Сан Женевьев Де Буа

Сан Женевьев Де Буа


Итак, - думал я, - главная моя ошибка заключается не в том, что я неправильно и необдуманно отвечал на вопросы, а в том, что я, сам о том не ведая, отправился в то место, где требуют паспорта. Такое место, как Русский Культурный Центр, не для тех, кто рисует в паспорте фломастерами. Тем более, фломастерами мрачного цвета. Но мне нужны русские!!!
А где на всей земле есть такое место, где можно встретить русских, и при этом у тебя не спросят паспорта?.. - Ответ напрашивался сам собой: Такое место - кладбище. Там, пока ты ещё жив, никто не будет спрашивать у тебя документов. Вот когда умрёшь, тогда - ни-ни без паспорта или без надлежащей бумаги! На кладбище всё совсем иначе, чем в жизни!
«На Сан Женевьев должно произойти нечто важное», - твердил я теперь, стоя на балкончике автобуса, несущего меня к Порт-д’Иври. И тут же, на балкончике, мне приснился очень странно-престранный сон... До Орли я доехал на рейсовом, дальше - на попутке. Водитель благородно не взял с меня денег, ибо, только сев в авто, я тут же признался, что «сегодня есть некредитоспособен, но что сегодня, этим утром для меня решается вопрос жизни и смерти».
Он довёз меня до самого городка, где я, как сумасшедший, бегал туда-сюда, ибо никто из местных не знал толком, где это самое русское кладбище находится. Таким образом, среди могил я оказался лишь к одиннадцати утра. И здесь же, среди могил, я встретил её... Это была дама - солидная и очень богатая, судя по внешности. Мне запомнился её головной убор, если это можно было назвать головным убором: в распушённые рыжевато-золотые кудри была вправлена диадема-заколка, с которой на высокий бледный лоб на тонкой золотой цепочке свисал огромный рубин. Казалось, что во лбу у дамы горит звезда. Как у феи из сказки.
«Я прошла по этой аллее, подчиняясь инстинкту: я шла на голос. В человеке заложен инстинкт следовать за Прекрасным», - произнесла дама - о, ужас - грубым мужским голосом.
«Но сегодня я и не собирался петь» - выдавил я из себя.
«Как же... а в кафе, где живёт пёс?..»
На моё счастье, голос дамы вернулся в свой реальный диапазон.
«Вы там тоже были, в этом кафе?» - спросил я лишь для того, чтобы после того, как отзвенел этот странный её голос, не нависло над нами и надо всем кладбищем пустынной паузы.
«Я уже давно следую за вами, - уверила меня дама, - честно говоря, мне нужно было бы начать следить за вами ещё раньше, но от меня долго скрывали...»
«Что от вас скрывали?» - не понял я.
Тут дама как-то странно развернулась, встав в профиль ко мне, взмахнула широким плащом из лёгкой полупрозрачной ткани, полы плаща на мгновение закрыли её прекрасное лицо, затем ткань стала как-то странно тяжелеть, густеть... и, наконец, упала. Её лицо было окровавлено. В середине лба зияла огромная рана. Точнее сказать, это была дыра. Дыра от пули. «Они скрывали от меня всё, что происходило с Аленом!!! - обречённо выдохнула она, приседая в позу статуй „кладбищенской скорби“. И само её лицо напоминало теперь маску скорби - совсем, как те лица, которые смотрели на нас с могил своими пустыми мраморными глазницами. Только лишь тёмно-красная густая кровь стекала по бледному этому лицу, капая тяжёлыми маслянисто-тёмными каплями на белый мрамор, над которым она склонилась.
«Я ничего не знала! Я была в полном помешательстве!!!»
Очевидно: она была именно в том самом состоянии, о котором говорила. И - о, ужас - она продолжала говорить, невзирая на пулю во лбу!!! «Что же, маленький стрелок... пришло время отомстить...» Вновь подняв руки, она окутала лицо тяжёлой тканью. «Будь ты проклят, маленький стрелок...» - пролетело над кладбищем. А затем женщина упала, распластавшись на белом сверкающем мраморе прямо передо мною. А с аллей начали сходиться люди. И у всех у них были пули во лбу.

...До Орли я доехал на рейсовом, дальше - на попутке. Водитель благородно не взял с меня денег, ибо, ещё не сев в авто, я честно признался, что «сегодня есть некредитоспособен, и что этим утром для меня решается вопрос жизни и смерти». Он довёз меня до самого городка. Я вышел из такси в таком состоянии, какое бывает, когда вы вдруг проснулись среди бела дня, и не понимаете, где вы, и что с вами происходит. В городке я, как сумасшедший, в состоянии полной прострации, бегал туда-сюда, потому что никто не знал толком, где это самое русское кладбище находится.
