Привыкание к горю Главы 33, 34, 35, 36

33

А на следующий день (после того, как я помыл маму) после обеда, мне позвонила тётя Оксана и сказала, что участковая выписала направление для мамы в пульмонологию. И ещё она сказала, что у мамы не прекращаются приступы один за другим, что она (мама) почти на спала всю ночь. «Вещи, - сказал Оксана, - я уже все собрала».

Я приехал, мы вызвали скорую. Я снова рассказал всю историю сначала. Врач удивился: «Почему в пульмонологию, а не в онкологию?» Что я мог ему ответить? «Не понимаю, как её вообще могли выписать? - ещё раз удивился врач, пыхтя в бороду, - Ну ладно, в больницу так в больницу»

Со скорой приехал мой знакомый – Алексей Санженаков, фельдшер. Мы вместе аккуратно переложили маму на носилки, потом перенесли в машину скорой помощи. Я поехал вместе с мамой, захватив опять три больших пакета. Было довольно тепло, но мама настояла, чтобы я взял зимнюю куртку. На воротнике она засалилась, на рукавах были какие-то старые засохшие пятна. Под курткой на маме было что-то вроде старого застиранного халатика с катышками.

-Задыхаюсь, - с хрипом сказала мама. Медсестра, Алексей, я - мы стали все суетиться,  в скорой была кислородная подушка, но какой-то странной конструкции, никто не умел ею пользоваться, хотя чего казалось бы проще. Наконец, я прижал маску к маминому лицу. Не знаю, действительно ли ей помогал кислород или это был просто психологический эффект. Машину болтало. Мы мчались по весеннему, залитому послеобеденным солнцем городу. Городу, одевшемуся в футболки, короткие юбки, городу почти наступивших каникул, городу, где сорок лет прожила моя мама.

С носилок мы пересадили маму в кресло-каталку, заехали в приемный покой. Врач скорой передал направление участкового терапевта медсестре в приемном покое. Медсестра сказал: «Подождите тут», - и провела нас в соседнюю комнату – «Процедурную». Там было большое окно, которое выходило на аллею диких яблонь цветущих перед входом в приемный покой. Под ними свежераспустившиеся нежно-желтые цветы, юная травка. Всё в паутине солнечных лучей.

А за спиной ванная за ширмой, сбоку железные шкафы со стеклянными дверцами, под ногами оранжево-грязный кафель. Я стоял с пакетами в руках. Мама держала на коленях кислородную подушку, которою уже успела выпросить и тут. «Что же это со мной? - сама себя спросила она и плечи её затряслись, - «Кто-нибудь… хоть бы кто-нибудь помог…»
Я стал её утешать. Такая жалость затопила меня, что я сам готов был разреветься.

Подавшись порыву, я развернул маму к окну лицом, подвёз её как можно ближе к подоконнику. «Смотри, мама, ты же так хотела увидеть эту весну, цветущие деревья, траву. Тебе станет лучше и мы будем гулять».

А в голове крутилась мысль: «А может быть, она никогда больше ничего этого не увидит». И я удивился спокойствию своему при этой мысли. Я вообще удивлялся, насколько я отстранён от ситуации, и, несмотря на щемящую жалость, внутри так холоден.

Мы долго ждали врача. Наконец, она пришла, пожилая строгая женщина в очках. Она даже не поздоровалась. Прошла мимо через вторую дверь к дежурной медсестре. Было слышно, как эта врач жаловалась на нас медсестре приёмного покоя, говорила, что «хотят навешать на их отделение эту безнадёжную больную», что участковая «с ума сошла, направлять её в пульмонологию, когда ей самое место в онкологии». Видимо она просматривала историю болезни. Потом она куда-то звонила, с кем то разговаривала на повышенных тонах. Пришла ещё одна женщина, видимо врач-терапевт. Я догадался, что нас хотят положить не в пульмонологию, а в терапию. Я думал, что мама совершенно выпала из реальности, но нет, она тоже всё поняла. «Я не хочу в терапию, что они там могут, они уже всё сделали, что могли, мне надо в пульмонологию, я же задыхаюсь». «Конечно, мама, но это же доктора, она знают что делают, они определят тебя куда нужно, где тебе помогут».

Наконец в соседнюю комнату пригласили нас. Все стояли. Медсестра, врачи, я. Только мама сидела в каталке.
Она дышала кислородом. А мы – воздухом, одним воздухом. Мы состояли из одних элементов, были одинаково устроены, но словно были инопланетяне друг для друга.
И разговор был полон абсурда.

