Нина Ли

Как я выяснил по карте, Буасси со своим Русским Домом находилось между городком Сан Женевьев и аэропортом Орли. Это было очень удачно для меня: я мог заглянуть в Буасси на обратной дороге в Париж. Всю оставшуюся до Парижа дорогу я проделал, катаясь в автобусах «зайцем» - немалое искусство, должен вам сказать, и требует полного отчаяния и смятения в душе.
В Буасси меня приняли вполне радушно. «Русский... У нас много русских...» Ох уж мне эта фраза!
Средних лет дама, приветливая и кокетливая, представилась мне: «Мадам Дюренн», и безо всякой паузы, игриво и вместе с тем деловито продолжала:
- Здесь много русских... было когда-то. Из первой волны. Затем понаехали те, что из Харбина, потом вторая волна... Это всё было, разумеется, без меня, - она кокетливо повела глазом, - теперь мало кто остался.
- Старенькие все стали? - догадался я.
- Вы сказали, вы актёр?
- Да, мадам, Сhanteur... Точнее даже сказать, меня зовут Певец.
- И что за песни вы поёте?
- Chanson.
Она пронзила меня взглядом, и опять я не смог солгать.
- Русский chanson на французском языке: моё собственное изобретение, - поправился я с гордой интонацией в голосе.
- Не представляю, как chanson может быть русским, - высокомерно заметила мадам Дюренн, откинувшись на спинку крутящегося стула.
Нас разделял огромный письменный стол, девственный и нетронутый. Лишь одна единственная папка из чёрной кожи торжественно лежала на его планшетке. «Словно памятная доска на могильном камне» - мелькнуло у меня в голове.
Из этой-то папки-доски она и извлекла небольшую книжицу.
- Давайте, посмотрим, что у нас там есть...
Она сказала это таким тоном, словно речь идёт не о людях, а о товарах на складе. Вот так. «Русский Дом» оказался домом презрения. Теперь мне ничего не оставалось, как продолжать сидеть напротив этого пустынного стола, разделяющего нас с мадам. Не бросаться же сейчас к двери!
- Кофе?
- Нет, спасибо.
К горлу подкатила тошнота. Мой желудок готов был вывернуться наизнанку. Самое страшное, что мадам Дюренн прочитала это в моих глазах и на побелевшем, наверное, лице.
- Был тяжёлый день, - извинился я.
- Вы никого КОНКРЕТНО здесь не ищете? - спросила она, прищуриваясь. В её глазах, уже начавших благородно угасать, мелькнуло недоверие.
- Я ищу русских... культурный пласт... - пояснил я.
- Пишете диплом?
- Нет. Работаю на себя. А почему вы спросили?..
- Бывает, приходят, ищут родственников...
- Если бы я искал родственников, я так бы сразу вам так и сказал.
- Да, - согласилась мадам Дюренн, совершив в уме какие-то вычисления, - к тому же, предупреждаю: наши «родственники» бедны, как церковные крысы.
Я кинул на неё удивлённый взгляд.
- Кому они нужны, - пояснила она, широко и приветливо улыбнувшись.

...И вот мы идём по длинному и тёмному коридору. Вдоль серой стены - двери с номерками, как в гостинице. Все двери - по левой стороне. Пятая, шестая, седьмая, восьмая, девятая, и вдруг - «КВАРТИРА № 10»! Аккуратным, но корявым шрифтом на маленьком клочке бумаги.
- Нина Ли, актриса немого кино, - весело прокоментировала мадам Дюренн.
При слове «немое-кино» в моём сознании вспыхивают контрастные отпечатки на целлюлоидной плёнке: накрашенные дочерна глаза, тюрбаны с перьями, заломленные в порыве страсти белые тонкие руки...
Мадам Дюренн не стала стучать. Просто толкнула дверь «квартиры номер десять».
Комната. Зелёные стены. Справа - узкая кровать. Напротив кровати - коричневый полированный шкаф. У окна - стол. Рядом - кресло. Большой жёлтый, точнее сказать, «уставший быть белым» плафон под потолком.
На столе - железная эмалированная кружка и тарелка с нетронутым обедом. Тарелка, как и кружка, металлическая.
«Всё роняет, - догадался я, - наверное, ей уже девяносто три года, как тем почтенным дамам на кладбище. И если подавать ей еду на фарфоре, то посуды не напасёшься. И всё равно почтенные дамы должны до самой смерти кушать с фарфора. Только для этого нужно им проживать не в доме презрения. Презрение и почёт не сочетаются друг с другом».
От стены отделилась серая, почти прозрачная тень, согбенная тощая фигурка в синем. Редкие волосы собраны в два пучка на макушке и перевязаны белыми ленточками - какими там ленточками - просто тряпочками, оторванными от простыни. Странно видеть такое в обществе полного достатка. Двойной узелок - и кончики свисают, хлопая по высохшим бледно-жёлтым щекам. Страусиные перья а ля «Maison de la Russie».
Нина Ли пробирается к столу, берёт тарелку с обедом, и, шурша тапочками, направляется в ванную комнату, к унитазу. Потом замечает, что дверь раскрыта и что в двери стоят.
- Прошу вас, - обращается к ней мадам Дюренн по-французски, - не делайте этого.
Нина Ли, никак не отреагировав на внезапное появление мадам, возвращается в комнату и послушно ставит тарелку на стол.
- К вам мосье из России, - объявляет мадам Дюренн.
- Добрый день, - приветствую я с порога, на „своём“ французском, - как вы теперь имеете себя чувствать?
Смотрит на меня внимательно из-под согбенной спины. Видно, только что заметила, что мадам Дюренн не одна. Затем решительно, хорошо выученной фразой:
- Плохо я себя чувствую! Вот тут болит, вот здесь болит, а здесь ещё больше болит. Хотите чаю?
Подходит ко мне и увлекает меня в комнату. Подводит к стене. На стене - картина в золочёной раме. Нет, не картина. Вновь это напоминает мне памятную доску на мраморе кладбищенского камня. На доске этой - словосочетания на русском, через «Ять», помещённые в столбик.
- Вы из России?... Тогда прочтите мне, что здесь написано, - просит Нина Ли.
- Это фильмы, в которых она снималась, - поясняет мадам с порога, - персонал не читает по-русски, а у самой у неё плохо со зрением, да и с памятью.
Я, конечно, хотел бы сказать, что у меня в мои двадцать с лишним лет со зрением ещё хуже, чем у Нины...
И всё же я начинаю читать. По-русски, естественно. Словосочетания написаны крупно, почти как те самые выдолбленные в камне буквы...

