Из публичного дома

   
 Андрею Ивановичу было около сорока пяти лет, когда он узнал, что такое евгеника. С тех пор он возмечтал о создании человека, прекрасного душой и телом. Был Андрей Иваныч бабник и был он немного не от мира сего, а потому с самыми серьезными намерениями изучал и физиогномику, дабы убедиться, что  черты Апполона в его лице указывают на остроту ума и широту мысли.
 Так, свои крупные набрякшие лошадиные глаза он считал явным признаком лидерства. Андрей Иваныч не любил свой мясистый римский нос, хотя полагал, что его форма свидетельствует о неком  развратном аристократизме и властности. Но истинной гордостью его лица были губы – полные, лукавые, они постоянно изменяли свою форму, и каждое их движение с удивительной ясностью отражало скуку, гнев или удивление их обладателя.  Андрей Иваныч видел в этом знамение судьбы – обладатель такого рта обречен на успех в жизни.
 Женщин этот недалекий, но по-своему добрый человек выбирал тоже особенным образом: сначала оглядывал поле деятельности взглядом султана, будь то на улице или в суде, где он, к слову сказать, служил давно на должности мелкой, но устойчивой. Затем потирал длинные ладони и, закатив глаза, начинал обдумывать возможные достоинства и перспективы.
 Надо сказать, что несмотря на ежемесячные пятьдесят рублей, нескандальный характер и аккуратность в одежде и манерах, сами женщины Андрея Ивановича не любили.  Он пытался проторить дорогу и к дама в возрасте, чьи лица говорили о мудрости и состоятельности, и к молоденьким горничным, чьи пышные формы кричали о здоровье и незамутненности разума, и к курсисткам в синих очках, за которыми невозможно было разглядеть бесцветных глаз .   Так, ища подходящего материала, скитался Андрей Иваныч, никем не привеченный,  по разным местам, где-то был принят вежливо, но холодно, где-то с испугом и непониманием, но чаще всего с холодной безучастностью и отрешенностью.  Для одних он был слишком стар, для других слишком скучен. Он не интересовался политикой, не игра в преферанс, не пил много за обедом. Не имел лихо закрученных усов и не воровал. В общем, приличнейший был человек.
 Однако, тяга к красоте и ласке и безумная идея оставить после себя идеального наследника не давали Андрею Ивановичу покоя. По вечерам он совершал свой одинокий моцион, в мыслях о том, какой обязана быть его избранница. В воображаемых диалогах и сравнениях проходила большая часть времени, потом же, вернувшись и отужинав, переминаясь с одной босой ноги на другую, он крестился на угол и засыпал без снов, с сопением и тревогой.
 Андрей Иваныч не был слепым или круглым дураком, а был человеком даже несколько вдумчивым, поэтому к нему не могла не придти мысль о трехрублевых заведениях, где всегда можно найти женщину с благоприятствующей для его целей наружностью и, быть может, подходящей натурой. Андрея Ивановича многие знали, некоторые даже уважали. Близких друзей он не имел, а за встречу со старыми знакомыми не опасался. Поэтому мы совсем не удивились бы, увидев его ступающим своим неспешным, но все еще легким и уверенным шагом по улице, где едва-едва разгорались красные фонари. Их грязноватый свет скрадывал заметные только днем неказистые и обшарпанные крылечки с резными перилами и мягко высвечивал блестящие ступени самого богатого дома на этой улице.  Андрей Иванович поразмыслил секунду и юркнул в дверь заведения попроще (хозяйке за квартиру – раз, на неделю прожить, послать Анютку за бумагой  – два, а еще брошюры, еженедельные брошюры, которые стали появляться так недавно). Не будем описывать того, что видел Андрей Иванович при входе – достаточно сказать, что обстановка в заведении была не лучше и не хуже десятков других таких же, разбросанных по всей стране, стоящих на таких же грязных улочках, отцвеченных грязно-красными бликами. Казалось, этот непонятный цвет входил в коридоры и залы вместе с посетителями – так мутен был воздух от дыму и так ярко и бесстыдно стреляли лучи света из люстр, кое-как привешенных к потолку.
 Андрей Иваныч бывал по молодости в таких домах, бывал не раз, но когда пресытился первыми утехами сладострастной юности, стал  делать карьеру и отращивать бородку, то понемногу отошел и от кутящих компаний, и от посиделок до утра. Теперь его завело сюда только любопытство и минутное озарение.
 Увидев барышень, Андрей Иваныч отпрянул – он не был пьян, и зрение его было достаточно четким, чтобы увидеть синяки, замазанные с неловким искусством белилами,  понять цену нарядным платьям и ровной осанке этих дам. Как тепличные растения, выращенные на почве, дышащей испражнениями и ядом, они поднимались и крепли в доме. Строгий режим делал их тела упругими, а ночная жизнь огрубляла сознание.  В юности, когда Андрей Иваныч приходил в публичный дом с толпой веселых и пьяных товарищей, он не задумывался о мерзости и нечистоте той сделки, которую совершал он с собственной совестью. Ведь он покупал на час перемазанную девушку, которая не могла бы и в двух словах рассказать, что она чувствует после нескольких лет такой жизни.
 Глаза его привычно оценили каждую в зале. Одна была рахитична, у другой были маленькие красноватые глазки, которые никак не вписывались в образ Андрея Ивановича. У одной было прекрасное продолговатое лицо («решительная», - отметил про себя гость), у другой редкие черные волосы (Андрей Иваныч поморщился). Несколько крупных девушек без интереса переговаривались между собою, а вертлявая блондинка в длинном лиловом платье («вот безвкусица!») кидала на Андрея Иваныча недвусмысленные взгляды. Он собрался было потереть уже руки привычным жестом и отправится в комнату, не приглядев для идеи ничего стоящего, как вдруг замер. Она стояла у зеркала, опершись одной рукой о тумбу с дешевыми бумажными цветами. Мысль Андрея Иваныча заработала лихорадочно. «О, как я мог такого не заметить. Прекрасный экземпляр. Совершенно здоровое на вид тело, высокий лоб, горящие глаза – она непременно умна. Губы искусаны – признак истеричности, ну что ж… Тонкая шея – изящество и умеренность..» Андрею Ивановичу не ведомы были сомнения. Уже через десять минут девушка вела его в комнату, на ходу оглядывая недобро и с каким-то затаенным презрением.