-Вы зачем приехали? - строго начала доктор.
-Терапевт выписала направление, - ответил я.
-Она не имела права вам выписывать такое направление. Это не пульмонологическая больная.
-Пусть так, - согласился я, - какая же ЭТО больная?
-А я откуда знаю? Пусть решает дежурный по хирургическому корпусу, что с ней делать. Она не наша больна.
-Мне всё равно, кто и что будет решать, главное – моей маме нужна помощь, и вы обязаны ей её оказать.
-Мы сами знаем свои обязанности. Вы что не могли с утра приехать? Мы вообще больных кладём только с утра.
-С утра мы не могли. Участковая приходит у нас, обычно, только к обеду, и то – в лучшем случае.
-Ну, так подождали бы до завтра.
-Я, надеюсь, вы это несерьёзно говорите.
-Как не серьёзно?! Всё очень и очень серьёзно! Вы хоть знаете, какой диагноз у вашей бабушки?
Я выдержал небольшую паузу. Исключительно, чтобы не разбить стул о кафельный пол.
-Послушайте. Давайте не будем кричать. Вы же врач. Здесь нет врагов. У нас один общий враг – болезнь. И это не бабушка, а моя мама.
-Вы ещё поучите меня жить! Не буду я принимать вас. Мне тут такие больные не нужны.
Вы хоть знаете, что у неё?! Тут же дело очень-очень серьёзное.
-Прекратите орать. Вы сами себе противоречите. Если дело серьёзное, вы обязаны принять мою маму.
-Мы ничего никому не обязаны. Мы руководствуемся инструкциями и приказами. Так вот, ваша мама не по нашему профилю.
-Хорошо, по какому же она профилю? - холодно и очень спокойно говорю я, удивляясь сам себе.
-Её должны принять в хирургическом корпусе. Пусть там решают. Там есть онкологическое отделение.
-Прекрасно, я совершенно не против, чтобы нас приняло любое отделение хирургического корпуса. Я против только одного - бездействия.

Рассерженная строгая врач из пульмонологии стала звонить в приемный покой хирургического корпуса. Переходя на высокие ноты, она безобразно-гротескно обрисовывала ситуацию, нисколько не стесняясь нашего присутствия. Возникала страшная картина того, как ей, беспомощной, чрезвычайно занятой служительнице Асклепия, пытаются подкинуть в отделение безнадёжную онкологическую больную.

Чем больше она звонков делала, чем больше распалялась, тем больше крепло во мне решимость стоять до конца. Пакеты резали руки. Я устал переминаться с ноги на ногу. Где-то в глубине мозга пульсировала мысль: «Так не бывает. Это - не реально. Так не могут относиться люди к людям. Тем более врачи. Тем более в двадцать первом веке»

Наконец, на том конце провода, ей видимо уступили.
-Вас примут в хирургическом корпусе.
-Спасибо, - ответил я, и стал собирать мамины документы со стола в папки, папки складывать в пакеты.

В сопровождении медсестры мы отправились к лифту, потом поднялись на второй этаж, по длинному переходу проехали в хирургический корпус, снова лифт на первый этаж, длинный коридор до приемного покоя.

За месяц я оказался здесь во второй раз. Чувствовал себя почти как дома.

Врач, который принимал нас, был хмур, лыс, с необычайно волосатыми руками и волосатой грудью, но он не кричал, не намекал, что положение безнадёжно и нечего отвлекать медперсонал от более важных дел. И я был ему за это благодарен. Был благодарен и за деликатность, с которой он меня выгнал из кабинета, когда осматривал маму. Потом меня попросили вернуться и я, в бог знает какой раз, пересказал историю маминой болезни, хотя все документы лежали у врача на столе.

Доктор долго заполнял бумаги. Мама просила кислородную подушку, но здесь её не было. Маму затошнило, я подавал ей салфетки, потом относил их к корзине с мусором.

Дежурный доктор отправил нас в онкологию. Когда он ушёл, по намёкам медсестёр, я вдруг понял, почему он был так мрачен. Оказалось, мы оторвали его, бывшего пограничника, от застолья.

Снова кресло-каталка, длинный коридор первого этажа, лифт на этаж, где размещалось отделение онкологии. Здесь недавно был ремонт. Светлые стены нейтральных оттенков. Благоговейная тишина, на стенах спокойные пейзажи и натюрморты. Год назад здесь делали операцию моей теще. Три месяца назад моя тёща умерла. Никаких приятных воспоминаний  у меня с этим местом связано не было.

-Дежурного врача нет, - сказал медсестра за стойкой поста.
-Что будем делать? – почти зевая, спросил я.

Меня в тот месяц удивляло, почему так часто врачи и медсёстры задают мне этот вопрос, а не я им. Тут - сработал на опережение.

-Я это к тому говорю, что назначения никто не сделает сегодня. Вы поздно поступили. Что с вашей…
-С моей мамой… - И я пересказал и медсестре мамину историю.
-Ужас, - сказала девушка в белом халате, - почему же её сразу к нам не положили?
-Не знаю, кто–то из ваших онкологов на консилиуме на глаз определил, что у неё нет онкологии.
-Не может быть. Ведь тут у вас четко написано, что или туберкулёз или рак, а если это не туберкулёз…
Господи, с какой благодарностью я посмотрел на эту почти ещё девочку. Как радует иногда простое, логичное рассуждение произнесённое вслух.

