Почему?

I
Васька не помнил отца. Он даже никогда не видел его на фотографии. Знал только по рассказам матери, что отец ушёл от них, когда он, Васятка, только появился на свет. Старшие братья ничего об отце не рассказывали, и когда он донимал их расспросами, они мрачно молчали или резко и зло обрывали его: «Ну ладно, хватит!»

Рос Васятка шумный, непоседливый. Забиякой он не был, но постоять за себя мог, да и не только за себя. Когда ребята из соседнего двора хотели отнять бесколёсный самосвал у маленького Кольки, и Колька поднял крик, заголосив, что есть мочи, Васятка вступился. Силы были явно не равны – один протии троих. Ваську побили, но он от этого ещё больше разозлился, схватил доску с гвоздями от разбитого ящика и кинулся на обидчиков. Не трудно представить, чем бы всё это кончилось, но непрошеные гости, решив не иметь дальше дело с этим «психом», махнули через забор в одно касанье, оставив на поле сражения предмет раздора – Колькин самосвал.

А дома мать, схватив бельевую верёвку, больно стеганула по спине, когда обнаружилось, что он ещё и порвал рубаху. «Сладу с тобой нет!» – причитала она, – «Что же ты, Васька, со мной делаешь! Ведь и так концы с концами никак не сведу, а ты одежду рвёшь. Ну, погоди у меня, будешь знать, как с вещами-то обращаться». Она долго кричала, плакала. Чувствовал Васька за собой вину. Но ведь не только он виноват в случившемся! Не он затевал драку, и ведь должен же он заступиться за Кольку! Ваське было жаль мать, жаль порванную рубашку, жаль эти поношенные вещи, переходившие ему от братьев и сердобольных соседей. Но что уж тут сделаешь! Зато самосвал остался у Кольки…

Ребят манила романтика. Они уже излазили все чердаки близлежащих домов, все закоулки, но жажда встретить что-то таинственное, неизвестное не утихала. Мир, окружающий их не был тем миром, где на каждом шагу подстерегают неожиданности и приключения, и когда однажды Мишка Галкин рассказал о том, что видел ночью в коридоре коммуналки, ребят охватил страх и любопытство. Мурашки бежали по спине, когда они слушали его.

«Проснулся я ночью. Ну… в уборную. Вышел в коридор и пошёл. А коридор-то длинный. Хоть и луна светила, а всё равно темно. Сходил, иду обратно. Уже к двери подошёл, вдруг слышу сзади – скрип… скрип… Как будто идёт кто-то. Я оглянулся и хотел заорать, но голос пропал. Волосы дыбом поднялись, когда увидел, как кто-то большой и весь белый прошёл от комнаты тётки Марьи и свернул за угол на кухню. Меня как ледяной водой окатило. Уж и не помню, как в кровати оказался. Всю ночь зубами стучал, так и не уснул. Накрылся одеялом с головой и лежал, не шевелясь. Всё чудилось, что оно войдёт к нам в комнату».

– А может это тебе приснилось? – спросил Юрка тихо, будто боясь, что тот «кто-то» может его услышать.
– Ага, приснилось, – передразнил Мишка, – я что, не знаю что ли когда я сплю, а когда нет? Вот придёт к вам, тогда сам увидишь.
– Ребята, а может это Хозяин, а? – неуверенно спросил Васька.
– Кто?
– Ну, домовой. Мне мамка рассказывала, что она тоже его видела, когда ещё была маленькая и они в деревне жили. Только видела не белого, а старичка какого-то маленького с копытами и хвостом. Ей-богу, не вру! Она услышала, что скотина в хлеву орёт, вошла, а он – там.
– А Что? Может быть, – Мишка передёрнул плечами, – они, небось, в разных превращаться могут…

С того разговора и началось. Каждый день ребята стали собираться под тополем, что рос почти посредине двора, и начинали рассказывать о том, что они видели и слышали по ночам. Из привычного, надоевшего дома, их дом превратился в дом полный таинственности, где по ночам разгуливают не только домовые, но и ещё Бог весть кто. Чаще всего они спали нормальным крепким сном праведников, но после полудня, когда собирались под тополем, чтобы не ударить в грязь лицом, начинали выдумывать разные небылицы. Постепенно они так увлеклись этим, что в их рассказах появились и ведьмы, и пираты, и… Каждый старался придумать историю пострашнее, с колдунами, зарытыми кладами, путешествиями на кораблях, на воздушных шарах и, даже, на космических кораблях. Фантазия их была богата, но чтобы истории их стали ещё интереснее, они тайком начали читать приключенческие и фантастические книги, а затем, рассказывая, ставили себя на место главных героев.

