Босиком по красному вину

               

                рассказ

 
Открытый и весёлый человек был – Ромка Беженуца, молдаванин. Глаза его, похожие на светло-изумрудные  виноградины,  всегда смотрели прямо – юлить не могли. За громкий свой голос, так задушевно и сильно умевший поднимать до неба русскую песню, Ромка – лет с десяти – стал называться «Громка».
По школе ходили слухи, будто фамильные корни его затерялись где-то в далёкой, загадочной Бессарабии, о которой многие школьники тогда знали только то, что «цыгане шумною толпой по Бессарабии кочуют».
Пушкинское упоминание о таинственной прародине  Ромки Беженуца каким-то странным образом возвышало парня в глазах одноклассников. Громка это знал, или чутьём угадывал – грудь колесом катил перед собой.
-А вы как думали, щеглы? - говорил он, щуря виноградный глаз. - Я вам  не тяп да ляп. Мой прадед, между прочим, видел Пушкина, когда он в Бессарабии гостил.
- Не заливай! - Одноклассники отказывались верить; увидеть Пушкина, казалось  им, всё равно, что увидеть бога, спустившегося с небес.
 Учительница литературы иногда в этих спорах выступала в роли третейского судьи. Чопорная дама, имевшая привычку поправлять свою замысловатую прическу, она время от времени как будто пальцами в мозгах копалась, выискивая нужную мысль, а затем закрепляя заколками.
- Ну, во-первых, Пушкин не гостил в Молдавии. Он был там в ссылке.
Небольшие светло-виноградные глаза у молдаванина на несколько секунд превращались в яблоки. Теперь уже Громка «на сто пудов» отказывался верить тому, что слышит.
-Пушкин был там в ссылке?
-Да, голубчик, да, - подтверждала литераторша и снова щёлкала блестящею заколкой в волосах.
-А тут, в Сибири… - Беженуца разводил руками, словно пытаясь объять необъятные просторы студёного медвежьего угла.- Здесь-то что? Курорт?
 -Ромочка, это уже отдельный разговор. Мы ведь сейчас не об этом. Пушкин в Молдавии был в 1820 году, - ворковала учительница. - А теперь давай-ка посчитаем. Двести лет, что ли, было деду твоему или  прадеду?
-Ну, двести, не двести, а больше ста прожил, - уверенно говорил Беженуца. -  У нас, между прочим, в роду были все долгожители. Это я только чахну в Сибири…
Кто-то из родных Романа Беженуца во время раскулачивания был сослан в Сибирь – из Центральной России. Вот почему этот Громка при случае любил изобразить страдальца,  в кандалах прошедшего по сибирскому  кандальному тракту – самый длинный тракт Земного Шара.
По школам района – да и вообще по краю и по всей стране – в те годы широко шумела художественная самодеятельность, в которой Беженуца охотно принимал участие. Песни были, конечно, всё больше «идейные», процеженные через мелкое ситечко педсовета или худсовета, или как там ещё называлось это мелкое сито? Идейные песни Громка петь отказывался – не грели душу. И только иногда в репертуаре встречалось что-нибудь такое, что согревало и вдохновляло.
Однажды была «постановка», в которой – в отдалении   за кулисами – звучала народная русская песня «Колодники».
Учитель пения был поражён,  когда  услышал этих «Колодников» в исполнении Громки:

Спускается солнце за степи,
Вдали золотится ковыль,
Колодников звонкие цепи
Взметают дорожную пыль.
«Динь – бом», «динь – бом» –
Слышен звон кандальный,
«Динь – бом», «динь – бом» –
Путь сибирский дальний.

Слушая угрюмый напев, прекрасно понимая, что Ромка Беженуца никакого отношения к колодникам не имеет, учитель, глотающий слёзы,  готов был поверить: это стоном стонет бедный каторжник, кандальник, который в грязи по колено прошёл полосатыми вёрстами. Так  задушевно мог он петь, чёрт  полосатый. Так сильно, глубоко он проникал в чужое горе, в чужую душу. Талант, что тут скажешь.
Был у него и другой удивительный природный дар – залихватский плясун, отчаюга, он отрывал подмётки и в школьной самодеятельности, и на танцах в Доме культуры.
Потом, уже закончив школу и работая на лесовозе, Громка полушутя, полусерьёзно признавался:
-Через эту пляску я и пострадал. Сплясал, бляха-муха.  От печки в клубе – до ЗАГСа в городе.
-А что, так близко было? - Мужики в гараже похохатывали.
-Не близко. Просто я поторопился. Как будто блох ловил.
Женился он действительно как-то поспешно, рано – одним из первых среди парней из бывшего десятого класса.
-Это как же тебя угораздило? – расспрашивали мужики в гараже.
-Ну, как? - Зеленоватые глаза его, похожие на виноград, окроплённый святою росой, наивно помаргивали.-  Пришёл я в клуб, там заиграла музыка. Я кого-то сгрёб впопыхах – барышня стояла возле печки. А  после танцев шуры-муры под звёздами, под берёзами. А потом – через два дня –  свидание на речке при луне. А потом-то, уже на свету, я как рассмотрел – мама родная… - Громка хватался за кудрявую чёрную голову.- А заднюю скорость включать было уже поздновато.
-Это почему же?
-Ну, как почему? После этих свиданий она уже того – надулась как мышь на крупу.
-Беременная, что ли?
-Ну. Я же парень горячий. Моя родня по Бессарабии кочует и гитары прячет под полой. И только я тут забуксовал. И заднюю скорость не включишь.
  -Ничего, - успокаивали мужики, похохатывая, – не ты  первый, не ты последний.
 
