и повелел каждому выбрать одно какое-нибудь дерево или цветок, чтобы потом только им и пользоваться. Мои предки тогда избрали вишню… Пришел и черт.
— Ну, что же ты, черт, выбрал? — спрашивает Аллах.
Черт отвечает:
— Кизил.
— Хорошо. Бери кизил, — улыбнулся Аллах.
Обрадовался черт. Всех, мол, обманул: кизил первым зацвел, значит, и созреет раньше. А первая ягода — дорогая ягода: повезет свой кизил на базар, продаст дороже, чем другие.
Наступило лето. Начали созревать плоды: черешни, вишни, абрикосы, персики, яблоки, а кизил все еще зеленый. Твердый и зеленый.
Не созревает кизил. Со временем красный сделался, но, как и прежде, — твердый и кислый.
— Ну, как твой кизил? — насмехаются люди.
— Гадость, а не ягода. Не повезу на базар! Собирайте сами!
И вот поздней осенью, когда в садах собрали все плоды, пошли люди в лес и увидели почерневшую, но очень сладкую и вкусную ягоду. Собрали люди кизил, лакомятся и издеваются над чертом:
— Прозевал!
Черт очень разозлился и отомстил людям. На следующую осень он сделал так, что кизила уродилось вдвое, а может, и втрое больше, чем прошлый раз, и солнцу, чтобы он созрел, понадобилось послать на землю значительно больше тепла.
Обрадовались люди, что такой большой урожай кизила, не поняли каверзы. А солнце истощилось за лето, и наступила на земле такая зима, что повымерзли у людей сады.
С того времени существует такая примета: если урожай кизила — будет холодная зима".
"Родник Святославы.
Феодосия расположена на юго-востоке Крыма, на берегу Феодосийской бухты. Возраст города насчитывает 2500 лет. Город был основан древними греками в VI–V вв. до н. э., их привлекли удобное географическое положение, плодородные земли и прекрасная гавань. В III в. город переходит к гото-аланским племенам, которые назвали его Ардабда — «город семи Богов». Во второй половине XIII в. здесь утвердились генуэзцы, переименовав город в Кафу. Через Кафу проходили важные торговые пути, но главной статьей дохода становится работорговля. В 1475 году Крым захватили турки-османы. После присоединения Крыма к Российской империи городу по величайшему повелению императрицы возвращается его древнее имя — Феодосия (Дарованная богами).
У самого синего моря, на краю крымской земли, стоит древняя Феодосия.
С востока город омывают морские волны, с юга тянется гряда холмов. А на западе высится гора, у подножия которой журчит источник. К концу дня уходит за гору на отдых солнце. Утром, закончив ночной дозор, опускается за её вершину луна.
Веками люди видели эту гору, но никто никогда не замечал, чтобы на ней росло что-нибудь живое. Даже злой репейник никогда не появляется на мертвой ее вершине.
Называют старые люди эту гору Лысой и рассказывают о ней удивительную легенду.
Давным-давно, когда солнечная Таврия стонала под игом поработителей, а древняя Феодосия — Кафа была центром работорговли, жил здесь богатый и знатный хан Ахмед-Назы.
В безумствах, в разгуле пролетела молодость. В походы он больше не ходил, пил ароматные вина, ел вкусные яства и утешался прекрасными пленницами.
Много у Ахмед-Назы было прекрасных пленниц, но любил он больше всех Святославу — девушку из Руси. Гордая была Святослава, смелая, как орлица. А как пела! Как играла на гуслях! Заслушаешься! Приведут красавицу к Ахмеду, посветлеет угрюмое лицо старика. Похаживает вокруг, поглядывает на стройный стан, на косы длинные золотистые, а подойти не смеет: взглядом останавливала.
Поднимет Святослава ясные синие очи, взглянет на хана, усмехнется презрительно — и упадет сердце старика. Словно не она, а он был ее невольником.
Любили Святославушку и невольницы за смелый и веселый нрав, за доброе сердце, за поддержку душевную. Если бы не она, изныли бы в тоске, измучились.
Позвали однажды Святославу играть для хана на гуслях. Запели, заплакали струны под тонкими пальцами. Лежит Ахмед на шелковых подушках, любуется красой девичьей — нежится. Нежился-нежился и заснул. Только этого и ждала смелая девушка. Давно созрел дерзкий план, давно подготовила Святослава пленниц к побегу: выследила, где хранятся ключи и как быстрее беглецам скрыться можно.
Спит хан, похрапывает, а девушка вытащила ключи из катулки, открыла потайную дверь и вывела невольниц прямо в степь:
— Бегите, милые, а я закрою дверь, чтобы задержать погоню.
Как птички, выпорхнули невольницы на свободу и скрылись в темноте ночи. А Святославушка осталась дверь закрывать.
Услыхали стражники шум, схватили девушку и притащили к хану. Позеленели, стали холодными, как у змеи, глаза старого деспота. Пятнами покрылись дряблые щеки:
— За вероломство я могу сжечь тебя заживо! Могу повесить, утопить! Все могу! Но я могу и помиловать, все в моей власти! Подумай хорошо, но знай: только одной ценой можешь искупить вину свою!
Знала Святославушка цену эту позорную, взглянула на хана презрительно и еще выше подняла гордую голову.
— Не покоришься? — вскричал Ахмед в ярости. — Заточу в подземелье! Иссушу тебя в неволе!
И посадили девушку в подземелье, словно заживо похоронили. Долго томилась она в каменной гробнице, так долго, что и сама не помнит сколько. Единственной радостью было для узницы видеть через крошечное оконце, сквозь железную решетку кусочек крымского неба да слышать в тихую погоду, как журчит маленький родничок, пробивающийся из земли у склепа,
Святослава разговаривала с родничком, как с другом. Пела ему о своей далёкой родине, рассказывала о любимой матушке, о братьях, о молоденьком тополечке, что рос в их саду, под окном её светлицы. А родничок слушал, журчал ей в ответ о чем-то и размывал каменную стену, чтобы пробиться в склеп к узнице.
Три раза приходил человек от хана и спрашивал: «Покоришься?» И три раза девушка говорила: «Нет!»
На четвертый раз Ахмед пришел сам. Тяжело открылась ржавая железная дверь, пахнуло гнилой сыростью из подземелья. В полосе упавшего сверху света стояла не прежняя красавица — стройная, румяная, а какая-то тень, похожая на привидение.
Увидев её, хан вздрогнул и отшатнулся в ужасе.
— Вот что бывает с непокорными! — сказал он. — Теперь ты уже никому не нужна. Разве что смерть возьмет тебя...
«Знать, страшна я стала», — подумала Святослава, когда хан удалился. И зарыдала.
И тут, просочившись сквозь стену, упали на землю рядом с узницей первые чистые, крупные капли родниковой воды и зазвенели:
— Не плачь, гордая девушка, не горюй, я помогу тебе! Испей воды из родника, умойся ею — и к тебе вернется сила и красота прежняя…
Не успела девушка испить несколько глотков, умыться волшебной водицей, как почувствовала в себе силу русскую, волю несгибаемую, красоту сказочную.
Через день пришли в склеп ханские слуги, увидели Святославу и глазам своим не поверили. Что за чудо! Что за красавица вышла из-под земли! Румяная, свежая, как заря алая.
Рассказали хану о волшебном роднике. Прибежал он, стал пить воду ту со страшной жадностью.
— Пей-пей, деспот, я окажу тебе услугу, — журчал родничок.
Пил Ахмед воду, пил, пока не превратился в большую гору. Так и стоит с тех пор Лысая гора, огромная, некрасивая, и ничего не растет на ней. И нет от нее ни пользы, ни радости человеку.
Зато о чудесном родничке идет добрая слава. Со всех концов земли едут люди в наш древний и помолодевший город, чтобы набраться здоровья, попить чистой, искристой, как шампанское, минеральной водицы, покупаться в прохладных волнах синего моря".
"Оксана.
Оксана, Оксаночка, ох и хороша дивчина. Что и говорить, хороша! Много слов красота не требует. И так видно…
Гей-гей, Оксана, Оксаночка, статная, сильная. Никто не мог сказать, что видел хоть раз слезы на глазах Оксаны. Слезы — это для слабеньких.
Черноусые казаки не вдруг заговаривали с ней. Не то чтобы побаивались, но были осторожны, Куда девался металл в голосе казаков. Голос становился вкрадчивым, ласковым.
В жаркий день в селе тишина. Каждый прохлады ищет, от жары прячется. А Оксана коромысло несёт с холстами — белить на реку.
Гей-гей, Оксана, Оксаночка, если бы знала ты, если бы ведала — в ту пору не пошла бы на реку холсты белить. Не пошла бы, если б знала, что беда надвигается из степи далекой.
Налетела на село орда крымская. Поднялся стон и плач…
Схватили татары Оксану, связали сыромятным ремнем руки, набросили петлю на шею и потащили за собой.
Впереди пути-дороги страшные, выжженные села, кровавые тропы. Назад оглянешься — горят хаты, горит счастье человеческое, горит честь девичья — все горит. Только одни мельницы машут своими крыльями, будто прощаются. Скрипят телеги, везут в чужие земли пленников, везут хлеб, потом взращенный.
Вот и Кафа. Большой двор, обнесенный высокой стеной, большие ворота, железом окованные. Ох, сколько людей пришло через эти ворога, сколько с грустью-тоской оглянулось, когда они со скрипом закрывались…
Стояла Оксана на невольничьем рынке, гордая и прекрасная в своём скорбном гневе. Такой красоты еще не было. Такой осанки еще никто не видывал.
Вот и продана Оксана. Повезли её в город — грязный, тесный, пыльный. Только в одном месте красовался пышный дворец. В нем жил хан.
Привели Оксану во дворец и оставили в комнате, где было много женщин.
Не трогали евнухи пока Оксану, не вели к хану. Ждали, что ослабнет духом. «Будем кормить сладко, одевать красно, сломится, не таких ломал гарем», — думали.
Шли дни — тоскливые, серые, один на другой похожие. Чем заняться Оксане, привыкшей к широким степным просторам, к яркому солнцу? Сколько было дарено ей природой, жизнью, только теперь оценила она по-настоящему. И милое сердцу родное село, и тихие вербы, чистые воды и ясные зори, девичий смех и задушевные песни…
А Павло! Где ты, мой горицвет, казак мой?
Пусть люди не могли сказать, где я: кто убит, кто в плену. Но неужели сердце казачье, неужели оно молчит, не говорит тебе ничего? Приди, освободи из злой неволюшки…
Все бывает на земле, все случается. Привели как-то в гарем женщину — старую, сердитую, рослую — с товарами заморскими. Там и пряжа тонкая, шелка мягкие, там и кружева, каких еще глаза не видели, там и парча тонкая, как дуновение ветра, чадра черная, желтая, синяя. Ох, какое женское сердце устоит!
Старуха товары раскладывает да все на Оксану поглядывает. Сквозь чадру лица её не видать, только глаза светятся.
Посмотрела в эти глаза Оксана — и замерла. Павло! Вот сейчас или смерть обоим или волюшка…
Распродав все товары, торговка кивнула Оксане: иди, мол, девушка, за мной, дам тебе самое заветное. Зашли они за высокий тополь, и евнухи впервые услышали, как засмеялась пленница. «Наконец, думают, опаяло сердце у этой каменной, — нам легче будет».
Кряхтя и охая, взяла старуха корзину на плечо, прикрыв старым платком, потихоньку поплелась на улицу.
С гиком, с криком по пустому переулку промчались всадники. Трое от них отделились, Татары… но речь родная, ласковая, мягкая.
Гей-гей, Оксана, Оксаночка. Вот и она на коне. Выпрямившись в могучий рост, вскочил на коня Павло — и помчались. Оксана в середине, всадники окружили её плотным кольцом, скачут быстро-быстро.
Вынесла всех сила молодецкая, удаль богатырская. Вынесли всех верные кони казачьи. Вот уже родные бескрайние степи, вот чистые воды и ясные зори…
Далеко позади остались высокие стены ханского дворца, свирепая стража, неумолимый гнев хана. Все это, даже самую смерть, победила любовь крепкая, любовь верная, дружба казацкая".
"Шайтан-Сарай.
Относительно кладов у татар существует ряд поверий. Так, если положивший клад умрет, сотворив заклятье, то такой клад переходит во власть Шайтана, и тогда нашедший клад и воспользовавшийся им, не зная заклятья, непременно погибнет.
Ураза (рамазан-байрам) — годовой праздник, который начинается с десятого новолуния и продолжается три дня. Празднику предшествует месячный пост, в течение которого татары от восхода солнца и до заката не едят, не пьют и не курят. Пост установлен в память поста Магомета на горе Хора, куда удалился на сороковом году жизни для поста и молитвы на целый месяц.
— Расскажи, Асан, почему люди назвали этот дом — Чёртовым.
Асан сдвинул на затылок свою барашковую шапку, было жарко, и усмехнулся.
— Расскажу — не поверишь. Зачем рассказывать! Мы сидели под плетнем у известного всем в долине домика в ущелье Ялы-Богаз. Ущелье, точно талья красавицы, делит долину на две. На севере — отузская деревня с поселками, старые помещичьи усадьбы, татарские сады. На юге —виноградники, сбегающие по склонам к морю, и среди них — беленькие домики нарождающегося курорта. Зная Асана, я промолчал.
— Если хочешь, расскажу. Только ты не смейся. Когда Шайтан где поселится, скоро оттуда не уйдет. Жил здесь грек-дангалак; клады копал. Нашел — не нашел, умер. Жил армянин богатый; людей не любил; деньги любил; умер. Потом чабаны собирались ночью, виноград воровали, телят резали, вместе кушали; друг друга зарезали. Так наши старики говорили. Потом никто не жил. Один чабан Мамут, когда на горе пас барашек, прятал в дом свою хурду-мур-ду. Еще хуже стало.
И Асан рассказал случай, имевший, как говорят, место в действительности,
— Видишь развалины на горе, под скалой? Там была прежде греческая келисе. Давно была. Теперь стенка осталась, раньше крыша держалась, свод был.
Один раз случилась гроза. Дождь большой пошёл, вода с гор побежала, камни понесла. Мамут загнал барашек за стенку, сам спрятался под свод. Стоит, поёт. Веселый был человек. Горя не знал. А дождь — больше и больше. — Анасыны, говорит. Надоело ему. Нечего было делать, в руках таяк, которым за ноги барашек ловят, давай стучать по стене. Везде — так: в одном месте — не так. Еще постучал.
— Может, клад найду, — думает. Хочет выломать камень из стены. Вдруг слышит: — Эй, Мамут, не тронь лучше! Плохо будет. — Посмотрел — никого нет. Начал камень выбивать. — Не тронь, — слышит опять, — будешь богатым, червонцем подавишься.
Сплюнул Мамут. - Анасыны, бабасыны. Врешь, Шайтан, богатым всегда хорошо. Навалился как следует и сдвинул камень с места. Видит печь, а в ней кувшин с червонцами. Ахнул Мамут. Столько золота! На всю деревню хватит. Задрожал от радости, спешит спрятать клад, чтобы другие не увидели. Только камень назад не пошел. Высыпал все червонцы в чекмень, завернул в узел, под куст до вечера положил.
Дождь прошел, выгнал стадо пасти, а сам на куст смотрит. Куст горит — не горит, дымится. — Вай, Алла! Солнце еще высоко, в деревню не скоро; стал думать — какой богатый человек теперь будет. Принесет червонцы домой, отдаст жене: — На! Сам падишах больше не даст, а я, чабан, все тебе подарю. Положим — не подарю; только так скажу. Смеется сам. — Куплю себе дом в Ялы-Богазе; дом на дороге, открою кофейню; стадо свое заведу; чабаны свои будут. Ни одна овца не пропадет. Украдет чабан — сейчас поймаю. Первый богач в Отузах буду. Так думал Мамут, ждал, когда солнце за Папастепэ зайдет — гнать стадо домой. И гнал так, что сам удивлялся. Бежал сам, бежали барашки, бежали собаки.
Прибежал к себе домой, развернул на полу чекмень, позвал жену. — Смотри!
С ума сошла женщина от радости; побежала к соседке; та — к другой. Вся деревня собралась, поздравляют Мамута. Один имам прошёл мимо, покачал головой; знал разные случаи.
Послал Мамут за бараниной. Десяток ок на червонец дали, бабам каурму велел варить. — Кушайте все, вот какой я человек, не как другие.
Стали хвалить Мамута: — Добрый человек, хороший человек, уважаемый будешь человек. Смотрели червонцы. Чужие, не похожи на турецкие. Сотский советовал позвать караима Шапшала. Шапшал виноград покупал, образованный человек был. Позвали. Обещал помочь. Скоро поедет в Стамбул, там разменяет на наши деньги. Только третью часть себе требует. Поторговались, сошлись на четвертой. Отдал Мамут все червонцы, себе немного на баранину оставил. Не спал ночью, все думал, что много дал за хлопоты. Обидно было. Мучился человек.
На другой день стада не погнал. Когда богатый, разве будешь чабаном! Пошел дом торговать в Ялы-Богазе. Никто не жил в доме — дешево продали. Без денег, в долг купил. Мулла татарламу сделал по шариату. Мастеров нанял дом поправить. Без денег пошли, знали, что Мамут самый богатый человек на деревне.
Ждет Мамут караима Шапшала. Все не едет. Пришла ураза, нельзя целый день кушать. Недоволен Мамут, к баранине привык. Стал бранить потихоньку старый закон, а Шайтан смеется: — Скоро Мамут моим будет!
По ночам слышит Мамут чужой голос: — Обманул тебя Шапшал. Пропали червонцы. Никогда не увидишь их. — Хмурым встает по утру Мамут. Все радуются: скоро Курбан-байрам; Мамут сердит на всех, не думает о празднике.
Один раз в деревне услышали колокольчик. Приехал начальник. Бежит сотский за Мамутом.
— Иди, тебя зовет.
— Зачем?
— Ты клад, говорит, нашел, куда его девал?
Испугался Мамут.
— Скажи, не нашел.
— Как скажу? Ведь все знают,
— Ну, скажи, дома нет.
Почесал сотский затылок и пошел к начальнику. А Мамут взял со стены ружье и ушел через сады в Ялы-Богаз.
Над ущельем нависла черная туча, темно стало; буря началась; вспомнил Мамут тот день, когда клад нашел.
Ветер деревья ломает, в трубе воет; собаки на дворе воют, нехорошо воют, покойника чуют.
Положил Мамут чекмень на пол, лег спать. Заснул, не заснул — не знает. Только видит в углу на корточках сидят гости: белый, черный, грек-дангалак, армянин-хозяин, зарезанные чабаны. Сидят, тихонько разговаривают, боятся разбудить Мамута. Пошевелился Мамут. Погладил длинную бороду белый.
— Мамут, к тебе пришли. Сначала я скажу, потом он скажет. Посмотрим, кого послушаешь…
Долго говорил белый, душу спасти просил, на мечеть мулле дать, бедному соседу дать, сироту в дом принять. Напишет мулла в Стамбул, поймают Шашпала, вернут в Отузы деньги. Не будет Мамут в тюрьме сидеть: начальника хорошо попросят. Когда начальника хорошо просить, начальник добрый будет.
Смеется черный.
— Только Шапшала где теперь найдешь? Давно из Стамбула ушёл. Хочешь деньги, можно иметь деньги. Скоро начальник поедет. Насыпь больше дроби в ружье. Близко поедет. Будет много денег.
Поднялся Мамут на ноги; точно провалились все его гости; только пол заскрипел. Слышит, звенит колокольчик. Зарядил ружье, за окошко спрятался. Шагом едет начальник, дорога плохая. Вспомнил о Мамутовом кладе, оглянулся на дом. Блеснуло в окне что-то, пошел по горам гулять выстрел. Позади ехали верховые; бросились к дому, схватили Мамута, скрутили кушаком ему руки. Не боролся Мамут; знал, что пропал человек.
Сидит Мамут в тюрьме, ни пьет, ни ест, позеленел; всю ночь с кем-то разговаривает. Страшно караульному: один, а на два голоса разговаривает. Сумасшедший, думает. Вдруг, видит, стал Мамут рвать на себе шаровары, схватил что-то в руку, запрыгал от радости. Не стал караульный дальше смотреть, зашел за дверь; не видел, как вскочил к Мамуту зеленый Шайтан, как руку на плечо положил.
— Прячь скорей свой последний червонец; увидят — отберут. Прячь в рот.
Сунул Мамут в рот червонец. Зазвенел засов тюрьмы. Глотнул Мамут и удавился.
Узнали в деревне, что удавился червонцем Мамут, говорили: — Жадный был человек, глупый был человек, дом в Ялы-Богазе купить захотел. Кто в Ялы-Богазе может жить! Нечего жалеть такого человека!
С того времени никто в этом доме не живет и народ его называет Шайтан-сарай.
Помолчал Асан, а потом прибавил: — Может быть, и теперь Шайтан здесь живет. Кто знает! Когда Шайтан где станет жить, долго оттуда не уйдет!
Печатается по изданию: «Легенды-Крыма», Н. Маркс, Выпуск первый. М., 1913.
Этот домик, принадлежащий ныне одному армянину, по-прежнему, остается нежилым. Случай с кладом, найденным чабаном в стене развалины церкви Успенья Богоматери, рассказывал моему отцу, Александру Карловичу Марксу, в шестидесятых годах прошлого столетия, феодосийский исправник Изнар. Развалины церкви на Келисэ-кая (церковная гора) сохранились и до наших дней, Чабан — пастух. Таяк (копыто) — посох с крюком, которым чабан ловит овцу за ногу. Око — мера веса, 3 фунта.
"Кетерлез.
Кетерлез — мифическое существо, которое связывают то со святым Георгием, то с пророком Ильей.
Кетерлез-Обо — гора в Козской долине, на которой сохранились остатки церкви Святого Георгия. 23 апреля, в Георгиев день, сюда приходили местные жители поставить восковую свечу (бал-муму). В этот день татары отдыхают и веселятся. По местному поверию, на следующий день в лесу можно встретить Кетерлеза, что обещает богатство.
Кетерлез омыл лицо водой, посмотрел в ручей.
— Сколько лет прошло, опять молодой. Как земля, — каждый год старой засыпает, молодой просыпается.
Посмотрел вокруг. Синим стало небо, зеленым лес; в ручье каждый камушек виден.
— Кажется, не опоздал, — подумал Кетерлез и стал подниматься в гору.
У горы паслась отара. Блеяли молодые барашки, к себе звали Кетерлеза.
— Отчего в этот день коней, волов не трогают, не запрягают, а нас на шашлык берут? — остановились, спрашивая, овцы.
Подогнал их чабан: — Нечего даром стоять. По тропинке ползла змея.
— Кетерлез, верно, близко, — подумал пастух,
— Когда Кетерлез молодым был, с коня змею копьем убил. С тех пор, когда он идёт, всегда змея от него убегает.
Поднял чабан камень, чтобы убить змею. Крикнул ему Кетерлез:
— Лучше ложь в себе убей, чем змею на дороге.
Не коснулось слово сердца чабана, и убил он змею.
— Хорошо вышло, Кетерлез будет очень доволен.
Вздохнул Кетерлез; посмотрел вниз.
Внизу, по садам, поддеревьями, сидели люди, готовили на шашлык молодого барашка.
— Ай, вкусный будет, когда придет Кетерлез, есть чем угостить.
— Может быть, прежде ходил, теперь больше не ходит, — сказал один.
Засмеялся другой.
— Наш Хабибула крепко его ожидает. Думает, покажет ему ночью Кетерлез золото; богатым будет.
Сидел Хабибула на утёсе, молчал.
— Отчего молчишь, Хабибула? Старым стал, прежде всегда хорошую песню пел.
И запел Хабибула:
— Ждем тебя, Кетерлез, ждем; прилети, Кетерлез, к нам сегодня; принесись на светлых струях; заиграй музыка сердца. Чал, чал, чал!..
Прислушался Кетерлез, подумал;
— Вот золото ищет человек, а золото — каждое слово его.
