Москва

       Вторая глава книги "Последний поклон", первая здесь
       http://www.proza.ru/2012/07/10/1641      

       Люди спешат в метро,
       Я ж через лужи вброд
       В бар, где бармен нальет
       В тонкий бокал вина…
          А.Иванов «Московская осень»

       Я стоял на второй ступеньке лестницы между четвертым и пятым этажами, курил синий Данхилл файнкат и смотрел в окно на огромную новостройку напротив. Панельная девятиэтажка тети Тани, построенная на заре перестройки, сегодня смотрелась бедным родственником, окруженная новыми домами в двадцать и более этажей. Граница Некрасовки и Люберец. Граница Москвы. За окном была ночь, я видел сотни светящихся окон, плотные ряды машин у подъездов, несколько фонарей и тротуар. Я видел чужой мне город – впервые за двадцать шесть лет. Двадцать шесть лет – всю жизнь – Москва была мне родной.
       В подъезде тепло и уютно, я был надежно укрыт от весенней слякоти стеной и окном. Было тихо, не хлопали двери, и не гудел лифт. Было поздно. В доме напротив всеми цветами радуги горела неоновая вывеска магазина, по проспекту за ним проезжали редкие машины, шли два парня. Где-то на западе, за высокими трубами ТЭЦ край неба светился оранжевым, наверное, это был свет Москвы. Я смотрел туда, изредка затягиваясь дорогой сигаретой, я видел жизнь огромного мегаполиса, я очень хорошо знал ее и, сколько себя помню, любил. И впервые в жизни я не ощущал биения ее пульса, впервые в жизни, приехав сюда, я не почувствовал нашего единения с ней, не влился в город, ощущая, что на эти несколько дней мы стали единым целым – Москва и я. Сегодня я смотрел на Москву со стороны, не ощущая нашего общего «мы», а отдельные «она» и «я».
       Москва начала открываться мне с тихих улочек и дворов пятиэтажных хрущевок в районе Площади Ильича. В конце восьмидесятых это был очень спокойный район. По Международной и Рабочей улицам редко проезжали машины, на небольших площадках играли немногочисленные дети, и почти у каждого подъезда, особенно вечером, сидели на лавочках старухи. Тетя Таня тогда работала в пятьсот сорок четвертом почтовом отделении, и мы часто ходили встречать ее с работы. По заросшим кленами и ясенем дворам, мимо нескольких мусорных контейнеров и небольшого гастронома мы переходили пустую прямую дорогу, за далекий поворот которой уезжал бело-зеленый автобус. Почта занимала первый этаж такой же хрущевки – первой от метро. Потом я узнал шумную Нижегородку и оптовку на ней, где мы покупали по десять килограмм печенья и конфет. Узнал дорогу на Микояновский мясокомбинат, куда мы ходили за сырокопченой колбасой, через площадь Ильича по подземному переходу, где я наблюдал за появлением новых ларьков, слившихся в конце концов в непрерывный ряд.
       Москва открывалась мне очень медленно. Я помню, как первый раз мы спустились вниз на Площади Ильича, прошли мимо привычных мне киосков с вышивкой и православной лавки, мимо пирожковой, ларька с очками, потом свернули направо – как ходили каждый раз в метро, но на этот раз не вошли в него, а прошли дальше и поднялись на поверхность. Я оказался на стороне Золоторогожского вала и платформы электричек Серп и Молот. А у Микояновского мама купила нам всем мороженое Лакомку – сладкое и жирное в толстом слое шоколада.
       Приезжая к тете Тане, двоюродной сестренке, которую я звал Сви, и бабушке в Москву, я попадал в прекрасный новый мир. Первые часы встречи после долгих девяти месяцев терялся и не знал, о чем говорить, что рассказывать, ведь столько всего произошло. Настроение у нас было очень радостное – начиналось лето, мы собирались в деревню, мы встретись. Я рассказывал о школьных друзьях, о репетиторе, о своем катании на старом мопеде по складу отчима, о том, как собирал улиток на даче и жег костер, а сестра говорила мне о себе. Первые несколько дней, а особенно вечеров, когда мы, не торопясь шли с ней вдвоем по тихим улочкам Москвы, обогнав родителей, погружали меня в особую атмосферу. Я не всегда знал, где находятся места, о которых она говорила мне, но я очень хорошо чувствовал уклад ее жизни в мегаполисе. Слова «мама поехала в Выхино» или «на площади, где Елки-Палки» наполняли мое сознание чем-то, что я считал очень русским, по чему скучал долгую зиму. Московские адреса и названия, ее рассказы о поездах на метро, которого не было в Калининграде, Черкизовский рынок. Даже номер ее школы – четыреста сорок пятая – погружали меня в любимый мир столицы, потому что у нас в городе школ было всего пятьдесят. Какой жалкой казалась мне наша почта, носившая номер тридцать шесть по сравнению с почтой тети Тани. Пятьсот – ведь это значит, что есть и четырехсотые отделения и трехсотые, а у меня тридцать, двадцать.
