Ежевичные сны

….…
Я знал лишь одного человека, владеющего искусством сна. Остальные отдаются своим сновидениям с той же безвольностью, с какой они, например, отдаются любви.
Я знаю, как они смотрят сны: с вытаращенными глазами. Точно так же они, как вкопанные, стоят и смотрят, как приходит и уходит их любовь. Они пытаются проснуться, но проснуться им – некуда.


…….
Тот, о ком я говорю, носил много имен, но он их стряхивал с себя, как свои сны. Я слышал, что он пришел из февраля. Знаю, что он различает все двенадцать оттенков воздуха. Носит серый свитер, весь обсыпанный пикселами осенней росы. Любит желтый чай и в совершенстве владеет языком молчания. На языке молчания он может передать слово «хлеб» тремя оттенками тишины, слово «рука» - семью, «любовь» - тридцатью одним, а «печаль» - сто двадцатью семью.
Таков он, февральский человек.


…….
Я взялся за трудное дело.
Я взялся рассказать историю, услышанную от февральского человека, точнее, увиденную, так как он показал ее моему взору на языке молчания, а еще точнее, прочувствованную, поскольку жесты молчания нельзя ни услышать, ни увидеть; их можно лишь обнаружить в своем внутреннем тумане.
Я мог бы передать вам свой смех: так я смеюсь над теми, кто не может выпутаться из моих слов. Но еще пуще я смеюсь над теми, кто пытается в узорах моих слов что-то для себя узреть. Я мог бы передать вам смех февральского человека: так он смеется надо мной, пытающегося вам что-то втолковать.
Но вы, способные читать мой смех по буквам и верно ответить, из каких запахов я его сплел, еще не родились.
А до остальных мне нет дела.


…….
Им снится горная речка. Они стоят на мглистом берегу и пялятся на быструю воду, пытаясь увидеть в черных потоках картины своей судьбы; они не подозревают, что их сюда привело чувство речного камня на холодной ладони. Им снится полет паутин; они, защищаясь от солнца рукой, стараются в разорванных белых нитях увидеть недоумевающего паука – и так избежать опасности; им невдомек, что солнце сновидений не слепит глаза. Им снится запах стен дома далекого детства, они трогают печальную гризайль потускневших от времени стен и плачут, не зная, что серые разводы – это линии цвета запаха тоски по детству.
Такие они: те, до кого мне нет дела.


…….
И вот, сидим мы, два сновидца, на крыльце дома моей тоски; синяя луна дрожит в стакане желтого чая в медленной бледной руке, и мы рассматриваем повиличные узоры тихого дыма моих нескончаемых папирос. И тянутся нити молчания, и я ухожу в свой туман, перебирая их быстрой рукой.
Чувство присутствия краешка хлеба рисует мне шепот росы, и чувство готовности ветки в руке раскрывает зеленый овраг.
В этом овраге, обросшем густой ежевикой, живет тот мальчик, о котором прольется рассказ.


…….
Мужчина жил в бревенчатом флигеле, погруженном в мягкую зелень курчавой мальвы, спасаясь от сухого шума мира людей: он здесь нашел возможность сквозь окна услышать тишину падения листьев яблони на дощатый стол, стоящий в укромном дворе.
Здесь он жил, освобожденный от необходимости произносить слова и чувствовать себя неловко за их нищету. Он мог сколько угодно сидеть за скрипучим столом и наблюдать за предутренней дрожью люпинов, охвативших заброшенный сад. Дом, большой, каменный, что стоял неподалеку, давно пустовал, и некому было порой говорить, напомнить, что кофе в фарфоровой кружке, подаренной кем-то ненужным, остыл, и давно. Здесь он мог и заснуть за столом, и не знать, что сырость от досок стола проникла в его рукава. Здесь он мог заболеть, лечь в постель, отболеть – и никто б не узнал.
- Но зачем он пришел в этот флигель?
- Он пришел здесь стареть.


…….
Он видел не дление минут, но их глубину. Он видел на дне их – холодный орнамент тоски. И вот, окунувшись до донного камня, он ставил пластинки и слушал шуршащую старь.
Он из тех, кто закрывает глаза, чтоб смотреть. Он кофе лишь пил ради безвыходной горечи. Так, погружаясь во мрак родной глубины, он избегал заботы расчета часов.
Как никто – он владел искусством стареть.


