Les moulins de mon coeur...

Он мне сегодня приснился. И смесь аромата цветущего донника с горечью полыни пришла во сне ко мне, окутала, опутала и, не отпуская, увела в июльский зной. Туда, куда вернуться нельзя никогда и никому.

Брусовой двухэтажный дом, обшитый вагонкой и выкрашенный в зелёный цвет. Строили такие дома быстро, народ, стоящий коммунизм, нужно было переселять из палаток в жилые дома. Их строили скоро, ловко и умело. Не ахти, кто-то скажет, но и такой дом - после палаток на 20 человек и коммуналок - рай с огромными в три метра потолками и окнами в полстены.

Солнце заходило сюда в обед и уходило на покой поздно вечером. Воздуху было много и открытые настежь окна принимали все ароматы разнотравья улицы, впускали пение птиц, жужжанье шмелей и стрекотание кузнечиков.

Дом, наполненный своими запахами, имеющий свои тайны в виде старинных альбомов в бархатных обложках, внутри которых были чёрно-белые фотографии. Вот на одной из них сидит усатый молодой красавец, держащий в руках охотничье ружьё. Возле него сидит длинноухий пёс. Я не видел этого щёголя никогда, но знаю, что это мой прадед Николай. Где он и что с ним стало, я узнаю значительно позже, когда вырасту, а сейчас только рассматриваю фотографию на плотном картоне.

На другом снимке моя бабка в платье из шифона в мелкий горошек, на голове шляпка, левая рука прижимает «театралку», так в народе называли сумку - клатч. И на запястье у неё поблёскивают наручные часики. Для конца 40-х годов такой внешний вид и часы на руке говорили о зажиточности фотографируемого.

Бабушка рассказывала:

 - В сорок седьмом году отменили карточки на хлеб. Объявили об их отмене по радио заранее. Но народ не поверил, что хлеба хватит всем. Возле хлебного магазина стояли всю ночь, ждали открытия. Утром каждый выходил из магазина с буханкой хлеба, отщипывал кусочек, ел его и плакал.

А ещё возле массивного и тяжёлого платяного шкафа стояла швейная машинка. Иногда её доставали из деревянного кожуха и что-то на ней шили. И по квартире разносился запах машинного масла и характерное стрекотание швейной машинки. Маслёнка была совсем маленькая, как игрушечная, но мне её не давали в руки, видимо боясь, что заиграю. Вообще у бабушки была интересная присказка: «Это дело, а не игрушка». И всё. Точка.

Помню титан. Титан был до эпохи горячей воды в доме. Его нужно было топить дровами, чтобы из крана потекла горячая вода. Приготовлений было много, но главное - растопить маленькую топку и подкладывать в её огнедышащий зев дровишки. Однажды я схватился за ручку дверцы. Слёз и крика было много, на подушечках пальцев появились волдыри, и бабушка смеялась, приговаривая:

 - Тебе говорили, не хватайся. Теперь будешь знать, что дверцу открывают, надев на руку рукавичку.

В доме был подпол. Тайна для меня. В него нельзя было лазить. Туда спускалась только бабушка. До самой смерти она туда спускалась, а я, встав на коленки, свесив голову в раскрытую пасть подполья, принимал от бабушки холодные банки с жестяными крышками. Став взрослым, принимал бутылки с рябиновой настойной на коньяке.

И помню тапочки. Мягкие, тёплые, с белой овечьей опушкой. Ходить по дому разрешалось только в них.

Пол был холодным даже летом.

В праздники, а гулять умели и любили в доме, накрывали большой обеденный стол белоснежной скатертью, расшитой незабудками, рассаживали всех гостей вокруг стола. После застолья были танцы и пели песни.

Помню, что бабушка хорошо танцевала и знала множество частушек. Весёлая и гостеприимная она была.

И часы. Механические с боем. Они отбивали каждый час и полчаса. Потом что-то в его механизме сломалось, и они перестали отбивать полчаса. А в остальном шли исправно и никогда не ломались. Перед тем, как начать отбивать время, часы вздыхали, что-то в них начинало шипеть и вздыхать. Потом они начинали бить, всё сильнее и сильнее.

Так было всегда. Пока в доме жила бабушка.

И вот он мне - живой и с ароматами из детства - приснился сегодня. Он словно звал меня к себе. Зазывал в гости. Он хотел, чтобы я вошёл в него, как прежде, распахнул дверь, и там - в глубине дома - я услышал бой часов и почувствовал аромат свежесваренного борща. Чтобы мне сказал родной голос:

- Иди и мой руки. Садись за стол. Мы тебя заждались.

Мой милый и старый дом из детства. Я приду. Обязательно приду к тебе. И обниму ту берёзу, что ветками своими тянется к окну, призывая нас выйти на прогулку. Я распахну окно, облокочусь на подоконник, и вдохну всей грудью аромат разнотравья: приторно-сладкий аромат донника, смешанный с запахом полыни. Замру и прислушаюсь, как стрекочут кузнечики и гудят шмели.

Я обязательно вернусь. Не во сне, а наяву.