Протянул руки к солнцу. Брызнули на землю лучи. Сверкнул золотом месяц на минарете. Пел Хабибула:
— Золотой день пришел к бедняку, — Кетерлез не обидит людей… Чал, чал, чал!..
Пел и вдруг затих.
Не любит его Кэтыджэ, хоть говорит иногда, что любит. Нужен ей другой, нужен молодой, богатый нужен.
— Богатый — значит умный, — говорит она. — Был первый муж богат, Хочу, чтобы второй ещё богаче был. Все сделаю тогда, все будет в руках.
Смотрит Хабибула вперед, не видит, что близко, что далеко — видит, где другие не видят. Ищет глазами Кетерлеза среди гор и леса. Верит, что придет он. Обещает поставить ему на старом камне свечу из воска, бал-муму.
Понял Кетерлез, чего хочет Хабибула, покачал головой.
— Те, что пьют и едят по садам, счастливее этого. Пили и ели люди по садам, забыли о Хабибуле и Кетерлезе.
Не заметили, как пришла ночь. Зажег Хабибула на старом камне свечу, ждет Кетерлеза.
Долго ждет.
Поднялась золотая луна; услышал шорох в кустах; заметил, как шевельнулись ветки, как осветил их дальний огонь.
— Ты хотел меня, — сказал голос. — Вот я пришел. Знаю, зачем звал. Молодым был, только песню любил, старым стал — женщину хочешь. Для неё золото ищешь.
— Для неё, — сказал сам себе Хабибула.
— Слышишь, Хабибула, как шумит ручей, молодой ручей; как колышется трава, свежая трава. Только старый ты — не услышишь завтра.
— Слышишь, как твоё сердце бьется, хочет успеть за другим, молодым. Не успеет только.
— Имел в себе золото ты, было легким оно. Из земли захотел? А поднимешь?
Не слушал дальше Хабибула; бросился в кусты, откуда был свет.
— Не опоздать бы.
Бежал к свету по лесу, рвал о карагач одежду, изранил себя.
— Теперь близко. Слышал сам голос Кетерлеза. В двух шагах всего.
И увидел Хабибула, как под одним, другим и третьим кустом загорелись в огне груды золота.
Подбежал к ним; брал руками горящие куски, спешил спрятать у себя на груди. Плакал от радости и страха, звал прекрасную Кэтыджэ.
Тяжело было нести. Подкашивались ноги, не помнил, как добрался до деревни.
Не было даже сил постучать к Кэтыджэ. Упал у порога.
— Кетерлез дал много золота. Все твое. Принес тебе, моя чудная.
Шли тихо слова, не долетали до Кэтыджэ. Спала крепко она, обняв руками другого.
Не нужен ей больше Хабибула. И умер Хабибула. Хабибула — ольдю. Может быть, лучше, что умер, не взяв в руки прекрасного. Если бы взял, может быть, оно перестало бы быть таким. Кто знает.
* * *
Уходил Кетерлез из тех мест, думал:
— Ушел с земли Хабибула — певец, ничего, придет на его место другой. Пройдет одно лето, придет другое. Оттого никогда не умрет Кетерлез.
"Карасевда.
Карасевда — меланхолия, как последствие безнадежной любви, сумасшествие от любви.
— Облако, если ты летишь на юг, пролети над моей деревней, скажи Гюль-Беяз, что скоро вернется домой Мустафа Чалаш.
Пролетело облако, не стало видно за тюремной решеткой.
Целую ночь работает Мустафа Чалаш, чтобы разбить кандалы. Только «не там ломится железо, где его пилят». Демир егелеген ерден копалмаз.
Лучше не спеши домой, Мустафа. Подкралась Карасевда, черная кошка и ходит близко от твоего дома.
Но бежал Мустафа Чалаш из тюрьмы и скрылся туда, где синеют горы.
Долго шёл лесом и знал, что недалеко уже Таракташ, да трудно идти в гору, устал.
А позади звенит колокольчик, догоняет, — едет становой.
Спустился Мустафа Чалаш в Девлен-дере, Пропалую балку, как зовут ее отузские татары.
Если нападает на кого Карасевда, непременно придет сюда, чтобы повеситься.
Лёг Мустафа Чалаш под дерево. Ветра нет, а каждый лист дрожит, шевелится, говорит что-то.
Может быть, что осень пришла; может быть, жалеет человека, который пришел сюда,
Было жарко. Закрыл глаза Мустафа Чалаш и пришел к нему странный сон.
Сидит, будто, старый козский Аджи-Мурат у себя перед домом, пьёт холодную бузу, ждет невесту. Едет свадебный мугудек и четыре джигита держат над ним на суреках шёлковую ткань.
Остановился мугудек, Бросил Аджи-Мурат джигитам по монете. Опустили джигиты золотые суреки, крикнули: айда! Подхватил на руки ткань невестин дядя, завернул в неё невесту и унес в дом.
Заиграли чалгиджи, изо всей силы ударило думбало.
— Аида! — крикнули джигиты, и Мустафы Чалаша невеста стала женой старого Аджи-Мурата,
Мяукнула в кустах черная кошка. Вздрогнул Мустафа Чалаш, проснулся,
Смотрели на него с дерева злые глаза. Не видел их Чалаш; только ныло сердце.
Совсем близко подкралась Карасевда.
Схватил Мустафа Чалаш дорожную сумку, выбрался из балки. Увидел свои горы: Алчак-кая, Куш-кая... Легче стало.
Садилось солнце, спадала жара, по всему лесу неслись птичьи голоса. Запел и Чалаш.
— Алчак-кая, Куш-кая, Сарындэн-Алчак,., Эмир Эмир-сы бир кызы памукшан имшак.
— Слаще меда, тоньше ткани, мягче пуха Эмир Эмири-совадочь...
Завтра день под пятницу; завтра ночью пойдет Мустафа Чалаш под окно к невесте, скажет Гюль-Беяз «горячее слово»,
Скажет:- Любимая, сам Аллах назначил так, чтобы я полюбил тебя. Ты судьба моя; моя тактыр, Говорит тебе жених твой.
И ответит Гюль-Беяз;
— Ты пришел, значит цветет в саду роза, значит благоухает сад.
И расцветет сердце Мустафы, потому что любит его та, которая лучше всех.
Пришла ночь, зажглись заезды, зажглись огни по долине. Вот бугор; за ним дом старого Чалаша. Сидит на бугре нищий цыган, узнал его.
— Вернулся?
Подсел к нему Мустафа.
— Нэ хобвр? Что нового?
— Есть кое-что…
Помолчал немного.
— Вот скажи, какой богач Аджи-Мурат, а на свадьбе двух копеек не дал.
— Какой свадьбе? — удивился Мустафа.
— Гюль-Беяз взял, двух копеек не дал.
Вскочил на ноги Мустафа Чалаш, сверкнул за поясом кинжал.
— Что говоришь?
Испугался цыган.
— Спроси отца,
Как в огне горел Мустафа Чалаш, когда стучал в дверь к отцу, и не узнал старик сына, принял за разбойника.
Испугался еще больше, когда понял, что сошел сын с ума от любви к Гюль-Беяз.
Не ночевал дома Мустафа Чалаш; разбудил двух-трех молодцов, позвал в Судак ракы пить.
Разбили молодцы подвальную дверь, выбили дно из бочки, — пили.
Танцевал в вине Мустафа Чалаш, танцевал хайтурму, всю грудь себе кинжалом изранил, заставлял товарищей пить капли крови своей, чтобы потом не выдали.
А на другой день узнали все в Судаке и Таракташе, что вернулся Мустафа Чалаш домой и что тронула его Карасевда.
Дошел слух до Коз, где жил старый Аджи-Мурат с молодой женой. Испугался Аджи.
— Чего только не сделает человек, когда тронет его Карасевда.
Запер Гюль-Беяз в дальнюю комнату и сам боялся выйти из дома,
Но раз пошел в сад, за деревню и не узнал своего места. Кто-то срубил весь виноградник.
Догадался Аджи-Мурат кто, и послал работника заявить в волость,
А ночью постучал работник дверь.
Отварил Аджи-Мурат дверь; не работник, сом Мустафа Чалаш стоял перед ним.
— Старик, отдай мою невесту,
Упал перед ним аджи: — Не знал я, что вернешься ты. Теперь не пойдет сама.
— Лжешь, старик, — крикнул не своим голосом Мустафа.
— Позови её сюда.
Попятился аджи к дверям, заперся в жениной комнате, через окно послал будить соседей.
Сбежались люди.
Ускакал Мустафа Чалаш из Коз, а позади него на седле уцепилась чёрная кошка.
Теперь всегда она с ним. По ночам разговаривает с нею Мустафа, спрашивает совета.
И подсказала Карасевда пойти в Козы, к Гюль-Беяз, потому что заболел старик и не может помешать повидать ее.
Удивился нищий цыган, когда отдал ему Мустафа Чалаш свой бешмет, а себе взял его отребье.
— Твои лохмотья теперь дороже золота для меня.
— Настоящая Карасевда. Совсем голову потерял, — подумал цыган.
Одел Мустафа Чалаш цыганскую одежду, взял в руки палку, сгорбился, как старик, и пошел в Козы просить милостыню.
Кто хлеба, кто монету давал. Пришел и к Аджи-Мурату. Лежал больным Аджи-Мурат и сидела Гюль-Беяз одна на ступеньке у дома. Протянул к ней руку Мустафа Чалаш и положила ему Гюль-Беяз в руку монету. Не узнала его.
Сжалось сердце, зацарапала Карасевда.
— Мустафу Чалаша забыла?
— Атылан иок гери донмез.
— Пущенная стрела назад не возвращается, — покачала головой Гюль-Беяз.
— Значит, забыла, — крикнул Мустафа Чалаш и бросился к ней с ножом,
Но успела Гюль-Беяз уклониться и скрылась за дверью.
И пошли с тех пор на судакской дороге разбои. Не было ночи, чтобы не ограбил кого-нибудь Мустафа Чалаш. Искали его власти; знали, что где-то близко скрывается и не могли найти.
Потому что нападал Чалаш только на богатых и отдавал награбленное бедным.
И скрывали его таракташские татары, как могли.
— Все равно скоро сам уйдет в Девлен-дере.
И ушел Мустафа Чалаш в Девлен-дере.
В лохмотьях пришел; один пришел, бросили его товарищи, увидели, что совсем сумасшедшим он стал. Уже не только ночью, а целыми днями разговаривал Чалаш с черной кошкой. Желтым стал, не ел, глаза горели так, что страшно становилось.
Пришел в Девлен-дере и лёг под то дерево, где отдыхал, когда бежал из тюрьмы.
Заснула скала под синим небом, хотел заснуть и Чалаш. Не мог только. Жгло что-то в груди, ловили губы воздух, не мог понять, где он.
Три больших дуба подошли к нему, и один больно ударил по голове.
— Затягивай крепче шею, — сердился другой, старый, похожий на Аджи-Мурата.
Толкнул третий из-под ног камень, и повис Мустафа Чалаш в воздухе.
Нашли его отузские еще живым и добили кольями.
— Отузские всегда так, — говорили в Козах и жалели Чалаша.
Настоящие Горцы, настоящие «таты», — хвалили таракташцев в Кутлаке и Капсихоре.
Вздохнет таракташец, вспоминая Чалаша.
— Сейчас тихо у нас. Кого убили, кого в тюрьму увели. И увидев орла, который парит над Бакыташем, опустит голову.
— Были и у нас орлы. Высоко летали. О них еще помнят старики. Не случись Карасевда, Мустафа Чалаш таким бы был".
"Кэдэ.
"Кошка, когда крадется, чтобы поймать птицу, не так была хищна, как Назлы — дочь Решеида.
Ах, Решеид, Решеид, Аллах знает, как наказать человека.
В Демерджи боялись Решеида. Злой был человек; злой и хищный, как старая лисица. Тихо говорил; балдан татлы сахарное слово знал, улыбался, придумывая человеку обиду.
Пошла Назлы в отца. Ласкалась, хвалила его; распускалось у отца сердце, как благоухающая роза.
Тогда дергала Назлы отца за бороду, царапала, кусала его, и убегала в жасмин. Не достанет ее там отец.
— Хи!
Скрывал Решеид от людей свое горе и по-прежнему был важен, когда на улице ему кланялись и свои, и чужие.
На много верст кругом знали Решеида. От Демерджи до Алушты тянулись его сады, а тратил на себя меньше, чем слепой Мустафа. Напрасно все это, Решеид-ага. Умрет богач, не больше останется, чем от бедного. Ехал Решеид из Алушты, продал Хахылгана.
Если побить больного по спине и потом продать белого петуха, — хахылгана, то, когда начнут зеленеть деревья, вся твоя болезнь перейдет к другому, кому продал хахылгана. Болел у Решеида давно живот, теперь больше не будет болеть.
Шла дорога в гору. Устали лошади бежать, устал Сейтар погонять.
— Аида, Сейтар, — сердился Решеид.
Не свои были лошади, чужих нанял, нечего было жалеть.
Смотрел Решеид-ага на свой сад, приятно было. Миндаль оделся листьями, другие деревья были в цвету. Думал Решеид: — Кто-нибудь двадцать тысяч даст, опять не отдам.
Оглянулся назад. Высоко поднялись. Синее море, как стена стало. Красиво было смотреть. Только не подумал об этом Решеид-ага, о другом думал.
— Как много добра даром пропадает. Когда кушают люди, сколько сала на тазу остается…
Мяукнула у плетня кэдэ, кошка.
— Отчего кэди эти, например, нельзя есть? Ну, сам не ешь, гостей можно накормить. Прибавить курдюку — хороший пилав будет. Приехал домой, рассказал Назлы, что думал по дороге. Смеялась Назлы.
— Вот хорошо. Непременно сделаем так. Соберем соседских кошек. Сама резать буду. Позовем гостей из Шумы!
Рад был Решеид посмеяться над шуминцами. Давно хотел их наказать за то, что не продали ему леса.
— Сделаем. Только смотри, никому не говори.
Пропала кошка у одного, у другого. Мало ли куда могла забежать. Не удивились.
Удивились, что Решеид-ага гостей из Шумы позвал всех, кто бороду запустил.
— Не даром.
Подала Назлы плов. Дымился рис, только немножко неприятный запах был. Точно кошка близко ночевала. Однако шуминцы ели, некоторые даже хвалили.
— А ты отчего сам не ешь? — угощала Назлы отца.
— Попробовал бы, как я приготовила.
Отплюнулся в сторону Решеид, смолчал. А шуминцы хвалили.
— Хорошая хозяйка у тебя дочь, ох, хорошая, в тебя вся пошла.
И много еще другого говорили хозяину. Только икнул один и показалось ему, что в животе у него мяукнула кошка.
Слышали другие, подумали:
— Обрадовался человек, что в гостях объелся. Однако, когда на ночь вернулись в Шумы, не у одного, у всех замяукало в животе. Не спали всю ночь, мучились, точно кто царапал внутри. А старый Асан чуть не умер.
— Да что ты, кошку что ли съел, — сердился на него сын, потому что тот не давал ему спать.
И подумал Асан — не посмеялся ли в самом деле над ними Решеид-ага, не накормил ли дрянью.
А наутро вся деревня узнала, что накормил Решеид-ага людей пилавом из кэдэ.Шли мимо два демерджинца и посмеялись над глупостью шуминцев. Обрадовались, кошатины наелись. Мяу, мяу!
И стало от всех шуминцев после этих слов пахнуть кошками. И через месяц, и через год, и через десять лет, и даже, теперь не прошло. Если едешь мимо Шумы — слышишь кошку.
Может быть, что и прибавил; не прибавишь — хорошо не расскажешь.
— Артмасы — ганиме.
Только одно правда. Если проезжаешь по шоссе мимо Шумы, не дай Бог сказать «мяу». Лучше молчи.
Хорошо, если тебя обругают, или плюнут, случится топор, и топор вдогонку полетит. А не веришь — испытай сам. Крикни, проезжая, «мяу». Посмотришь, что выйдет.
"Гюляш-Ханым.
Легенда относится к тому времени, когда побережье Крыма от Судака до Балаклавы находилось в руках греков, а вся степная часть полуострова — во власти татар, пришедших в Крым в XIII веке. В тот период до утверждения династии Гиреев главным центром татарского владычества был город Солгат (ныне Старый Крым). Отсюда золотоордынские ханы связывались с египетско-мамелюкским султаном. Ханский дворец был построен на берегу реки Серен-су, протекающей в южной части города. Здание существовало до конца XVIII века, теперь от дворца остались развалины внешней стены.
Тудан-Магу-Хан — лицо историческое. Это он отправлял в Египет посольства с просьбой пожаловать ему какой-нибудь мусульманский титул. Ханы не всегда жили в Солгате, в их отсутствие городом правили наместники. Одним из таких наместников являлся Черкез-бей.
Балаклава (Чембало) — средневековая крепость под Севастополем.
Туды-Мангу-хан был похож на быка с вывороченным брюхом; к тому же он был хромой и кривил на один глаз.
И все дети вышли в отца; одна Гюляш-Ханым росла красавицей. Но Туды-Мангу-хан говорил, что она одна похожа на него.
Самые умные люди часто заблуждаются.
В Солгатском дворце хана жило триста жен, но мать Гюляш-Ханым занимала целую половину, потому что Туды-Мангу-хан любил и боялся её.
Когда она была зла, запиралась у себя, тогда боялся её хан и ждал, когда позовёт.
Знал, каков бывает нрав у женщины, когда войдешь к ней не вовремя.
А в народе говорили, будто ханша запирается неспроста. Обернувшись птицей, улетает из Солгатского дворца в Арпагский лес, где кочует цыганский табор Ибрагима.
Попытался было сказать об этом Туды-Мангу-хану главный евнух, но побелело от гнева ханское око и длинный чубук раскололся о макушку старика.
Помнил хорошо хан, что вместе с Гюляш-Ханым пришла к нему удача, — так наворожила её мать. И любил хан цыганку-жену, потому что первым красавцем называла она его, когда хотела угодить.
Улыбался тогда Туды-Мангу-хан, и лицо его казалось чебуреком, который сочнел в курдючном сале.
И всегда, когда хан шёл на Ор, он брал с собой Гюляш-Ханым — на счастье, чтобы досталось побольше добычи, и была она поценнее.
Один раз добыл столько, что понадобилось сто арб.
Была удача большая, потому что Гюляш-Ханым не оставляла хана, даже когда он скакал на коне.
Но арбы шли медленно, а хану хотелось поскорей домой. Позвал он Черкес-бея и поручил ему казну и Гюляш-Ханым, а сам ускакал с отрядом в Солгат.
Весел был хан, довольны были жены. Скоро привезут дары. Только не всегда случается так, как думаешь.
Красив был Черкес-бей, строен, как тополь, смел, как барс, в глазах купалась сама сладость. А для Гюляш-Ханым настало время слышать, как бьётся сердце, когда близко красавец.
Взглянула Гюляш-Ханым на Черкес-бея и решила остаться с ним, — обратилась в червонец. Покатился червонец к ногам бея, поднял он его, но не положил его к себе, — был честен Черкес-бей, а запер червонец в ханскую казну.
Честным поступком не всем угодишь.
А ночью напал на Черкес-бея балаклавский князь, отнял арбы, захватил казну.
Еле успел спастись Черкес-бей с немногими всадниками. И повезли Гюляш-Ханым с червонцами в Балаклаву.
В верхней башне замка жил греческий князь. К нему и принесли казну.
Открыл князь казну и начал хохотать. Вместо червонцев — в казне звенел рой золотых пчел.
— Нашел, что возить в казне глупый Туды-Мангу-хан!
Вылетел рой, поднялся к верхнему окну; но одна пчела закружилась около князя и ужалила его прямо в губы.
Поцелуй красавицы не всегда проходит даром.
Отмахнулся князь и задел крыло пчелы. Упала пчела на пол, а вокруг неё посыпались червонцами все остальные.
Поднял от удивления высокую бровь балаклавский князь и ахнул: вместо пчелы у ног его сидела, улыбаясь, ханская дочь; загляделась на него.
Был красив Черкес-бей, а этот еще лучше. Светилось на лице его благородство, и в глазах горела страсть.
Околдовало его волшебство женской красоты, и оттолкнул юноша ногой груду золота.
Когда молод человек, глаза лучше смотрят, чем думает голова.
Схватил ханшу на руки и унёс к себе.
Три дня напрасно стучали к нему старейшины, напрасно предупреждали, что выступило из Солгата ханское войско.
Напиток любви самый пьяный из всех; дуреет от него человек.
А на четвертый день улетела Гюляш-Ханым из башни. Обернулась птицей и улетела к своим, узнала, что приближается к Балаклаве Черкес-бей.
Скакал на белом коне Черкес-бей впереди своих всадников и, услышав в стороне женский стон, задержал коня.
В кустах лежала Гюляш-Ханым, плакала и жаловалась, что обидел её балаклавский князь, надругался над ней и бросил на дороге.
— Никто не возьмет теперь замуж.
— Я возьму, — воскликнул Черкес-бей, — а за твою печаль заплатит головой балаклавский князь.
И думала Гюляш-Ханым по дороге в Солгат — кто лучше, один или другой, и хорошо бы взять в мужья обоих, и князя и бея и еще цыгана Ибрагима, о котором хорошо рассказывает мать.
Когда имеешь много, хочется ещё больше.
А балаклавский князь искал повсюду Гюляш-Ханым и, когда не нашёл у себя, пошёл, одевшись цыганкой, искать в ханской земле.
Через горы и долины шёл до Солгата.
На много верст протянулся город, но не было никого на улицах. Весь народ пошёл на площадь к ханскому дворцу, потому что Туды-Мангу-хан выдавал младшую дочь замуж и угощал всех, кто приходил.
Радовался народ. Сто чалгиджи и сто одно думбало услаждали слух, по горам горели костры; ханские слуги выкатывали на площадь бочки с бузой и бекмесом; целое стадо баранов жарилось на вертеле.
Славил солгатский народ Туды-Мангу-хана и его зятя Черкес-бея.
Завтра утром повезут Гюляш-Ханым мимо мечети султана Бибарса; будет большой праздник.
Думала об этом Гюляш-Ханым, и что-то взгрустнулось ей. Подошла к решетчатому окошку в глухой переулок и вспомнила балаклавского князя.
— Хоть бы пришёл.
И услышала с улицы, снизу, старушечий голос.
— Хочешь погадаю; вели впустить.
Велела Гюляш-Ханым впустить ворожею и заперлась с нею вдвоём.
— Гадай мне счастье;
Посмотрела Гюляш-Ханым на цыганку. Горели глаза безумным огнём, шептали уста дикие слова. Отшатнулась ханша. Упали женские одежды, и к ней бросился балаклавский князь.
Бывает луна белая, бывает желтая.
Посмотрели люди на небо, увидели сразу три луны: одну белую и две в крови. Подумали — убили двух, третий остался.
Вскрикнула Гюляш-Ханым. Вбежал Черкес-бей. В долгом поцелуе слились уста. Мелькнуло лезвие ятагана, и покатились две головы любивших.
Оттолкнул Черкес-бей тело Гюляш-Ханым и женился в ту же ночь на старшей дочери хана. Потому что не должен мужик жалеть бабу.
* * *
Теперь от Солгатского дворца остались одни развалины. Совсем забылось имя Гюляш-Ханым. Но в осеннюю пору, когда у местных татар играют свадьбы, в лунную ночь видят, как на том месте, где был дворец хана, встречаются две тени. И спрашивает одна:
— Зачем ты погубил меня?
И отвечает другая:
— Я любил тебя.
Печатается по изданию: «Легенды Крыма», Н. Маркс. Выпуск второй. М., 1915.