Я сказал, что мама у меня беспокойный пациент, плохо спит, ей нужно внимание, возможно у них есть отдельная палата, которая, кстати, положена ей, как инвалиду первой группы. Но свободных отдельных палат не оказалось. Положили мамы в двухместную, рядом с постом. В палате имелся даже отдельный туалет.

С нянечкой пересадили маму с кресла на кровать. Стены в палате были жёлтые. На улице уже потемнело. Мама просила кислородную подушку, но в онкологическом отделении её не оказалось (!). Мама попросила попить. Я предусмотрительно взял из дому всю её воду в бутылочках. Потом она попросилась в туалет. Я сам хотел дать маме утку, но мама попросила позвать кого-нибудь. Я нашёл санитарку и обратился  к ней с деликатной просьбой. «Конечно, конечно, я всё сделаю», - улыбнулась она. Это была совсем не такая улыбка, как у терапевта, когда она выписывала мою маму. Я спросил, надо ли мне дежурить у мамы, или можно положиться на медперсонал отделения. Меня уверили, что я могу идти домой, всё будет в порядке. Я сказал об этом маме. Она попросила меня подождать немного.

Я хотел помочь посадить маму на утку, но санитарка выпроводила меня из палаты.

В коридоре стояли мягкие удобные диваны. Пациенты читали или тихо разговаривали. Я подумал, что по моим представлениям в онкологии люди должны плакать, кричать, молится, стенать и стонать, а тут сидят и мирно разгадывают кроссворды.

Сходить в туалет у мамы не получилось. Кода меня позвали обратно в палату, я снова поудобнее устроил маму на кровати. Она тяжело дышала.
-Мам, ну вот, тут тебе должны помочь, по крайней мере, сделать так, чтобы тебе не было больно.
Она посмотрела на меня печально.
-А зубы тут лечат, интересно? Мне бы вот передний зуб вдернуть, шатается, а потом вставить новый.
-Завтра узнаем. Я пойду, мама. Завтра утром приду. Мне сказали, что за тобой присмотрят. Я медсестре оставил свой телефон на всякий случай.
-Подожди, – мама приподняла над белой простынёй руку. Я взял её. Такая тёплая рука, наверное, температура. Сухая кожа. Мягкая кисть. В её руке не было сил. Только жизнь. Немного жизни без сил.

Я встал и ушёл. А через два часа мне позвонила медсестра.
-Приезжайте скорее.
-Что случилось? Маме плохо?
-Она тут такое устроила! Всех пациентов перепугала. Нам это не нужно. Кричит, стонет, требует кислородную подушку, а у нас её нет.
-А я-то чем помогу? Неужели вы ничего не можете сделать?
-Приезжайте, она вас требует, может, вы её успокоите.

Конечно, я был раздражён. Я хотел спать. Назавтра была назначена репетиция Дня ГАГУ. Я проиграл дело в суде. Подал апелляцию. Нужны были деньги. Всё это крутилось в голове. Я зверски устал. Но я собрался. И уже выходил из дома, когда мне снова позвонила медсестра.
-Не надо приезжать.
-Что случилось?
-Мы перевели вашу маму в реанимацию. Славу богу, там согласились её принять. На ночь. У них за нею присмотрят, сделают всё необходимое, и кислородная подушка у них есть. А у нас нет, а она требует… И у нас нельзя так кричать…
-Мне точно не нужно приезжать?
-Нет, нет, мы уже перевозим её, а в реанимацию вас всё равно не пустят. Звоните завтра, узнавайте.
-Спасибо.


34

Из маминого дневника

Лето 2007 г.
Болят ноги. Лекарства дорогие.
Был Серёжа. Помог деньгами. Да и просто увидеться со своим ребёнком, разве это уже не счастье?!

Осень 2007 г.
Сын сказал, что возвращается домой. Возможно, не один. Но сначала, надо, сказал, сделать ремонт. Сразу отлегло на сердце – возможно жизнь вернётся в эти стены! Буду ждать.

Весна-лето 2008 г.
Косметический ремонт, побелка, новые обои. И всё время просила-умоляла Всевышнего о прощении. Хотя и не крещённая я, но, говорят, искренние просьбы доходят до Бога. На кого же ещё надеяться?

23 декабря 2008 г.
Не писала совсем. Боялась спугнуть то хрупкое, что появилось с того времени, как сын начал обустраивать наш холодный зал…
И вот они дома, вдвоём. Слава Богу!
Благодарю всех, у кого просила-умоляла помощи в своём гордом одиночестве. Теперь главное, что есть у меня – они вдвоём!