…….
Тучи спустились, коснулись листвы, посыпалась морось. Мужчина, что жил в бревенчатом флигеле, сидел в старинном кресле своем и, глядя в окно, видел, как стол во дворе покрывается темными пятнами, как пятна сливаются, как темнеет поверхность стола.
Печка горела. Чайник, весь черный от сажи, шипел. В фарфоровой чашке клубилась кофейная горечь. Там, на тахте, мурлыкала сиамская кошка.
Слезилось стекло от капель знакомого дождика.
Вдруг постучались.
Кресло скрипнуло. Стол за окном резко двинулся влево и вниз. Дрогнул кофе в фарфоровой чашке. Дрогнула кошка. Треснуло в печке.
Мужчина поднялся, подошел к двери. Прислушался. И услышал сквозь шелест дождя два сердца: одно у него билось в груди, другое – за дверью.
Он дверь приоткрыл и увидел ее.


…….
Стояла она и пахла дождем.
Взгляд ее лился в комнату с миром, доверием, светом прохлады мокрых волос, теплом доброты принесенной в ладонях души, стеснительных пальцев тусклой игрой, готовностью губ задрожать от внезапной обиды, юного сердца искавшей, нашедшей тоской.
Вот так вошла она в дом его тихой души: с невнятным цветочком растущей у флигеля мальвы, в блузке, прилипшей к трепету кожи, в девчоночьей юбке.
Вошла она в дом.


…….
Когда февральский человек мне молчит, я слышу журчанье дождя; я вижу излучины поздневечерней реки; я чувствую грусть тускнеющих на ночь кувшинок;
мне досконально понятен тот путь, который сокрыт в тумане молчащей души;
я соучастен дрожанью тугих камышей;
я верен плесканью глубокого озера;
я озадачен петляньем луны.
Но бывает – и редко, – когда февральский человек мне молчит, и это значит: он просто молчит. Узоры дыма моих папирос мне шепчут о том, как мало в молчащей душе – тишины.


…….
Женщина уселась в кресле. Мужчина налил ей горячего кофе. Он сказал: раздевайся, и в слове его, забывшего слов, ничего, кроме чистой заботы, не прозвучало. Он протянул ей тепло шерстяного свитера, связанного когда-то кем-то, забытым давно.
Он отвернулся, к печке пошел, вместе с неловкостью взгляда подбросил в огонь дров.
Ну вот, сказала она. Улыбнулась несмело.
Он взял с ее рук блузку, носившую запах подснежников кожи, хранящую вёсны, повесил в жгучести ласки трещащего солнцем костра.
На подоконник он сел. Кошка свернулась в клубок, замурлыкала теплую сказку. Кофейная горечь прожигала дорожку к душе.
Мужчина и женщина слушали дождь.


…….
Мальчик, живущий в тепле сновидений, ведущих к оврагу, заросшему влажной, густой ежевикой, шел по прохладе травы. В его огромных глазах, вплетенная в сень поволоки, клубилась сказка души. Он шел вдоль кустов ежевики; руками, боясь исцарапаться, робко кусты раздвигал, высматривал тайные сны. Он мог заходить в сновидение, увидеть там нити тоски; он чувствовал запах печали, он определял по вкусу, насколько полно одиночество и насколько пусто оно.


…….
Мужчина хотел, чтобы дождь прекращался. Его тревожило, что старости ход остановился внезапно. Но еще больше он хотел, чтобы дождь не кончался, и тайна его желания включилась в клубы кофейного пара, растворилась в пространстве, дошла, договорилась с дождем и одинокой каплей средь дождя блеснула доверчиво.
Додождило до вечера. Вечером капли последние, замедляясь в падении, расставались с шуршаньем листвы, со мхом черепиц, скользили по меланхоличному лику стекла.
Под яблоней, на дощатом столе лежали, медленно таяли листья в волглом тумане.
Женщина спала под клетчатым синим одеялом. Сиамская кошка лежала в ногах. Мужчина качался в кресле. В печке горели дрова, особым, другим теплом одаряя комнату, стены. В воздухе таяли запахи новой души, принесшей с собой в эту осень прелесть далекой весны.


