Достоевский и педальное воротило

Достоевский и педальное воротило

Пройдя по набережной Сены, я перешёл через мост Святого Валентина и нырнул в узенькую улочку, кишащую алжирскими и марокканскими лавчонками и их маленькими ресторанчиками. У каждой двери стоял хозяин, зазывая к себе прохожих, искренне радуясь каждому проходящему мимо, будто это был его, по меньшей мере, дальний, но очень желанный родственник. Меня заманить в этот вечер было невозможно. У меня кончились деньги. Поездка на Сан Женевьев и обратно выжала последние сантимы. С щемящей тоской в душе и с урчанием в желудке я подумал в этот момент об Иване Максимовиче, сидящем сейчас, наверное, за столиком, накрытом хрустящей белоснежной скатертью; как тот разрезает острым серебряным ножом мясо по-татарски; и мясо это сочилось кровью в моём воображении, и сверху на куске этого мяса лежал ломтик лимона, и Иван Максимович давил этот ломтик, и выжимал в разрезанный мясной ломоть прозрачный, кисло-сладкий лимонный сок. Картина получилась столь мучительной для моего итак истерзанного голодом и отчаянием организма, что на Рю-де-Сьерр меня повело, и я вынужден был прислониться к цоколю старинного мрачного дома, чтобы не упасть в голодный обморок.

Было шесть вечера.

Закрыв глаза, я попытался изгнать из сознания образ Ивана Максимовича с его непрожаренным мясом. Иван Максимович улетучился сам собою, а вот мясо осталось, и теперь невидимая рука поливала его, уже порезанное на дольки, из фарфоровой соусницы кроваво-красным густым Барбекю.

Придя таки в себя, я отлепился от холодной и влажной стены дома и, пошатываясь, направился вверх по Рю-де-Сьерр. Узкая улочка вывела меня к подножию Мон Мартрского холма, где ступени, ведущие наверх, в тёмную бесконечность, светились голубоватым неоном, а там, наверху, неоновым же заревом в ночи, словно Летучий Голландец, высился среди пены листвы каштанов величественный и, казалось, недосягаемый, собор Сакре-Кёр.

- Где-как-не-там-Где-как-не-там, - колотился в моей голове, совпадая с ударами сердца и шагами по ступенькам, назойливый ритм, - Где, как не там можно встретить русских... художников, певцов, композиторов...

Денег на подъёмник у меня не было, и на гору я взобрался только к семи вечера. Это означало, что немногочисленные в обычной ситуации ступени подъёма я преодолевал почти час! Последний лестничный пролёт я промахнул на одном дыхании, собрав в кулак остатки мужества, чтобы не закричать от отчаяния. Ноги подкашивались, лицо искажали судороги. Проходящие мимо негры, сверкая в сгущающихся сумерках белками глаз, прокричали мне какое-то приветствие и, помахав руками, весело, по-спортивному, затрусили по ступенькам вниз.

В Сакре Кёр началась вечерняя служба. Голос пастора, усиленный динамиками, торжественно взлетал под высоченный купол. Я представил, как под этими сводами звучал бы мой голос, и кощунственность этой мысли совсем не покоробила меня.

У чаши со святой водою я омочил лоб, но лишь для того, чтобы прекратить начинающийся жар.

Выйдя из Сакре Кёр, я спустился на несколько ступеней вниз. Прямо передо мной, там, за голубой в вечернем свете баллюстрадой, лежал в тёмном мерцающем мареве Париж. Я поискал растерянным взглядом Эйфелеву Башню и не нашёл её. Без Эйфелевой Башни Париж казался враждебным и неприступно-далёким. Скакать по лестницам туда, вниз, не было никакого желания, и я повернул направо, по тёмной, едва освещённой уличными фонарями мостовой, вымощенной крупным неровным камнем. Пройдя турникет лестницы со светящимся рядом с ним, пахнущим пончиками и кофе тёплым бистро, я миновал какую-то автозаправку (и зачем, кому она здесь нужна?), и двинул дальше вдоль по узенькой улочке, окружённой с двух сторон невысокими домами, выстроившимися вряд сплошной стеною (лишь совсем чёрные, тесные проходы, ведущие, повидимому, во внутренние дворы, отделяли дома друг от друга). Улочка, немного попетляв, выбросила меня – о, чудо! – на небольшую пустынную площадь, по краям которой вновь сплошной стеною тянулись бесконечные рестораны и забегаловки. И из распахнутых дверей первого же ресторана я услышал звуки рояля. „Piano Bar“ – прочитал я на зелёной, покрытой вечерним седым инеем вывеске. Я прошёл внутрь по зелёному же ковролину и присел у крайнего столика.