35

Во вторник я позвонил в реанимацию. Ответила знакомая – Катя. Она рассказала, что мамино состояние без изменений, что они будут поддерживать её силы сколько смогут, но, вероятно, скоро может наступить ухудшение. Сказала, что у мамы бывают провалы в памяти и помутнения сознания. Я спросил, можно ли навестить маму. Катя сказала, что можно прийти завтра - 30-го, в её дежурство. И потом – в субботу, в следующее её дежурство. Но только по одному человеку.

А 30-мая, в среду, когда я собрался к маме, позвонила тётя Васеня, она приехала в город на один день. Отвела линейку выпускную, и приехала, как уж смогла. И тут, не знаю почему, я сказал, что сегодня можно пройти к маме, правда, только одному человеку, и если тётя Васеня хочет, то пусть идёт к маме, а я схожу в субботу, когда снова будет дежурить Катя. Тетя Васеня обрадовалась.

Она сходила  к маме, потом мне позвонила, рассказал, что мама её узнала. И ещё, что маме нужны всякие средства от пролежней: пена, крем, мыло.

31-го я утром приехал в больницу, передал дежурному врачу средства от пролежней, и умчался на репетиции. 2 июня на центральной площади города должен был состояться большой концерт в честь Дня университета. Я – режиссёр. Записывали музыку, подбирали номера, репетировали с ведущими.

Вечером, часов в девять, позвонил в реанимацию. Без изменений

Мне казалось, что в реанимации маме лучше, чем где либо. Там за нею постоянно следят, её состояние контролируют. Там к ней по-настоящему, по врачебному – внимательны. И она обязательно поправиться, как это было здесь же несколько недель назад. Она снова начнёт есть. Её переведут в онкологическое отделение. Наконец-то поставят правильный диагноз. Начнут лечить. Ну, или, хотя бы обезболивать. И ей станет легче, путь ненадолго, а может и до самого конца. А конец этот наступит ещё не скоро. Ведь уже лет двадцать я слышал от мамы причитания, что скоро она умрёт, что ей невыносимо, а она, ничего, жила.

Я даже строил какие-то планы. Что вот маму выпишут, я буду ходит колоть её лекарства и обезболивающие, может быть ночевать у неё, может быть пробегать до её дома по утрам, гулять по вечерам. И маме хорошо, и мне – полезно. Ужасно, но мама представлялась эдаким обстоятельством, которое надо было использовать для своей пользы.

Ночью, где-то в час, я проснулся. Проснулся, потому что увидел сон. Проснулся, потому что кричал во сне. То есть, наяву я не кричал, а вот во сне – ещё как, и от этого напряжённого крика – проснулся.

Я ненавижу читать сновидения в литературных произведениях. Мне они всегда кажутся надуманными, чуждыми вкраплениями. Я не верил и не верю в вещие сны, во всякие предсказания, предчувствия. Трудно не предчувствовать смерть, зная, что человек тяжело болен. Но когда эта смерть придёт? Ведь она ходит вокруг да около годами, почему именно сейчас ей приспичит? Образ смерти. Человек очеловечивает всё, даже процесс превращения живого в неживое. И холодный космос вселенной для него горяч и наполнен по большей части не пустотой, а любовью высшего существа. Так спокойней, уютней. Это гениальная защита человечества, она вшита в подкорку. Не будь этой надежды на бессмертие – перегорели бы многие предохранители в нашем и без того не слишком твёрдом уме и не слишком трезвой памяти, и кто знает, каким бы был ужасным тот ужас, который навалился бы на нас всей огромной массой бездушной вселенной. И в самом закоренелом скептике живёт этот неистребимый вирус надежды. Наверное, он передаётся из поколения в поколение с генетическим кодом, как иная защита от внешнего и внутреннего врага – иммунитет.

Я увидел во сне маму и тётю Оксану. Мы шли по набережной, мимо стадиона, вдоль реки Майма. Было безлюдно. То ли ранее утро, то ли поздняя осень. Именно так, это не ошибка, эта фраза хорошо передаёт ту спутанность сознания, которая присутствует во снах. А, поскольку, эта спутанность иногда присутствует и наяву, то во сне очень сложно понять: спишь ты или нет. А может всё и не так. Во сне вообще сложно формулировать, выражать мысль, читать. И всё же бывают исключения. Когда я учился на сценариста, я читал так много и так много писал, что мог читать и писать во сне. Целые страницы, и ничего не путалось. Это было удивительно. Я просыпался и мог даже примерно пересказать то, что я почел или написал. Конечно, вы не можете это проверить.

Так вот, этот сон был ясным, хрустальным, как отражение в осенней воде. Когда видишь одновременно и камешки на дне, и листья, плывущие по поверхности и облака, летящие по небу. И всё в одной воде.