И вот, однажды, они сидели, по обыкновению под своим тополем и, разинув рты, слушали рассказ Мишки Галкина о зарытом кладе, который спрятал кровожадный пират на необитаемом острове, далеко в океане. Только начало вечереть. Облитые солнечными лучами дремали деревья…
Мишка всё больше входил в роль. Он, то вскакивал, громко крича, то медленно, присев на корточки, вкрадчиво шептал страшные тайны. Он прыгал в стороны, ускользая от сабель разбойников, и издавал победный крик, когда враг падал поверженным. Мишка был в ударе:
«… Я схватил винтовку и побежал к пещере. Те двое были внизу, под горой, но, услышав выстрелы, они поняли всё. Они стали карабкаться по камням вверх. Времени терять было нельзя. Я побежал как угорелый…»

Вдруг из-за тополя показалась голова с взлохмаченной шапкой седых волос. Рот искривился в усмешке, в стороны торчали громадные усы.
– А-а-а! Ха-ха-а… – прохрипела голова, – А про Себастьяна Перейру вы забыли?! Вот я вас!

Ребята остолбенели от ужаса. Только что Мишка рассказывал о злодеях-разбойниках и вот тебе на!

Голова прищурила один глаз и загрохотала хриплым смехом. Страхом стянуло волосы на затылке… «Знаменитый путешественник» проворно отскочил в сторону. Лицо его вытянулось, глаза и рот превратились в кругленькие буквы «о».

Голова вдруг замолчала, внимательно оглядела ребят, и из-за тополя вышел дядя Толя. Он, улыбаясь, пригладил всклокоченную шевелюру, расправил усы, и на лице его залучилась хитрая улыбка.

– Ну, что? Испугались, мореплаватели?
– А чего пугаться-то? – нашёлся Мишка, принимая небрежную позу.
– Ну, раз не испугался, то молодец, – похвалил Дядя Толя, – ты, я вижу, настоящий «морской волк».

Он стоял перед ребятами – большой, крепкий. Анатолий Петрович Чистов был другом всей детворы, хотя взрослые говорили, что он человек замкнутый и какой-то странный. Ребята слышали, что он когда-то был моряком, а во время войны был в десанте. Вернулся с войны он весь в медалях, с рукой на перевязи. В свои преклонные годы он выглядел молодцом: строен, подтянут. Выдавали его возраст да нелёгкую жизнь три вещи: седина во всю голову, глубокие морщины, прорезавшие лоб и шею и да сердечные приступы, которые укладывали этого человека в постель, когда на два дня, а когда и на неделю. А так как жил он одни, то в эти трудные для него дни к нему на помощь приходили те, для кого он всегда был добрым дядей Толей. Дети… Это они прибегали к нему за советом когда требовалась помощь взрослого: починить велосипед, решить трудную задачу, смастерить и запустить «змея» и многое другое.

Двери комнаты Чистова всегда были открыты ребятам. Он всегда был рад им и мог найти подход к любому из них. Всё это, может быть потому, что сам он не имел детей. А когда он видел, как бабка бьёт мальчишку, кляня его на чём свет стоит за какую-нибудь шалость: «…вот тебе, окаянный!.. Ирод!.. Охламон несчастный!..Измучил ты меня, изверг!.., – он останавливался и сурово говорил, сдвинув брови к переносью: «Что вы делаете? Разве можно бить ребёнка?! Иные бабки тут же отпускали озорника и молчком спешили в дом, а иные, хотя и побаивались этого «защитника», но, оглядываясь на ходу, вворачивали обидное: «Учат тут всякие! Своих надо было иметь да воспитывать, а то мы на чужих-то детей все умные… Макаренка выискался…»

В эти минуты глаза Чистова из голубых превращались в тёмно-синие, складки на лбу уподоблялись тёмным шрамам. Он становился страшен. Казалось, что он превратился в сгусток ярости, способный вырвать с корнями огромное дерево и запустить им в дом, превратив это ветхое строение в груду развалин. Но происходило обратное. Он круто поворачивался и шёл со двора на улицу…