- Можете вы мне помочь? - обратился я к подошедшему гарсону, - я ищу ресторан...

У того отвалилась челюсть. Более идиотского вопроса от посетителя ресторана он, видно, не ожидал: человек зашёл в ресторан и спрашивает о ресторане!

- Я ищу русский ресторан... я ищу своих соотечественников, единомышленников, так сказать, - пояснил я, - вот я и подумал, может быть, вы знаете, где здесь по близости есть русские?..

Теперь гарсон посмотрел на меня вопросительно, как обычно смотрят в таких случаях французы, ожидая материального вознаграждения за ожидаемый мною ответ.

- У меня нет денег, - признался я.

- Подождите минуточку...

Я решил, что он отправился вызывать полицию.

Но через пять минут к моему столику подошёл седой, слегка сгорбленый старик.

- Bon jour, ви русски? - спросил он меня по-русски, слегка коверкая слова.

- Да, я русский, - ответил я, - добрый день, присаживайтесь. К сожалению, я не могу угостить вас ничем...

- Не волнуйтесь, - успокоил меня старик, - у вас нет деньги, я знал.

Он поймал мой вопросительный взгляд. – Люсьенн мне так сказал. Он меня позвал потому, что я люблю русский культюр, - сообщил он.

Чтобы скрыть голодную боль в желудке, я растянул губы в улыбке, слегка съёжившись, будто от холода (и от холода тоже), но в основном, чтобы мой новый знакомый не услышал позорного и громкого урчания в моей утробе.

- Та, та, - я читаю по-русски книги, русски литератюр, - старик порылся в нагрудном кармане засаленного пиджака и извлёк оттуда столь же потёртую записную книжку с пожелтевшими от времени страницами.

- Я выписывал сюда русски слова!

Он надел на нос очки и продекламировал торжественно и неторопливо, нет, скорее, пропел, словно самую драгоценную и изысканную мелодию:

- Тройка... станция... семафор... ...будка... ямщик... сундук... педальное воротило...

- А педальное воротило, это что такое? - поинтересовался я.

- Это по-русски «велосипед», - гордо сообщил он, и вдруг посмотрел на меня недоверчиво: - а вы и вправду русски?..

- Вправду, - ответил я ему.

- Почему вы тогда не знаете педальное воротило?..

Я смутился, как ему ответить...

- Эти слова теперь вышли из моды, - нашёлся я.

- И семафор?

- И семафор.

- И тройка?

- И тройка.

Старик нахмурился и, как мне показалось, очень расстроился. Решительно, все, кого я в эти дни встречаю, ужасно потом расстраиваются из-за моих опрометчивых слов. Но слова мои не опрометчивы! Они – чистейшая правда... Неправда – то, как они все представляют себе Россию. Ну, какая тройка, какой семафор?!!

Но тут мне стало искренне жаль бедного старика.

- Что же за книги вы читаете, что там есть такие прекрасные слова? - попытался поддержать я его.

- Чехов, Гоголь. Я очень люблю Достоевский. Достоевский - мой бог! - возвышенно-театрально воскликнул он, и в глазах его засветилась искорка неподдельного восторга, которая, впрочем, тут же угасла: - А Достоевский тоже вышел из моды?..

- Разве может бог выйти из моды... - неуверенно произнёс я.

В кафе, где-то там, в его дальней утробе, еле слышно заиграло фортепиано. Старик заметил, что я прислушиваюсь к звукам, доносившимся из той части помещения, которая была не видна отсюда.

- Там играет мой друг, - пояснил он, - хотите послушать?

- Да я, вроде, уже слушаю, - проговорил я.

- Нет, так слушать музыку нельзя, - воскликнул старик, вставая, - мы пойдём-те-с туда, сядем-те поудобнее, будем-те молчать и слушать.

На какой-то момент от этих слов я забыл про свой голод. «Мы будем молчать и слушать музыку» - давно я не слышал таких слов!

Официант принёс два бокала красного вина и два стакана воды.

- Это от меня, - успокоил меня старик, - я хотел выпить с вами за русский культюр.

Мы сдвинули бокалы:

- На здоровье.

- За Достоевский, - промолвил старик.

Мы выпили за Достоевского.