Легенда относится к тому времени, когда побережье Крыма от Судака до Балаклавы находилось в руках греков, а вся степная часть полуострова — во власти татар, т.е. ко времени после первой половины XIII века, времени вторжения в Крым татар. В этот период, до утверждения династии Гиреев (в первой половине XV века) главным центром татарского владычества в Тавриде был город Солгат, теперешний Старый-Крым. Отсюда, например, золотоордынские ханы вели сношения с египетскомамелюкским султаном. Памятником таких сношений явилась мечеть, построенная султаном Бейбарсом (1281–1288 г.). «Уроженец Кипчака, египетский султан Бибарс, желая увековечить свое имя и прославить места своего рождения, построил великолепную мечеть, стены которой были покрыты мрамором, а верх — порфиром». (Jos de Guignes. Histoire generale de Huns ets. Paris, 1756, т. II, p, 643.). Тудан-Мату-Хан — лицо историческое. Это он отправлял в Египет нарочитое посольство с просьбою пожаловать ему какой-нибудь мусульманский титул. От его времени дошла старокрымская монета (1284 г.). Ханы не всегда жили в Солгате, и в их отсутствие городом правили наместники. Одним из таких наместников являлся Черкез-бей, живший, впрочем, в более позднюю эпоху, судя по договору 1380-го года между генуэзцами и татарами. Старокрымские беи или беки пользовались огромными правами, так они имели право чеканить свою монету, сноситься с другими странами и т. д. Ор (по-татарски — ров) — теперешний Перекоп. Старая крепость была построена на перешейке, который был перерезан рвом.
Арпат — деревня между Судаком и Алуштой. Чубуреки — пирожки с рубленой бараниной, поджаренные на курдючном сале. Это любимое блюдо татар. Буза — напиток, приготовляемый из проса, Чал-гиджа — музыкант. Думбало — большой барабан. Бетмас — мёд, приготавливаемый из виноградных выжимок, Ханский дворец был построен на берегу р. Серен-су, протекающей в южной части города. Здание существовало ещё в конце XVIII века, когда в нем жил епископ Гумилевский. Теперь от дворца остались развалины внешней стены, внутренняя же площадь продана городом частному лицу.
Легенду эту, как и последующую, я слышал от бывшего заведующего Феодосийским музеем древностей — Степана Ивановича Веребрюсова. В несколько иной редакции она помещена в Легендах Крыма — В. X. Кондараки.
"Султан-Салэ.
В конце XIX веко на пути из Феодосии в Отузы, в к местности, называемой Султановкой, недалеко от греческого поселка Джанкой (Душа-деревня) виднелись развалины мечети Султан-Салэ.
Сабаных хайр олсун — доброе утро.
Каурма — разваренная в собственном соку баранина с картофелем, нечто вроде густого супа.
Ага — должностное лицо или вообще важное лицо. Титул султана со времени родоначальника Гиреев-Хаджи Гирея получил второстепенное значение, и султанами назывались ханские княжичи.
И сто лет назад развалины Султан-Салэ стояли такими же, как теперь.
Бури и грозы не разрушили их.
Видно, хорошие мастера строили мечеть Султана-Салэ и зоркий глаз наблюдал за ними.
А был Салэ раньше простым пастухом, и хата его была последней в Джанкое.
Какой почет бедняку! И не смел он переступить порога богатого дома.
Но как-то раз, выгоняя коров на пастьбу, Салэ зашёл на ханский двор и увидел дочь бека.
Есть цветы, красота которых удивляет, иные плоды заставляют забыть любую горечь. Но у цветов и плодов нет черных глаз, которые загораются любя; нет улыбки, что гонит горе, и в движении нет ласки, отражающей рай пророка.
Салэ понял это, когда поднималась по лестнице Ресамхан.
С тех пор перестал есть и пить бедный пастух, а старуха мать потеряла покой.
— Что случилось, — спрашивала она сына, и молчал Салэ.
Но внезапно умерла Ресамхан от рыбьей кости, и когда узнал об этом Салэ, не стало в лице его кровинки. Тогда открылось всё матери, и поняла она, отчего обезумел сын, её бедный Салэ, который ночью принес тело девушки, вырытое из могилы.
Жемчуг бывает разный. Жемчуг слёз, которые родились в любви, самый чистый из всех.
Плакал Салэ, обнимая тело, и от дыхания ли любви, от горячих его слез — стало тёплым тело.
Бросился Салэ к матери. И в простоте сердца сказала мать, что не умирала Ресамхан и, устранив кость, оживила девушку.
Но как только Ресамхан открыла глаза, поспешил Сала укрыться от её взора, ибо самый маленький камешек может смутить чистоту вод хрустального ручья.
Тронула сердце девушки такая любовь, а великий Аллах дал ей не одну красоту. Долго помнил потом народ в Джанкое мудрость Ресамхан.
И поняла она, что есть и чего нет в пастухе.
— Пусть пойдет, — сказала она старухе, — в Кефеде, на пристань; там сидит Ахмет-ахай; он даст Салэ на копейку мудрости, на копейку другой.
Проник в душу пастуха Ахмет-ахай своим взором, когда пришел Салэ к нему на пристань, и дал совет.
Один: — Помни, не то красиво, что красиво, а то красиво, что сердцу мило.
И другой: — Цени время, не спрашивай того, что тебя не касается.
Улыбнулась Ресамхан, когда мать пастуха рассказала о совете Ахмет-ахая.
— Пусть так и делает. И я скажу. В Кефеде стоят корабли. Хорошо будет, если возьмут Салэ на большой корабль. В чужих краях он узнает больше, чем знают наши, и тогда первый бек не постесняется принять его в своем доме.
Вздохнул Салэ, просил мать спрятать Ресамхан, пока не вернется, и, нанявшись на корабль, отправился в дальние страны, и не вернулся назад, пока не узнал моря, как знал раньше степь.
В степи — ширь и в море — ширь, но не знает степь бурной волны, и тишь степная не страшит странника.
Когда корабль Салэ был у трапезундских берегов, повисли на нем паруса, и много дней оставался он на месте.
Тогда послали Салэ и других на берег найти воду.
У черной скалы был колодец, и корабельные поспешили спустить в него свои ведра, но не вынули их, потому что кто-то отрезал веревку.
— Нужно посмотреть — кто, — сказал Салэ. Однако из страха никто не полез.
— Не полезу — все равно пропаду, — подумал Салэ и спустился к воде.
У воды, в пещере, сидел старик, втрое меньше своей бороды; перед ним красавица арабка кормила собаку, а вокруг стояло тридцать три кола и на всех, кроме одного, торчали человеческие головы.
— Собаных-хайр-олсун, — приветствовал Салэ старика. И на вопрос — как сюда попал, присев на корточки, рассказал, как все случилось.
Усмехнулся старик.
— Если у тебя есть глаза, ты должен видеть, куда попал. Как же ты не удивился и не спросил, что все это значит.
— Есть мудрый совет, — отвечал Салэ, — не расспрашивай того, что тебя не касается.
Шесть раз икнул волшебник, и встала торчком его борода.
— Вижу, ты большой мудрец, Скажи тогда — что красивее: арабка или собака.
Не задумался Салэ.
— Не то красиво, что красиво, а то красиво, что сердцу мило.
Плюнул в ладонь старик и, замахнувшись ятаганом, снёс головы арабке и собаке.
— Когда раз ночью пришёл к жене, я нашёл чужого, и, по моему слову, женщина стала собакой, а мужчина женщиной. Ты видел их. Потом приходили люди, не ответили как ты. За то бараньи головы их на колу, а твоя останется на плечах.
И старик наградил Салэ. Кроме воды, вынес Салэ из-под земли ведро разных камней.
Не бросил их назад в колодец, как советовали корабельные, а послал с первым случаем к матери в Джанкой.
Пожалела мать, что камни, а не деньги, подумала — потерял Салэ разум, но Ресамхан сказала старухе, чтобы позвала богатого караима, и караим отдал за камни много золота, столько золота, сколько не думала старуха, чтобы было на свете.
А через год возвращался Салэ домой и на пути в Джанкой встретил табуны лошадей, и отары овец, и стада скота, и когда спрашивал — чьи они, ему отвечали:
— Аги Салэ.
— Верно новый богач в Джанкое, — думал Салэ и не подумал о себе.
Много лет не был Салэ в Джанкое и не узнал деревни; и упало у него сердце, когда не увидел своей хаты, а не по далёку от места, где она была, стоял на пригорке большой дом, должно быть тоже Аги-Салэ.
Когда петух пьёт воду, он за каждый глоток благодарит Аллаха. Таким был Салэ с тех пор, как ожила Ресамхан. Теперь поник он головою и в печали сел у ограды нового дома.
Но когда ждешь кого — зорко видит глаз, и увидела Ресамхан Салэ у ограды и послала старуху-мать позвать Салэ в его новый дом.
Если падаешь духом, вспомни о Салэ и улыбнись его счастьем. Может быть, и к тебе придет оно.
Первым богачом стал Салэ на деревне, первым щёголем ходил по улице, а когда садился на серого коня, выходили люди из домов посмотреть на красавца-джигита.
Увидел его старый бек из башни ханского дворца, послал позвать к себе, три раза звал, прежде чем пришел к нему Салэ, а когда пришёл, позвал бека к себе в гости.
Угощал Салэ старика и не знал старик, что подумать. Никто, кроме Ресамхан, не умел так приготовить камбалу, поджарить каурму.
— Если бы Ресамхан была жива, отдал бы её за тебя.
И тогда открыл Салэ беку свою тайну, и сорок дней и ночей пировал народ на свадьбе Аги Салэ.
Через год родился у бека внук и стали называть его Султаном-Салэ.
А когда Султан-Салэ стал старым и не было уже в живых его отца, построил он в его память, на том месте, где стояла прежде хата, такую мечеть, какой не было в окрестности.
Много воды утекло с тех пор; не только люди — переменились камни; в Джанкое не стало татар и давно уже живут греки, а стены мечети Султан-Салэ стоят, как стояли, гордые своими арками и поясами.
Видно, хорошие мастера строили их, и зоркий глаз наблюдал за ними.
"Кемал-бабай — дедушка Кемал.
На одной из вершин Кара-Дага, возле Коктебеля указывают святую могилу. О ней упоминал академик Паллас в путешествии по Крыму в 1793–1794 гг. Татары почитали могилы праведных людей (озизов), они приводили больных людей в надежде на исцеление у такой могилы. Признание азизом совершается обыкновенно после того, как несколько почтенных лиц удостоверяет, что видели на могиле зеленоватый свет, и что чудеса исцеления имели место в действительности.
Не искал почёта, не искал золота; искал правду. Когда увидел — ушла правда, тогда умер Кемал-бабай.
Сколько лет было Кемал-бабаю, не знали. Думали — сто, может быть, двести.
Он жил так долго, что вся деревня стала роднёй; он жил так много, что дряхлое ухо не различало шума жизни, а глаз перестал следить за её суетой.
Иногда о нём забывали, и только, когда весеннее солнце заливало золотом лучей вершины Кара-дага, вспоминали, что он жив.
— Опять идёт на гору.
Кемал-бабай шёл, чтобы омыть лицо весенней струёй из родника.
Навстречу неслись гимны аромата цветов; легкий бриз играл, лаская землю; радость бытия наполняла существо.
Кемал-бабай прислушивался к доходящим ощущениям и в них искал себя.
Старый, дряхлый Кемал-бабай, ноги которого еле двигаются и руки с трудом поднимаются для молитвы, ты ли тот самый Кемал, который в бурную ночь плыл между скал к кораблю, чтобы предупредить об опасности. Смелый Кемал, не боявшийся самым сильным и богатым говорить в лицо слово правды; Кемал, которого изгнали из девяти стран ибо, кто говорит правду, того изгоняют из девяти государств, как потом стал говорить народ.
Катилась жизнь твоя, Кемал, как бурная река, пока не нашёл приюта в бедной деревушке.
Кто знает коран лучше муллы, кто понимает арабскую книгу, кто побывал в Мекке и Стамбуле — тот мудрый человек. А мудрого человека не тронут в деревне.
И вот долго живет Кемал под Кара-дагом, много весен прошло; и каждую весну идёт на гору, к ручью, где делает на дереве зарубку.
Потом сочтёт — сколько лет ждал правду на земле. Потому что всё ждёт её чистый духом человек.
Так думал Кемал-бабай, спускаясь в долину, когда вечерня синева бежала по склонам вслед за уходящим светом дня.
Так шли годы, много уже зарубок на дубе, до ветвей дошли.
И вот пришло время зноя, какого не знали раньше. Солнце выжгло траву, иссушило лист; вымерли ручьи; воздух жег дыхание.
Молились в мечети; спрашивали Кемал-бабая:
— Что будет?
— Покажется месяц, пойдет дождь, землю зальёт. Горе будет.
Ждали люди. Сверкнул серебристый серп и на безоблачном небе, — не похоже было на дождь.
— Плохой пророк Кемал-бабай.
Но за ночь набежавшие тучи потушили огни звезд, блеснула разгневанная молния, загрохотал перекатом по горам гром; понеслись по земле странные голоса, и диким рёвом загудел ливень. Не было еще такого.
— Правду сказал Кемал-бабай!
Испугались люди. — Горе будет, сказал. И настал ужас. Хлынул на деревню бешеный поток с гор и унёс в море всех, кто не успел бежать. Обезумел богатый Веми. Клялся всё вернуть, что отнял у соседа, — и дом и сад, если найдётся дочь. Старый Муслядин умолял помочь ему, — все долги простить. И было чистое сердце у них. И вспоминали имя Аллаха, даже кто никогда не произносил его. Ибо было горе кругом, и не надеялись на себя.
Молились в мечети; ждали, что скажет Кемал-бабай.
Как в арабской книге читал Кемал-бабай в их сердцах; знал, что думали и, казалось ему, что стала близка правда.
Вышел на крыльцо, посмотрел туда, где завернулся в облако Кара-даг. Чудился ему свет зелёный, как чалма Пророка. Смотрели люди — не видели.
Прислушался Кемал-бабай. Сверху, с неба ли, с гор, — неслись радостные голоса.
Слушали люди — не слышали.
А через день там, куда смотрел Кемал-бабай, засверкал солнечный луч. Прошла беда, пришли в себя люди.
Многих не стало. Взяли себе соседи их землю и благодарили Аллаха, что не их постигла гибель.
Почувствовал Кемал-бабай, что убегает правда и начал корить людей.
Больше всех обидел бедных коктебельский мурзак, больше всех корил его; запретил деревенским ходить к нему.
А когда некоторые пошли тайком, — отвернулся от них в мечети.
— Кто с вороном пирует, у того не бывает чистого клюва!
Растерялся мурзак, не знал, что делать. Достал из сундука кисет с червонцами и понёс ночью к Кемал-бабаю.
— Не срами только.
Швырнул червонцы Кемал-бабай.
— Уходи!
Упал мурзак перед стариком на колени, стал просить.
— Скоро умрешь, на всю деревню сделаю поминки, на могиле столб с чалмой поставлю; много денег дам имамам; скажут имамы: — Кемал-бабай был святой, Кемал-бабай — азиз. Все сделаю, похвали людям меня.
Понял Кемал-бабай слова мурзака, отвернулся от него. Закипел гневом мурзак, как ужаленный бросился на старика и начал бить его.
— Скажи, что сделаешь, как я хочу. Или убью тебя.
— Убей, — хрипел Кемал-бабай, переставая дышать.
Пришли на утро люди и увидели, что умирает Кемал-бабай. Ничего не сказал, что случилось с ним. Знал, что не нужно больше корить мурзака. Знал, что ночью занемог мурзак и больше жить не будет. Спросили люди: не надо ли чего и где схоронить его.
— Там, где упадет моя палка.
— Вероятно, бредит старик, — думали.
Но, собрав последние силы, поднялся Кемал-бабай, перешагнул порог, бросил кверху свою палку, зашатался и испустил дух.
А палка высоко взвилась к небу и полетела на Кара-Даг. Побежали за ней люди и нашли её у ручья. Там и схоронили святого. И, схоронив, сосчитали, сколько было зарубок на дереве.
— Девяносто девять…
Решили, что было Кемал-бабаю сто лет и сделали сотую.
Настало хорошее время. Горы покрылись зеленой травой. Быстро оправились тощие стада. Не возвращались на ночлег домой, ночевали в горах, и по ночам чабаны видели зеленый свет на могиле Кемал-бабая. Посылал мулла проверить, — сказали, что правда.
— Уже не в самом ли деле азиз Кемал-бабай?
Ждали чудес. И случились чудеса. Из Отуз, Коз и Капсихора привозили больных. Многим помогало. Тогда имамы объявили Кемал-бабая азизом. И немощные стали приходить со всех сторон Крыма. Приходят и теперь. Привозят больных из Алушты и Ускюта, из Акмечети и Бахчисарая. Говорят, всем помогает, кто приходит с чистой душой.
Всю жизнь искал правды Кемал-бабай; кто придет к нему с правдой, тому поможет он. Потому что Кемал-бабай — азиз, святой.
Печатается по изданию: «Легенды Крыма», Н. Маркс. Выпуск второй. М., 1915.
Кохтебель, быстро растущий курорт, на пути из Феодосии в Отузы, лет сорок назад представлял из себя болгаро-татарскую деревушку, а до переселения сюда болгар, находился в руках татар. Последних в настоящее время осталось всего несколько семейств и они уже не в силах поддержать разрушающуюся мечеть. Кохтебель лежит у подножия Карадага, на одной из вершин которого указываютъ святую могилу. Об этой могиле упоминает академик Паллас в путешествии по Крыму 1793–94 годах. Он говорит и о поклонении этой могиле со стороны татар. И в наши дни привозят сюда больных, даже из дальних деревень в надежде на исцеление у могилы праведного человека азиса.
Признание азисом совершается обыкновенно после того, как несколько почтенных лиц удостоверят, что видели на могиле зеленоватый свет и что чудеса исцеления имели место в действительности, Мурза — сокращенное и несколько видоизмененное арабско-персидское эмир-задэ, эмирович. Популярный титул мирзадэ пережил все другие почетные приставки к именам татар, знатного происхождения и дошел до нашего времени, как мурза или мурзак. По переходе в русское подданство мурзаки были признаны потомственными дворянами. Еще в 70-х годах в Кохтебеле жили местные помещики — мурзаки. Имам — священник.
Легенда о Кемал-бабае хорошо известна всем окрестным татарам.
«Чершамбе.
Чершамбе (татар.) — среда.
Пятница — недельный праздник у татар.
Юланчик (татар, «гнездо змей») — местность на пути из Отуз (ныне Щебетовка) в Старый Крым.
Бедный Сеит-Яя. Я помню его доброе лицо в глубоких морщинах, седеющую бороду, сгорбленный стан и необыкновенную худобу, и как он подзывал, бывало, меня, когда я проходил, мальчиком, мимо его сада, чтобы выбрать мне самый крупный бузурган или спелую сладкую рябину.
— Ничего, кушай.
И начинал напевать свою грустную песенку — Чершамбе-Чершамбе.
Все знали эту Чершамбе и отчего поёт её Сеит-Яя, бедный Сеит-Яя, который давно уже не в своём уме.
Не помнили, когда пришел Сеит-Яя в деревню. Говорили только, что еще тогда замечали за ним странное.
Трудно было найти, кто бы лучше его сделал прищеп, положил катавлак, посадил чубуки.
Он был всегда в работе, редко заходил в кофейню, казался тихим, безобидным. Но кто ближе был к нему, хорошо знал, как умеет Сеит-Яя подметить всё смешное, и потому многие не любили его.
Вспоминали, как срамил он почтённого Пурамета, который, когда выходил из дому, всегда трогал угол: — Тронь два раза на всякий случай.
Отворачивался сотский Абляз, когда встречал Сеит-Яя, потому что, когда умерла его тетка, он рассказал в кофейне, как выли накануне на верхней деревне собаки. Все знали, что после этого бывает, но Сеит-Яя сказал громко:
— Умного в сотские выбрали!
У Муртазы пала лошадь. Поздравляли Муртазу. Народ верит, что пожалел Аллах человека, если вместо него взял лошадь. Ворчал Сеит-Яя:
— Мало у Аллаха дела, чтобы заниматься вашими делами. Скоро бублики печь вам будет.
Качал головой мулла:
— Плохо Сеит-Яя кончит, не знает язык, что болтает.
И назвал его дурнем, когда услышал, что посмеялся Сеит-Яя над пятницей.
В пятницу шли пожилые в мечеть и позвали с собой Сеит-Яя. Усмехнулся Сеит-Яя.
— Идите, идите, я в среду приду.
— Плохо его дело, — сказали старики, — видно, Аллах отнял у него разум совсем. Дурень Сеит-Яя.
И стали люди, кто сторониться, кто потешаться над ним, и никто не хотел отдавать свою дочь за него замуж.
А время пришло Сеит-Яя жениться, и многие заметили, что стал тосковать он.
Заметила это и хозяйка, у которой Сеит-Яя служил в работниках, и решила посватать одну вдовушку из казанских.
Не любят наши татары чужих. У тех девушки ходят открытыми, не стыдятся разговаривать с мужчинами, городское платье начинают носить.
Но Сеит-Яя согласился. — Хотя и казанская, а женщина. Большой огурец, малый огурец, — все огурец.
— Сватай, — сказал он хозяйке и вечером пошел к дому, где жила вдовушка.
Сидела вдовушка на пороге и жевала мастику. Посмотрел на неё из-под рукава Сеит-Яя.
— Хороша, жаль, что не закрывается. Спокойней было бы. Постоял ещё, облокотившись о косяк.
— Когда будет ночь, приходи в хозяйкин сад.
Присвистнул и ушёл к себе.
Не спал в эту ночь Сеит-Яя, не спала и вдовушка. Ворочалась на войлоке, вздыхала; ястык жаркой казалась. И когда смолкли голоса на деревне, накинула платок и пошла под орешину.
Под орешиной свадьбу можно устроить, не то что маленькой женщине спрятаться; однако скоро нашёл её Сеит-Яя.
— Буду тебя сватать, пойдёшь за меня?
Колебалась ответить. Пожалуй, люди засмеют, пошла замуж за дурня.
Но Сеит-Яя умел хорошо ласкать; к тому же принес целый платок сладкой, с орехом баклавы и не боялся шепнуть на ухо стыдное слово.
И согласилась вдовушка.
— Пойду.
Веселым стал Сеит-Яя, двойную работу хозяйке делал. И думала хозяйка:
— Наверное, поладил.
А по пятницам, когда все татары отдыхали, устраивал своё хозяйство; складывал соба на дворе, чтобы печь хлеб; мастерил сарайчик для коровы.
— Сено где возьмешь? — спрашивала хозяйка.
— Накошу на Юланчике.
Дивилась хозяйка:
— Да ты в уме ли?
Потому что все знали, какое место Юланчик. Недаром люди назвали его Змеиным гнездом. В камышах жила змея, которая, свернувшись, казалась копной сена, а когда шла полем, делала десять колен и больше. Правда, убили её янычары. Акмелизский хан выписал их из Стамбула. Но остались от неё детеныши. Потому что, когда принесли в деревню голову убитой, то она кишела змеёнышами. И когда перепуганные люди разбежались в стороны, полетели змеёныши в своё гнездо и обратились в джиннов. Тарак-ташский джинджи видел их в пьяном хороводе.
И никто не ходил на Юланчик.
Но Сеит-Яя не побоялся.
— Это люди всё об Юланчике выдумали. Никаких джиннов нет и шайтана нет, может, ничего нет.
— Тогда коси себе, дурень.
И пошёл Сеит-Яя на Юланчик.
Оттого, что не ходили люди туда, стояла трава по пояс, а из-под косы выскакивали зайцы, выпархивали птицы.
— Накошу сена, приду охотиться, — подумал Сеит-Яя. И только подумал, как вдруг увидел через балку на бугре черную собаку с хвостом вверх.
Завыла собака. Передразнил её Сеит-Яя.
— Вой, вой, я тоже умею.
И не увидел её больше. Но нашла черная туча, закрыла солнце, погнала по земле серую тень.
Сеит-Яя решил отдохнуть и прилёг под дикой грушей.
— На половину зимы накосил; зайцев набью — шубу жене сделаю; дичи набью — хозяйке отнесу; хозяйка свадьбу поможет справить.
