По морям, по волнам

Он любил меня укладывать спать. Вначале уходил курить в подъезд, потом тихонько заходил в квартиру, закрывал на ключ входную дверь и входил ко мне в комнату. Я никогда не спал в этот момент. Лежал под одеялом и терпеливо его ждал. Это была наша с ним тайна: убаюкивать меня перед сном.

Чаще всего он меня гладил своей сильной и огромной рукой через одеяло, напевал песню, всех слов он не помнил (или не знал), но припев знал наверняка, поэтому вместо колыбельной, мне пелась песня о моряке двадцати лет от роду, про то, что «нынче здесь, а завтра там…»

Если я его просил, то он мне рассказывал о своём детстве. Хотя про детство говорить он не очень-то и любил.

- Война была. Какое детство? Спать да кушать хотелось. Война –а –а –а –а… Он шёпотом начинал рассказывать про то, как пацанами пахали на списанной с фронта кляче: старой, больной и упрямой. Как засыпали, сидя на ней, как ели жмых, прячась от председателя колхоза. Я вслушивался в его шёпот и не мог себе представить как мой отец – такой большой и сильный – боялся какого-то председателя и прятался от него в стоге сена.

- А в школу-то ты ходил? У вас что – не было уроков? – мне казалось в ту минуту, что это великое счастье не ходить в школу, ибо мне на утро предстояло рысью нестись в школу, которую я не любил тогда.

Он смеётся тихонько, поглаживая меня по голове.

- Ходили в школу. Только до неё было семь километров. Пацанами соберёмся, мамка мне молока в бутылке да ломоть хлеба, в тряпицу завернутый, в сумку положит, и все идём в соседнюю деревню в школу. Мороз, а мы одеты очень плохо, из старой одежды выросли, а на новую одёжку денег у мамки нет, так чтобы не мёрзнуть, мы с ребятами бегом бегали – наперегонки.

Учиться у меня не получилось в старших классах. Сестра старшая Нинка после школы собралась поступать в институт. В ногах валялась у мамы, прося денег. А где их взять-то в колхозе после войны? Плакали обе, но единственную ценность семейную – швейную машинку «Зингер» продали, чтобы Нинка училась в медицинском институте. А мне пришлось вначале в колхозе работать, а потом я завербовался на заработки в шахту.

А ты – сынок – учись. Хорошо учись. У меня по русскому языку слабовато, ошибок много. Учись и меня учи, договорились?

Я замираю под одеялом, тихо шепчу:

- Хорошо, папа… - и проваливаюсь в сон.

Когда в школе началось черчение, то мне от отца «в наследство» досталась готовальня в чёрном кожаном футляре с бордовой бархатной обивкой внутри. Карандаши для черчения были самыми лучшими – «Koh-i-Noor Hardtmuth», - которые отец приносил для меня с работы.

Черчение не шло у меня. Хоть тресни! Тогда, видя мои мучения, за письменный стол садился отец. Его сын получал за чертежи «отлично», мы с ним тихонько посмеивались и помалкивали, боясь разгневать маму. Она придерживалась тех правил, что ребёнок самостоятельно должен учиться, постигая науку, обращаясь за помощью к взрослым, но те не должны за своё чадо делать уроки.

Если Господь обделил меня талантом в точных науках и не дал мне учителей, чтобы они, вкладывая свой труд в меня, научили чему-то или заставили работать над собой, то мне были открыты иные школьные предметы и науки.

Читать, идя в первый класс, я не умел, как и не умели все первоклассники той поры. Но научившись читать, читал не переставая. Были перечитаны все книги в нашем доме и в доме у бабушки, большой любительницы чтения.

Помню, что бабушка подарила мне книгу о Петре Первом, изданную ещё в XIXвеке. Книга была больших размеров, с литографиями, с буквой «ять» и портретами «царствующего дома Романовых».

Они все: и бабушка, и мама, и отец говорили одно и то же: учись! И я учился.

Им не стыдно за меня. Я им благодарен за науку. Помню, как мама позвонила с работы и спросила:

- Вам задали выучить наизусть стихотворение. Давай рассказывай мне по телефону. Это было нечто. В руках моих книга со стихами (по-моему, Некрасова) и я с «чувством, толком и расстановкой» читаю маме стихотворение из книги. Прочитав, умолкаю. Пауза. Мама мне:

- Читаешь хорошо, только к моему приходу с работы выучи наизусть стихотворение обязательно, приду – проверю. И больше так никогда не делай. Ты не для меня, а для себя учишься. И повесила трубку. Больше так я никогда не поступал. Учил наизусть, делал домашние задания, а если не получалось что-то, то обращался за помощью к одноклассникам. И помогал тем, кто не знал тех предметов, какие легко давались мне.

Учителя были разными. Кто-то – формалист, провёл урок и ушёл. Кто-то вкладывал в нас частичку себя. Заставлял думать, рассуждать, наводил на мысль, давал больше, чем требовала программа. Это было прекрасно. Только сейчас понимаю, что быть учителем – это очень сложно, трудно и – действительно – «рабство на галерах».