«Непокорённая в неволе»
«Алеющий закат»
«Ранняя разлука»
«Непокорная и полная любви»
«Ребёнок графини»...

Я одолеваю весь список - более двадцати пяти названий, и она слушает его до конца, заворожённая. Правду сказать, я и сам заворожён этими волшебными словами. Когда я дочитываю последнее, «Несостоявшееся венчание», секунду в комнате царит торжественная, гробовая тишина.
- Нет, - бодро заключает Нина Ли, ломая торжественность минуты и мгновенно, автоматически, незаметно для самой себя, после чтения списка, перейдя на русский язык, - нет, ни черта не помню! Вы здесь живёте?
- Нет.
- И давно вы здесь живёте?
«И вот как с ней говорить после этого??? Может, спросить, давно ли она здесь живёт?.. Но это неудобно. Можно представить, что услышишь в ответ, если вообще что-то услышишь.
Но ей уже не нужны ответы:
- Обо мне заботятся, потому что я большой мастер, - изрекает Нина, вновь по-русски, торжественно, почти что по слогам.
- Она бредит. Уже выжила из ума, - заслышав незнакомые ей слова, поясняет с порога мадам Дюренн.
- Нет, она не бредит, - бросаю я в сторону, - она говорит по-русски...
- Мне не нужно, - продолжает Нина Ли с одышкой, переходя с торжественного тона, забравшего у нее остатки сил, на тихий шепот, - моя мама умерла, папа тоже умер... Мама здесь умерла. Денег не осталось...
И тихо бормочет себе под нос, очевидно, позабыв о моём присутствии:
- Хорошо... хорошо... очень хорошо...
- Может быть, вы присядете, вам же тяжело стоять, - предлагаю я.
Совсем не глядя на меня, не ощущая меня рядом с собою, она ловит всё же мою руку, прижимает её к груди, к синему халатику.
- Хорошо... очень хорошо... папа... мама...
И вдруг прямо мне в глаза:
- А вам сколько лет?
Отвечаю громко, чтобы расслышала:
- Двадцать с лишним!!!
- О, - восклицает она, не выпуская моей руки, - хорошо... очень...
- Это много, или мало? - пытаюсь уточнить я.
- Много, очень много.
Начинает покачиваться. Видно, что устала. Я помогаю ей усесться в кресло. Кресло поглощает её, она утопает в нём, не выпуская моей руки и увлекая меня за собою так, что мне приходится опуститься на одно колено.
Мадам Дюренн наблюдает за нами с порога.
Нина Ли собирается с силами и вновь поворачивается ко мне, вся озарившись вдруг:
- Вы такой красивый! Боже!
Я вынимаю свою руку из её сухих, шелестящих ладоней.
- Вы такой краси-и-ивый, - продолжает Нина Ли слегка капризным тоном молодой девицы. - Если бы я сейчас была молода, я влюбилась бы в вас... Знаете, что бы я делала? Я бы уха-а-аживала за вами, я бы за вами ходи-и-ила всюду...
И вновь, обессилив от пылкой своей речи, тяжело дышит, пытаясь поймать мою руку.
Долгая пауза, которая, по всей видимости, не тяготит её вовсе, повисает в воздухе.
- Я оставлю вас, вам нужно отдохнуть, - решаюсь я, наконец, прервать молчание, и вставая с колена.
- Куда вы, - зовёт она, - не уходите!
Нина Ли

Я вновь склоняюсь над нею и лгу, теперь не стесняясь своей лжи:
- Обещаю вам, что скоро вернусь.
...Ещё мне очень хотелось задать ей один вопрос... Когда вы умрёте, мадам, где вас похоронят?.. Не на Сан Женевьев де Буа-ли случайно?.. Знаете, я был бы счастлив, если бы со мной такое случилось... Я бы...
Но она обхватывает мою шею руками, целует в лоб, щёки, в губы...
- Не уходите...
- Я вернусь.
- Не уходите!..
- Я вернусь!!!
- Я вижу, вы подыгрываете мне, - произносит она медленно, справляясь с дыханием, - скажите, скажите ему, чтобы он мне тоже подыгрывал. Это очень важно! Это необходимо! Мне же здесь одиноко!.. Вы скажете ему?
Я обещал.
Она притянула меня к себе, вновь поцеловала. - Давайте прощаться.
- До свидания, - бросаю я, очутившись у двери.
- А я вспомнила, где встречала вас!
- Где же, - удивляюсь я.
- В Петербурге, на балу у Праксиных... В пятнадцатом году... Вы пели тогда романс... Ночь светла... На вас был чёрный фрак, алмаз на лацкане... помните?..
Лицо её выражало обречённую надежду.
- Вспомнил!!! - неожиданно весело для самого себя восклицаю я. - Вы были в небесно-голубом платье...
Взор её заискрился.
- Да, да, мой милый... в белом платьи, с розовым бантом!..


Рецензии