А сейчас стоял он перед мальчишками, улыбался им, держа в больших огрубевших руках авоську с хлебом.
– Это хорошо, мореход, что ты не испугался. Нам ничего бояться нельзя, ведь мы же мужчины. И если не будешь ничего бояться, если будешь идти к цели своей, несмотря на трудности, то обязательно достигнешь её. Так что ли? – засмеялся он.
– Так, конечно так! – выпалил Васятка.
Дядя Толя потрепал мальчугана по голове. Вдруг лицо его посуровело, напряглось. Пальцы, державшие авоську разжались, и она упала на траву. Правая рука поползла по груди и замерла у сердца.
– Ох, морячки, что-то меня укачало на этой палубе. Почти нокаут.
Ребята обступили его, стараясь поддержать.
– Ну-ну…Я сам, – он постарался улыбнуться, но улыбка получилась вымученной, натянутой, – Василёк, донеси, пожалуйста, хлеб ко мне.

Васятка подхватил авоську, ухватился за жёсткую руку и они медленно пошли к подъезду.
В этот вечер больше никто из ребят ничего не рассказывал.

II

Больное сердце частенько в последнее время заставляло Чистова ложиться в постель. Все жизненные передряги не проходят бесследно Молодой здоровый организм переносит с относительной лёгкостью и душевные травмы и физические перегрузки, поэтому редкие уколы в сердце, подающие первые сигналы усталости не убеждают нас сбросить хоть на немного, взятый, порой не по силам, высокий жизненный ритм. Дела подгоняют нас, и мы бежим по жизни всё быстрее и быстрее, но дела не убавляются, их становится всё больше, мы тонем в них, задыхаемся от них, но пытаемся всё же выплыть, из последних сил карабкаемся с одной мыслью: «Ещё немного. Потом будет легче. Это всё временно». Мы говорим себе так, но сами хорошо знаем, что это самообман, что легче не будет. И вдруг – бац! И ты уже в постели. Инфаркт… А потом ещё удивляешься: откуда это? Почему? А потому, что ничто не проходит без следа! И усталое сердце просто больше не могло молчаливо переносить бешеные нагрузки, не выдержало и… крикнуло!

Один инфаркт у него уже был. Врачи, естественно, строго-настрого запретили волноваться. Но разве можно жить, не волнуясь? Не слыша чужих бед, не протягивая руку помощи, нуждающемуся в ней? Не разделяя радость с человеком, когда она захлёстывает его? Не говоря нужных слов в трудный момент? Всего этого и у мальчишек хоть отбавляй, и всегда они спешили к дяде Толе, рассказывая ему обо всём. Он всегда встречал их гостеприимно. Доставал из старого шкафчика сахарницу, ложки, стаканы и шёл на кухню. Большой зелёный чайник с кипятком водружался на стол рядом с маленьким, пузатым, в цветочках, для заварки, и начинался разговор…

Одним словом, если бы у ребят спросили, на кого они хотели бы быть похожими, они бы ответили: «На дядю Толю». Почему? Потому что дядя Толя – это… дядя Толя. Этим сказано всё. И преувеличения в этом нет.

…Капли от сердца помогли, но окончательно больнее прошла. Чистов разделся и лёг.
В коридоре шаркали шлёпанцы, гремела приглушённо посуда на кухне, неторопливо судачили Татьяна и Валька, что-то стряпая. Коммуналка жила своей обычной жизнью… А вот Григорий с работы возвращается. Выругался на кого-то и очень нетвёрдыми шагами прогромыхал мимо, не переставая бубнить… Маргарита Павловна, ботаничка, часто процокала каблучками. Звякнули бутылки с кефиром. Это её ежедневный ужин. Смешная она. С учениками хочет держать себя строго, но её никто не боится. А в жизни – добрая, маленькая и стеснительная. Жалко почему-то её. Книг читает много, умница, а поговорить с соседями запросто не может. Не потому что очень гордая, нет, просто не умеет, не знает о чём говорить-то. Больше молчит и внимательно слушает. Мучается из-за этого, а сделать с собой ничего не может. Правда, жаль её почему-то. Хороший человек, а страдает из-за своей скромности.