…….
Боль, которая сопровождает сознание через реку межмирия на берег сна; боль, не обозначаемая как таковая, потому что имеет два измерения: сладость и аромат:  сладость, нами не осознаваемую, и аромат, осознаваемый не нами; - эту боль уловил мальчик, чуткий к горячим приливам наступающего сна.
Он раздвинул кусты ежевики и окунулся в сон прекрасной женщины, спящей на тахте, под клетчатым синим одеялом. Его окутала нежность весенней души; он проник в глубину кремовой чащи; его щеки покрылись мараскиновой спелостью; он пробирался ближе к теплу, рискуя забыться, потеряться, растаять; тепло нарастало
все громче и громче
разразилась жара
все сплавилось: ветки и зелень и вишня –
все разгорелось –
остался лишь пепел страданья и стон головешек.
Мальчик ушел тропинкой поспешной печали.
Та, что спала, болела, и жар нарастал.
Мальчик встревожен.


…….
Мужчина дремал.
Мальчик, живущий в ежевичном овраге, беззаботно снующий в тумане души, тихонько отворил калитку и проник в сновиденье. Спрятался в порослях мальвы.
Он видел голову в напряженных руках. Он видел плечи в вопросительном жесте. Он слышал, как тикала минутная стрелочка мысли. Он чувствовал запах ила и ряски на воде беспокойства.
Он слышал сомненье, вопрос, безответность, тоску, недомыслие, падение, стук, оглядку, ухмылку, стенание, размолвку, молву, изменение, бегство, сквозняк, потиранье ладоней, жжение, соль, музыкальность, зазор, замирание, дрожание, держание, безудержность, оцепенение, рывок, поворот, успокоение, тихую боль, больную тематику, слабость локтей, удивление смыслу.
В ветках ночного двора шуршала луна. Калитка качалась.


…….
Мальчик бежал в свой овраг. В огромных глазах ласточка страха как в небе беды. Сердечко стучало в ладонях. Дыхание меняло оттенки серого цвета. Он сел, затаился в кустах. Те, кто живет в сновиденьях, избавлены тягот мышленья. Здесь вместо мысли – образы, чувства, их глубина, дно, лабиринты и двери.
Он мог заблудиться. Он еле ушел.


…….
Мужчина резко проснулся. Об стену ударилась резкость, вернулась к нему чертой напряженья и дрожью души.
Он прислушался.
Он подошел к тахте.
Там женщина вся трепетала во сне, стонала, дышала порывисто. Он прикоснулся: горела огнем. Вот, заболела, - подумал.
Он в печке угли размешал, подбросил дровишек. Отсветы лета бодро взыгрались на небе стены.
Прилег. Край широкой тахты впился в затылок и спину; он лежал напряженно.
Кошка проснулась, прыгнула на пол, к печке ушла.
Женщина повернулась во сне; ее рука доверчиво легла  на его грудь. Он замер. Потом задышал осторожно, пододвинулся ближе, накрыл хорошенько, обнял и заснул, врывшись в весну пахучих волос.


…….
Февральский человек разговаривал с чаем.
Я шел по фиолетовым линиям его молчания – и встретил рассвет.
…На рассвете она пробудилась: изнеможенная, бессильная. Мужчина принес ей горячий декокт, желе из малины, реликт затененной заботы, шепот беззвучных вопросов.
Она не ответила. Пригубила декокт. Лишь прикоснулась ложкой к желе. Мне приснилось… - она не продолжила фразу, и слово повисло. Она всмотрелась в узоры раздумий хозяина, сидящего в кресле своем, пьющего кофе из чашки своей, глядящего через стекло окна своего – на свой сад… Она усмотрела дорогу чужого в этих узорах, дорогу ушедшего от всех, от всего; мужчина ушел – уходит – ушел – еще не встречавшись – бросил – оставил – даже не стал – оставил – ушел – – от нее.
Она увидела.
Поднялась. Одежду помятую бледными пальцами поправила вроде. К двери пошла, глазами шепнула: спасибо.
Глядя ей в спину, он, неподвижно сидящий, молчал, и молчанье до нее доносило:
- Зачем ты пришла? Я не хотел, не просил, отказался, отверг.
Она промолчала в ответ:
- Извини. Ухожу… - и ушла, оставив-забыв у него легкую блузку и всполох души, забрав шерстяной свитер и лед одиночества.
Он сидел неподвижно.
Он отсутствовал.
Час. Два.
Четыре.
Он встал, поправил постель и нашел прищемленный в дверях отчужденья запах весны и мальвы примятый цветок.
- Почему?
- Я не знаю. Кто-то нашел – и тем он счастлив. Кто – ищет. Кто – отказался искать. А этот – искал, нашел, отказался и ушел к себе в уголок.