       С тех пор и уже на всю жизнь во мне поселилась любовь к масштабу, к бесконечности. Мне всего мало и, по словам близких, я не знаю меры. В работе, отдыхе, путешествиях, семейных ссорах. Я падаю в новое с головой и, вместо того чтобы постепенно двигаться вперед, с ходу беру в карьер. Зачастую это вредит мне, окружающим, оборачивается страшными авантюрами и разрушениями. Но не реже приносит и обильные плоды, сразу и много. Иногда выходит даже за рамки «хорошо-плохо» и остается лишь «еще! еще! еще!» Ничего с этим я уже не поделаю, таким меня воспитала с детства Москва.
       Могла ли она еще больше значить для меня, если с первого года жизни в конце весны именно здесь проходили самые счастливые дни моего детства! Вся жизнь в Калининграде повлияла на мой характер гораздо меньше, чем два-три месяца в общей сложности проведенные за эти годы в Москве. По своему воздействию на формирующуюся личность Москву может превзойти лишь деревня, лишь долгое жаркое лето в глухом селе Рязанщины, год за годом, не пропуская ни одного.
       Именно Москва сделала меня тем, кто я есть. Эти несколько бурных безумных дней, предшествующие месяцам в глуши, где время остановилось. Где я однообразно сидел на печи, как Илья Муромец тридцать три года. Но это сидение было не бессмысленным, я созерцал. Это великое слово – созерцал, пониманием ли мы его смысл. Созерцать можно, только любя, только до краев наполнив душу Любовью. Потому что если нет Любви, созерцания тоже не будет. Будет, о, как не хочется переходить на язык психологов, когнитивный диссонанс, он родит действие. Суть его – недовольство окружающим миром, которое переходит в недовольство собой. Действие, направленное на перемены. Созерцание же, или по-гречески исихазм – глубинный смысл Восточного Христианства, и об этом бесполезно говорить, тут не помогут никакие слова. Исихазм, созерцание – это не бесцельное сидение на берегу моря в любовании закатом, это та полнота жизни, когда каждый новый день повторяет вчерашний, и лишь от этого тебе хорошо и единственная проблема, которая волнует тебя – скоро что-то изменится. Закончится лето, и нужно будет уезжать. Этой проблемы не будет в Вечности, иначе называемой раем, и тогда наступит вечное блаженство души, и правильно сказано в Евангелии, что без Любви ничего невозможно. Без Любви не будет созерцания, а без него не будет счастья. Это знают Святые, и это в детстве знал я – вот Истина, о которой говорил Христос, что она открыта младенцам.
       Весь мой характер воспитался деревней и Москвой. Три – пять дней в бешеном темпе, когда хочется все успеть, когда надо все успеть, все собрать, все купить и везде побывать. Дни, проходящие в атмосфере счастья от встречи с любимыми людьми и спокойные, насколько это возможно вечера, а после них три месяца Созерцания. Разве не так работаю я сейчас?! И всегда – не так ли я работал и учился. Размеренный труд, день за днем и год за годом не по мне. Или густо или пусто. Пришел, увидел, победил! А потом – долгий период безделья.
       Но и от Калининграда я получил немало. Вот где душу рвал тот самый диссонанс! Я жил ради деревни и Москвы, а по стране шли лихие девяностые, и денег у нас было мало, как у всех простых русских людей всей страны. А деревня стоила денег, стоила денег Москва. Как рано я пошел работать! Когда большинство моих сверстников-подростков ловили рыбу или катались на великах в теплые весенние дни, я копал глину в коттеджном поселке на окраине города. И никогда не покупал булочки в школьном буфете, хотя регулярно просил у мамы деньги на них, которые откладывал день за днем, месяц за месяцем с сентября по май. Пока другие ходили в компьютерный зал играть по сетке в СтарКрафт и ХалфЛайф или просто шлялись по центру с приходом тепла, я ходил в центр собирать пивные бутылки, сдавая их по рублю за штуку. И деньги за сданный цветной металл, собираемый мной на огородах и на складе отчима, я не тратил на сигареты и пиво. Я не пил пива и не курил до семнадцати лет. Я расклеивал плакаты и разносил по фирмам телефонные справочники, возил тележки у супермаркетов, не платил за поездки на автобусе, хотя для школьников билет стоил один рубль.
       Чтобы, если, о! не дай Бог! весной мама сказала бы мне, что у нее не хватает денег на билеты, и мы не можем поехать этим летом, я тут же отдал бы ей все, что накопил за девять месяцев. И каждый год отдавал, хотя деньги у нее находились. Великая цель!..

       И вот сейчас я стоял и курил, глядя на бывший всю жизнь роднее всего родного город, за один вечер ставший мне чужим. Деревня стала мне чужой еще раньше. И Калининград, из которого я уезжал. Я уезжал из него всю жизнь, и всю жизнь возвращался, чтобы теперь уехать навсегда. Три родных места, ставшие мне неродными. Но разве за один только день? Я уже говорил в одной из своих миниатюр, когда и как впервые мне стала чужой деревня, как после этого прошло еще несколько лет. И вот сегодня впервые в жизни мне стала чужой и Москва. И это было закономерно, по-другому не могло и быть.
       И вот как все это было.

       Продолжение в следующей главе.