Чистов думал об этом, невольно скользя взглядом по книжным полкам, которые висели на стене напротив. Здесь было самое дорогое его имущество. Вдруг вспомнилось пастернаковское:

…Если только можно, Авва, Отче!
Чашу эту мимо пронеси…
…Но продуман распорядок действий,
И неотвратим конец пути…

Неотвратим! Но как хочется отодвинуть эту неизбежность куда-нибудь подальше. Ведь «жизнь даётся человеку один раз»… А что будет с ними, с этими папками, которые он наполнил своими рукописями. В них – его мысли, его душа. Это то, чему он отдал годы, упорно работая, придирчиво подбирая нужные слова. Для кого же он писал всё это? Для кого?! Если всё в один день, когда его уже не будет, превратится для посторонних людей в ненужный хлам, увесистую кипу макулатуры. А не похож ли он на смешную ботаничку Маргариту, которая тоже носит в себе много добра, но не умеет им распорядиться. Может быть и он смешон и походит на Плюшкина, который хранит как бесценные сокровища рухлядь и всякую ненужность?..

В конце концов, не для себя же он писал всё это – для людей. Он давно говорил себе, что уже пора отнести это в редакцию. Пусть там прочтут, дадут ответ, но сам робел, боялся переступить этот порог, боялся услышать отказ, услышать пренебрежение в голосе редактора и невольно отодвигал этот важный день на «потом». Потом как-нибудь, чуть позже… Робость приходила каждый раз наутро, если накануне вечером он решался отнести папки в редакцию. А ведь если разобраться, не так уж и беспочвенна была его боязнь перед этим шагом. Ему хорошо помнились сухие, штампованные ответы редакторов и литконсультантов, когда он много лет назад отправил свои сочинения на суд редакций. Тогда было очень больно. Страшно было получить такие ответы снова. Этот страх и удерживал от решительного шага…

«Коля! Иди домой! – раздалось с кухни. Это Татьяна, открыв форточку, кричит во двор, – я кому сказала! Иди сейчас же есть!» Коммуналка живёт… Живёт своими радостями, горестями.
У Чистова семейная жизнь не сложилась. Вспоминать об этом тоже больно, да и не к чему, наверное. Мало кому интересна чужая жизнь, чужая боль, ведь со своими-то никак не сладишь. И нет никого сейчас рядом, нет родного человека, от которого было бы теплее в его холостяцкой комнате.

Ребятишки – забавный народ. Он любил их, насколько может любить свою несбывшуюся мечту пожилой одинокий человек. Тяга была взаимной. Дети тянулись к взрослому, который защищал, помогал, разговаривал с ними на равных, угощал чаем, конфетами, а взрослый тянулся к детям. Через них он чувствовал свою нужность, даже необходимость этим людям, пусть пока маленьким, но ведь все мы были когда-то маленькими, а хорошее запоминается надолго. Так, например, когда Григорий, отец Мишки, пришёл однажды домой пьяный, а мать пожаловалась ему, что Мишка располосовал об гвоздь брюки, тот выругался матерно и ударил Мишку, мальчик с рёвом выскочил в коридор. Отец кинулся за ним. Мишка влетел в комнату Чистова и, весь дрожа, прижался к нему: «Дядя Толя!...» Григорий рванул дверь и, блестя взбешёнными пьяными глазами, рявкнул: «Марш домой!» Чистов шагнул вперёд: «В чём дело?» «Ты меня понял?» – Григорий не обратил внимания на вопрос. «Я спрашиваю в чём дело, Григорий?!» – глаза у Чистова потемнели, лицо стало жёстким. «Отвали, понял?.. Мой сын!» Он двинулся на Мишку, но Чистов преградил дорогу. «Уйди от греха, Петрович. Моё дело».
«Нет, не твоё. Ты его не тронешь». «Ха! Это кто же мне помешает? Ты что ли?» – он схватил Чистова за рубаху. Тяжёлая рука легла на руку Григория у запястья, сдавила, будто тиски сжались. Страшная боль парализовала всю руку. Он увидел близко тёмно-синие глаза Чистова. «Пусти…», – выдавил Григорий. «Ты его и пальцем не тронешь, – медленно выговаривал слова бывший десантник, – ты, Гриша, меня хорошо понял?» «Пусти…»

Рука-тиски разжалась и Гришкина рука, выпав из нее, повисла, как плеть. Вот уж никак не ожидал Григорий такого оборота дела. Он направился к двери. Не оборачиваясь, буркнул: «Это… Мишка, идём… Не трону». Чистов повернулся к мальчику. Тот смотрел на него округлившимися глазами. «Рот закрой, а то простудишься, – попытался пошутить дядя Толя, – иди домой, Мишка. Не бойся».