И заснул Сеит-Яя, не слышал, как налетел из Бариколя пыльный вихрь, как закрутил скошенную траву, как завыл голодною собакой. Показалось только ему, что вдали играет музыка.
Открыл глаза и застыл от ужаса.
Летела на него козлиная свадьба. Впереди три горбатых козла, с человечьим лицом, дудели на камышовых дудках; за ними старый козёл с вывернутыми рогами бил в бумбало коровьей ногой. Целым стадом скакали черные козлы, и среди них на верблюде сидела, вертелась, с бубном в руке, его невеста. Хотел броситься к ней Сеит-Яя, но заметила она это и скрылась в горб верблюда. И завизжали, запрыгали по всему камышу голые цыплята, и почернело от них окрестное поле, и понеслась свадьба дальше.
Помутилось в глазах Сеит-Яя, Вспоминал он потом только, что позади всех бежал горбатый урод, кланялся ему и кричал, поворачиваясь:
— Чершамбе, чершамбе!..
Прибежал обезумевший Сеит-Яя в деревню и не нашёл своей невесты. Ушла куда-то и больше не возвращалась.
* * *
Целых двадцать лет жил после того Сеит-Яя в хозяйкином саду и только по пятницам приходил в деревню спросить, не видели ли его невесты; подходил к мечети и ждал, когда выйдет мулла. В плохой одежонке, скорбный и исхудалый, Сеит-Яя становился перед ним на колени и молил:
— Сделай так, чтобы пятница средой была, тогда найду невесту. Ведь горбатый джинн на свадьбе кричал: чершамбе, чершамбе.
И, возвращаясь к вечеру в свой сад, грустный и сгорбившийся, Сеит-Яя глухим голосом напевал свою печальную песенку:
— Чершамбе, Чершамбе.
Печатается по изданию: «Легенды Крыма», Н, Маркс. Выпуск второй. М., 1915.
Легенду рассказывали мне проживающие в Отузах поселянин Аблеким Амит-оглы и помещица Жанна Ивановна Арцеулова. Герой легенды Сеит-Яя жил в Отузах лет сорок назад и я хорошо помню его доброе, грустное лицо. Чершамбе — среда. Недельный праздник у татар — пятница. Гибель лошади или другого животного в то время, как в доме кто-либо болен, считается в нашей местности благоприятным для заболевшего знамением. Говорят, что Аллах в этом случае щадит человеческую жизнь, довольствуясь душою животного. Суеверие дотрагивания до угла существует еще во многих местах. Проводя свое детство в Отузах, я слышал от товарища детства, деревенского мальчика, грека, что, уходя из дому, нужно непременно незаметно для других дотронуться до угла, чтобы во время отсутствия из дому всё было благополучно. При этом я мог передать эту тайну лишь одному человеку, иначе дотрагивание до угла теряло свою волшебную силу. Соба — печь. Ястык — головная подушка. Балахур-сипет — корзинка-улей. Юланчик по-татарски — гнездо змей. Так называется местность на пути из Отуз в Старый Крым. Отсюда вытекает река Юланчик, идущая к Кохтебельскому заливу".
"Птица Счастья.
Соколиная скала (Шан-кая) — расположена западнее массива Ай-Петри, её высота 877 метров над уровнем моря. Сюжет легенды заимствован у других народов, в фольклоре которых также встречаются мотивы о счастье в виде птицы, не дающейся в руки бедному человеку.
Встретились два соседа: бедный и богатый.
— Отчего ты такой грустный? — спросил богатый бедного.
— А чего веселиться, когда у меня счастья нет, — отвечает тот. — Говорят, есть оно на свете, да, наверное, не для нас, бедняков. Вон посмотри, как богачи живут! Сады и виноградники у них в долинах, земля там хорошая, воды много, урожай большой. А у меня одни камни. Кроме колючего кустарника, ничего не родит. Дети редко когда хлеб видят. Эх, нет у меня счастья, чего и спрашивать!
— Счастье — это богатство! — назидательно сказал богатый. — А богатство добывать надо, оно само не придет.
— Тебе хорошо говорить — добывать. Ты вон как торговлей разбогател! Все людей обмериваешь да обвешиваешь, всячески обманываешь, По-твоему, так надо счастье добывать? Это не счастье, а бесчестье!
— Ишь, какой честный нашелся, — обиделся купец. — Тогда живи как знаешь, и нечего тебе плакаться на свою судьбу… А то иди вон на Соколиную скалу. Там, говорят, в глубокой пещере Птица Счастья обитает. Вот и лови её за хвост, она честных любит, — с издевкой закончил богач и зашагал прочь.
Призадумался бедняк. А может, и вправду Птицу Счастья поискать? Видать, есть она, если про неё так много говорят. Он и раньше слышал о Птице Счастья с Соколиной скалы. Многие ходили искать её, да не нашли. Одни возвращались такими же несчастными, как и были, а другие пропадали без вести. Говорят, что Птицу Счастья может поймать только самый честный и справедливый человек.
Взял бедняк длинную веревку, мешок да крепкую палку и полез на Соколиную скалу. Ох и трудно было взбираться! Камни преграждали путь, держидерево не пускало, колючки в тело впивались.
Два шага подымется — четыре назад ползет. Но разве в диковинку бедняку по горам лазить? Не сдался он, не отступил. Где за ветку ухватится, где палкой зацепится, где ползком — так и добрался на самую вершину Соколиной скалы.
А вот и пещера. Наверное, в ней Птица Счастья прячется. Обвязался смельчак веревкой, укрепил конец её за выступ скалы и полез в пещеру. Темно, сыро, страшно. «Возвращайся, пока не поздно», — шепчет ему кто-то невидимый. Но бедняк не слушает и ползет дальше. Вскоре он нащупал в темноте отверстие какого-то колодца и начал спускаться вниз.
Долго он спускался, может, день, а может быть, и два. Уже силы на исходе, уже руки веревку не держат, а дна все нет и нет. И когда бедняк готов был уже распрощаться с жизнью, внизу замерцал свет.
— Птица Счастья, — беззвучно прошептал он и выпустил веревку.
Очнулся бедняк в чудесном гроте, освещенном ярким светом. Вокруг лежали груды золотых слитков, стояли открытые сундуки с драгоценными камнями, монетами, всевозможными украшениями. А на небольшом камне, словно на троне, сидела сверкающая жар-птица.
Встал бедняк, посмотрел на несметные богатства, лежащие здесь. Но не стал брать ни золота, ни драгоценных камней, ни денег, потому что богатство — это еще не счастье.
Прикрыв шапкой глаза от слепящего света, он смело подошел к дивной Птице. И она не убежала от храбреца. Взял он её осторожно, завернул в мешок и двинулся в обратный путь.
Измученный, весь ободранный, но счастливый, возвратился бедняк домой.
— И где ты пропадаешь, несчастный бродяга, — набросилась на него жена. — Совести у тебя нет — бросил голодную семью и ушел бог весть куда!
— Не кричи на меня, жена, — ответил бедняк. — Есть у меня совесть, а теперь будет и счастье. Вот посмотри, что я принес.
Он развернул мешок, и вся хижина озарилась ярким «светом.
— Что это? — вскрикнула от удивления жена.
— Это Птица Счастья!!!
Смастерил бедняк клетку, посадил туда Птицу и стал счастья дожидаться. Прошел день, другой.
Хлеб кончился, похлебки не из чего сварить, дети плачут.
— Ну, где же твоё счастье? — упрекает жена. — Лучше продай эту красивую птичку. Деньги будут — счастье будет.
— Да пойми ты, бестолковая, что Птицу продать нельзя, потому что счастье не продается и не покупается. Птица обязательно принесет нам в дом счастье, если мы будем честными, справедливыми.
— Сам ты бестолковый! — закричала в ответ жена. — Детям есть нечего, а он мне толкует о честности да справедливости! Неси сейчас же Птицу в Бахчисарай и продай её хану. У него много денег, а игрушки такие ему нужны.
Что оставалось делать бедняку? Завернул он в мешок клетку со своим счастьем и пошёл в Бахчисарай, чтобы продать его, да продать подороже.
Приходит к воротам дворца, просится к хану,
— А кто ты такой и что тебе надобно? — кричат стражники.
— Птицу Счастья принёс, — коротко ответил бедняк.
Ввели его в богатые покои. На подушках хан сидит, а вокруг него вельможи в почтительном поклоне согнулись.
— Ты и вправду мне Птицу Счастья принес или шутки шутить вздумал? — грозно спросил хан. — Смотри, как бы тебе головой поплатиться не пришлось.
Вместо ответа бедняк снял мешок с клетки, и словно молния сверкнула в ханских покоях. В страхе попадали на пол вельможи, а хан подушками закрылся и кричит:
— Прячь её быстрее, а то она мой дворец сожжёт!
Накрыл бедняк мешком клетку, поднялись с пола вельможи, вылез из-под подушек хан.
— Ты сам Птицу Счастья отыскал?
— Сам.
— Молодец! Я беру её у тебя, и ты получишь награду.
Отдал бедняк своё счастье, добытое с таким трудом. И хан не забыл своего обещания. Щедро наградил он бедняка: велел снять ему голову с плеч, чтобы другим беднякам неповадно было счастье искать.
"Тайна Черного моря.
Жил некогда на свете богатырь, и была у него чудодейственная стрела, которую он прятал в глубоком подземелье за семью замками.
Славилась стрела не тем, что была из чистого золота выкована, драгоценными камнями украшена, а тем, что таила в себе страшную разрушительную силу. Стоило богатырю взять лук, натянуть тугую тетиву, и стрела с оглушительным грохотом взлетала ввысь, оставляя за собой огненный след. И там, где она пролетала, вспыхивал воздух, закипала вода, плавилась земля, гибло все живое.
Страшное это было оружие! К счастью, находилось оно в надежных руках. Богатырь был человеком справедливым, мирным и огненную стрелу без надобности в руки не брал. На другие государства он не покушался, а на его отечество враги не нападали — боялись.
Перед смертью задумался богатырь: кому передать огненную стрелу? Сыновьям? Нет. Воины они храбрые, сильные, но еще молоды и безрассудны. Не удержаться им от соблазна испробовать силу огненной стрелы — и вспыхнет тогда братоубийственная война, и погибнет тогда не один народ, исчезнет с лица земли не одно государство.
Нет, никому нельзя доверить такое грозное оружие.
Надо спрятать стрелу так, чтобы ее долгое время никто не мог отыскать. И лишь тогда, когда не будет войн и на земле воцарится вечный мир, — тогда люди найдут чудодейственную стрелу и используют ее силу в мирном, созидательном труде.
Позвал отец своих сыновей и говорит им:
— Дети мои! Я уже стар, недолго мне осталось жить на свете. Исполните же мое последнее желание. Вот вам ключи, откройте подземелье, возьмите огненную стрелу, о страшной силе которой вы слыхали. Далеко отсюда, на юге, есть глубокое море. Отнесите туда стрелу и опустите ее на дно этого моря.
Исполняя волю своего отца, воины взяли стрелу и отправились в путь.
Несколько лет странствовали братья по белу свету. Наконец пришли они в горную страну, омываемую с трех сторон морем. Взобрались на самую высокую гору и увидели синее-синее море. Окутанное утренней розовой дымкой, оно мирно спало.
В спокойной воде, словно в зеркале, отражался огненный шар восходящего солнца.
Это было Черное море. В его водах и решили братья захоронить огненную стрелу.
Вдруг братья почувствовали, что жаль им расставаться с драгоценной ношей. И честолюбивые мечты овладели ими.
— Послушай, брат, — начал осторожно младший. — Зачем нам выбрасывать такое сокровище в море? Ведь это же наследство наше…
— Да, — согласился старший. — Огненная стрела по праву принадлежит нам. И ничего плохого в том не будет, если мы оставим ее у себя.
— Если бы мы имели волшебную стрелу, — продолжал младший, — мы завоевали бы эту прекрасную страну, построили на берегу моря замок, взяли бы себе в жены самых красивых и богатых девушек.
— Да что одну страну! Мы, завоевали бы все страны, которые знаем и которых еще не знаем. Нам покорились бы целые племена и народы…
И договорились братья, что спрячут стрелу в горах, а отцу скажут, что сделали, как он велел.
Отыскали они в горах глубокую пещеру, спрятали в ней стрелу и отправились в обратный путь.
Каково же было их удивленье, когда, возвратясь домой, они узнали, что отец каким-то образом раскрыл их замысел. С негодованием набросился старик на сыновей, упрекая их в непослушании.
— Не будет вам моего благословения, — сказал он, — пока стрела не ляжет на дно моря.
Убедившись в том, что им не удается завладеть грозным оружием, братья отправились к берегам Черного моря и с грустью выполнили волю отца. Огненная стрела опустилась в бездну морскую. Потемнело от гнева мора, закипели, заволновались его тихие воды.
До сих пор где-то на дне морском лежит огненная стрела, и до сих пор Черное море хранит эту тайну. Только иногда забурлит оно, заклокочет, подымет громадные волны, тщетно пытаясь выбросить из недр своих смертоносное оружие".
"Дивчина-чайка.
На море на Черном есть остров суровый, немой — красные скалы на буйном зелёном раздолье. Не видно на острове беленьких хаток, кудрявые листья его не покрыли. Одна только тропка зелёная вьётся: весенний ручей промыл красную глину, оброс бархат-травою. А дальше — всё мёртво и глухо.
Но нет, не всё: вон там на утёсе над морем, где вечно бушует седой прибой, на самой вершине горит по ночам огонёк. А днём над утёсом чайки печальные вьются, кричат над бушующим морем.
Это что за утёс? Почему там огонь? И за что чайки любят утёс тот суровый?
Давно, говорят, на остров тот дикий приплыл человек неизвестно откуда. Наверное, горькая доля долго гоняла беднягу по свету, пока не нашёл он на острове диком приюта.
Дитя да пожитки убогие вынес из утлого челна на берег и стал себе жить-поживать.
Как жил, чем питался — сначала об этом никто не ведал. Со временем люди узнали, какое доброе сердце у этого человека. Он каждую ночь огромный костёр разжигал, чтоб его видно было далеко, чтоб те корабли, которые плыли по волнам зелёным, могли безопасно пройти мимо камней суровых да отмелей скрытых, коварных! А если корабль разбивался о скалы, тогда человек в своем утлом челне отважно бросался на помощь несчастным.
И благодарные люди отдать ему были готовы сокровища, деньги и всё, что везли на своих кораблях. Но не брал ничего чужеземец, лишь только еды немного, да дров, да смолы для костра.
И вскоре люди узнали о старике этом странном, прозвали его «аистом морским». А также узнали о дочери его любимой, которую, словно русалку, и волны морские качали-ласкали, и камни немые, и бури морские жалели-утешали.
И выросла дочь старика, и стала на диво прекрасной: бела, словно пена морская; пушистые косы её, как морская трава, до колен ниспадали, а голубые глаза, словно раннее море, сияли; а зубы, как жемчуг, сверкали из-под коралловых губ.
Однажды после купания дивчина сладко уснула на тёплом песочке (море в то время молчало-дремало). И слышит сквозь сон она шёпот. То рядом за камнем втроём собрались: птица-бабич, свинка морская да рыбка — чешуйка золотая.
Вот рыбка и молвит:
— Достану со дна я ей жемчуг, кораллы и яркие самоцветы за то, что спасла меня. Лежала, несчастная, я на косе — сердитые волны забросили очень далеко. Жгло меня солнце, сушило, а хищный мартын белоснежный в небе кружился, и с ним моя смерть приближалась. А добрая дивчина эта взяла меня, ласково мне улыбнулась и в море легко опустила. Я вновь ожила…
— А я хорошо научу её плавать, нырять, танцевать весёлые танцы, чудесные сказки я ей расскажу, — молвила свинка морская, — за то, что она меня кормит, делится честно едою со мной. Погибла бы я без неё.
— А я,— отозвалась задумчиво птица-бабич,— а я ей по ведаю новость, которой никто здесь не знает. Была я за морем, слыхала; прибудут сюда корабли и галеры. На тех кораблях и галерах дивные люди с чубами (их зовут казаками). Они никого не боятся и даже древнему морю подарки не дарят, как другие купцы-мореплаватели, лишь веслами бьют его, не уважают! И море разгневалось на чубатых, и злая судьба их всех потопить присудила, сокровища камням отдать, да нам, морским слугам. Большой этой тайны никто не знает. А ей, милосердной, должна рассказать я за то, что меня она тоже спасла. Какой-то злодей перебил мои крылья стрелою, и я умирала на волнах зеленых. А милая дивчина эта меня изловила, кровь зашептала, целебных трав приложила, кормила, поила, за мною смотрела, пока не срослись мои крылья. За это раскрою ей тайну большую…
— Молчи! — зашумели, проснувшись, сердитые волны. — Молчи, не твоё это дело! Не смеет никто знать о воле великого моря, не смеет никто противиться грозному!
Набросились волны на камни, сердито урчат между ними. Испуганно свинка и рыбка нырнули на дно, а птица в небо взлетела.
Но поздно проснулись волны: услышала дивчина тайну, на ноги быстро вскочила и громко позвала:
— Вернись, птица-бабич, вернись! Расскажи мне о тайне подробней! Не нужно ни жемчуга мне, ни кораллов, ни танцев весёлых, ни сказок чудесных. А лучше скажи мне, откуда высматривать хлопцев чубатых, как от беды бесталанных спасти?
А волны бушуют, а волны ревут:
— Молчи! Не расспрашивай, глупый ребенок. Смирись! Не перечь лучше морю: море ведь тяжко карает!
А дивчина думает: «Ладно, бушуйте, зелёные волны, чернейте от злости, беситесь. Я вам не отдам на съедение людей тех отважных. Я вырву из горла у хищного моря братьев моих бесталанных! Отцу не скажу я ни слова. Ведь старенький он, и бороться ему не под силу, а будет большое ненастье, я вижу».
И день догорел. И солнце в море спустилось. И тишина наступила. Лишь слышно во тьме, как бормочет старик, на пост свой ночной собираясь.
Дочь попрощалась с отцом, в пещере легла. А только отец стал костёр разжигать, она поднялась, прыгнула в челн, приготовила всё — ждёт бури!
Море спокойно пока. Но вдали слышен гул: то туча, союзница моря, идёт, глазами сверкает, крыльями чёрными машет на яркие звезды. И гаснут звезды со страха. Вот ветер, посланец её, налетел, засвистел, стараясь костер потушить. Но дед догадался, подбросил смолы, и костёр запылал сильнее. И ветер отпрянул назад, застеснявшись, и вновь тишина наступила…
И снова, но ближе, загрохотала грозная туча. И целая стая хищных ветров закружилась, завыла, толкая в бока сонные волны. Волны гурьбою метнулись к скалам. А скалы швырнули в них галькой. Алчно они проглотили гостинцы и бросились снова на скалы.
А туча находит, а гром громыхает, и молнии хищно сверкают. А буря галеры несчастные гонит, мачты ломает, рвет паруса, в волнах купает.
Но борются с морем отважно гребцы, не поддаются чубатые! Вот подогнало их к берегу море, вот раскачало и бросило прямо на скалы. И скалы завыли, как звери, увидев такую добычу. Глазом моргнуть казаки не успели — вдребезги разбило галеры.
Дивчина, страха не зная, в море свой челн направляет, утопающих хватает, быстро на берег выносит. Уж здесь собралось их немало, но больше ещё погибает. А дивчина знай спасает, а дивчина слышать не хочет, что море ей грозно рокочет:
— Эй, отступись, не тягайся со мною! Добыча моя, не отдам по-пустому! Эй, отступись, неразумная! Страшная доля тебя покарает. Эй, отступись-ка!
Но тщетно! Дивчина слушать не хочет. Поднялись страшные волны, утлый челнок подхватили, как скорлупу, бросили с гневом на скалы — разбили.
Дивчина плачет: плачет она не от боли, плачет она не со страху — она из-за челна рыдает. Жалко ей стало, что нечем спасать несчастных.
«Нет, попытаюсь еще раз!». Мигом одежду с себя сорвала и бросилась в бурное море. Не смилостивилось море: алчно её поглотило.
Но смилостивилась доля: дивчина не погибла. Серою чайкой она вспорхнула и полетела над морем, горько рыдая…
А старик и не знал, что дочь совершила. Да те казаки, которых спасла она, все рассказали. Старик как стоял у костра, так и бросился с горя в огонь…
Погибли и дочь и старик.
Но нет, не погибли! Каждую ночь огонек на утёсе мерцает, а над утёсом серые чайки летают, плачут-кричат, лишь только услышат хищную бурю: оповещают они моряков да нам повествуют о древней легенде, о славной дивчине-чайке.
(Легенда записана Днепровой Чайкой Л. В)
"Морское сердце.
Однажды в море купались два брата. Вот старший, когда искупался, к берегу тихо поплыл, а младший — от берега дальше и дальше. И полюбила морская волна отважного брата: взяла, обняла его крепко и тянет к себе на дно, в подводное царство морское.
Сопротивляется хлопец, кричит, зовёт на помощь брата родного. А старший боится плыть. Думает: «Там глубоко, ещё утону вместе с ним!»
— Ой, братец мой милый! Ой, братец любимый, спасай! — последний раз вынырнул хлопец, слёзы роняя.
— Пускай тебя господь спасает, — трусливо промолвил старший, а сам не посмел и взглянуть, как брат утопает, и к берегу быстро гребёт, на камень влезает.
Волна рассердилась и погналась за трусом, догнала, снесла его в море и потопила.
Меньшего брата морская царица на дне приютила. И слёзы его превратились в сверкающий жемчуг, а кудри — в кораллы. А старшего брата рыбы и раки дотла растащили. Лишь к сердцу никто не хотел прикоснуться: таким было мерзким это трусливое сердце.
С тех пор появилось в море то сердце. Робко, украдкой плавает, скользкое, хладное, жгучее, как крапива, вяло оно шевелится, подрагивает, и нет от него даже тени — прозрачное.
А море брезгает сердцем: на берег его бросает, и там оно гибнет бесследно…"
"Хан и его сын.
«Был в Крыму хан Мосолайма эль Асваб, и был у него сынТолайк Алгалла…»
Прислонясь спиной к ярко-коричневому стволу арбутуса, слепой нищий, татарин, начал этими словами одну из старых легенд полуострова, богатого воспоминаниями, а вокруг рассказчика на камнях — обломках разрушенного временем ханского дворца — сидела группа татар в ярких халатах, в тюбетейках, шитых золотом. Вечер был, солнце тихо опускалось в море, его красные лучи пронизывали тёмную массу зелени вокруг развалин, яркими пятнами ложились на камни, поросшие мхом, опутанные цепкой зеленью плюща. Ветер шумел в купе старых чинар, листья их так шелестели, точно в воздухе струились невидимые глазом ручьи воды.
Голос слепого нищего был слаб и дрожал, а каменное лицо его не отражало в своих морщинах ничего, кроме покоя; заученные слова лились одно за другим, и пред слушателями вставала картина прошлых, богатых силой чувства дней.
«Хан был стар, — говорил слепой, — но женщин в гареме было много у него. И они любили старика, потому что в нём было еще довольно силы и огня, и ласки его нежили и жгли, а женщины всегда будут любить того, кто умеет сильно ласкать, хотя бы и был он сед, хотя бы и в морщинах было лицо его — в силе красота, а не в нежной коже и румянце щек.
Хана все любили, а он любил одну казачку-полонянку из днепровских степей и всегда ласкал её охотнее, чем других женщин гарема, где было триста жен из разных земель, и все они красивы, как весенние цветы, и всем им жилось хорошо. Много вкусных и сладких яств велел готовить для них хан и позволял им всегда, когда они захотят, танцевать, играть…
А казачку он часто звал к себе в башню, из которой видно было море, там для казачки он имел все, что нужно женщине, чтобы ей весело жилось: сладкую пищу, и разные ткани, и золото, и камни всех цветов, музыку, и редких птиц из далёких стран, и огненные ласки влюблённого. В этой башне он забавлялся с ней целые дни, отдыхая от трудов своей жизни и зная, что сын Алгалла не уронит славы ханства, рыская волком по русским степям и всегда возвращаясь оттуда с богатой добычей, с новыми женщинами, с новой славой, оставляя там, сзади себя, ужас и пепел, трупы и кровь.