- Вас как зовут? – прищурил старик один глаз.

- Chanteur.

Старик посмотрел на меня с недоверием.

- Иногда имя само приходит к человеку, - поспешил пояснить я.

- Звучит не по-русски, - с сомнением проговорил старик, - Очень не по-русски. Я бы сказал, звучит по-нашему, по-французски. Вы не русский. – Произнёс он с утвердительной интонацией. И тут же: - Меня зовут Паскаль.

Я пожал плечами:

- А вы – француз. В этом сомнения нет.

- Люсьенн сказал, что вы прекрасно говорите по-французски – заметил он.

- Это не правда, - вырвалось у меня, и я тут же осознал некорректность своего признания.

- Где вы выучили французский? - не унимался Паскаль, перейдя на свой родной язык.

- В школе. Потом в институте. Я долго готовился... – я поискал нужное французское слово, - долго готовился к броску. Как видно, слово это было не из репертуара моего нового знакомого. Ни у Флобера, ни у Достоевского никого никуда не забрасывали. У них все жили, мучаясь всевозможными муками, в муках же и умирали. Я не хочу жить в муках.

- Говорите со мной теперь по-русски, - попросил старик.

- Что же мне сказать?..

- Не что, а как... Говорите так, как говорят в русски литератюр!

- Тройка, - выпалил я.

- Этого мало. Это и я могу.

- Знаете что, - оживился я, - хотите, я вам спою?.. Вашему другу это не помешает?

- Конечно, конечно, - спойте «Подмосковские Вечера», если вы русский.

После стакана вина старик заметно повеселел, а я перестал ощущать почву под ногами. С бокалами красного вина в одной руке и воды – в другой, мы перебрались в соседний зал. Здесь, на поломанных колёсиках, прислонённое к стене, на небольшой эстрадке, стояло старинное чёрное фортепиано с канделябрами, свисавшими с крышки, словно поникшие, увядшие ветви осеннего дерева. Играл такой же старикан. Глаза его были воспалены от сигаретного дыма: так как руки были заняты, сигарету он курил, не вынимая изо рта. На верхней крышке фортепиано лежала плоская тарелка с табличкой:

„Pour le pianiste“

В тарелке лежало несколько монет. Посетителей в ресторане не было, за исключением молодой пары в дальнем полутёмном углу. Завидев меня, друг Паскаля оживился: как видно, ему уже тоже рассказали, что в ресторан забрёл безденежный русский. Из-под его пальцев полилась мелодия «Подмосковных вечеров». Я совсем не так всё это себе представлял - со своим пением, но, из уважения, пришлось, как мог, подпеть.

Заслышав русскую речь, Паскаль почему-то загрустил, а парочка удивлённо взглянула на меня из своего полутёмного укромного уголка.

- Трудно что-то сказать, - проговорил мой новый знакомый задумчиво, после того, как мы с его другом осилили песню, с горем пополам дойдя до финального аккорда.

- В каком смысле? – не понял я.

- Русский вы, или чех... А, может быть, поляк?..

И тут же неожиданно резко:

- Пойдёмте, я вас провожу.

Ошеломлённый такой реакцией на моё пение, я послушно поплёлся за стариком к выходу. Друг его махнул мне на прощание рукой: «О’ дэ» - До скорого! Вновь сирарета задымила в его губах.


- Я вам вот что скажу, Chanteur - начал Паскаль торопливо, когда мы вышли на улицу к светящимся над входом огням зелёной заиндевевшей вывески, - вы, ведь, не русских пришли сюда искать, не так-ли?..

Он посмотрел на меня строго и осуждающе. – Вы пришли искать работу. Вы не русский! Вы – певец! Вы пришли отобрать у нас нашу работу!!!

Как он меня раскусил!!! От неожиданности я чуть не сел на землю. Колени дрожали, ноги подкашивались. От нового приступа голода закружилась голова.

- Так вот что, - продолжал старик, - проваливайте отсюда, пока я не сказал Люсьену, и тот не вмазал вам хороших оплеух. Это наше место. С вашей стороны просто мерзко приходить к старикам и пытаться отбирать у них кусок хлеба! А я ещё говорил с вами о Достоевском! Да вы и слыхом не слыхивали, кто это такой. Отправляйтесь в свою Польшу и торгуйтесь там с Папой Римским!

Окончательно сбитый с толку такой длинной тирадой, вовсе не понимая, при чём здесь Папа Римский, я попятился прочь от освещённого подъезда ресторана.