…….
Мальчик, живущий в овраге, снова забрел в его сон. Он увидел темный произвол одиночества. Он почувствовал заразный запах тоски. Пальцами развел он заросли путаных дум, проник в темноту дремучих раздумий и увидел пустоты души на месте вырванных чувств, убитых страстей, удушенной радости.
Чувство присутствия грязи на полах рубашки он вынес оттуда, чувство неплотно прикрытой двери, чувство полоски снега, примерзшего к раме окна.


…….
Дни, и дни.
И пришла она, неся на ладони блеск ежевичных ягод и свитер – под мышкой.
Он сидел во дворе и читал в узорах падения листьев свои небылицы.
Она подошла. Привет, сказала глазами. Привет. Спасибо за свитер. Пожалуйста. Высыпав ягоды на стол осторожно, она отвернулась уйти.
И ушла.
- Он ничего не сказал?
- Не сказал.
- Не остановил?
- Он не хотел.
- Может, боялся?
- Он неспособен бояться. Он не хотел.


…….
Мальчик приснился и ей. Как всегда, осторожно, как, крадучись, всегда… Так что, проснувшись, она лишь помнила, что шла по гальке одна, что вода бесшумно у ног прошептала: иди. Два одиночества, встретившись, обязаны слиться. Галька хрустела нежно: иди. Кто-то пронесся прохладно-шальным зефиром: иди.
Проснувшись, она размышляла. В далеких подпольях души, в лавандовых пальцах безадресной нежности она уловила следы чужого, но бесконечно родного касанья. Подавленный шепот приветствия. Готовность обнять. Вероятность на всякий случай заплакать. Она усмотрела прикосновение пронесшейся мимо души.
- Она же пойдет?
- Конечно.


…….
Он сидел неподвижно, как мрамор. В душе заиграла скрипучая старь с болью и нежностью любимой пластинки.
Но знал.
Но он знал.
Он не хотел, но видел:
Стена, что он строил так долго, мучительно, - истрескалась вся. Осколки бесстрастия сыпались наземь. Распадался покой, обретенный ценой невозможной.
Кошка смекнула недоброе, жалость мяукнула в нотах ее, убежала в люпин.
Дни протекали, уносили постройки спокойствия. Кофе все горше и горше, но горечь – и она! – онемела.
Даже в падении листьев появилась натянутость; в трескотне горящих дровишек – натужность; тахта не давала заснуть.


…….
Мужчина вышел во двор; вот россыпи яблок, вот он их поднял, потер, на стол положил.
Калитка скрипнула.
Он не смотрел, но – знал.
Он не смотрел.
Подошла.
Он не спросил:
- Зачем ты пришла?
Она не сказала:
- Ты звал.
Не ответил:
- Это не… … … так.
Не улыбнулась знающей улыбкой.
Вот запах весны. Она, вот, стоит, пытаясь унять дрожанье души.
Несколько слов, что не прозвучали, и те-то кончились.
Он взглянул на нее.
Она подошла, прижала его голову к себе. Сто лет не виделись, прошептала чуть раньше чья-то душа, чуть позже – другая.


…….
Есть радость души, которая так же тепла и родственна, так же бесценна и бесплатна, так же тиха, мучительно сладостна, как может быть только… печаль.
…Сидели они, мужчина и женщина…
…обнявшись крепко…
…грелись в ладонях собственных душ.
Второй раз их души встретились, и в этот раз – слились в одну.
У слившихся душ один сон и явь, одинаковый и одновременный смех; грусть их имеет одну и ту же игру оттенков; дорога у них одна.
- Второй?
- Да. Первое слияние было у них в ту самую ночь. Но они спали. И не знали. Женщина тогда не рассказала свой сон: ей приснился мальчик с огромными глазами и с краюхой хлеба в худых руках. Мужчина бы вспомнил, что ему приснился тот же самый сон.
И вот, второй раз…


…….
Зашли.
Он рассказывал в своем молчании о перепутьях своей души; она молчала в ответ о своей. Он дул на кофе и пил; он не замечал ни фарфоровой кружки, подаренной кем-то ненужным, ни ставшей ненужной горечи… Она на тахте: прикрывает плечи клетчатым синим одеялом, подбирает под себя ноги и склоняется над своими коленьями.
Огонь, играющий на тусклых стенах, выводит гризайль ранневечерних теней. За окном молочно-синее что-то подводило нездешней пастелью края черепиц и яблони ветвь.