Раз возвратился он, Алгалла, с набега на русских, и было устроено много праздников в честь его, все мурзы острова собрались на них, были игры и пир, стреляли из луков в глаза пленников, пробуя силу руки, и снова пили, славя храбрость Алгаллы, грозы врагов, опоры ханства. А старый хан был рад славе сына. Хорошо было старику знать, что, когда он умрет, — ханство будет в крепких руках.
Хорошо было ему это, и вот он, желая показать сыну силу любви своей, сказал ему при всех мурзах и беках — тут, на пиру, с чашей в руке, сказал:
— Добрый ты сын, Алгалла! Слава аллаху, и да будет прославлено имя пророка его!
И все прославили имя пророка хором могучих голосов. Тогда хан сказал:
— Велик аллах! Еще при жизни моей он воскресил мою юность в храбром сыне моём, и вот вижу я старыми глазами, что, когда черви источат мое сердце, — жив буду я в сыне моем! Велик аллахи Магомет, пророк его! Хороший сын у меня есть, тверда его рука и ясен ум… Что хочешь ты взять из рук отца твоего, Алгалла? Скажи, и я дам тебе все по твоему желанию…
И не замер еще голос хана-старика, как поднялся Толайк Алгалла и сказал, сверкнув глазами, черными, как море ночью, и горящими, как очи горного орла:
— Дай мне русскую полонянку, повелитель-отец.
Помолчал хан — мало помолчал, столько времени, сколько надо, чтобы подавить дрожь в сердце, — и, помолчав, твердо и громко сказал:
— Бери! Кончим пир, — ты возьмешь её.
Вспыхнул удалой Алгалла, великой радостью сверкнули орлиные очи, встал он во весь рост и сказал отцу-хану:
— Знаю я, что ты мне даришь, повелитель-отец! Знаю это я… Раб я твой — твой сын. Возьми мою кровь по капле в час — двадцатью смертями я умру за тебя!
— Не надо мне ничего! — сказал хан, и поникла на грудь его седая голова, увенчанная славой долгих лет и многих подвигов.
Скоро они кончили пир, и оба молча, рядом друг с другом пошли из дворца в гарем.
Ночь была тёмная, ни звезд, ни луны не было видно из-за туч, густым ковром покрывших небо.
Долго шли во тьме отец и сын, и вот заговорил хан эль Асваб:
— Гаснет день ото дня жизнь моя — и всё слабее бьется моё старое сердце, все меньше огня в груди. Светом и теплом моей жизни были знойные ласки казачки… Скажи мне, Толайк, скажи, неужели она так нужна тебе? Возьми сто, возьми всех моих жен за одну её!..
Молчал Толайк Алгалла, вздыхая.
— Сколько дней мне осталось? Мало дней у меня на земле… Последняя радость жизни моей — эта русская девушка. Она знает меня, она любит меня. — кто теперь, когда её не будет, полюбит меня, старика, — кто? Ни одна из всех, ни одна, Алгалла!..
Молчал Алгалла…
— Как я буду жить, зная, что ты обнимаешь её, что тебя целует она? Перед женщиной нет ни отца, ни сына, Толайк! Перед женщиной все мы — мужчины, мой сын… Больно будет мне доживать мои дни… Пусть бы все старые раны открылись на теле моём, Толайк, и точили бы кровь мою, пусть бы я лучше не пережил этой ночи, мой сын!
Молчал его сын… Остановились они у двери гарема и, опустив на груди головы, стояли долго перед ней. Тьма была кругом, и облака бежали в небе, а ветер, потрясая деревья, точно пел, шумел деревьями.
— Давно я люблю её, отец… — тихо сказал Алгалла.
— Знаю.. И знаю, что она не любит тебя… — сказал хан.
— Рвётся сердце моё, когда я думаю про неё.
— А моё старое сердце чем полно теперь?
И снова замолчали. Вздохнул Алгалла.
— Видно, правду сказал мне мудрец-мулла — мужчине женщина всегда вредна: когда она хороша, она возбуждает у других желание обладать ею, а мужа своего предает мукам ревности; когда она дурна, муж её, завидуя другим, страдает от зависти; а если она не хороша и не дурна — мужчина делает её прекрасной и, поняв, что ошибся, вновь страдает через неё. Эту женщину…
— Мудрость не лекарство от боли сердца, — сказал хан.
— Пожалеем друг друга, отец…
Поднял голову хан и грустно поглядел на сына.
— Убьём её, — сказал Толайк.
— Ты любишь себя больше, чем её и меня, — подумав, тихо молвил хан.
— Ведь и ты тоже.
И опять они помолчали.
— Да! И я тоже, — грустно сказал хан. От горя он сделался ребенком.
— Что же — убьём?
— Не могу я отдать её тебе, не могу, — сказал хан,
— И я не могу больше терпеть — вырви у меня сердце или дай мне её…
Хан молчал.
— Бросим её в море с горы.
— Бросим её в море с горы, — повторил хан слова сына, как эхо сынова голоса.
И тогда они вошли в гарем, где она уже спала на полу, на пышном ковре. Остановились они перед ней, смотрели; долго смотрели на неё. У старого хана слёзы текли из глаз на его серебряную бороду и сверкали в ней, как жемчужины, а сын его стоял, сверкая очами, и, скрежетом зубов своих сдерживая страсть, разбудил казачку. Проснулась она — и на лице её, нежном и розовом, как заря, расцвели её глаза, как васильки. Не заметила она Алгаллу и протянула алые губы хану.
— Поцелуй меня, орёл!
— Собирайся… пойдёшь с нами, — тихо сказал хан.
Тут она увидела Алгаллу и слёзы на очах своего орла и — умная она была — поняла всё.
— Иду, — сказала она. — Иду. Ни тому, ни другому — так решили? Так и должны решать сильные сердцем. Иду.
И молча они, все трое, пошли к морю. Узкими тропинками шли, ветер шумел, гулко шумел…
Нежная она была девушка, скоро устала, но и горда была — не хотела сказать им этого.
И когда сын хана заметил, что она отстает от них, — сказал он ей:
— Боишься?
Она блеснула глазами на него и показала ему окровавленную ногу…
— Дай понесу тебя! — сказал Алгалла, протягивая к ней руки. Но она обняла шею своего старого орла. Поднял хан её на свои руки, как перо, и понёс; она же, сидя на его руках, отклоняла ветви от его лица, боясь, что они попадут ему в глаза. Долго они шли, и вот уже слышен гул моря вдали. Тут Толайк, — он шёл сзади их по тропинке, — сказал отцу:
— Пусти меня вперед, а то я хочу ударить тебя кинжалом в шею.
— Пройди, — аллах возместит тебе твоё желание или простит, — его воля, — я же, отец твой, прощаю тебе. Я знаю, что значит любить.
И вот оно, море, перед ними, там, внизу, густое, чёрное и без берегов. Глухо поют его волны у самого низа скалы, и тёмно там, внизу, и холодно, и страшно.
— Прощай! — сказал хан, целуя девушку.
— Прощай! — сказал Алгалла и поклонился ей.
Она заглянула туда, где пели волны, и отшатнулась назад, прижав руки к груди.
— Бросьте меня, — сказала она им…
Простёр к ней руки Алгалла и застонал, а хан взял её в руки свои, прижал к груди крепко, поцеловал и, подняв её над своей головой, бросил вниз со скалы.
Там плескались и пели волны и было так шумно, что оба они не слыхали, когда она долетела до воды. Ни крика не слыхали, ничего. Хан опустился на камни и молча стал смотрел вниз, во тьму и даль, где море смешалось с облаками, откуда шумно плыли глухие всплески волн, и ветер пролетал, развевая седую бороду хана. Толайк стоял над ним, закрыв лицо руками, — камень, неподвижный и молчаливый. Время шло, по небу одно за другим плыли облака, гонимые ветром. Тёмны и тяжелы они были, как думы старого хана, лежавшего над морем на высокой скале.
— Пойдем, отец, — сказал Толайк.
— Подожди… — шепнул хан, точно слушая что-то. И опять прошло много времени, плескались волны внизу, а ветер налетал на скалу, шумя деревьями.
— Пойдём, отец…
— Подожди ещё…
Не один раз говорил Толайк Алгалла:
— Пойдём, отец.
Хан все не шёл от места, где потерял радость своих последних дней.
Но — всё имеет конец! — встал он, могучий и гордый, встал, нахмурил брови и глухо сказал:
— Идём…
Пошли они, но скоро остановился хан.
— А зачем я иду и куда, Толайк? — спросил он сына. — Зачем мне жить теперь, когда вся моя жизнь в ней была? Стар я, не полюбят уже меня больше, а если никто тебя не любит — неразумно жить на свете.
— Слава и богатство есть у тебя, отец…
— Дай мне один её поцелуй и возьми все это себе в награду. Всё это мертвое — одна любовь женщины жива. Нет такой любви — нет жизни у человека, нищ он, и жалки дни его. Прощай, мой сын, благословение аллаха над твоей главой да пребудет во все дни и ночи жизни твоей. — И повернулся хан лицом к морю.
— Отец, — сказал Толайк, — отец!.. — И не мог больше сказать ничего, так как ничего нельзя сказать человеку, которому улыбается смерть, ничего не скажешь ему такого, что возвратило бы в душу его любовь к жизни.
— Пусти меня…
— Аллах…
— Он знает…"
"Солдаткин мост.
Теперь пройти ночью не страшно, кругом всё застроёно.
А раньше был пустырь и над обрывом стояла кузница, а в кузнице жил цыган-кузнец. Бил молотом кузнец по наковальне, летели в стороны искры. Скалил зубы цыган, хохотал.
— Хватить по голове, мозги, как искры, разлетятся.
— А, чтоб тебе! — говорили люди и избегали без надобности ходить к кузнецу.
Недалеко жила молодая солдатка. Муж ушёл на войну в Туретчину, и два года не было вести о нём.
— Верно, убили, а не то — так просто помер.
Приглянулась солдатка цыгану, стал он к ней захаживать. Когда орехов, когда чего другого носил. Уклонялась солдатка от ласки и не хотела, чтобы цыган вовсе перестал к ней ходить.
Вертелась, вертелась и забеременела.
— Что будем делать, если солдат вернётся? — боялась солдатка.
А цыган хохотал:
— Ребёнка под мост — и концы в воду. Чего, дура, робеешь.
И пришло время родить. Мучилась, мучилась солдатка и родила девочку. Беленькую, не на цыгана, на солдата похожую.
— Не моя дочь, — верно, с кем блудила.
Толкнул женщину ногой и унёс девочку к мосту; привязал к ней камень и швырнул в место поглубже.
И ударили в это время в ночной пасхальный колокол.
Вскрикнуло дитя и замолкло.
— Куда ты дел девочку, — допытывалась солдатка. — Хоть бы покрестили её, нехристь ты этакий!
— Покрестил сам её, — хохотал злее прежнего цыган.
Недолго пожила солдатка и умерла; все хотела позвать свою доченьку, но не знала, как позвать, потому что не было у неё христианского имени.
Прошло много лет. Из молодого цыган старым стал, и таким неприятным, что не дай Бог на ночь встретится. Не заснешь потом.
В народе дурно говорили о нём. Было много обид всяких. И один парень не стерпел, хватил его молотом по голове и разлетелись мозги, как искры от наковальни.
А вскоре развалилась и цыганская кузница.
Судили парня и засадили в острог. Но в ночь под Пасху зазевался надзиратель, и убежал парень из острога.
Убежал и спрятался под мост. Искали — не нашли.
— Убежал, видно, в горы.
Лежит парень под мостом и слышит, как ударил пасхальный колокол.
Перекрестился парень.
— Христос воскресе!
И почудилось ему, будто из тины за мостом кто-то ответил:
— Во истину.
Примолкнул парень, боялся шевельнуться. Стих ветер, выглянула из-за туч луна, осветила местность.
И увидел парень, как вместе с туманом поднялась от ручья девушка в белом и потянулась к нему.
— Кузнецова дочь я. Имени нет у меня, потому что некрещеной бросили. Мучаюсь я. Похристосуйся со мной, и умру я тогда христианкой. Так сказано мне.
Поднялись у парня волосы дыбом, и бросился он бежать от моста. И сколько времени бежал — не помнил, и куда бежал — не соображал.
Очнулся в острожной больнице, рассказал всё, что случилось с ним. Только никто не поверил, а за побег дали ему сто плетей.
Однако, хоть и не поверили, всё же стали говорить один другому о некрещёной дочери солдатской, и под следующую Пасху никто не пошёл через мост.
Разговелся острожный надзиратель и стал хвастать, что пойдёт на мост и ничего с ним не случится.
И пошёл.
Идёт, а у самого сердце бьется. Кто шёл позади — поотстал, а впереди собака воет, и пасхальный звон похоронным кажется.
Стал подходить к мосту; не мост, а снежная белизна.
Присмотрелся и видит — красавица стоит, волосы длинные распущены.
Стоит в одной рубахе, дрожит, руки вперед простирает.
— Пошли, говорит, ко мне такого, чтобы ещё ни с кем не похристосовался. Похристосуется со мной, помру христианкой, и мать на место в гробу ляжет.
Не слушал дальше надзиратель, убежал к себе в острог и со страха запер сам себя в одиночную.
И с тех пор стало всем известно, что каждый год в пасхальную полночь ищет девушка у моста, чтобы кто-нибудь похристосовался с нею, с первой. И не может найти такого храброго, чтобы не побоялся спасти её, хотя бы пришлось самому умереть.
Застроился город; кругом моста выросли дома. Живут в них новые люди и не знают, что случилось некогда у моста.
Только одна старуха помнит, как рассказывала ей о несчастной солдатской дочке бабка её и будто бы, рассказывая, добавляла:
— Всё же дождалась несчастненькая. Вернулась с чужбины душа солдатская, возвратился старый солдат взглянуть на свои родные места. Под Пасху, в самую полночь вступил он на мост.
Бросилась к нему девушка и рассказала всё.
Не смутилась душа солдатская. Храбрость с жалостью в ней вместе жила.
— Христос воскресе!
И трижды похристосовался солдат с дочкой солдатской. И успокоились оба навеки.
Быстрыми шагами подошёл хан к обрыву и кинулся вниз. Не остановил его сын, не успел. И опять ничего не было слышно — ни крика, ни шума падения хана. Только волны всё плескали там, да ветер гудел дикие песни.
Долго смотрел вниз Толайк Алгалла и потом вслух сказал:
— И мне такое же твердое сердце дай, о аллах!
И потом он пошёл во тьму ночи…
…Так погиб хан Мосолайма эль Асваб, и стал в Крыму хан Толайк Алгалла…»
"Жадный Куртмулла и Чабан Асан.
Большие стада ходят на яйле. И чёрные и белые барашки. У одного хозяина много, у другого — мало.
А в деревне Корбек большой хозяин был. У него и земли много, у него и барашек так много, что если сразу всех выгнать на яйлу, наверно, не хватит травы для них.
И по одной яйле ходили, и по другой яйле ходили барашки Куртмуллы…
Эх, большой хозяин Куртмулла. Эх, большие богатства у Куртмуллы. Никто никогда не мог сосчитать: сколько овец в стадах у него.
А сады у Куртмуллы большие, душистые. А земля под табаками тучная, чёрная. Табак такой высокий растёт, что человек как в лесу в нём спрячется.
И всё-таки всегда от жадности ныло сердце Куртмуллы. И думал он: «Ах, если бы принадлежала мне и вон та земля, и вон та земля…» И тогда бы не ныло от жадности сердце Куртмуллы. С таким сердцем лучше не жить. Такое сердце никогда радости не знает. Такому сердцу лучше сразу лопнуть.
Руки у Куртмуллы были длинней, чем у других. Когда смотришь на них, всегда хочется плакать, хочется сделать крепкими ноги свои, чтобы убежать, и выстроить забор у своего маленького дворика, чтобы спрятаться от них. И такой большой камень хочется положить у входа, чтобы даже жадные руки Куртмуллы не сумели отодвинуть его…
Ох, какой жадный Куртмулла! Как с такой жадностью его земля носила…
Кажется — уже всего много, а глаза его всё по земле ищут, где что осталось, как бы это в свой двор перенести. Кусок дерева увидит — к себе тащит, лист с дерева упадёт, ему и того жалко. Ух, сердце завидущее какое! Ух, жадность какая!
И ночью просыпался Куртмулла и думал: «Ну, что звезды зря в небе горят. Вот, если бы я мог, всех бы их метёлкой смёл в одно место, чтобы они у меня во дворе горели. И не нужно мне было бы ни свечей, ни очага зажигать. Сколько у меня на это денег уходит, если посчитать!»
И даже сердился, что не мог с неба смести метёлкой во двор звезды. У, жадное сердце у Куртмуллы!
Когда дождь по ту сторону горы шёл, у Куртмуллы жадность в сердце горела. Если бы мог, он всё тучи верёвкой связал бы, чтобы только на его сады шла вода, чтобы только его сады туча поливала.
Глупый Куртмулла, что задумал ты! Разве можно всю воду, что даёт небо, на твой двор лить? Слушай, как было…
У каждого человека есть дети. И утроба матери хочет увидеть их даже от злого семени. И у Куртмуллы была жена. И как всякая мать, в утробе своей носила она дитя. И как всякая мать, хотела, чтобы дитя её увидело и звёзды, и солнце, чтоб легко и радостно ему жилось.
Так хотела мать.
И дала она прекрасную дочь земле. Красивую, добрую девушку, но только очень трусливую. Не сумела мать очистить её от страха, от трусости. Девушка скромная, а вот храбрости в ней меньше, чем у котёнка. Всех боялась. Всех слушалась. Скажи ей заяц в лесу: «стой!» — и она, бедная, остановится. Задрожит вся, но остановится. Но разве можно такое сердце человеку иметь? Ей маленькая кочка казалась с Чатыр-Даг. Ей маленькая песчинка казалась с гору. Всего боялась бедная девушка. Сердце слабое, глаза ясные, и трусость большая. И её, вот такую тихую, полюбил человек. Через дорогу, через канаву стоял маленький двор. Там жил мужчина — сильный, храбрый, смелый и добрый.
Асаном его звали. У Асана мать была и больше никаких богатств. Но мать любил он всей душой своей. Мать умела открывать ему небо, умела так рассказывать о земле, о правде, что он шёл по деревне, как первый богач. С большими был мудр, с маленькими был прост. С женщинами был товарищ. Любили его и большие и малые. И старики и старухи всегда ему привет делали от сердца, — не по закону, а с радостью.
Куда пойдет Асан-бедняк? Пошёл чабаном Асан. Работал много. Дней своих не считал Асан. Умел смотреть на небо, умел слышать правду. Знал, как листья в лесу друг другу жалуются. Любил свою мать.
И пришла ему пора полюбить женщину, девушку. И полюбил он ту, кто была самой кроткой, самой тихой. И думалось ему: «Если меня мать умела научить мудрости, правде, то и я свою любимую научу, как жить, не боясь ни камней, ни травы, ни ветра, ни зайца».
Думал так он, потому что знал, какая трусливая девушка его любимая.
И к нему, большому и сильному, как мох к камню, приросла любовь. Больше ни о ком Асан не думал.
Но разве отдаст Куртмулла дочь свою за бедняка, за Асана? Да если бы мог, он тысячу раз продал бы дочь свою, чтобы больше денег пришло в сундук! Да если бы мог, он тысячу раз на базар бы повёл дочь свою. И чмокал бы там губами и кричал: «Эй, какой товар! Подходи!»
Асан даже думать не смел пойти к Куртмулле и попросить себе в жены тихого ребёнка, девушку. Не за богатство… Зачем ему оно, если он знал правду? Не за землю… Зачем ему земля, когда он своими сильными ногами обошёл её столько, сколько хотел? Не за овец… Разве мало он держал их в руках своих, разве мало грел о шерсть их руки свои и тепло ему было? С богатством слёзы приходят. Зачем ему слёзы? У него есть мать, любимая сердцем. Зачем ему богатство? Он знал, как Куртмулла ночи не спит из-за своего богатства. Асану хотелось всю землю в кулак зажать и сдавить её так, чтобы зло из земли выдавить. Зачем земля ему? И той земли, по которой ходил он, ему хватит. Она его растила.
Но всему приходит время. Пришло время и гордому, и скромному, и храброму Асану прийти и поклониться в ноги жадному Куртмулле. И попросить смиренно:
— Отдай за меня дочь. Всю тебе отдам силу, но отдай дочь. Буду работать, только отдай мне дочь. Пусть будет радость в доме моём. Есть у меня в доме мудрость — мать моя. Но ничего не вечно на земле, и скоро мать уйдёт. А как мне жить? Отдай мне дочь. Зачем тебе? Богатства у тебя хватит. Ты мне не давай богатства. Мне не надо. Отдай дочь. Ведь это не самое большое у тебя богатство.
Так говорил чабан.
Посмотрел Куртмулла на сильные плечи чабана и подумал:
«Эге, даровой работник у меня будет».
И от жадности сердца своего сказал так:
— Хорошо.
Чабан вздрогнул.
«Что дальше будет», — думал он.
— Хорошо, — сказал Куртмулла, — я тебе отдам дочь свою. Только должен ты будешь мне послужить. Три задачи тебе я даю. Первая задача. Пойдёшь ты в пещеру Чатыр-Дага. Там в глубоком колодце, на самом дне, говорят, чудный камень лежит. И такой драгоценный, что если звезду из него сделать, то загорится она на весь свет и прославит имя моё. И пойдут ко мне богатства не каюками, а целыми кораблями.
И загорелись у Куртмуллы глаза, и задышала часто грудь.
— Хорошо, — сказал Асан и пошёл в пещеру. Как томилась душа его в тёмной и скользкой пещере Чатыр-Дага!
Он падал, подымался, снова падал. Ему казалось, что его хватает кто-то страшный. Ему казалось, что он не выйдет и что даже мать со всей её мудростью не найдёт его в этом тёмном скользком коридоре. И никогда он не увидит солнца, никогда не увидит, как горят звезды. Никогда не увидит лица своей девушки.
Но он шёл, шёл… И дошёл до колодца. Все дрожало в нём, но любовь говорила:
— Не надо, не бойся. Ищи камень и ты найдёшь.
И спустился Асан в глубокий, страшный колодец. И не боялся ни змей, ни страшных пауков. Никого не боялся Асан. Со дна принёс большой драгоценный камень Куртмулле.
Но Куртмулла сказал:
— Слушай, ты, чабан. Дочь хочешь взять мою? Хорошо. Одну задачу ты сделал. Сделай другую задачу. Говорят, что в лесах Бабугана растёт дерево, красное дерево, имя которому тисе. Говорят, что купцы далёких городов дают большие деньги за это дерево, говорят, что ни один человек не может срубить это дерево. Ты — сильный. Пойди, сруби. Принесёшь — моя дочь будет за тобой,
И опять пошёл Асан. И в лесу продирался через кустарники. И буран сдувал его с гор. Он поднимался и опять шёл кверху. И орёл клевал его тело, но он отбивался от него и говорил: — Неужели я сорвусь? Неужели тело моё склюют орлы?
И он подымался и лез выше и выше. И нашёл дерево, имя которому тисе. И долго рубил. И пот и слёзы струились с лица его. Терпеливо рубил и рубил крепкое дерево Асан. И потом, сдирая кожу на плечах до кости, принёс дерево в деревню. И все ахали, и удивлялись, и легче становился его путь. И как самая яркая звезда, горело перед ним лицо девушки.
И третью задачу дал Асану жадный Куртмулла. Он сказал:
— На Демерджи, говорят, остатки моря есть. Говорят, такой прекрасный камень лежит там. Красный, как кровь. И в далёких странах, где люди кожи чёрной, любят этот камень надевать на себя. За него много золота дадут. Я хочу, чтобы эти богатства пришли ко мне. Достань мне этот камень, красный, как кровь человеческая. Достанешь — я тебе отдам тогда дочь.