Вера Алексеевна преподавала нам литературу и русский язык. Невысокая женщина, с короткой стрижкой, с очками в тонкой металлической оправе, сидящими на кончике носа, в белоснежной блузке с «Камеей» под воротничком. Она учила нас не только русскому языку. Она учила нас доброте и порядочности. Как-то раз, взрослея, мы довели её до слёз.

Накануне она каждому из нас дала задание что-то приготовить для урока литературы. Мы приготовили, но – вдруг – перед уроком дружно договорились, что на её просьбу ответить на уроке, отвечать отказом, говоря: «Не готов(а)!».

Урок начался. Вера Алексеевна начала вызывать к доске по алфавиту. Каждый из нас будет вставать и говорить одно и то же: «Не готов(а)!». В классе воцарится звенящая тишина. Мы – школяры – зверствовали. Все без исключения: от двоечников до отличников. Вера Алексеевна вначале не понимала что происходит. Но на середине списка из классного журнала поняла всё. Вызывая к доске, внимательно всматривалась в ученика, спрашивая:

- Ну-с, и Вы тоже не готовы? - стояла, раскачиваясь на невысоких каблучках, стёкла очков поблёскивали, она нервно теребила какой-то лист бумаги в руке. Потом отбросила его на учительский стол, подошла в классной доске, взяла мел, повертела его в руках, мелок оказался слишком маленьким. Положила его на место, подошла к коробке с мелом, взяла большой кусок. Хотела что-то написать на классной доске, но не смогла. Мел выпал из её руки на пол, раскололся на куски. Один – небольшой – она раздавила случайно, возвращаясь к своему столу. Взяла классный журнал в руки и начала поднимать по алфавиту моих одноклассников и так до самого конца списка.

- Не готов!

- Не готов!

- Не готова!

Звенящая тишина воцарилась в классе. Урок был сорван. Вера Алексеевна швырнула со всей силы на пол журнал. Очки, висящие на цепочке, свалились с её носа на грудь. В глазах заблестели слёзы, она достала носовой платочек, но руки её не слушались и он упал на пол. Учительница быстрым шагом вышла из класса, закрыла за собой дверь, секунду – две постояла, прижавшись о дверь спиной, потом были слышны только её быстрые шаги в тиши длинных коридоров школы.

Мы затаились. Тишину класса взорвал, как выстрел, грохот откинувшейся крышки чьей-то парты. Начался невообразимый шум и гам. Дверь класса отворилась и в дверном проёме появилась завуч. Она оглядела нас всех, рукой подала знак не вставать из-за парт для приветствия, вошла в класс, увидев валяющийся на полу классный журнал в ярко-красной обложке, подняла его с пола и положила на край стола. Села на стул и негромко сказала:

- В учительской плачет Вера Алексеевна. Вы довели её до слёз. Я не буду вас расспрашивать что произошло в классе. Попрошу только извиниться перед ней и запомнить, что зло, причинённое вами, возвращается к тем, кто его выпустил наружу. Я сейчас не про оценки за четверть или за полугодие. Никто вас и из школы не выгонит (да и за что, собственно, выгонять?). Но – ребята – запомните одно: слёзы учителя вам запомнятся навсегда. Вам будет стыдно за сегодняшний проступок.

Прозвенел звонок, оповещая, что сорванный нами урок, окончен.

Завуч оказалась права. Мы извинились. Помнится, что купили Вере Алексеевне цветы и учили все домашние задания, подтягивая отстающих школяров, но чувство стыда нет-нет да окрашивало наши щёки ярким румянцем. Тот проступок изменил нас. С того сорванного урока мы выросли. Стали взрослыми. Стали оценивать свои поступки, слова и дела на совесть. Совестно плохо учиться, делать домашние задания спустя рукава, прятаться за спины товарищей.

Оканчивая школу, мы на последнем уроке литературы, писали по просьбе Веры Алексеевны что-то наподобие эссе на тему «Что я запомнил из школьной поры». Его можно было не подписывать. Не знаю, что писали ребята, но я написал следующее:

«Простите нас за тот сорванный урок и за Ваши слёзы. Никогда больше такое не повторится в моей жизни: быть стадом».

Школьная пора пролетела незаметно. Мы выросли. Чьи-то дети пошли в первый класс, а у моих одноклассников и дети-то выросли. Скоро и у них детишки пойдут в школу. Жизнь летит, глазом не успеешь моргнуть.

И нет-нет, да и нахлынут воспоминания тех школьных лет. И стоят у меня перед глазами слёзы учителя литературы за наш сорванный урок, и мои щёки начинают пунцоветь от стыда.

Простите нас, Вера Алексеевна!

Долгих Вам лет и не болеть! Кто-нибудь из Ваших учеников приносит Вам первого сентября букет цветов?