Мужское и женское. Отрывок из Неандертальца

Рызные споры бывают – заурядные, тут же стирающиеся в памяти. Бывают споры «так себе», – от не фиг делать, что называется.
Но бывают и судьбоносные. Вот как спор «осифлян» (сторонников Иосифа Волоцкого, т.н. «стяжателей») и нестяжателей – сторонников Нила Сорского («заволжских старцев»). Этот спор неразрешён и доныне. Я писал об этом, и не хочу повторяться.
Но вот давно не даёт покоя иной спор, не спор даже, а словесное и мысленное сражение 18 века – сражение Ломоносова и Сумарокова, растянувшееся на десятилетия.. Об чём сей спор был? А так, о «пустячке» – о четырёхстопном ямбе. Это потом, после «Евгения  Онегина» четырёхстопный ямб стал как бы непререкаемо главным в русской поэзии. А тогда… тогда всё ещё неоднозначно было.
Только-только Тредиаковский и Ломоносов ввели силлаботонический стих (после полутора веков царствования в русской поэзии чудовищной польско-латинской силлабики, совершенно чуждой русскому уху), как тут же возник маленький, вздорный, на первый взгляд, вопросец – а каким должен быть четырёхстопный ямб? С мужской рифмой, с женской?
Ломоносов утверджал –  непременно с мужской. И мощно подкреплял это в стихах:
«Открылась бездна, звезд полна,
Звездам числа нет, бездне дна».
Сумароков же «увлажнял» этот ямб женской рифмой. Не шибко талантливый стихотворец, он всё-таки с помощью своих сторонников, поддержанных самой могучей, как всегда, женской образованной аудиторией, формально победил в этом долгом споре. И даже не столько он, сколько воистину раскрепощённый (не шибко чествуемый у нас в силу известных причин) Барков. Да-да, тот самый «похабник» Барков, чьи стихи расходились только в нелегальных списках, хотя был он фигурой значительной, членом Академии российской словесности, переводчиком Горация и проч. И самое грустное (быть может, всего лишь  легенда), что осталось в памяти потомков, это его двустишие, свёрнутое трубочкой и найденное у него в заднем проходе, когда вытаскивали полуобгоревший труп из камина:
«И жил грешно,
И помер смешно».

Барков Барковым, но свободный его стих, как бы само собою минуя Хераскова, Сумарокова, того же Ломоносова и даже Жуковского, перешёл, «привился» – мощно развился у Александра Сергеевича Пушкина. (А про Баркова, прямого предшественника А.С.Пушкина) в даже в литературной энциклопедии сказано почти комическое: « Барков. Иван Семёнович (или Степанович?..)».
И вот, мраморная плита гениального «Евгения Онегина» словно бы насмерть придавила четырёхстопный ямб с мужской рифмой. И «бабье» начало пошло отмерять  своё торжественное восхождение по ступеням русской поэзии – до наших дней.
Боюсь, не скоро опомнятся современные и будущие поэты и поймут, что не всё же называть Россию женщиной, матерью, девой, женой…
«О Русь моя, жена моя…»
(А.А.Блок)
Один только Лермонтов, кажется, сумел с мощью, не уступающей пушкинской мощи, создать равноценный «Онегину» шедевр – поэму «Мцыри». Вот уж где мощь «мужского» четырёхстопного ямба проступила во всей своей полноте и убедительности:
«Старик, я слышал много раз,
Что ты меня от смерти спас…»
Увы, мы все так привыкли к более «сладостному» и женскому стиху «Онегина»:
«Мой дядя  самых честных правил,
Когда не в шутку занемог…»,
Так привыкли, что сами не осознаём своей скрытой силы – силы мужской. Я не поленился прикинуть – сколько «мужских» стихов и песен в русской лирике и сколько «женских». Примерно восемьдесят процентов «бабьих» вздохов и рыданий, и примерно около двадцати «мужского» рёва, рыка, помахиванья «палицей», типа:
«Эх, дуби-инушка, ухнем…»

Вот такие споры на Руси случаются. Судьбоносные. На всё духовное состояние страны такие споры влияние оказывают. Вот только мы не всегда к ним прислушиваемся. Ох, далеко не всегда прислушиваемся… олухи…