…….
Мальчик, живущий в ежевичном овраге, проник в их теплую явь. Он превратился в температуру воздуха, обоих объял. Он чутко улавливал теплоту каждого штриха эмоций; любое телодвиженье – ее ли, его – прибавляло что-то в воздухе, от чего мальчик чувствовал дополненье к себе.
Мужчина и женщина целовались. Воздух мерцал от волненья. Она улыбалась – и воздух замирал от счастья, свисая со стен. Мужчина и женщина смеялись – и воздух звенел.
Она разделась, укуталась в синие клетки. Он дверь затворил и лег рядом с ней. Температура воздуха затаила дыханье.
Но почему-то – так получилось – что-то вытянуло мальчика из этой прекрасной яви. Не знаем. Неясно. Но чувство неплотно прикрытой двери намекает, что холод невнятности проник между душ.


…….
- Что же случилось?
- Темное дело. Когда две души находят друг друга, они должны… открыться?.. отбросить?..
- …весь мир?..
- И страхи. И мысли – полностью! И чувства…
- И любовь?
- И даже любовь.
- Может?.. отвлечь их?.. друг от друга?..
- Темное дело. И память, конечно же. Но – спасовал. Смалодушничал – кто-то. Душа, онемевшая от радости встречи, вдруг испугалась и отвернулась.
- Он ли? Она?
- Когда из двух душ, нашедших друг друга, одна пасует, появляется расщелина, которую очень, очень трудно закрыть.
- Мужчина?
- Он. Обнимал ее, но любил – других.


…….
Она не сказала.
Густое время проливало свои туманные дни. Они жили в бревенчатом флигеле, мужчина и женщина, тем ближе, чем дальше удалялись друг от друга их души: его, испугавшаяся, и ее, оскорбленная.
Жизнь оболотилась. Бывало, конечно: в воздухе дрогнет, дернется ус у сновидящей кошки, яблони ветвь за окном качнется с чего-то.
Они говорили.
О многословие! неумелое, неряшливое заполненье тишины онемевших душ! сухой протокол о пребывании вместе! юдоль праздности! – о, ты несносно!
Женщина все больше и больше уходила в себя. Сидела часами неподвижно, превращалась в гранит, и лишь пальцем унылым вторила линии клеток и синь одеяла, будто сама сидела в той клетке, в двух клетках, в трех, в четырех, - во всех клетках и тюрьмах души, арестованной за два-три мгновения счастья.


…….
Мальчик бесшумно входил в ее сон и видел далекую, богом забытую пустошь с торчащими из жженой земли кривыми руками кустов. Он блуждал, потерянный, в поисках света, но находил лишь каменный цвет в узорах расщелин.
Он всматривался в сновиденья мужчины – и обнаруживал руины и мрак, обросшие дроком бесконечных раздумий и повиликой тревог, стланики скуки, тоску.
Мальчик страдал. Бесконечно блуждал в ежевике родного оврага, недоумевал внезапно наставшей зиме. До крови он пальцы царапал, пытаясь узреть в узорах стеблей ежевики причину незваного льда. Он съеживался на полу своего хворостяного угла и дрожал, наблюдая, как растет повилика, изузорившая его маленький домик снаружи, снутри.
- Что же потом?


…….
Был некто.
Некто – тот знал обо всем.
Он приносил молоко в глиняном сосуде и краюху хлеба для ежонка – того, что мальчик нашел в густой ежевике. Он знал обо всем; приносил молоко и хлеб лишь тогда, когда мальчик дремал в своем хворостяном домике. Мальчик макал в молоке крошки – кормил ежонка, и сам тоже ел.
Однажды ночью пришла ежиха и забрала ежонка, но тот, кто знал обо всем, продолжал приносить молока и хлеба, словно забыв обо всем. Ежиха приносила ежевику, грибы; белка – орехи; голубь однажды – в клюве – червячка, но мальчик его не тронул, и уполз червячок.
Так он жил. И была радость до тех пор, пока он не заглянул к мужчине и женщине, пока не продрог от донного холода… С тех пор он страдал, и не притрагивался к подаркам друзей, и лежал на полу. Уходил он в узоры той повилики.
И когда гулял он бесцельно в прохладном мерцании росы, встретил того, кто знал обо всем. И мальчик прочел в бликах его доброты два слова: «Только ты».