 Предложение его поговорить было воспринято сухо и с искренним недоумением – девушка нехотя слушала его теорию и исподлобья наблюдала, как от волнения извивается чуткий рот Андрея Ивановича, как горят его глаза. «Нет ни одного инструмента, который мог бы сделать тело и ум человека прекрасным, кроме чуда рождения – только обладая при рождении всеми нужными данными, человек может стать великим, только врожденная гармония даст ему возможность быть теургом, великим во всем». Так говорил Андрей Иванович проститутке, даже не думая о том, поймет ли его это создание, давно оставленное Богом на попечение хозяйки заведения. «Ты меня понимаешь?!» - в волнении вопрошал он, хватая барышню за руки. «Отчего же не понять…» - задумчиво отвечала она, и Андрей Иванович продолжал, продолжал говорить о том, как он увезет ее на свою квартиру, как выносит она его, Андрея Иваныча, ребенка, как будет ребенок это велик телом и душой. И так долго, долго поверял замыслы и проекты немолодой уже мужчина проститутке в трехрублевом заведении, пока не заметил, как жалостливо и одновременно насмешливо она смотрит. «Так что же, едем?», - вскакивая, восклицал Андрей Иванович, обычно спокойный и уравновешенный мужчина, который никогда не был так распален как сегодняшними благими и прекрасными идеями. «С ума ты сошел что ли, миленький?» - удивленно и как-то даже ласково спросила девушка. «Я здесь почитай третий год уже. Если бы могла я ребеночка родить, давно бы на улицу вышвырнули как собаку поганую». В голосе ее зазвучала горечь. «Не могу, не могу я! И что ты пристал с разговорами? У тебя за что деньги плочены?» - с вызовом вскинув глаза, девушка почти закричала. «Приходят всякие – и жениться предлагают, и увезти с собою – да, да, плешивые дряблые старики, и воры, и висельники, а ты вон чего! Ребеночка ему… Да кабы могла, такому извергу… Ты думаешь, в дом терпимости пришел, над девушкой изголяться можешь? Да какая же дура тебе такому родит? Без любви-то?! Изверг… Поди прочь, сейчас позову Палыча!»

 Андрей Иваныч шел домой долго. Кажется, по дороге выпил. С квартиры он съехал через неделю, отдав долг хозяйке. Стал набожен, как никогда ранее. Но стал он как-то темнеть, хужеть, шаг его стал неровным и тяжким, говаривали, что по ночам он плачет не своим голосом. Так и было. С тех пор, как вернулся он из публичного дома, мучает его один кошмар – снится Андрею Ивановичу молоденькая проститутка, а с нею беленький, прекрасный и навечно спящий ребенок.