И в туманное утро, когда плакали камни, когда скользили ноги по обрыву, пошёл чабан. Асан шёл. Дыша тяжко. Туман, как вата, ложился на душу, на плечи и давил душу, мозг. Ветер плакал в камнях, грозил. Казалось Асану, что он больше не вернется на землю. И пробираясь через густой туман, он искал красный камень. Из его тела на землю падала тоже красная кровь. Но она камнем не становилась. Жадно глаза искали ненужный ему красный камень. Чабан прижимал к груди пораненные руки.
А небо обрушило на него всё зло своё. Не видел он ясных звёзд. Совсем один в горах чабан остался.
Он говорил:
— Почему всё — и небо, и камни обрушились на Асана? Неужели никто никогда не пожалеет Асана? Неужели нельзя было выбрать задачи полегче, а камень, который нужен жадному Куртмулле, чтобы лежал не так далеко?!
— Эй, гора, открой мне богатства твои! Верь, мне камень твой не нужен. Если бы мог, я бы тебе отдал его обратно. Но мне нужна любимая девушка. Я буду работать. Я буду рукой гладить все камни твои. О, Демерджи! Откройся мне, дай красный камень.
Так шептал Асан и долго ползком, обрываясь, лазал, искал.
И на самом высоком гребне, где очень-очень страшно, где ветер каждую минуту мог сдуть вниз как пылинку сильного чабана Асана, — там, наверху, лежал красный камень, который нравится людям с чёрной кожей и который большие богатства принесёт Куртмулле. И цепко хватаясь за скалы, взял камень чабан. И в ужасе спускался вниз.
А ветер сильнее, чем тысяча шайтанов, чем тысяча джиннов, дул ему в уши, грозил, не давал ползти, опрокидывал. И скользил, и падал, и вновь поднимался, и к груди прижимал Асан ненужный ему камень, и плакал, и звал мать, мужество своё хотел поддержать.
Наконец, совсем обессиленный спустился вниз чабан Асан. И думал:
— Сейчас я буду самым счастливым человеком. Сейчас я приду в деревню. Войду во двор. И девушка отдаст мне сердце своё. И всё забуду. И все страхи пройдут у меня.
И он пришёл во двор к Куртмулле. Куртмулла удивлённо на него посмотрел, взял камень, ничего не сказал. И даже бесстыжие свои глаза опустил вниз.
Позвали девушку. Когда она вошла, она так испугалась, так крикнула, как будто в самое сердце ранили её.
Чабан посмотрел на неё. Глаза искали согласия на лице девушки. Ему было горько смотреть, что она — его любимая — испугалась.
— За что? — хотел сказать он, — за что? Почему испугалась? Неужели мало сделал? Неужели ещё душу хочешь отнять у меня? Ты же ребёнок. Ты же ласковая…
Тогда Куртмулла принёс ему зеркало. И понял чабан Асан. Всё понял.
Из зеркала на него смотрел старый-старый старик. Волосы у него были белые. Лицо у него было покрыто морщинами — как море на рассвете покрыто морщинами от ветра. Глаза были потухшие. И не было больше жизни в широких плечах чабана Асана.
Покачала головой девушка, посмотрела на отца своего, жадного Куртмуллу, на чабана Асана — и руку протянула чабану. И схватил эту руку чабан, и ушёл с девушкой к мудрой матери своей. Они шли, и девушка пела о том, что звёзды прекрасны, о том, что земля сладкая, когда рядом с тобой любимый…
"Биче.
Когда джигит Сейдамет услыхал в первый раз нежный, как звон серебряного колокольчика, голос Биче, он решил, что Аллах может наделить таким голосом красавицу или райскую деву.
Биче звала свою подругу с балкона своего дома:
— Фати… мэээ… Фати… мэээээ…
Сейдамет подошел почти к дому и шепнул:
— Ты воткнула нож в мое сердце, и у меня нет больше сил. умоляю, подыми чадру, покажи личико.
Биче оглянулась и чуть отодвинула левой рукой чадру: Сейдамет увидал.
Каждый день из своей деревни приезжал джигит Сейдамет, каждый день выходила под разными предлогами Биче на террасу, а один раз Сейдамет подстерег ее у ключа и взял с нее слово, что она будет ждать присылки сватов.
Между тем, давно уже сватал красавицу Джан Арслан Мурза из Колечь-Мечети, и, наконец, родители согласились и объявили дочери об этом самой последней.
Услыхав про свадьбу своей Биче, джигит Сейдамет не снес горя, отравился…
В самый разгар свадебного пира сообщили Биче, что Сейдамет отравился, но еще жив… Горько плакала невеста под своею чадрою… и, когда она приехала вся в слезах в дом мужа, то он спросил, отчего она плачет. Биче сказала правду: и вот он отравился и еще не умер, и я умоляю тебя, отпусти меня попросить у него прощения, я тогда облегчу свою душу и буду верной тебе женою.
— Поезжай, — сказал муж.
Побежала Биче и велела гнать поскорей в деревню Сейдамета. Но на пути разбойники выскочили у Шайтан-Чок-рака, остановили подводу; зарыдала Биче, бросилась на колени, умоляла отпустить ее, что ей каждая минута дорога, что она дает слово, что вернется сюда же, что каждая задержка может лишить ее возможности спасти свою душу, очистить свою совесть прощеньем.
— И муж твой тебя отпустил? — спросил атаман разбойников.
— Да. Отпустил.
— Ну, поезжай, но смотри, возвращайся.
Поскакали дальше. Сейдамет умирал. Ему было все безразлично, он ничего не понимал или не хотел понимать. На все ее слезы и мольбы Сейдамет тупо смотрел, и только одно слово удалось ей услышать из слабеющих его уст: «Теперь мне все равно».
Утирая слезы, с камнем на сердце, вернулась она, как обещала, к разбойникам; рассказала все как было и просила убить ее поскорее и избавить от муки и томительной жизни. Разбойники уже разграбили арбу.
— Живо все положите обратно, не смейте трогать,
Поезжай, да утешит тебя Великий Пророк, — крикнул атаман Юсуф.
В горе приехала Биче к своему мужу и рассказала все.
Джан Арслан Мурза послал за муллою и при нем сказал своей жене формулу развода:
— Беги из моего дома, пока у тебя заколет в печени.
И потом объяснил своей жене.
— Я не знал, что ты любишь другого. Насильно такому человеку, как ты, я не хочу быть мужем. Иди домой. Аллах с тобой.
Прошло три месяца… За это время совсем выздоровел Сейдамет, ему успели дать кислого молока с противоядием.
Разбойник после встречи с Биче распустил свою шайку, пошел в Бахчисарай, к порогу счастья, и вымолил прощение у великого хана Крым Гирея, да будет его царство до дня Страшного Суда, покаялся во всех грехах своих. И смягчил Пророк сердце Повелителя, и простил он разбойнику Юсуфу.
Джан Арслан Мурза, отослав жену, заскучал,… затосковал, и скучен, стал ему свет луны.
И вот в один день из месяца зимнего все три стали просить руки Биче; помня все, что пришлось пережить, родители, вопреки обычаям, сказали:
— Дорогая дочь наша, выбирай сама, и наше благословенье всегда с тобой и с тем, кого изберет твое сердце.
Биче избрала разбойника Юсуфа.
"Письмо Магомету (козская легенда).
Собиратель легенд И. Маркс в пояснениях к этой легенде сообщал, что в горных деревнях сохранялся во всей неприкосновенности древний уклад жизни, между прочим — и свадебный тойдугун. Богатая свадьба была целым событием для жителей долины. Свадебный пир продолжался целую неделю и больше. Невесту везли на покрытой коврами и разукрашенной повозке — мугудеке, в сопровождении конных джигитов и всего населения деревни, причем джигиты получали подарки, шитые золотом и шелками, платки и полотенца — юзбезы. При свадебном кортеже шли музыканты — чалгиджи.
Многоженство допускается религией Магомета, у которого была 21 жена. Однако в Коране сказано: если боитесь быть несправедливыми, не женитесь более как на трех или четырех женщинах; если все-таки убоитесь этого — то берите одну жену или невольницу. В конце XIX века у крымских татар многоженство встречалось лишь как исключение.
Азраил — ангел смерти, один из двух, особенно чтимых из бесчисленного сонма ангелов.
Татары говорят: мир людей — точильное колесо, оно выгодно тому, кто умеет им править.
Фатимэ, жена Аблегани, варила под развесистой орешиной сладкий бетмес из виноградных выжимок и думала горькую думу. Три года не прошло, как праздновали ее тойдугун. Первая красавица деревни, как персик, который начинает поспевать, она выходила замуж за первого богача в долине. Свадебный мугудек, обвитый дорогими тканями и шитыми золотом юзбезами, окружало более ста всадников. Горские скакуны, в шелковых лентах и цветных платках, обгоняли в джигитовке один другого. Думбало било целую неделю и чалгиджи не жалели своей груди.
Завидовали все Фатимэ, завидовала в особенности одна с черными глазами и сглазила ее. Как только вышла Фатимэ замуж, так и пришла болезнь.
Звали хорошего экима лечить, звали муллу читать — не помогло. Возили на святую гору в Кара-даг, давали порошки от камня с могилы — хуже стало. Высохла Фатимэ, стала похожа на сухую тарань. Перестал любить ее Аблегани; сердится, что больная у него жена; говорит, как сдавит вино в тарапане, возьмет в дом другую жену.
— Отчего так, — думала Фатимэ. — Отчего у греков, когда есть одна жена, нельзя взять другую; у татар — можно? Отчего у одних людей — один закон, у других — другой?
Плакала Фатимэ. Скоро привезут из сада последний виноград, скоро придет в дом другая с черными глазами. Ее ласкать будет Аблегани; она будет хозяйкой в доме; обидит, насмеется над бедной больной Фатимэ, в чулан ее прогонит.
— Нет, — решила Фатимэ, — не будет того, лучше жить не буду, лучше в колодец брошусь.
Решила и ночью убежала к колодцу, чтобы утопиться. Нагнулась над водой и видит Азраила; погрозил ей Азраил пальцем, взмахнул крылами, как нежный голос коснулся ее сердца, и унесся к небу, на юг.
Схватились старухи, что нет дома Фатимэ, бросились искать ее и нашли на земле у колодца; а в руках у нее было перо от крыла, белее лебединого.
Умирала Фатимэ, но успела сказать, что случилось с нею.
Собрались козские женщины, всю ночь говорили, спорили, ссорились, жалели Фатимэ, думали, что и с ними может то же случиться. И вот нашлась одна, дочь эфенди, которая знала письмо — ученой была.
— Скажи, — спрашивали ее, — где написано, чтобы когда жена больной, старой станет, муж брал новую в дом. Где написано?
— Захотели — написали, — отвечала дочь эфенди. — Мало ли чего можно написать.
— Вот ты знаешь письмо, напиши так, чтобы муж другую жену не брал, когда в доме есть одна.
— Кому написать? — возражала Зейнеп. — Падишаху? Посмеется только. У самого тысяча жен, даже больше.
Задумались женщины. Но нашлась, которая догадалась.
— Кто оставил Фатимэ перо? Ангел. Значит — пиши Пророку. Хорошо только пиши. Все будут согласны. Кто захочет, чтобы муж взял молодую хары, когда сама старой станешь? Пиши. Все руку дадим.
— А пошлем как?
— С птицей пошлем. Птица к небу летит. Письмо отнесет.
— Отцу нужно сказать. — говорит Зейнеп.
— Дура, Зейнеп. Отцу скажешь — все дело испортишь. Другое письмо напишет, напротив напишет.
Уговаривали женщины Зейнеп, обещали самую лучшую мараму подарить и уговорили. Села на корточки Зейнеп, положила на колени бумагу и стала писать белым пером ангела письмо Магомету.
Долго писала, хорошо писала, все написала. Замолчали женщины, пока перо скрипело, только вздыхали по временам.
А когда кончили — перо улетело к небу догонять ангела.
Завязала Зейнеп бумагу золотой ниткой, привязала к хвосту белой сороки, которую поймали днем мальчишки, и пустила на волю.
Улетела птица. Стали ждать татарки, что будет. Друг другу обещали не говорить мужьям, что сделали, чтобы не засмеяли их.
Но одна не выдержала и рассказала мужу. Смеялся муж; узнали другие, потешались над бабьей глупостью, дразнили женщин сорочьим хвостом. А старый козский мулла стал с тех пор плевать на женщин. Стыдились женщины, — увидели, что глупость сделали; старались не вспоминать о письме.
Но мужья не забывали и, когда сердились на жен, кричали: «Пиши письмо на хвосте сороки».
Выросла молодежь и тоже, за отцами, стыдила женщин. Смеялись и внуки и, смеясь, не заметили, как не стало ни у кого двух жен, ни в Козах, ни в Отузах, ни в Таракташе.
Может быть, баранина дорогой стала; может быть, самим мужчинам стыдно стало, может быть, ответ Пророка на письмо пришел.
Не знаю.
(http://www.programcatalog.ru).
"В раю.
Когда лучший из выводка красоты и прелести, Хаджи Селим Гирей Хан — да будет благословенно его имя до дня Страшного суда — во второй раз сел на ханский ковер в Бахчисарае, в тот самый день учитель Бек-Темир-эфенди, стойкий, как железо, известный всему Крыму своими проповедями и речами и знавший весь мир, скончался на руках своих учеников, насыщенный днями.
Бек-Темир-эфенди предстал пред ясные очи Пророка; Пророк взял весы человеческих судеб, на правую чашу весов он положил все добрые дела учителя, на левую — все грехи, чашки оказались равны по весу. Пророк задумался: рая Бек-Темир-эфенди не заслужил, и в ад не за что, а чистилища нет; или рай или ад? Как быть?
Пророк оставил ждать учителя и отправился к Аллаху за указаниями.
— А чем он был на земле? — спросил Аллах.
— Учителем и проповедником.
— Значит, язык его оброс словами. Пусти его в рай, но с тем, чтобы он вечно молчал. Если проговорится три раза, отправишь его в ад.
Бек-Темир-эфенди было объявлено это решение, и он водворен был в раю.
Учитель был поражен как ослепительной яркостью красок, так и полным бездельем, ленью и негой, разлитыми в раю. Знаменитые султаны, калифы, муллы на шелковых коврах возлежали, обнимая райских красавиц, курили ароматный кальян, пили душистый кофе, лениво жевали щербет и всякие сласти. Где-то далеко играла зурна… Ангелы тихо и торжественно пели гимны Творцу Вселенной. Медленно текла, сверкая ослепительной белизной, река молока; тяжело катилась, блестя золотом, река меду.
На берегу млечной реки расположился Бек-Темир-эфенди.
Прошёл целый век утомительного созерцания, и к концу первого века своего пребывания он нарушил молчание, и вот по какому случаю.
В разукрашенной золотом арбе райские красавицы переезжали молочную реку у места, где сидел учитель. Колесница застряла, возница хлопал бичом, райские красавицы визжали, верблюды ревели, но вывезти арбы не могли.
Тогда возница сошёл с козёл, привёл ещё пару таких же великолепных белых верблюдов и впряг их с противоположной стороны.
Возница стал снова хлопать бичом в обе стороны, райские красавицы снова завизжали, верблюды снова заревели, но колесница только раскачивалась и оставалась на том же месте.
Все праведники равнодушно и лениво смотрели на происходящее, они курили ароматный кальян, пили душистый кофе, обнимали райских красавиц, жевали мастику с гвоздикой, щербет и разные сласти. Ангелы тихо и торжественно пели хвалебные гимны Аллаху, дающему жизнь и смерть, силу и слабость, свет и тьму.
Бек-Темир не выдержал.
— Дурак, впряги всю четверку спереди!
— Раз! — закричали ангелы.
Бек-Темир-эфенди поспешил сомкнуть уста, но слово вылетело, и оно было ему зачтено.
Прошло еще сто лет.
К концу этого века на самых глазах учителя Бек-Темира произошло ещё одно событие, заставившее его во второй раз нарушить печать молчания, на него наложенную, и вот по какому случаю.
Умер простой татарин из Отуз, у которого грехов не оказалось; серая, бесцветная, ничтожная жизнь бедного человека была скрашена точным выполнением всех требований Ислама и паломничеством в Каабу.
— Иди в рай, сын мой! — сказал Пророк.
— Дозволь сказать слово, великий Пророк! Да будет до окончания веков с благоговением произносимо пять раз ежедневно Твоё имя на земле. Меня всю жизнь поддерживали моя корова и вера в Тебя. Тебя я удостоился увидеть, а если не будет моей коровы, — что мне рай! Она меня поила, кормила, одевала, она дала средства совершить святое путешествие.
— Возьми! — сказал Пророк.
И вот в раю появился старый татарин с коровой на поводу. Неуверенно ступала корова по стеклянному небу, спотыкалась, падала, с трудом старик подымал её, но главная беда была в том, что в раю нет корма для животных. Старик уже обращался и к калифам и к муллам с просьбой указать, где бы он мог достать сена для своей тощей кормилицы, но в ответ ему лениво пожимали плечами и ничего не отвечали.
Подходя к учителю, он увидал в раю небольшую хижину, покрытую землёй, на которой пробивалась зелёная травка.
Старик обрадовался и погнал свою корову к хижине. Он с трудом взобрался на крышу и стал тащить корову за рога, но каждый раз силы ему изменяли; он падал, корова мычала, старик разбивался до крови.
Все праведники — знаменитые султаны, калифы, муллы — равнодушно смотрели на бессильные попытки старика, обнимали райских красавиц, пили душистый кофе, курили ароматный кальян, жевали мастику с воском, щербет и всякие сласти.
Ангелы тихо и торжественно пели хвалебные гимны Аллаху.
Бек-Темир-эфенди не выдержал.
— Послушай, старик, нарви травы и брось корове.
— Два! — закричали ангелы.
Быстро сжал учитель Бек-Темир-эфенди губы, но было поздно: слово вылетело, и оно было зачтено.
Прошло еще сто лет; еще сто лет Бек-Темир-эфенди томился молчаливо в лени, неге и был свидетелем не умных, а злых вещей в раю, и понял, что и глупость и злоба живут вместе с бездельем, довольством и негой, и к концу третьего века он прервал и в третий и последний раз обет молчания и лишился рая. И вот по какому случаю.
Аллах, обходя грешников в аду, обратил внимание на юношу, который стонал в котле с кипящей смолой уже несколько столетий.
Юноша попал в ад после казни за политическое преступление, за то, что осмелился в совете Чингисхана, в Курултае, сказать, что власть Чингисхана не от Аллаха, а от дьявола, от Шайтана.
— Отпусти его в рай, — сказал Аллах, — теперь это уже не преступление.
После столь продолжительной варки, естественно, что юноша, попав в рай, бросился к небесным рекам, чтобы напиться. Каково было его разочарование — это были мед и молоко.
— Воды, воды! — застонал юноша, обращаясь к праведникам.
Ему или качали головами или говорили:
— Не знаю, бильмем.
Не ответил ему, скрепя сердце и помня свое ограничение, и Бек-Темир-эфенди.
Но вот юноша видит, к своей радости, колодец на небе, он напрягает последние силы, чтобы добежать, и вот он уже готов броситься в колодец…
Все видят, все понимают, что юноша разобьется об острые камни стенок колодца, и все праведники равнодушно и лениво смотрят на происходящее, пьют душистый кофе, курят ароматный кальян, обнимают райских красавиц, жуют щербет, мастику с мятой и другие сладости. Ангелы так же тихо и торжественно поют хвалебные гимны Тому, кто создал рай и ад.
Бек-Темир-эфенди на выдержал:
— Возьми ведро! Разобьёшься!
— Три! — закричали ангелы и тут же объявили, что учитель Бек-Темир-эфенди лишается по своей вине райского блаженства и поступает в ад, в котёл с кипящей смолой.
— А говорить можно? — спросил учитель.
— Там, в аду, сколько угодно!
— Ну, так лучше вариться целые века в самой горячей смоле, томиться жаждой, терзаться голодом, но иметь право свободно говорить о безобразиях в раю!"
"Птица Гюма и маленькая Ай.
Сердитый старик Боран на яйле, ох, какой сердитый! Когда рассердится, то дует, кричит. А на кого сердится?
Борода у него белая. Длинная, большая. Когда рассердится, бородой по яйле метёт во все стороны, а люди говорят: «туман». Неправда. Это борода старика Борана.
Нет у старика никого — ни друзей, ни приятелей. Никого нет. Одна только подружка есть — птица Гюма.
Ох, хороша птица Гюма! Не моим бы старым губам тебе говорить, не твоим бы молодым ушам слушать… Как я тебе всю правду расскажу? Очень хорошая птица Гюма.
Крылья у неё большие, бархатные, чёрные. Если тень от птицы Гюма упадёт на землю, дождь пойдёт и у человека всё растёт, и тогда человеку радостно.
Крылья у птицы Гюма чёрные, а грудь розовая, как лепестки цветущего миндаля. Очень хорошая птица Гюма.
Если ты найдешь чёрное перо — не бери, не надо, зачем тебе, будет тебе грустно на душе, а если ты найдешь розовое пёрышко — возьми.
Только вот еще что скажу: если встретишь птицу Гюма, никогда не смотри ей в глаза. Глаза её холодные, как лёд. Такие глаза бывают и у людей. В одни глаза посмотришь и подумаешь: «Эге, как хорошо жить, эй, долго буду жить, и хозяйка у меня в доме хорошая, и дети хорошие, и, наверное, урожай будет хороший в саду, эх, как легко по земле ходить». Такие бывают глаза тёплые.
Говорят старики, что глаза тёплые бывают от крови. Если в сердце крови много — глаза тёплые.
А в другие глаза посмотришь и подумаешь: «Эх, наверно, скоро смерть придёт, и зачем я родился, и хозяйка у меня сердитая, и дети больные. Эх, хотя бы смерть скорей пришла».
И ходит тогда человек каменными ногами по земле.
Такие глаза у птицы Гюма.
Последней кровинкой у птицы Гюма была дочь, звали её Ай. Хорошая Ай, молодая, такая тонкая, прозрачная, что через неё даже травинки видны. Очень балованная Ай.
Старика Борона все боялись, чабаны прятались, люди в буран не ходили на яйлу, а ей ничего, по бороде его бегает, за кудри его дёргает, хохочет, ничего не боится. Старик Боран тоже любил Ай, позволял играть с ним, позволял по бороде бегать.
А был на неё зарок. Сказано было птице Гюма: «Если ты покажешь свою дочь Ай кому-нибудь, в ту же минуту она пропадёт от тебя».
И держала она её то в скалах, то в соснах, даже солнцу не показывала, всегда прятала молодую Ай. Или так: на чёрных бархатных крыльях возьмёт девушку и понесёт к Чёрному морю,
Чёрное море сердитое, корабли топит, людей губит, но Ай любит. Какие волны ни бывают, Ай не боится, по лицу моря бегает, а маленькие ножки оставляют следы. Люди говорят: «лунная дорожка». Ну, а что они знают? Ничего не знают. Это следы ножек маленькой Ай.
Бегает, бегает, устанет — назад побежит и на берег сядет, запоёт. Хорошо поёт.
Если девушка услышит в деревне, как поёт Ай, прислушается и подумает:
— Эй, скоро моя шестнадцатая весна придёт, скоро он, мой суженый, придёт к окошку, а я занавеску подниму, через решетку посмотрю, а он спросит;
— Живёшь?
Скажу:
— Живу.
А он спросит:
— Меня ждёшь?
Скажу:
— Жду.
А потом поженимся, а там дети пойдут, да все наверное мальчишки, да все здоровые. А потом во дворе сад посажу, цветов много будет, а у меня спросят:
— Чьи цветы?
А я скажу:
— Хозяина.
Если парень услышит, как поёт маленькая Ай, он выйдет на улицу, пройдёт по деревне, грудь вперед, и скажет:
— Кого я боюсь, кто меня храбрей? Пускай дует буран, пускай шумит, — я не боюсь. Вот возьму барашек и пойду на яйлу. Кто храбрец, кто сильней меня есть! Скоро моя шестнадцатая весна придет, а я к окошку моей девушки подойду, а она меня спросит:
— Живёшь?