Мы шли по набережной, свернули у военкомата к бывшему кинотеатру «Голубой Алтай». Дальше привычное исчезло. Нужно было взобраться на какую-то площадку, возвышенность. А там всё было покрыто таким странным ковром, будто линолеумом. Это была земля, но гладкая. Там, на этой площадке, ходили какие-то люди, но площадка была столь огромна, что они были вдалеке. Мы с трудом вскарабкались по обычной приставной лестнице на эту площадку. Особенно трудно было маме, она же болела. Тут я только и понял это, а до этого всё было нормально, то есть нормальным было то, что она шла, как обычный человек.

Наверху я почувствовал, что здесь что-то не так. Что-то не так. Не то, чтобы я не узнавал место, но было ощущение, что его здесь быть не должно. И в то же время место было привычным, как будто я попал в старый дом, большой, огромный дом под открытым небом. И тут кто-то сказал, что маму забирают. «Зачем?» - прозвучал мой нелепый вопрос.
Мне никто не ответил. Мама смиренно сгорбилась. И было какое-то дуновение, такое колебание воздуха, и стало понятно, что это колебание вот-вот заберет маму. Куда? Непонятно. Но мне очень этого не хотелось. Меня вообще не устраивала вся ситуация загадочности, отсутствия альтернативы и невозможности ничего изменить. «Зачем?! - прокричал я. – Кончено, зачем мне отвечать! Кто я? Никто. Меня не было и не будет. Но если ты, нечто, что было и есть, зачем тебе всё это? – О, какая обида и ненависть закипали в моей груди, это был отвар такой невыносимой желчи и жгучести, что буквы рождаясь в гортани обжигали её, царапали нёбо и калечили язык. – Что это за вселенская диктатура? Захотел – создал, захотел – убил. Захотел - одарил, захотел – забрал. Зачем весь этот твой невиданный тайный план. Каким бы ни был он продуманным, нечеловечески гениальным, прекрасным и гармоничным, мне, простому человеку он таким не видится, и ты даже не удосужился найти для меня приемлемое объяснение. А если нет объяснения, зачем гибнут, умирают люди, зачем они перед этим так много, долго и некрасиво страдают, зачем мне ты, создавший этот план. Ведь получается, что тебе всё равно. Ну, а мне - нет, хотя хотел бы. И даже иногда, даже часто, мне - всё равно, но бывают такие моменты, как сейчас, когда мне остро и невыносимо не всё равно! И не понимаю, зачем убивать детей, которые ничего плохого не успевают сделать, зачем так мучительно убивать таких, как моя мама, которые даже не понимаю, что происходит, не понимают, за что страдают, добавляя к физическим мукам ещё и моральные».

Это, конечно, примерная передача, того, что я изрекал, а точнее прямо посылал вверх, туда, где уже растворилась моя мама. Я остался один на площадке. И люди издали смотрели на меня как на помешанного. И я это понимал. Но они – смотрели, а тот, с кем я говорил – нет. У него всё было продумано, и мой бунт и моя боль, и моё ничтожество. И я понимал, что спорить и кричать бесполезно. Но я не мог остановиться, потому что меня переполнял гнев. И глубоко внутри я чувствовал, что это праведный гнев. «Я не хочу жить в твоей вселенной! Не хочу жить по твоим законам! Тебя же нет, просто нет! И я не могу жить не думая о тебе, не думая, что ты есть, и не посылая тебе мольбы и проклятия. Но пусть и гнев мой продуман тобой, и моё неверие, но одного ты не сможешь никогда. Ты не сможешь убедить меня, что ты прав. Что эти страдания мамы, и других людей – это правильно, нужно, необходимо. Я не вижу в этих страданиях необходимости. Эти страдания никого не учат, никого не спасают, они ничего не искупят. А если ты не можешь меня убедить в своей правоте, значит, прав я, значит, ты не такой уж всесильный, и есть в мире одна область, один уголок, над которым ты не властен – моё сознание. Я ненавижу тебя! Ненавижу! Ненавижу!»

Тут я проснулся. Всё ещё судорожно проклиная неизвестного за страдания мамы.
Проснулся, с ужасом осознавая, что мои проклятия могут ей повредить. И тут же устыдившись своей трусости.

А потом я снова уснул. Утром пришёл в университет. Мы привязали эмблему к носу машины, которая должна была возглавить шествие студентов и преподавателей к площади. В девять часов я решил позвонить в реанимацию и справиться о мамином состоянии. Девять часов – самый раз. До этого – рано, люди дежурят, может, прилегли на часок, а тут я. А в десять уже поздно – будет построение на шествие, не до звонка.

«Минуточку, - сказал мне мужской голос на том конце провода после того как  я назвал имя, фамилию и отчество мамы. Я ещё подумал, что странно, что рубку вязла не Катя, ведь дежурить должна была она. – Вы знаете, - вернулся через какое-то время голос в трубке. – Она умерла».