Таким образом, среди могил я оказался лишь к одиннадцати утра. Зрелище надгробий подавило моё сознание ещё больше... Все посетители кладбища - французы. Ни одного русского. Пять раз меня спрашивали, где могила Тарковского; совершенно случайно я набрёл на Нуриева - могила была скромная - небольшая плита и маленький крестик с табличкой*. (Во время, которое описывает автор, роскошное надгробие Рудольфу Нурееву ещё не было поставлено. Примечание переводчика. Л.А-Ш.) И мне вдруг очень захотелось - не знаю почему - быть похороненным вот под таким крестиком, на этом самом кладбище Сан Женевьев де Буа... Я почти увидел воочию маленькую могилку и крестик над нею...
«ПЕВЕЦ» - было красиво выведено на этом крестике - на поперечной узенькой планке.
Вот в таком восторженном и в то же время препоганом настроении я и побрёл к выходу, к церкви при кладбище. Я даже и не пытался истолковать свой сон, навеявший на меня такую печаль - если истолковывать всю чушь, что я вижу в моих видениях, толкования эти не поместятся ни в один толковый словарь.
Уже немолодая французская чета, которую я повстречал на аллее, сказала мне, что там, у самого выхода, в часовенке есть русские старушки, которые «знают здесь всё». Что именно они знают, чета не обьяснила. «Каков вопрос, таков и ответ», вновь заметил я про себя. (Я спросил их, где здесь можно найти русских).
«Певец, - взмолился мой внутренний голос, - побойся Бога! Уж где-где, а здесь русских - навалом, в прямом и переносном смысле.
С печальным видом я побрел вдоль по аллее, к выходу, время от времени озираясь по сторонам.
На одной из могил было начертано: «Софи, нашей нянечке и другу».
Кем ты была, нянечка Софи, Софьюшка?.. Весёлая, кудрявая, упрямая, капризная...
На могиле Дроздовцев, прямо перед плитой Дмитрия Рухлина, я прочитал: «Впереди лишь неизвестность дальняго похода, но лучше славная гибель, чем позорный отказ от борьбы за освобождение России! Это символ нашей веры. Полковник Дроздовский, Яссы, 26 февраля, 1918 года».
Никто бы не сказал лучше, и на секунду я почувствовал укол совести: вы, господа, наверное, не перечёркивали синими фломастерами в паспортах свои имена!!!! И ещё вы покидали Россию с любовью. И любили её до последнего глотка воздуха в лёгких. Только вам повезло, что вы ушли так рано... Нянечка Софи, судя по всему, ещё дожила до тех дней, когда то, что называли раньше Россией, растоптали и разграбили окончательно.
...Было холодно и мерзко на душе, когда я добрался до конца аллеи. Я раскрыл калитку и вошёл в церковный притвор в полном раздражении, ненавидя всех, в первую очередь, самого себя - за свои мерзкие видения, за синий фломастер, за всё.
Вот так, раздражённый, ненавидящий, я и увидел их...
За небольшой, деревянной, как в дешёвых гостиницах, стойкой сидела женщина. Женщине было лет восемьдесят, но она всё равно была женщиной. Покрытый псориазом лоб тщательно замазан французской пудрой. Тщательно, и безуспешно... Можно было подумать, что со времён своей молодости женщина не смывала пудру, накладывая каждый день всё новый слой... слой за слоем. «Может быть, это она - та, которая с диадемой?» - подумал я. Но та, из моего видения, была моложе...
При моём появлении в дверях, женщина встрепенулась, улыбнувшись неожиданно белозубой, пластмассовой улыбкой. Когда я заговорил по-русски, с годами угасший взор её оживился.
- Добрый день, я приехал из России, - сказал я, терзаемый неожиданным приступом мук совести. Не мог я сказать этой женщине, что я - парижанин, понимаете?.. Кому угодно, а ей не мог!
- Из Хоссии, - закивала женщина, и редкие кудряшки, обнажая проплешины, запрыгали у неё на черепе, - очень хахашо, мы хады! - Из Хоссии, - повторила она, смакуя это слово, как леденец.
- Я... Певец, - воодушевился я, - я пою свои песни на стихи Вертинского.
- Вехтинского... я помню Вехтинского, - вслед за мною воодушевилась мадам.
Костлявые руки её затряслись, и она стала похожа на огромную марионетку из папье-маше - огромную, пыльную и абсолютно непредсказуемую.
- Махри, Махри, - проскрежетала марионетка, - из Хоссии, тут из Хоссии!
Слева из-за закутка материлизовалась ещё одна дама.
- Б-журр, здрс-те, - выдавила она, корчась в невероятных судорогах.