…….
Им снились несносные сны – они просыпались в недужной испарине. Но – обратно туда погружались в бегстве от жгучей тоски и в надежде ее остудить.
Явь обрастала словами: они не говорили – болтали, будто пытались заговорить раны души. Изнеможенные, они бросались в соитие, ища секунды мучительной неги, чтобы души могли безвольно отдаться распаду, забыть свою боль.
Но мужчина, обнимая ее, по-прежнему касался холодных камней своих стародавних руин, блуждая в них, как в заколдованном мире. А женщина неизменно возвращалась в свою невзрачную пустошь, где скелеты кустов хоронили в песке ее рай.


…….
Однажды, когда в печке трещали дрова, когда за окном текла унылая морось, она ушла к себе в сон. Брела по пустоши своей непреложной, пробиралась сквозь клочья тумана, стараясь не пораниться об их края, брела, отдаваясь приказу знаков искривленных ветвей…
И вдруг на ветке – синяя-синяя лента!


…….
Мужчина, заснув, стал пробираться меж темных камней. В мертвых руинах истошно кричала хищная птица. За одежду цеплялся безудержный дрок…
И вдруг – к нему вприпрыжку – по камням – по траве – по тропинке – – мяч покатился, и крикнул красным в глуши черноты.


…….
Тот, неизвестный, мальчика стал посещать. Сидя на травке, они смотрели фигуры разрывов меж клочьев тумана, и в узорах молчанья незнакомца мальчик высматривал: теплый домишко; уютные кресла; стол, привыкший к локтям и чашкам горячим; настенные сны; муху, ползущую по лику стекла; плюшевых мишек; мурлыканье кошек, котов и котят; движение воздуха при открываньи дверей; любовь щекочущих рук; шаги знакомых, родных, истрепанных тапок; скрипучую доску  под складкой ковра…
- Кто же был тот, неизвестный?
Но февральский – тот еще – проворно спрятал его во мгле перекрестков молчаний.


…….
Они сидели в саду.
Пальцем что-то чертила на досках стола. Мужчина рассеянно пил непременную горечь из фарфоровой кружки, подаренной – кем же?
Он рассказал, усмехнувшись, что ему приснился ежонок. Что принес на спине ежевику, стряхнул на ладонь и ушел.
Она вспомнила: во сне потерялась в незнакомых кустах, сидела и мерзла от внезапно наставшей зимы. Но кто-то невидимый укрыл ее синими теплыми клетками.
Они развесили мысли в воздухе осени. Мягко.
Молчали.


…….
Мужчина и женщина лежали, обнявшись; сиамская кошка спала в ногах. В печке огонь догорал, в заоконье текли чужеродные сумерки. Он и она – каждый пытался проникнуть в чащу примет, в лес и листву зигзагов и знаков, линий и букв, значений и смыслов, в загадку тумана и точечных проблесков, шаг за шагом продвигаясь… к чему?


…….
Было поздно. Легли. За окном стояло присутствие ночи. Последние всполохи лета погасли на стенах. Воздух сгустился, повис.
Мужчина шел по тропинке своего сновиденья, влекомый знаками тайны.
Женщина шла по тропинке своего сновиденья, влекомая знаками тайны.
Мелькали обрывочки памяти. Мерцали картинки о будущем. Как глубоко! Здесь теплота имеет семь цветов, каждый цвет – четыре звука, звук – двадцать мягкостей прикосновенья. Они лишь продвигались вперед. Их встретил сначала мячик, что прокатился по тропке; на серой ветке – желтых гусениц; ежонок, перебежавший дорожку; два листа, нарисовавших во время паденья двойную спираль; синяя птица с влажными глазками; они шли, и вот, они у кромки пролеска… встретились…
И ласточка крика порхнула в небе безбрежной тоски.
Он взял ее за руку, они спустились по мягкой траве, к неподвижной воде. Там, возле верб, на белом камне лежал мальчуган с испугом в огромных глазах, с краюхой хлеба в мертвой руке.

Мы помолчали.
Я курил папиросу, и узоры моего дыма уносили меня далеко. Туда, где катится красный мяч и мяукает кошка. Где теплота имеет семь цветов. И мне казалось, будто я обнаружил еще один – восьмой. И меня это так увлекло, что я забыл про февральского человека, про его чай. Я боялся, что сердце не выдержит. Я перебирал цвета, ища тот самый, который меня выведет: черный, зеленый, красный, желтый, синий, белый…
Белый! Я шел по белому свету, утопая в его яркости, шел, шел, зная, что где-то там, впереди, распростерлась ожидающая меня прекрасная явь.



Июль, 2004