Оставшись один, он пил таблетки, держался за сердце и долго не мог уснуть…

III

Утром Васька встал пораньше, чтобы ещё до школы зайти к Чистову. Он миновал коридор, тихонько постучался. Никто не ответил. Васька толкнул дверь и вошёл. Подошёл к кровати.
– Дядя Толя, Вы спите?
Глаза открылись, губы слегка улыбнулись. Голос тихий, но спокойный:
– Василёк… Что-то я заспался сегодня. Ты извини, что не встаю. Нездоровится… А ты почему не в школе?
– В школу ещё рано. Зашёл Вас проведать… Опять сердце болит?.. Дядя Толя, только Вы долго не болейте, а то нам без Вас скучно.
– Хорошо, я постараюсь. Присядь ко мне… Вот так… Эх, Василёк, Василёк… Жаль…
– Что жаль?
– Так… уезжать не хочется… в больницу. Ведь врачи меня теперь… надолго положат.
– А Вы не уезжайте. Зачем? Мы сами за Вами ухаживать будем.
– Нельзя, Василёк… Надо ехать, а то будет ещё хуже.
– Дядя Толя, Вы что? Плачете?
– Я? Да ты что… Это у меня… по утрам, со сна так бывает. Нам, мореход, плакать, ну никак нельзя… Можно только смеяться. Так-то, брат.
– Дядя Толя, я книжку Вашу прочитал. Вот возьмите. Спасибо.
– Понравилась?
– Ага. Законная!
– Законная… – губы улыбнулись, – а хочешь, я тебе подарю одну, очень хорошую книжку? Возьми-ка вон на полке, крайнюю.
– А про кого это? Про пиратов?
– Нет. Но это отличная книга, как ты говоришь – законная.
– Спасибо… Ну я побегу, дядя Толя, а то опоздаю ещё.
– Беги… Скажи тёте Тане, пусть она мне доктора… позовёт. Сделают укол и стану опять здоровым.
– Ладно, Вы не скучайте. Мы после школы придём к Вам.
– Беги, Василёк… Я постараюсь… не скучать.

IV

Бабка Матрёна, ветхая, ревматическая старушенция сидела в теньке на лавочке, когда во двор въехала карета скорой помощи. Остановилась у подъезда. Трое мужчин в белых халатах хлопнули дверцами и быстро вошли. Хоть и любопытная была Матрёна, но пойти следом без чьей-либо помощи не могла. Сидела и гадала: с кем бы это и что могло случиться. «Может, с Петром чего приключилося, ведь дня не будет, чтоб не подрался с кем или трезвым был. Пьёт, стервец, как оглашенный… А, может, с Валькой стряслось? С Тимофеем ведь тоже живут, как кошка с собакой. Стукнул, видать, он её чем-нибудь, али она его…» Матрёна пожамкала ввалившимися губами и перестала гадать.

Вышли двое, открыли машину, взяли носилки, вернулись. Вскоре опять появились неся кого-то, накрытого простынёй. Тяжёлые носилки погрузили в машину. Из подъезда вышел третий с Татьяной. Остановились. Матрёна напрягла слух. Этот, с Татьяной, закурил. Он был молодой, серьёзный.

– Так что, Татьяна Григорьевна, он совсем был один что ли? А родственники хоть какие-нибудь есть?
– А кто ж их знает… Может быть где-нибудь и есть. Да их разве найдёшь? Писем он не получал, уж это я точно знаю. Тут ведь ничего не скроется – коммуналка!
– А друзья?.. Друзья у него были?
– Все тутошние ребятишки его друзья. Он им лучше отца родного был. Любил их – страсть! Защищал. А со взрослыми он как-то меньше, «здрасьте» да и всё. Ох, горемычный… Жалко его…
– Один, значит, был… – сильно затянулся сигаретой, – дети, говорите, любили его?.. Значит, всё-таки, не один…

Он бросил окурок, раздавил его каблуком и пошёл к машине. Выезжая со двора, шофёр газанул, обдав Матрёну пылью вперемешку с выхлопными газами.