«Умерла? Когда?» «Сегодня ночью. Вернее вчера вечером между одиннадцатью и двенадцатью»… «А как её можно будет забрать?» «Мы переводим её в морг. Там, вероятно, будет вскрытие, там вам всё расскажут»… «А вы не можете дать телефон морга?» «Да, конечно».

Разговор получился очень деловым. Затевался яркий солнечный день, а я ясно чувствовал, что это обман, там, за голубой дымкой холодная чернота космоса. А в душе - гроза. Дождь. Ливень. Ветер. И так трудно увидеть перспективу. Всё за пеленой и темнотой. Только разряды атмосферного электричества. И на мгновение проступают очертания будущего: «У меня же концерт на площади… Надо позвонить тёте Оксане… Надо позвонить жене… Надо как-то всем всё объяснить, что-то говорить… Но ведь говорить невозможно… Потому что говорить такое нельзя, немыслимо… Потому что это не кто-то там умер… Это моя мама умерла… Но этого не может быть… Но она умерла… И её теперь не будет… И я ничего не скажу ей… И я теперь остался один… Потому что папа, почему-то, не считается… Но что я буду делать без мамы? Но я же уже большой, взрослый… Но другие же как-то живут с этим… А с этим можно жить? Господи, мамочка, прости меня…. Я так хочу только что бы ты услышала: «Мамочка, прости меня… Родная моя…»

У неё были такие тёплые руки, когда я оставлял её в онкологическом отделении одну, среди чужих людей. Такие тёплые руки, такой просящий взгляд… А я хотел быстрее уйти…Господи, как я себя ненавижу! Сволочь! Ведь и сейчас ты думаешь только о себе, как будешь выглядеть, что будешь делать, несмотря на горе, несмотря на бессилие… ты думаешь, что будут хлопоты с телом, с бумагами из морга, с поминками… И даже где-то есть радость, что больше не придётся мучится, ездить, ходить к маме, отрывать куски своей жизни, какая-то бессердечная часть тебя вздохнула свободно… И хочется больно-больно ударить себя за это, за это бессердечие, за бессердечие тогда и сейчас, за всю бессердечную жизнь… Никчёмную, пустую. Ты думал, что пуста жизнь мамы, но у неё был ты, ты заполнял её жизнь, и даже страдания и боль не смогли вытеснить тебя из её сердца, она продолжала любить и беспокоиться о тебе, а ты?... Ты, самолюбивая сволочь! Какая же ты сволочь! Ненавижу себя, ненавижу, я тоже хочу умереть! Ненавижу себя ещё больше, за эту ложь, потому что я не хочу умирать, я ужасно боюсь смерти… Но как же больно жить!

Я был совершенно спокоен. Я спустился по лестнице черного хода на улицу, подошёл к своему начальнику - Виктору Леонидовичу: «Ну вот, я не смогу участвовать в концерте. Мама умерла». А дальше всё закрутилось. Виктор Леонидович сказал, что все мы через это проходим. Сказал, чтобы я позвонил, если будет что-то нужно, автобус или ещё что. Я ответил, что позвоню.

Я шёл по улице, а навстречу шли праздничные студенты. Они улыбались, смеялись, на их лицах отражалось солнце, они были молоды и счастливы. Что молоды - они понимали, а  насколько счастливы – нет.

Позвонил тете Оксане. Где-то там далеко голос маминой сестры захлебнулся плачем.

А потом я приехал на автобусе в морг. Одноэтажное небольшое здание в больничном городке. Постучал в железную дверь. Открыла девушка. Она и оказалась судмедэкспертом. Сказала, что скоро приступить к вскрытию, а забрать тело можно завтра. Рядом стоял работник морга, он добавил, что нужно будет принести ткань, одежду, обувь, и три тысячи за бальзамирование.

Рядом с моргом стояла контора ритуальных услуг. «Практично», - подумал я. А после двоюродная сестра Света сказала мне, что эта фирма ритуальных услуг принадлежит министру здравоохранения республики, ну не на него оформлена, но его родных. Сплетня или нет – не знаю, не ревизор, но сами такие слухи – это уже симптом болезни системы здравоохранения.

Но тогда я ничего такого не думал. Я вошёл в эту контору. По стенам венки, за прилавком женщина в очках, за нею ленты, платки, обувь. Я сказал, что мне нужно похоронить маму, и спросил продать мне всё, что в таких случаях полагается. Женщина мне всё объяснила, подсчитала, сказала, что и документы в ЗАГСе они могут оформит сами, если я им передам заключение о смерти. Я согласился. Вышло не так уж дорого. Всё налажено, поставлено на поток. В соседней комнате мы выбрали гроб, крест и оградку.