- Махри, я была на всех концертах Вертинского, - сообщила первая мадам, пытаясь подняться. Попытка не удалась, мадам так и осталась трястись в своём стуле, развернувшись к Мари всем корпусом, потому что отдельно от туловища голова ее уже не поворачивалась.
- Уий, уий, - просвистела Мари, словно лопнувшая шина, - маман б-ла на всех концертах Вертинского! - Радости её не было предела.
Не дав затянуться повисшей вдруг в воздухе паузе, я обьявил весьма неуверенным голосом:
- Я пою романсы, я ищу русских...
- Млд-ой члв-к, - обратилась ко мне Мари, не переставая дёргаться на невидимых нитях, - здезь все ррр-р-усские!
Вначале я не понял, что она имела в виду, а когда понял, то холодный пот прошиб меня.
- Я ищу живых русских, - поправился я, - я ищу кого-то из русской эмиграции...
- Все уже умерли, - сообщила Мари тоном, с каким накладывают резолюцию.
- Как же так, - вмешалась в разговор её мама со своего стула (удивлению её не было предела), - а графф Фолжанский?..
- Умер, - воскликнула Мари, сияя на этот раз беспричинной радостью.
- А графиня Елена Сташевская? - поинтересовалась маман.
- Умеррррла. В восьмидесятом годе.
- А Оххловы?
- Умерли, - отрезала Мари, - причем, давно уже.
В какой-то момент я ненашутку испугался. Мадам посмотрела на нас беспомощно, глубоко вдохнула воздух, крупная слеза скатилась с её пергаментной щеки, и я решил, что она так может и помереть - тут же, в церковном притворе, на кладбище. Подумать только! В одночасье узнать о смерти стольких близких тебе людей!
Короче, я понял, что мадам теперь станет нехорошо.
- Вы не горюйте, - произнёс я как можно более нежно, - может быть, это другие Орловы умерли...
Большей глупости в утешение сказать, конечно, было нельзя.
- Надо посмотреть в газете, - ожила мадам, вовсе, как оказалось, и не собираясь умирать. Костлявая белая рука скользнула куда-то в сторону и перед моими глазами выцветшей простынёй вспорхнула несвежая газета.
Мне показалось, что в заголовке я увидел старинные, с восемнадцатого года, надписи через «ять» - такие, какие только что, минут пять назад, видел я на памятниках могил. Очень красивые, витьеватые были заголовки. Прочитать я их, естественно, не мог... без очков.
Мари хрустнула суставами и нависла над газетой: - Млд-ой члв-к, зап-шите адресс: р-р-рю Б-б-б-сье-ррр, шш-сят один.
- Рю?..
- Бу... бу...бу-сье-ррр.
Я перегнулся, весь трепеща от священного волнения, через стойку, и в этот момент мне показалось, что я наклонился над краем свежевырытой могилы. В ушах звенело слово «эксгумация». Но вместе с тем чем-то священным веяло от этих двух дам. Примерно так же чувствовал я себя, будучи прилежным школьником, когда весь наш класс повели смотреть на Дедушку Ленина.
Тем временем длинный жёлтый ноготь указал на строчку.
- Буасьерр, - прочитал я, - Русский Центр Культуры имени Пушкина.
- Какая радость! - искренне обрадовался я, - я и не знал, что центр этот носит имя Александра Сергеевича! Но я только что оттуда!
- Что, неужели и там все умерли? - воскликнула маман.
- Нет - успокоил я дам, - там требуют паспорта, а мой паспорт временно вышел из строя... На долю секунды я смутился. Мне показалось, что строгая маман потребует у меня сейчас мой несчастный паспорт.
Но маман и не думала о таких мелочах.
- Я снаю, куда фам надо, - проговорила она, озарённая, - пишите адрес.
Следующие два адреса звучали очень красиво: «Русский Дом в Буасси» и Русский ресторан в центре Парижа на улице Бассано. Ресторан назывался «Лагутин».
Я выпрямился, отошёл от деревянной стойки-ограды.
- Merci, mes dams, - я склонился в лёгком поклоне.
Так нас учили в театральной школьной студии: у Островского все склонялись в поклонах перед старыми людьми.
Дамы на мгновение застыли за своей деревянной оградой, затем широкие улыбки раскололи их лица пополам, а из глаз полились слёзы.
- Храни вас Бох-х-х, - прошелестело у меня за спиной, - мы будем за вас молиться!..
- Большое спасибо, - поблагодарил я. Мне и в самом деле было очень приятно, что такие почтенные дамы будут молиться за меня. Нет, воистину, Центр Русской Культуры имени Пушкина и в подмётки не годится тому месту, где эта культура похоронена.