Скажу:
— Живу.
А она спросит:
— Ждёшь меня?
— Жду, — скажу.
А потом мы поженимся, а потом дети пойдут, да все здоровые, а во дворе цветы посадим, и если спросит кто:
— Чьи цветы?
Я скажу:
— Хозяйки.
Вот как пела Ай. Вот ты спой-ка так… Эх, никогда не знаешь, когда беда придет… Где-то задержалась птица Гюма, да так задержалась, что к утру не прилетела. Видит маленькая Ай, что из-за самого моря вдруг показалось чьё-то лицо.
— Какое прекрасное лицо, — сказала Ай.
Выше и выше поднималось оно.
— Эй, да ведь это Кунь, это ведь возлюбленный мой!
А Кунь посмотрел через море, увидел девушку Ай и сказал:
— Да ведь это моя возлюбленная, Ай! — и протянул горячие юношеские руки.
Ай ничего другого так не дожидалась, побежала к Куню, по морю побежала. Подхватили её руки крепкие, молодые, юношеские руки Куня и высоко-высоко в небо подняли.
Прилетела птица Гюма. Как кричала мать, как грудь свою розовую щипала, как бегала по берегу, как плакала!
А потом решила:
— Полечу к Борону, скажу — пусть соткёт самое тонкое покрывало, пусть не видят люди, как целуются Ай и Кунь, пусть позора девушки не видят, пусть не судят её.
И сделали они большое покрывало и высоко подняли со стариком Бораном его, закрыли Кунь и Ай.
Потом птица Гюма крылья свои бархатные сложила и камнем в море упала.
И вот теперь, если море спокойно и солнце светит ярко, пойди посмотри, лежит на дне моря большая птица Гюма, и крылья у нее тяжелые, бархатные…"
"Акчачик.
Было, не было — не знаю. Не знаю, в нашей деревне или в другой, никто мне не сказал. Было так:
Денежка жила, Акчачик, маленькая, зелёная, некрасивая. Её все и всегда ругали, проклинали. И тот, кто продавал, ругался, проклинал, и тот, кто покупал, ещё больше ругался и проклинал.
— Ух ты, проклятая, — говорил тот, кто продавал последний свой хлеб для того, чтобы заплатить денежку бею, — из-за тебя столько слёз, зелёная вон ты, хоть бы ты совсем сквозь землю провалилась. Ты зелёная от наших слёз. И не стыдно тебе людям в глаза смотреть, фу, какая ты противная, ты даже пахнешь нехорошо. Это от того, что тебя держат жадные руки. У меня ты не долго пролежишь, к бею в карман пойдёшь. Ну, и лежи там. Хоть бы тебя совсем не было никогда!
Бей её тоже ругал. Этой денежки у него было очень много, и он уставал считать их. Говорил, что от этого руки у него красные.
— Эх, хоть бы тебя никогда не было, — говорил бей.
Денежка плакала, от этого она становилась еще больше зелёной. Денежке было очень больно,
— За что меня ругают, — говорила она, — хоть бы я в самом деле сквозь землю провалилась.
Однажды увидела денежка на базаре старичка.
— Слушай, дедушка, — сказала она старичку, — возьми ты меня к себе, я у тебя буду жить, я тебя ничем не обижу, я буду всегда с тобой. А не хочешь, ты меня в карман положи. Я там буду тихонько лежать. Ты один, тебе ничего не нужно, ни покупать, ни продавать. Ты меня спрячь, а я тебе чем-нибудь отслужу.
— Хорошо, — сказал дед. Взял денежку, положил её глубоко в карман, где больше ничего не было.
Иногда денежка просила дедушку:
— Слушай, пусти меня по двору немного побегать. Что это я всё время в кармане лежу, мне на солнышко хочется посмотреть. Я от тебя никуда не уйду.
— Хорошо, — говорил дед и пускал её во двор.
И быстро бегала во дворе денежка, и от того, что её никто не ругал, от того, что она была в руках хорошего старичка, чьё сердце никогда не покрывалось злом, она становилась всё светлее, как будто на солнце лежала.
Хорошо было денежке-Акчачик. Вволю бегала, каталась по двору, а потом опять к деду приходила. Соседи-завистники через забор смотрели и злословили про старика:
— Знаем тебя, если ты по двору денежку одну пускаешь бегать, наверное, у тебя в чувалах лежит их тысяча. Если бы ты умер, мы бы твои мешки потащили.
А однажды ночью прислушалась денежка, слышит — стонет старик. Потом тихо стало, а потом дед стал совсем холодный, даже денежка замёрзла.
И люди пришли утром, и стали шарить по деду жадными руками, и в первый раз услышала денежка слово «умер». Не знала денежка, что такое «умер».
И вдруг чувствует, что схватила её жадная рука, вытащила из кармана и в другой карман положила, где было душно, смрадно, где лежали еще такие, как она, но только были зелёные, а она светлая.
И опять началось всё сначала. Её на базар понесли. И опять денежку проклинали и ругали, и опять денежка плакала. И опять стала зелёной.
И однажды денежка решила убежать.
— Уйду, убегу, в землю спрячусь, никто не найдёт меня.
Соскочила с жадных рук на землю и покатилась. А на базаре стояла девочка маленькая. У неё ничего не было, она была сиротой. У неё даже не было маленького мячика, ничего у неё не было, только маленькие ручки и маленькие ножки, и большие синие глаза. Больше ничего не было, а девочке тоже нужна была игрушка.
Она увидела, как катится денежка. Она подставила лодочкой свои ладошки, и денежка прыгнула прямо туда, прыгнула и зашептала:
— Девочка, ты меня закрой, закрой руками!
Девочка закрыла, закрыла крепко.
—Слушай, — сказала денежка-Акчачик. — Ты меня послушай, ты меня никому не отдавай, всё равно на меня ничего не купишь, а если ты отдашь кому-нибудь, меня опять начнут ругать. Ты меня возьми к себе и спрячь за платье. Знаешь что, — говорила денежка, — сделай мне даже больно, только чтобы я всегда была с тобой.
— Как? — спросила девочка.
— А ты возьми, сделай дырочку во мне, а потом протяни ниточку и повесь на шею.
Девочка так и сделала. Эта ведь была у неё единственная игрушка. И стала денежка жить на груди у девочки.
И скоро стала совсем, как маленькое солнце. А девочка росла. Только она была сиротой, и никто не хотел её замуж брать. И когда пришла пора девушке показать красоту свою, денежка сказала ей так:
— Слушай. Ты всегда была ко мне добра, хочешь — я сделаю тебя лучше всех в деревне?
— Как? — спросила девушка.
— А вот смотри. У тебя есть шапочка, она хоть старенькая, но это все-таки шапочка. Ты возьми эту бархатную шапочку, надень на голову, как все девушки надевают, и меня, денежку, пришей к шапочке и пойди по деревне.
Девушка так и сделала и пошла по деревне. Свои синие глаза она закрывала ресницами. Ей было стыдно. Скажут люди: ходит по деревне, чем хвалится?
А люди смотрели ей вслед и говорили:
— Какая хорошая стала девушка, и ноги какие крепкие, и бедра широкие, хорошей матерью будет, и руками не болтает, значит, хозяйка хорошая, вещь в руках умеет держать. Э-е, да она какая сильная, смотрите, как идет легко по земле.
Так стали говорить о девушке. И самый сильный, самый добрый, самый работящий парень полюбил её. Он был беден, всё его богатство было в его руках, он умел всё делать.
И он пришёл к девушке и спросил её:
— Пойдешь за меня? У тебя больше никого нет. Я тебе буду всем — и матерью, и отцом.
А денежка шептала:
— Иди, иди, а то смотри — упустишь.
— Нет, — сказала девушка.
А когда посмотрела ещё раз на него, «да» сказала.
(Легенда записана М. Кустово)
"Ювелир Нысым-акай и мудрая Гулюш.
Давным-давно в Карасубазаре жил да был старый к куюмджи (ювелир) Нысым-акай — дедушка Нысым. Когда умерла его жена, решил он оставить ремесло, передать мастерскую и нажитое добро трём взрослым сыновьям, а самому заняться воспитанием внуков. Как задумал — так и сделал.
Вскоре, когда гостил он у старшего сына, стал дедушка Нысым чувствовать на себе недовольные взгляды сына и невестки. А через несколько дней старший сын спросил его, не хочет ли он погостить у среднего. И хотя внучата плакали и не хотели отпускать дедушку, собрал Нысым-акай свою котомку и пошёл к среднему сыну. Недолго прожил он в семье своего среднего, ушёл к младшему. Но и тот очень скоро сказал отцу, что он загостился у них. Ничего не ответил Нысым-акай, хотя сердце его разрывалось от гнева и — скорби. Собрал котомку, вышёл за ворота и пошёл куда глаза глядят.
Идет в свой чёрный день по крымчакской стороне Карасубазара старик Нысым-акай, слёзы текут по его морщинистым щекам. А навстречу — красавица Гулюш. Недаром имя «Гулюш» означает «улыбка»: от улыбки и красоты девушки день становился светлее, а люди добрей и веселей. «Здравствуй, дедушка Нысым!» — словно колокольчик зазвенел голос Гулюш. Заметила она слезы на лице старика, сразу всё поняла, но не подала виду. Сказала: «Дедушка Нысым! Идёмте ко мне на чебуреки!» Взяла старика за руку и повела к себе в дом. Усадила гостя на почётное место, налила ему вкусной похлёбки из черной фасоли — шорва, поставила блюдо с аппетитными золотистыми чебуреками. Когда Нысым-акай поел, а на низеньком столике-софра появились виноград и фрукты, Гулюш стала расспрашивать его о внуках. Очень любил Нысым-акай своих внуков, гордился ими и долго рассказывал Гулюш об их проделках и шалостях. Но вот разговор пошёл о его сыновьях, и поведал Нысым-акай свою невеселую историю. Выслушала его Гулюш, задумалась, а когда в небе появились первые звездочки, и серебряный месяц повис над горой Ак-кая, она дала Нысым-акаю мудрый совет…
Утром пошёл Нысым-акай в молитвенный дом крымчаков «Къаал» к главному священнику-ребы, поставил у его ног резной сундучок и сказал; «О мудрый ребы! Ты знаешь, что я был хорошим ювелиром, и вот теперь хочу завещать своё сокровище тому, кто досмотрит меня. Пусть оно хранится в храме до моей смерти».
Весть о сокровище и завещании Нысым-акая быстро докатилась до его сыновей. Со сладкими речами, наперебой стали обращаться они к отцу с просьбой пожить в их домах, каялись в своей чёрствости и глупости. Простил их старик и сначала пошёл жить к старшему сыну. Жил у него в почёте и уважении. Через год откликнулся на уговоры среднего, пошёл к нему, а затем внял просьбе младшего. Еще много лет доживал свой век Нысым-акай, окруженный заботой своих близких, на радость внукам. Но вот пришёл тот день, когда он навсегда закрыл глаза.
"Чёртова баня.
Не верьте, когда говорят: нет Шайтана. Есть Аллах — есть Шайтан. Когда уходит свет, — приходит тень. Слушайте!
Вы знаете Кадык-Койскую будку? За нею грот, куда ходят испить холодной воды из скалы.
В прежние времена тут стояла придорожная баня, и наши старики ещё помнят её камни.
Говорят, строил ее один отузский богач. Хотел искупить свои грехи, омывая тело бедных путников. Но не успел. Умер, не достроив. Достроил её деревенский кузнец-цыган, о котором говорили нехорошее.
По ночам в бане светился огонёк, сизый с багровым отсветом. Может быть, в кагане светился человеческий жир. Так говорили.
И добрые люди, застигнутые ночью в пути, спешили обойти злополучное место.
Ходил даже слух, что в бане живет сам Шайтан.
Известно, что Шайтан любит людскую наготу, чтобы потом над нею зло посмеяться. Уж, конечно, только Шайтан мог подсмотреть у почтенного отузского аги Талипа такой недостаток, что, узнав о нём, вся деревня прыснула от смеха.
Кузнец часто навещал свою баню и оставался в ней день, другой. Как раз в это время в деревне случались всякие напасти. Пропадала лошадь, тельная тёлка оказывалась с распоротым брюхом, корова без вымени, а дикий деревенский бугай возвращался домой понурым быком.
Все Шайтановы штуки! А, может быть, и кузнеца. Недаром он так похож на Шайтана. Чёрный, одноглазый, с передним клыком кабана. Деревня не знала, откуда он родом и кто был его отцом; только все замечали, что кузнец избегал ходить в мечеть; а мулла не раз говорил, что из жертвенных баранов на Курбан-байрам самым невкусным всегда был баран цыгана; хуже самой старой козлятины.
Кохтебельский мурзак, который не верил тому, о чём говорили в народе, проезжая однажды мимо грота, сдержал лошадь; но лошадь стала так горячиться, так испуганно фыркать, что мурзак решил в другой раз не останавливаться. Оглянувшись, он увидел, — он это твердо помнит, — как на бугорке сами собой запрыгали шайки для мытья,
И много ещё случалось такого, о чём лучше не рассказывать на ночь.
Впрочем, иной раз, как ни старайся, от страшного не уйдёшь.
У Османа была дочь и звали её Сальгэ. Пуще своего единственного глаза берег её старый цыган. Однако любви не перехитришь, и, что случилось у Сальгэ с соседским сыном Меметом, знали лишь он да она. Только и подумать не смел Мемет послать свата. Понимал, в чём дело. И решил бежать с невестой в соседнюю деревню. Как только полный месяц начнет косить, — так и бежать.
И смеялся же косой месяц над косым цыганом, когда скакал Мемет из деревни с трепетавшей от страха Сальгэ.
Османа не было дома. Он проводил ночь в бане. Пил заморский арак, от которого наливаются жилы и синеет лицо.
— Наливай ещё!
— Не довольно ли? — останавливал Шайтан. — Слышишь скрип арбы? Это козский имам возвращается из Мекки… И грезится старику, как выйдет завтра ему навстречу вся деревня, как станут все на колени и будут кричать: «Святой хаджи!..» Постой, хаджи, ещё не доехал! — И прежде, чем кузнец подумал, Шайтан распахнул дверь. Шарахнулись волы, перевернулась арба, и задремавший было имам с ужасом увидел, как вокруг него зажглись серные огоньки. Хотел прошептать святое слово, да позабыл. Подхватила его нечистая сила и бросила с размаха на пол бани.
Нагой и поруганный, с оплёванной бородой, валялся на полу имам, а гнусные животные обливали его чем-то липким и грязным. И хохотал Шайтан. Дрожали стены бани. — То-то завтра будет смеху! На коленях стоит глупый народ, ждёт своего святого, а привезут пьяненького имама!
Не стерпел обиды имам, вспомнил святое слово и очнулся на своей арбе, которая за это время уже отъехала далеко от грота.
— Да будет благословенно имя Аллаха, — прошептал имам, и начал опять дремать.
А в бане хохотал Шайтан. Дрожали стены бани.
— Наливай ещё, — кричал цыган.
— Постой! Слышишь, скачет кто-то! — И вихрем вынес нечистый приятеля на проезжую тропу.
Шарахнулась со всех четырех ног лошадь Мемета, и свалился он со своей ношей прямо к ногам Шайтана.
— А, так вот кого ещё принесло к нам! Души его, — крикнул Шайтан, а сам схватил завернутую в шаль девушку и бросился с ней в баню.
Зарычал цыган и всадил отравленный кинжал по самую рукоять между лопаток обезумевшего Мемета.
А из бани доносился вопль молодого голоса. «Будет потеха, будет хорошо сегодня», — подумал цыган и, шатаясь, пошёл к бане.
В невыносимом чаду Шайтан душил распростертую на полу нагую девушку, и та трепетала в последних судорогах.
— Бери теперь, если хочешь!
Обхватил цыган девушку железными руками, прижался к ней… и узнал дочь…
— Згне! — крикнул он не своим голосом слово заклятья.
И исчез Шайтан. Помнил уговор с Османом. Только раз цыган скажет это слово, и только раз сатана подчинится ему.
— Воды, воды, отец!
Бросился Осман к гроту, а грот весь клубился удушливыми серными парами. И не мог пройти к воде Осман. Не знал второго слова заклятья. Упал и испустил дух.
* * *
Поутру проезжие татары нашли на дороге три трупа и похоронили их у стен развалившейся за ночь бани.
— Чёртова баня, — назвал с тех пор народ это место.
И я хорошо помню, как в детстве, проезжая мимо грота, наши лошади пугались и храпели.
Не верьте, если вам скажут: нет Шайтана. Есть Аллах — есть Шайтан! Когда уходит свет, — приходит тень.
Печатается по изданию: «Легенды Крыма», Н. Маркс. Выпуск первый. М., 1913.
Легенду рассказывал мне местный помещик Мефодий Николаевич Казаков, со слов отузских татар. Кадык-койская будка расположена на 23-й версте по шоссе из Феодосии на Судак. На бугре против будки виден след развалин Шайтаны-хамам. Раньше, до проведения шоссе, видны были развалины стен и печи. Шагах в тридцати от будки, находится, укрытый в лесняке, красивый горный грот с чудной, студеной водой. Шайтан — дух зла, изгнанный Аллахом из сонма ангелов за то, что он не хотел поклониться Адаму. С тех пор Шайтан мстит человеческому роду, толкая его на все противное заповедям Аллаха. Курбан-байрам — праздник жертвоприношения. Он празднуется в течение четырех дней в 12-м лунном месяце года, К этому празднику каждый татарин запасается жертвенной овцой, которую в день праздника закалывает после молитвы муллы. Шкура и лучшая часть овцы идет мулле, кусок баранины — бедным, а остальное на дом. Татарин верит, что душа невинного жертвенного животного поможет душе жертвователя войти в обитель вечной отрады. Как известно, Магомет ввёл этот вид жертвоприношения взамен существовавшего у арабов жертвоприношения детей. Ага — чиновное, должностное лицо. Имам — мулла, священник.
"Святая могила (Отузская легенда).
Это было назад лет триста, а может быть и больше. Как теперь, по долине бежал горный поток; как теперь, зеленели в садах её склоны и, как теперь, на пороге деревни высился стройный минарет Отузской мечети.
В двух шагах от неё, где раскинулся вековечный орех стояла тогда, прислонившись к оврагу, бедная сакля хаджи Курд-Тадэ.
Ни раньше, ни потом не знали в деревне более праведного человека.
Никто никогда не слышал от него слова неправды, и не было в окрестности человека, которого не утешил бы Курд-Тадэ в горе и нужде.
Бедняк не боялся отдать другому кусок хлеба и на случайные гроши успел сходить в Мекку и вырыть по пути два фонтана, чтобы утолять жажду бедного путника,
Святое дело, за которое Пророк так охотно открывает правоверному двери рая.
— Святой человек, — говорили в народе, и каждый с благоговением прижимал руку к груди, завидев идущего на молитву хаджи.
А шёл он творить намаз всегда бодрой походкой не уставшего в жизни человека, хотя и носил на плечах много десятков лет.
Должно быть, Божьи ангелы поддерживали его, когда старые ноги поднимались по крутым ступенькам минарета, откуда он ежедневно слал во все стороны свои заклинания.
И было тихо и радостно на душе, светло — точно Божий луч начинал уже доходить до него с высоты небесного престола.
Но никогда нельзя сказать, что кончил жить, когда ещё живешь.
Как не был стар хаджи Курд-Тадэ, однако радостно улыбался, когда глядел на свою Раймэ, земной отзвук гурий, которые ждали его в будущем раю.
Когда падала фата и на святого хаджи глядели её жгучие глаза, полные ожидания и страсти, сердце праведника, дотоле чистый родник, темнилось отражением греховного видения.
И забывал хаджи старую Гульсун, верного спутника жизни. А Раймэ, ласкаясь к старику, шептала давно забытые слова и навевала дивные сны давних лет.
Пусть было б так. Радуешься, когда после зимнего савана затеплится, зазеленеет земля; отчего было не радоваться и новому весеннему цветку.
И не знал хаджи, какие ещё новые слова благодарения принести Пророку за день весны на склоне лет.
И летело время, свивая вчера и сегодня в одну пелену.
Только раз, вернувшись из сада, не узнал старик прежней Раймэ. Такие глубокие следы страданий отпечатались на её прекрасном лице; такое безысходное горе читалось в её взоре.
«Раймэ, что с тобой», подумал он, но не сказал, потому что замкнулись её уста.
И подул ночью горный ветер и донёс до спящего Курд-Тадэ речь безумия и отчаяния.
— Милый, желанный, свет души моей. Вернись. Забудь злую чаровницу. Вернись к своей любимой, как ты её называл. Вернись и навсегда. Скоро старый смежит очи, и я буду твоей, твоей женой, твоей маленькой, лучистой Раймэ.
Проснулся Курд-Тадэ и не нашел близ себя юного тела, а на пороге сеней в безысходной тоске стенала, сжимая колени, молодая женщина.
Чуть-чуть начинало светать. Скоро муэдзин пропоет с минарета третью ночную молитву. Хаджи, не замеченный никем, вышел из усадьбы и пошел к Папас-тепэ.
На средине горы некогда ютился греческий храм, и от развалин храма вилась по скале на самый верх узкая тропинка.
Никто не видел, как карабкался по ней старый Курд-Тадэ, как припал он к земле на вершине горы, как крупная слеза скатилась впервые из глаз святого.
Не знал хаджи лжи. А ложь, казалось, теперь стояла рядом с ним, обвивала его, отделяла, как густой туман, душу его от вершины горы, к которой он припал.
И услышал он голос Духа. И ответил хаджи на этот голос — голосом своей совести:
— Пусть молодое вернется к молодому и пусть у молодости будет то, что она боится потерять. Если угодна была моя жизнь Аллаху, пусть Великий благословит моё моление.
И в молении, не знающем себя, душа святого стала медленно отделяться от земли и уноситься вдаль, в небесную высь.
И запел в третий раз муэдзин.
И голос с неба сказался далеким эхом: — Да будет так.
С тех пор на гору к могиле святого ходят отузские женщины и девушки, когда хотят вернуть прежнюю любовь.
Печатается по изданию: «Легенды Крыма», Н. Маркс. Выпуск первый. М., 1913.
Крымские татары чтут могилы праведных людей — азизов. Признание азизом совершается обыкновенно после того, как несколько почтенных лиц засвидетельствуют, что видели на могиле зеленоватый свет и что над поклонявшимися могиле совершались чудеса. Если имя святого не сохранилось в народе, то азиз именуется по местности, где он погребен; так Святая могила на Папастепэ принадлежит неизвестному азизу. Но в детстве я слышал имя хаджи Курд-Тадэ, которое приурочивалось к Святой могиле, почему я и привожу это имя в легенде. Звание хаджи присваивается лицам, посетившим Мекку. Посещение этого священного города установлено ст. 192-м, гл. 2-ой и ст. 91-м главы 3-ей Корана. При возвращении хаджи из Мекки, его встречает вся деревня, с великим преклонением и провозглашением хаджи, освященным св. Духом. Минарет — каменная или деревянная башенка, с внутренней лестницей и балконом, откуда муэдзин совершает свой призыв. Муэдзин — дьякон. В час молитвы он, после омовения, поднимается на минарет (могут и другие лица) и, обходя кругом балкончик, возглашает нараспев: «Великий Боже, исповедаю, что нет Бога — кроме Аллаха и Магомет его пророк». Затем, оборачиваясь на восток, он называет иноверцев — дурным народом, а на юг шлет призыв: «О, достойный народ, приходи к поклонению, приходи к спасению!» Намаз — молитва. По учению Магомета намаз следует совершать пять раз в день, а именно: при заходе солнца, два часа спустя, перед рассветом, в полдень и в три часа пополудни".