После ритуальных услуг я пошёл в онкологическое отделение за мамиными вещами. С пакетами, курткой шёл к остановке, и странно было, что столько лекарств и вещей маме уже не нужны. Потом я подумал, что не смогу ехать в автобусе. Ведь ехать надо было с людьми. С живыми, говорящими людьми. Лучше - такси.

Возле магазина я увидел одно. Шофер сладко спал. Я постучал. Оказалось - это Ероха. Тот, что возил нас с мамой два раза до Барнаула. «Мамы больше нет». Ероха огорчился. И это было странно - встретить именно того шофера, который знал маму.

Я позвонил папе. И папа обещал приехать на похороны. Хоронить должны были в понедельник. Приехало много родственников, они заполонили мамину двухкомнатную квартиру. Когда я туда пришёл, там уже всё было вымыто, полы пусты. Я позвонил друзьям: Косте, Саше, Вове. Нужно было помочь вынести гроб из морга, и потом домой. Больше мужиков не было. Родственники: дети, женщины и мамин брат – дядя Олег – инвалид. Заказал машину для перевозки гроба.

Утром мы были у морга. Передали вещи. Ждали. Отнёс в ритуальную контору заключение о смерти. Предварительное, через месяц должны были, после всех анализов, сделать окончательное. Но я э то окончательно езаключение так и не увижу. Не выдают на руки. Буду два месяца добиваться, чтобы мне сказали точный диагноз. Должен же был я хотя бы после смерти мамы узнать отчего же она умерла. В сентябре только я получил от главного врача такой ответ -

Решетневу С.А.

Отвечая на ваш запрос, сообщаем, что Решетнева А.Я., 1952 г. рождения, поступила в республиканскую больницу 28.05.2012 года, умерла в отделении реанимации 01.06.2012 года. На основании вскрытия и гистологического исследования выставлен клинико-анатомический диагноз: Основной: диссеминированный правосторонний верхний и нижнедолевой, левосторонний верхнедолевой туберкулёз лёгких в фазе прогрессирования, ацинозные очаги казеозного некроза, малые и средние острые пневмониогенные каверны во всех сегментах верхних долей обоих легких, а так же нижней доли правого лёгкого, двусторонний серозно-гемморагический плеврит. Сопутствующий: хронический панкреотит вне обострения. Светлоклеточная аденома коры надпочечников. Атеросклероз аорты. Сахарный диабет II тип (по клиническим данным).

Главный врач ФФ.Рау

Сначала меня пустили в морг одного. На трёх из четырёх каменных столов лежали трупы. Один – мужчина в кровоподтёках, другой - труп женщины. И – посреди комнаты – мама, в черных бурках, синих штанах, блузке, с расчёсанными полуседыми волосами. Я вышел, предупредил друзей, чтобы не слишком смотрели по сторонам. Саша снял очки.

Вошли. Гроб поставили рядом со столом. Трое подхватили маму и положили в гроб. Я просунул руки под поясницу и бёдра. Мама была такая ледяная, как каменный стол. Неестественно холодная в такое жаркое июньское утро.

А дальше было неинтересно. Воспоминания, плачи, похороны, раздача имущества. Я нашел мамин дневник. Конечно, я хочу поставить через год на могиле памятник. Когда земля усядется. Но, мне кажется, лучший памятник – слова, которые написала она сама. Пусть они не литературное совершенство, но в них она живая. Живая, пока я жив.

Жаль, что у меня не будет детей. А может, и не жаль. Может и хорошо, что им не придётся страдать, мучиться, чувствовать бессилие и страх смерти, предательство и равнодушие близких, бездарность врачей, отсутствие бога, в  которого они хоть немного да верили бы. Простите все, кто не родился, и те, то родился – простите, я не могу вас спасти. Всё что я могу – это оставить после вас и себя слова. Скромное кладбище из слов, как памятники на могилах, красивые и не очень.


36

Из маминого дневника

14 марта 2009 г.
Суббота. Весна. Уехал домой Антон, Катин племянник. Его мама погибла при пожаре 28 февраля этого года. Без комментариев, потому что очень больно. Такая живая, весёлая была Катина сестра, сестра моей невестки. Жалко её, жалко её сыновей, родителей. Здесь надо перетерпеть боль.

9 апреля 2009 г.
Четверг. Начался мой месяц – апрель. Приезжала Катина мама – познакомились. Очень милая интеллигентная женщина, тактичная, деликатная, симпатичная.
Завтра собираюсь в «поход» на Бийку. Пусть дома мои ребята расслабятся и отдохнут от меня (молодые же!). Это нужно – быть вдвоём наедине.

16 апреля 2009 г.
Четверг. Бийка. Решила сделать запись в этом населённом пункте. Свой день рождения решила объединить с Бориным. Племянник родился в мае, будет ему 30 лет.