V

Жёлтый тополиный лист опускался медленно, слегка покачиваясь, и плавно сел на пыльный носок ботинка.

Василий возвращался… Он посмотрел на лист долгим взглядом, потом поднял голову и стал рассматривать двор, сверяя его с тем двором, из прошлого.

Василий возвращался… Возвращался из детства, из той страны, которая ушла безвозвратно, но которую бережно хранит память.

Мы живём больше глядя в будущее, чем в прошлое, обременённые сегодняшними и завтрашними заботами, планами, и, когда вдруг, оставшись наедине с собой, начнём разматывать клубок прожитого, то невольно грустим о тех днях и годах, что уже никогда не вернутся. Становится больно, когда вспомнишь об ушедших до срока своих друзьях, близких, и вообще о людях, которым жить бы ещё, да жить и лишь по роковому стечению обстоятельств закончивших свой путь в расцвете сил, «на взлёте», как теперь стало модным говорить.

Василий достал сигареты. Клубок воспоминаний разматывался дальше, и теперь не грусть и тоска, а злость взяла его в свои руки. «Да, в самом расцвете…» – он затянулся глубоко, стараясь успокоиться, унять дрожь. Он вспомнил двух своих друзей – Мишку и Сашку, которых уже нет. Мишку он похоронил два года назад, а Сашку…и полгода не прошло.

Не так уж много тут изменилось. Вытоптанная площадка, на которой они играли в футбол, заросла травой. Двухэтажный дом, где они жили, отдали какой-то организации – вон и табличку повесили. Лавочка, на которой он сейчас сидел, вся потрескалась, потемнела и расшаталась. Деревья подросли. Да, деревья… Вот и тополь, слышавший их детские небылицы. Помнит он, верно, и тех ребятишек, что так любили его и часто собирались возле него: весёлого задиристого Мишку Галкина, сильного, доброго Юрку Озерова, медлительного Кольку…
Василий невольно вздохнул. Годы идут, и это неудержимое течение времени всех несёт к неизбежному финалу, когда придётся оставить этот мир и уйти в никуда, туда, откуда когда-то мы пришли. Это неизбежность, закон, но как, чёрт возьми, хочется нарушить этот закон и избежать неизбежное!

Василий думал не о себе. Он думал о тех мальчишках, с которыми когда-то бегал и играл здесь. Перебирал в памяти их судьбы и думал, как по-разному они пошли по жизни, выпорхнув, как из гнезда, из этого двора.

Колька уехал на БАМ, там женился, у него уже трое детей. Отец семейства. Заочно закончил техникум. Всем вроде доволен. А что ему ещё надо? Любимая работа – есть, семья хорошая, дружная, квартира – в норме, материально – в норме, судя по ежегодным поездкам на юг всем семейством.

А вот Мишка Галкин так и не «остепенился». Правда, тоже женился и без ума любит своих «девчонок», как он называет жену Антонину и дочурку Машеньку, но душой он – всё тот же Мишка, такой же жизнерадостный и говорливый, хотя судьба не очень-то его жалует. Он добросовестно работает, зарабатывая свои 130 рэ в месяц, любит приятно удивить жену и дочку тайком купленным подарком, но это лишь внешняя сторона. Душа Мишки не такая бесшабашная и болтливая, как может показаться. Когда они встречаются с Василием, то тихонько, чтобы не мешать спать Антонине и Машеньке, сидят на кухне. Мишка становится каким-то другим. Слушая его, Василий не раз думал о том, что Мишка, наверное, не нашёл себя в жизни. Гложет его тоска по приключениям, романтик, живущий в нём, всё время рвётся куда-то, фантазия уносит его далеко в несуществующие гриновские страны. Он – оттуда, из Зурбагана или Лисса, а, может быть, из лондоновского Клондайка, где живут смелые, сильные и добрые люди. А потом Мишка пробирается на цыпочках в комнату и приносит оттуда увесистую, из белого картона, папку. Это папка Чистова.

Да, Чистова уже нет… Его нет, но папка его, самодельная, из белого картона, полная черновиков – есть.