"Гора Перчем (в переводе — «грива») — самая высокая гора в окрестностях Судака. Под вершиной горы сохранились руины древнего монастыря, который возник в VIII веке и был покинут в XV веке, в связи с турецким нашествием. Чуть ниже монастыря находится источник, по всей вероятности обеспечивавший монастырь водой.
Нет, Надия не была ветреницей. Просто ярко светило солнце, были белыми облака, синим — море. Около банки, на которой сидел ее отец меняла, всегда толпился народ. Высокие и стройные русы, сладкоголосые греки, горячие кавказцы, гордые генуэзцы. Не только нужда заставляла их простаивать около банки хромого Ильи, но и возможность взглянуть на его дочь, которая иногда появлялась у конторки. Благонравной дочери, конечно, не разрешалось глазеть на посторонних мужчин, но Надии удавалось найти себе занятие неподалеку от отца.
С недавнего времени напротив их дома все чаще стал появляться высокий нескладный юноша, кажется, из духовных, судя по его хламиде. То, что он приходил не случайно, было видно по тому, как он пытался найти себе занятие. Указывал дорогу тем, кто не нуждался в его советах, влезал под колеса проезжавшей арбы, а потом выслушивал упреки арбакеша, служил переводчиком армянину-сапожнику, который знал все языки Судака.
Скоро Надия узнала, что зовут его Никита, он послушник Ай-Никитского монастыря. Единственным достоинством, отличавшим его от других ухажеров, были крупные печальные глаза, затененные густыми ресницами. А в остальном жених он был совсем никудышный. Стать попадьей? Нет. Но Надия держала его про запас. Несколько раз бросала на него томные взгляды, а однажды позволила ему выстоять рядом с собой обедню в храме святой Софии.
Тут появился красавчик офицер из дворцовой охраны. У него были тонкие усики, пламенный взгляд и ухватки заядлого сердцееда. Словом, все, что как раз и кружит голову юным девушкам.
Когда офицер пошел в прямую атаку на ее сердце, Надия вспомнила о Никите и решила позабавиться. С мальчишкой-рассыльным отправила ему записку, где назначила свидание на дальней окраине города, на Перчем-горе. Там женщины из Судака брали воду в источнике для стирки и мытья волос. Считалось, что девушке, помывшей волосы водой из источника, наверняка улыбнется ее любимый. Поэтому место свидания не вызвало удивления у Никиты. Но время… Ведь полночь — не лучшее место для прогулок.
Однако Никита отбросил сомнения. Как часовой, провел он всю ночь у источника. Вот хрустнула ветка. Не она ли идет? А может, ее задержала стража? Или разбойники?
С лучами солнца заснул измученный парень. Разбудили его женские голоса, которые обсуждали последние городские новости. Среди них была самая невероятная: православная Надия выходит замуж за генуэзца-католика. А венчаться они будут в католическом храме Сан-Пауло.
С трудом уяснил себе Никита, что речь идет о его любимой. Руку прокусил, чтобы не застонать. Лишь к вечеру утихла буря в его чувствах. А еще через день оформилась мысль: он никогда не услышит от Надии издевки, он вообще не увидит людей!
Неподалеку от источника Никита выбрал пещеру и поселился в ней. Днем прятался в глубокой нише, а ночью выходил к источнику. Никто не видел его: он всегда успевал скрыться. Сердобольные старушки оставляли около пещеры еду. Иногда он брал ее, иногда нет. О том, что его не стало, узнали по тому, что еда осталась нетронутой целый месяц.
Так появились в Судаке источник верности и скит неразделенной любви".
"Легенда о Парагильмене.
Парагильмен—самый высокий отторженец Главной гряды Крымских гор на Южном берегу Крыма. Жители Ламбад (Большой и Малый Маяки) во время нападения укрывались на этой природной крепости.
Переждав лихое время, они возвращались на пепелища. Лишь убедившись в том, что повторное нападение не грозит, главы семейств отправлялись на гору, где в заветном месте хранились сосуды с главными ценностями: золотыми и серебряными монетами, украшениями, драгоценными камнями.
Жил в Ламбаде Кривой Суфракис. Причем Кривым его звали не за то, что позвоночник у него перекосило или видел он лишь одним глазом. Со зрением у него все было нормально, да и стан он имел ровный. Однако с рождения одна нога Суфракиса была короче другой, отчего не мог он ровно ходить.
Бывало, разгонится он по прямой дороге, а потом вдруг несколько шагов в сторону, потому что длинная нога шаги больше делала. Тогда Суфракис сбавлял ход и «выравнивал курс». Вот за такие замысловатые зигзаги и прозвали добрые и веселые односельчане Суфракиса Кривым.
И вот однажды запылали костры по всему берегу, сигнализируя о приближении пиратов. Погнали люди скот на дальние пастбища, взяли с собой самые нужные вещи и поспешили подняться на гору. Свое добро Суфракис нес сам. И вот уже наверху он стал искать место, чтобы спрятать заветный кувшин. В качестве ориентира он выбрал росший в небольшой расщелине огромный древний тис с могучим стволом и раскидистой кроной. Кривой отсчитал определенное число на север, затем столько же на запад, после чего выкопал яму и спрятал в нее свои сокровища.
Но особенно жестокой в тот раз была осада. Не найдя ничего ценного, враги в бессильной ярости рубили плодовые деревья, вытаптывали поля, разрушали дома. И когда уходили, пообещали еще вернуться. Еще дважды огромное войско подходило к Парагильмену, разоряя окрестности. Много лет прошло, прежде чем все успокоилось, и мужчины смогли пойти на гору и забрать свои кувшины. К этому времени стар стал Суфракис и не смог сам подняться, а позвал сыновей и рассказал, как найти тайник. Поднялись сыновья на гору, нашли древний тис и стали мерить. Но один перепутал направление и вышел к Алуште, другой оказался чересчур длинноногим и добрался до Партенита, а третий решил повторить походку отца и оказался над Ламбадой. Вырыли они огромные ямы, да только ничего не нашли и вернулись домой с пустыми руками.
—Парагильмен! Идите за деньгами!—закричал тогда старик.
И вновь плутали сыновья по горам, пытаясь предугадать странную походку Суфракиса. Даже соседи подключились к поискам, каждый, на свой лад, пытаясь воспроизвести замысловатые петли Кривого и считая именно себя главным специалистом по походке старика. До хрипоты спорили они о том, в какую сторону заносило Суфракиса при ходьбе: на север или на запад. Перерыли всю гору, но денег так и не нашли.
Так и умер Суфракис, не дождавшись, когда найдут его сокровища. Но даже на смертном одре он повторял «Парагильмен!».
Сотни лет прошли, а гору с тех пор никто по-другому и не называет. А местные жители из поколения в поколение передают секретные цифры и замысловатые рисунки в надежде когда-нибудь отыскать заветный клад Кривого.
И если вы увидите на Парагильмене свежевырытую яму, не удивляйтесь. Значит, еще один потомок Суфракиса получил «надежную» карту и ищет путь с кувшину с бриллиантами. Может быть, до сих пор где-то в земле на Парагильмене спрятан заветный кувшин."
"Легенды Кизилташа.
Поселок Кизилташ («красный камень»—тюрк.) или Краснокаменка Судакского района—это точка Крыма, с которой связано большое количество легенд, правда, имеющие под собою много оснований. Это был сверхсекретный закрытый объект в Крыму —хранилище ядерных боезапасов.
Упоминания о Кизилташе есть и в «Легендах Крыма». Можно найти сказания, связанные с Кизилташем и у знаменитого собирателя легенд Маркса. Одна из них;—«Грибы отца Самсония» рассказывает о загадочных грибах;—;они вырастали здесь очень огромными, светились в темноте, а монахи, живущие здесь, очень быстро старились. Почему? Ходили слухи о том, что именно здесь находилось единственное, хотя и небольшое месторождение урана в Крыму (не стоит забывать о том, что вообще район Судака отмечен высокой радиоактивностью…).
В 30-е годы ХХ века здесь, на основе оставшихся построек Кизилташсого монастыря, был организован Дом отдыха РККА (Рабоче-крестьянской Красной Армии) и это последнее упоминание о Кизилташе в краеведческой литературе.
Конец войны. Газеты сообщают о том, что нарком Берия (который курировал «ядерный проект Кремля») выехал с пленными немецкими физиками в Крым. Куда? Неизвестно. Но, думается, что он их не на отдых повез.
Не так давно мне в руки попал рассказ одного крымского татарина о том, что в 1944 году не всех крымских татар вывезли из Крыма;—;из их числа были отобраны самые молодые и сильные и отправлены в «Кизилташский концлагерь»; не больше и не меньше. Чем занимались заключенные? Долбили узкие и длинные штреки в скалах, окруживших поселок.
Один из моих знакомых, как оказалось, служил в воинской части Краснокаменки. Но он вообще ничего не знал ни о месте, где служил, ни о предназначении части. «Мы утром пускали прапорщиков внутрь штреков в скалах, где они проводили весь день и имели приказ: стрелять без предупреждения во всех посторонних…»
О Кизилташе 40–50-х годов тоже ходили подобные легенды;—;о том, что Курчатов (кстати, уроженец Симферополя) здесь собирал первую атомную бомбу и о том, что автоматчики, засевшие на скалах в окрестностях Кизилташа, имели приказ: стрелять без предупреждения…
Уже в советское время стало известно, для какой цели было использовано урочище—для хранения ядерных запасов Черноморского флота. 7 ноября 1950 года Президиумом ВС РСФСР было принято решение об организации предприятия среднего машиностроения на территории современного поселка Краснокаменка. На самом же деле строили здесь ядерный арсенал. Необходимое оборудование привозили эшелонами в Феодосию, а оттуда—по спецдороге в «Феодосию-13». Есть информация и о том, что Кизилташ использовался для разборки и утилизации выслуживших свой срок атомных бомб.
Не так давно от одного работника МВД я услышал еще одну интересную легенду—о том, что легендарные строители московского метро, построившие в 60-е годы тоннель, проведший воду в Ялту сквозь горы из Загорского и Счастливенского водохранилищ, построили и подземный тоннель в Кизилташ. И, если это правда, с выходом в Черное море где-то в районе Лисьей бухты—с тем, чтобы подводные лодки могли скрытно заходить под водой за ядерными боеприпасами!
Легенда кажется достаточно достоверной, если учесть то, что расстояние от Кизилташа до моря не более 5 км (как в Ялте), а Лисья бухта находится на удалении от жилья и в те годы была достаточно безлюдной.
(Олег Широков)
С дороги Кизилташское ущелье не просматривается. Носители мифов склонны объяснять это «искусственными насыпями», окружающими автодорогу, чтобы скрыть то, что происходит в «зоне». Более компетентные эксперты предпочитают говорить не о «насыпях», а о выемке в грунте, по которой пущено дорожное полотно. В любом случае, искусственный характер изменений рельефа признается. Пытавшиеся перебраться через «насыпь» (или выбраться из выемки), если верить легендам, пропадали. «Оттуда не возвращаются!» — принято было с придыханием говорить о «зоне» в сменявших друг друга поколениях краеведов.
"Легенда о возникновении Георгиевского монастыря
Балаклавский Георгиевский монастырь—старейший монастырь в Крыму, находится в Севастополе, на Гераклейском полуострове восточнее мыса Фиолент. Первое известное документальное упоминание о Георгиевском монастыре относится к 1578 году, но по преданию он был основан в 891 г.
Команда небольшого торгового судна таврических греков во время плавания по Черному морю вблизи обрывистых берегов мыса Фиолент была застигнута небывалой для этих мест бурей. Страшный шторм обрушился на маленькое суденышко мужественных греков. Свирепый шквалистый ветер порвал в клочья все паруса, поломал стройные мачты и сорвал надежный руль. Темные и тяжелые тучи спустились низко над бушующими волнами, закрыв весь горизонт. Гигантские разъяренные волны в неукротимой ярости обрушились на палубу и стали нести корабль на высокий невидимый скалистый берег. Видя неизбежную гибель, команда судна бросилась на колени с верою и молитвою. Они подняли руки к небу и стали горячо молиться, обращаясь к святому великомученику Георгию Победоносцу: «О святой Георгий, наш покровитель, помоги нам, спаси нас от неминуемой гибели». Услышав сердечные вопли погибающих, святой Георгий явился перед молящимися, весь в сиянии, из кромешной темноты на небольшой скале в море у берега. Он, воздев руки к небесам, обратился к самому Богу, я его призыв был услышан—буря тотчас же стихла.
Избавленные от верной гибели, греки взобрались на эту скалу и там обрели икону великомученика Георгия. Они увидели невдалеке высокий скалистый берег и перебрались на него со скалы, взяв с собой икону. В благодарность за свое счастливое спасение греки основали в ближайшей пещере на берегу напротив скалы, где явился святой Георгий, пещерный храм и установили там приобретенную икону. Наиболее набожные поселились здесь же навсегда, образовав братию. Они не забывали о своем верном спасителе, каждодневно молились святому Георгию и неустанно трудились, возводя жилые постройки, хозяйственные помещения и ведя образцовое хозяйство.
Свято-Георгиевский монастырь долгое время соседствовал с представителями иных религий: с XIII века хозяевами этой части Крыма стали татары, позже в Чембало обосновались генуэзцы, а в 1475 году турки подчинили себе полуостров, сделав крымских ханов вассалами Порты. Особая Божья благодать все это время охраняла христианский монастырь. Татары с почтением относились к обители и источнику святого Георгия. Сохранилось татарское предание, связанное с Фиолентом. Могучий богатырь отдыхал на площадке, где после появился монастырь, пока его крылатый конь купался в море. Однажды богатырь увидел огромное чудовище, плывущее прямо к его коню, он схватил скалу и швырнул ее. Упав в море, скала раздавила морского змея и стала называться Фиолент. В другой раз все повторилось вновь. Святой Георгий оторвал утес, кинул его и убил чудовище, а на том месте образовался мыс Айя".
"Легенда о колыбели, спрятанной на горе Басман.
Басман— вытянутая с севера на юг гора в Крыму, увенчанная дугообразным гребнем. Само название «Басман» в переводе с татарского указывает на место, куда «нельзя ступать человеку». Даже сейчас это один из самых глухих уголков Крыма, который редко посещают туристы.
С пещерами Басмана связана известная среди крымчан эта легенда, которая так же объясняет почитание этих пещер среди местного населения. Вплоть до начала XX столетия множество жителей Таврики, независимо от вероисповедания, совершали туда таинственный пилигримаж, с целью поклониться неизвестным нам святыням.
Когда-то в Крыму существовали два сильных княжества. Одно из них именовалось генуэзским и расположено было на побережье, другое находилось в горах и потому называлось горским. Княжества эти вели между собой беспрерывную войну. Генуэзцы угоняли стада горцев и разоряли селения. Горцы в ответ нападали на генуэзские крепости. Такое положение не могло длиться бесконечно, надо было решить споры. Но как? Вопрос этот враждующие князья задавали своим советникам. Некоторое время спустя генуэзский посол со свитой явился к горскому князю и предложил ему вечную дружбу. И если горцы действительно искренне желают дружбы, то пусть выдадут генуэзцам золотую колыбель—священную реликвию горского народа, которая изображена на знамени горцев.
—Мы требуем этого только потому,—сказал генуэзец,—что знаем, как высоко цените вы колыбель. Передайте ее нам—и мы поверим, что вы дорожите миром больше всего на свете.
Услышав это требование, горский князь обнажил саблю и ответил:
—Твои слова так оскорбительны, что я готов тебя убить. Неужели ты не знаешь, что в этой колыбели вскормлены все мы и что у нее клялись верности своему народу наши предки?
Посол генуэзцев настаивал на своем. Он добавил:
—Мы жаждем согласия с вами и готовы тоже дать вам в залог самое дорогое, что имеем.
Вождь горского народа немедленно собрал своих советников, рассказал о предложении генуэзцев. Долго думали горские советники. Они ни за что не хотели расстаться со святыней своего народа, ибо это значило, что они добровольно согласны лишить себя своего имени, свободы и независимости.
—Надо попросить у генуэзцев ту бумагу, по которой они владеют землей в Крыму,—решил совет горцев.—Нечего думать, что они на это согласятся. И тогда начнем переговоры о мире на иных условиях.
Генуэзскому послу передали ответ горского князя. Посол молча повернулся и со своей свитой отправился на побережье. Прошла еще неделя, и от генуэзского князя явился новый гонец.
—Возьмите у нас все, что угодно,—говорил он,—но только не эту бумагу.
—А что же дороже ее есть у вас? Ведь осмелились же вы говорить с нами о нашей святыне!
—Мы—это другое дело,—сказал посол.—Вы известны как народ гордый, неустрашимый, и вас можно заставить помириться с нами, только отняв вашу святыню.
—Спасибо за доброе слово!—усмехнулся горский князь.—Но почему вы держитесь за клочок бумаги? Что он вам дает?
—А какие же права на землю останутся у нас, если мы лишимся этой бумаги?
—Не договоримся мы, наверное,—сказал князь.
—Смотри, не злоби нас. Мы силой заберем вашу святыню, раз вы сами не хотите отдать ее нам.
—Ты угрожаешь,—ответил горец,—но легче говорить, чем сделать. Народ наш не боится никого и скорее весь до последнего ляжет в битве, чем продаст свою честь!
—Другого ответа я не дождусь?
—Нет!
Разгорелась новая война между генуэзцами и горцами. Редели ряды славных защитников знамени с изображением золотой колыбели, княжеству грозила гибель. Генуэзцы требовали золотую колыбель, обещая прекратить войну. Тогда горский князь собрал народ и спросил, не лучше ли согласиться на условия генуэзцев.
—Мы не хотим этого!—закричали воины.—Не допустим позора, пока жив хоть один из нас!
—Друзья мои!—сказал князь.—Пока цела наша святыня, народ живет, хотя бы осталась от него только горстка людей. Поэтому я спрячу святыню так, что ее не найдет никто из врагов. И наложу на нее заклятие, чтобы далась она в руки только тем, кто приблизится к ней с чистыми побуждениями…
Сказав это, князь с небольшой группой близких людей направился к пещере на горе Басман, близ Гурзуфа. Только им одним известными тропами они добрались до нее. Воины внесли золотую колыбель в глубь извилистой пещеры и оставили князя одного. Став на колени, он тихо произнес:
—Могучие духи! Я и народ мой вверяем вам самое дорогое, чем мы обладаем. Его хотят отнять алчные соседи-генуэзцы, чтобы лишить нас имени, чести и свободы. Горские воины бьются с ними сейчас не на жизнь, а на смерть. Если они не сумеют одолеть жестокого врага и погибнут, прошу вас: примите под свою охрану нашу святыню и сохраните ее для грядущих поколений.
—Так будет!—раздалось в мрачной пустоте пещеры.
—Заклинаю вас покарать того, кто захочет взять эту колыбель ради порабощения другого народа или ради какого-нибудь иного злого умысла.
—Так будет!—опять донеслось из мрачной пустоты.
—Могучие духи! Я прошу вас открыть место, где хранится колыбель нашего народа, тем людям, которые будут искать ее для возрождения моего народа, его славного имени, его непокорного духа. И помогите мне в битве за жизнь моей семьи, жен и детей моих воинов, за нашу землю, горы, за наши жилища и поля!
В этот момент перед князем появился старец в белой одежде и сказал ему:
—Не отчаивайся! Тяжелые дни переживает твой народ, но наступят для него и лучшие времена. Это будет нескоро, немало горя испытает он. Однако, смотря вдаль, я вижу его возрожденные поля, шумные города, счастливых людей. Не отчаивайся, если даже потерпишь поражение…
—А что будет с генуэзцами, нашими врагами?
—Судьба захватчиков всегда несчастна. Генуэзцы навсегда исчезнут с этой земли.
Старец медленно ушел в глубь пещеры, а князь выбрался из нее и поспешил к своим воинам. Долго еще длилась война между двумя народами. И каких бы побед ни достигали генуэзцы, они не добились своего, не смогли захватить золотую колыбель.
Ушли последние отряды горцев с родной земли, уступили злобной силе. Но и ряды их заклятых врагов ослабели. И когда нежданно орды новых захватчиков нагрянули на генуэзцев, они с позором бежали, чтобы никогда больше не вернуться на крымскую землю. А бумагу, которая давала им право владеть ею, унес за море ветер, и исчезла она навеки.
Еще не одно столетие кипели битвы за горскую землю, а в пещере на горе Басман хранилась чудесная золотая колыбель. Многие смельчаки пытались завладеть ею, но безуспешно. Они возвращались изуродованные, с помутившимся разумом.
Говорят, золотая колыбель по сей день хранится в глубине пещер.
Побежали сыновья и их жены к мудрому ребы, чтобы получить обещанное в наследство сокровище. Каждый доказывал, что он лучше досматривал отца. Взял ребы ларец и сказал, что считает справедливым поделить сокровище между сыновьями поровну.
Отомкнул он замок на сундучке и откинул крышку. Сундучок был пуст, лишь на дне его лежал лист пергамента. Он взял его, развернул и прочитал слова, написанные старым Нысым-акаем: «Я завещаю вам, мои сыновья, и всем людям большое сокровище — мудрость. Воспитывайте своих детей так, чтобы в старости не бояться за свои последние дни».
"Притча об исполнении желаний.
На задворках Вселенной находился один магазинчик. Вывески на нем давно уже не было - ее когда-то унесло ураганом, а новую хозяин не стал прибивать, потому что каждый местный житель и так знал, что магазин продает желания.
Ассортимент магазина был огромен, здесь можно было купить практически всё: огромные яхты, квартиры, замужество, пост вице-президента корпорации, деньги, детей, любимую работу, красивую фигуру, победу в конкурсе, большие машины, власть, успех и многое-многое другое. Не продавались только жизнь и смерть - этим занимался головной офис, который находился в другой Галактике.
Каждый пришедший в магазин (а есть ведь и такие желающие, которые ни разу не зашли в магазин, а остались сидеть дома и просто желать) в первую очередь узнавал цену своего желания.
Цены были разные. Например, любимая работа стоила отказа от стабильности и предсказуемости, готовности самостоятельно планировать и структурировать свою жизнь, веры в собственные силы и разрешения себе работать там, где нравится, а не там, где надо.
Власть стоила чуть больше: надо было отказаться от некоторых своих убеждений, уметь всему находить рациональное объяснение, уметь отказывать другим, знать себе цену (и она должна быть достаточно высокой), разрешать себе говорить «Я», заявлять о себе, несмотря на одобрение или неодобрение окружающих.
Некоторые цены казались странными - замужество можно было получить практически даром, а вот счастливая жизнь стоила дорого: персональная ответственность за собственное счастье, умение получать удовольствие от жизни, знание своих желаний, отказ от стремления соответствовать окружающим, умение ценить то, что есть, разрешение себе быть счастливым, осознание собственной ценности и значимости, отказ от бонусов «жертвы», риск потерять некоторых друзей и знакомых.
Не каждый пришедший в магазин был готов сразу купить желание. Некоторые, увидев цену, сразу разворачивались и уходили. Другие долго стояли в задумчивости, пересчитывая наличность и размышляя, где бы достать еще средств. Кто-то начинал жаловаться на слишком высокие цены, просил скидку или интересовался распродажей.
А были и такие, которые доставали все свои сбережения и получали заветное желание, завернутое в красивую шуршащую бумагу. На счастливчиков завистливо смотрели другие покупатели, судача о том, что, хозяин магазина - их знакомый, и желание досталось им просто так, без всякого труда.
Хозяину магазина часто предлагали снизить цены, чтобы увеличить количество покупателей. Но он всегда отказывался, так как от этого страдало бы и качество желаний.
Когда у хозяина спрашивали, не боится ли он разориться, то он качал головой и отвечал, что во все времена будут находиться смельчаки, готовые рисковать и менять свою жизнь, отказываться от привычной и предсказуемой жизни, способные поверить в себя, имеющие силы и средства для того, чтобы оплатить исполнение своих желаний.
А на двери магазина уже добрую сотню лет висело объявление: «Если твое желание не исполняется - оно еще не оплачено».
( Минакова Юлия:https://www//fit4brain.com)"
Свидетельство о публикации №212100501357