18 апреля 2009 г.
Суббота. Дома как хорошо! Сходила на Байят к Епитовым. Даже поиграла у них на компьютере в свои игры.

2 января 2010 г.
Суббота. Дети (сын и невестка) уехали в Усть-Коксу. Ехали очень долго – я уже забеспокоилась, но сватья позвонила, сказала, что доехали. И собачонку-крошку увезли с собой. Хорошего отдыха вам, дети мои! Я сходила к Екешевым, Юля, дочка племянницы увязалась за мной в такой мороз, пришла ко мне… сейчас дрыхнет, а я сижу у телевизора. Давление замучило, держится, зараза, высокое. По врачам сходила – ещё больше расстроилась: «Повышайте дозировку». Очень много денег уходит на лекарства. Цены на них нынче выросли в связи с угрозой свиного гриппа.

3 января 2010 г.
Воскресенье. Ударилась в панику: пришла от Екешевых, поужинала, посмотрела фильм «Крем»… Заболела голова, решила измерить давление – верхнее 204, а нижнее 133. Приняла всякие таблетки: капотен, каптоприл и др. Ничего «не берёт». Позвонила соседке-землячке Светлане, она пришла с племянницей Катей. Посидели, чай попили, поговорили. Потом они ушли, не будут же ночь со мной сидеть.

Позвонила Галина Коновалова, посоветовала принять успокоительное, спазмаголики.
Сижу на кухне, помыла посуду. И боюсь измерять давление. Подожду, голова побаливает, да почки что-то «забеспокоились», а так – терпимо. Приволокла книжки для гипертоников – буду искать какие-то физические воздействия, помимо лекарств. Надо, наверное, к урологу сходить и психотерапевту за помощью, раз просто терапевт не может никак помочь… Ладно, хватит о грустном. Держись, Лина, ты ведь сильная, терпеливая, хотя и пессимистка.

17 апреля 2010 г.
Суббота. Долго не писала. Болею. Три месяца не могу собрать себя – спина, позвоночник ли, боли были адские, спала сидя.В неврологии провалялась с 22 января по 8 февраля, и совершенно без пользы. На одних обезболивающих держалась – хи, как наркоман, выпрашивала «дозу», чтобы, например, встать с кровати после капельницы. Сейчас улыбаюсь, потому что сколько-то дней как немного полегчало (тьфу, тьфу, тьфу, чтобы не сглазить). Остаются отёкшие ноги.

Сегодня день памяти папы – ушёл 17 апреля 1997 г. Пойду на кухню заваривать себе травы. Надо найти, где хороший овёс купить. Говорят – помогает. В этом году на меня «надавили» болезни: сахарный диабет, ишемия, давление, позвоночник. Срываюсь – ведь что же во всём этом хорошего? Но: Линка, надо жить! И радоваться жизни – несмотря ни на что!

24 апреля 2010 г.
Суббота. Вчера был юбилейный день рождения сестры Васени. И что удивительно – мне удалось её поздравить, сидя дома. Она в этот день ездила в Турочак по делам и позвонила мне оттуда (в Бийке-то сотовые не берут и простой телефонной связи нет). Ну а вечером Оксана с племянницей Верой поехали на Бийку, отправила с ними свой скромный подарочек. Сегодня они должны это событие в школе отметить, дома-то – тесно.
Желаю здоровья и счастья!!!

24 августа 2010 г.
Вторник. Ну вот, привет дружок-дневничок. Кажется, я разучилась писать о чем-нибудь. Болею-болею-болею. Но месяца два назад стала на улицу выходить, на лавочке посиживать, в магазин ближайший выбираться. Не захотела, чтобы дети, уходя в свою квартиру, чувствовали неловкость оттого, что я остаюсь беспомощной. Да и сама я думала, что вот-вот встану на свои ноги стабильно. Увы…

Сейчас «дружим» с моей принцессой маленькой Ирочкой Климовой. Сижу с ней, вожусь.  А Юля ходит в детский садик. В течение месяца дважды побывал Васенин муж по своим делам. Их семья «спонсировала» меня деньгами для приобретения корсета, спасибо! А братец Олег закинул деньги на мобильный. Благодарю. Сейчас 01:00, значит, уже 25 августа. Время бежит!

31 октября 2010 г.
Воскресенье. С днём рождения, мой самый дорогой и любимый человек, – сынок. Желаю тебе здоровья и счастья!!! Люблю тебя, обнимаю, целую. Мама.

8 июня 2010 г.
Среда. Лето-лето пришло! Надо-надо-надо на ножки вставать!!! Не сиди, не бездельничай! Давай!

2011 г.
Не могу больше писать. Больно, больно.



На фото: Я и мама (начало 80-ых)

Сергей Решетнев. Горно-Алтайск-Усть-Кокса-Горно-Алтайск
10 июня - 19 сентября 2012 г.