 После женитьбы – как это нередко бывает с парнями, внезапно потерявшими свободу – Громка стал потихоньку закладывать за воротник. Только закладывал он совсем не так, как это делали многие сельские охламоны, в лоскуты  напиваясь после получки или после каких-то своих душевных царапин, полученных от жизни. Нет, Громка так бездарно не любил выпивать. Он был большим поэтом в деле пития, большим оригиналом. Достаточно сказать, что парню было хорошо знакомо имя Бахуса – бога вина, больше известного под именем Вакха. Из одной поездки в город он даже привёз небольшую скульптуру этого самого Бахуса.
Жена увидела – и покраснела.
-Ты что? Сдурел?
-А что?
-Да он же голый! Ты что – слепой? А на башке у него? Это что?
-Виноград.
-Ужас какой-то! - Жена поморщилась.- Как будто вши беднягу облепили гроздьями.
-Много ты понимаешь…
-А ты? Сколько ты денег ухлопал на этого голого?
-Да он копейки стоит.
-Ну, конечно. Так я и поверила. Купил! И что теперь? Даже сынишке стыдно будет показать!
-Ничего, я в баню унесу, - горько отшутился Беженуца.- В бане все равны.
-Ну, конечно. Мама в баню зайдёт, а там этот…
-А что он, изнасилует её?
-Не болтай. Убери, чтоб я больше не видела.
Щеки его стали белыми – желваки ходуном заходили. Он высоко над головою поднял статуэтку – и через  секунду по комнате воробьями разлетелись мелкие осколки.
-Если ты ещё со мной будешь говорить подобным тоном, - предупредил он, уже стоя в дверях,- с твоею башкой то же самое будет! Попомни!
Это случилось летом, в середине июля, в четверг. А в пятницу была получка.
Хорошие деньки тогда стояли – жара уже сползла с июльской крыши небосвода, редкие дожди пробрасывали, порождая по утрам тягучие туманы, в которых прятались   грибные шляпы, только что вышедшие из-под земли.
После обеда Громка получил свой трудовой, намозоленный заработок – в кармане приятно распухло и во время ходьбы задорно позванивало, как будто парень шпору прицепил к одной ноге. Так интересно это было, так забавно – Беженуца шёл и нарочно притопывал правой ногой, чтобы «шпора» погромче звенела. И вот так-то шагая, пришпоривая себя, он пришёл на рынок. Осмотрелся хозяйским глазом. Не сказать, чтобы роскошный рынок был, но для райцентра ничего, сойдёт.
Беженуца потолкался между грубоватыми рядами, делая вид, что ему очень хотелось бы купить вагон урюку и  машину мыльных пузырей – глаза были прохладно-равнодушными.   А потом он задержался около прилавка с виноградом. Постоял, оглядывая гроздья. Отошёл.  Через минуту вернулся. Руки засунул в карманы, попутно проверяя, на месте ли зарплата. 
-Земляк! - спросил он торговца южный кровей.- Откуда дровишки?
-Какие дровишки, послушай?! - Торговец завёлся с полоборота.-  Самый лучший в мире, послушай, виноград!
-Откуда, я спрашиваю? Не из Молдавии?
-Из Молдавии! – подхватил торговец, не моргнувши глазом.
 Громка  муху согнал с виноградной горы.
-И что это за сорт?
-Молдова. Столовый сорт.
-А это?
-Это – Кардинал. А это – Алб де Суручень.
Пальцы покупателя – тёмные, с мазутными заусеницами – взяли виноградину, подбросили. Кувыркаясь в воздухе, виноградинка упала – прямо в дупло разинутого рта.
-А что-нибудь покислее? – Парень поморщился и чуть не сплюнул под ноги.-  Покислее  привезти нельзя?
-В такую даль, - пожаловался торговец,- пока, понимаешь, везём… Пока то, понимаешь, да сё…
 
-Да-а, - согласился Беженуца, теплеющими глазами рассматривая виноград. - Что далеко, то далеко. Босиком не добежать. А это что за сорт?
-А этот будет сладкий, понимаешь! Сладкий, как девушка!
-Смотря какая. А то ведь может быть полынь полынью.  - Беженуца попробовал.- Да, этот получше. Этот можно взять.
-Как это – можно? Нужно, понимаешь! Детки есть? О, детки – это хорошо!- залопотал продавец.-  Деткам радость. Жене, понимаешь…
-Жене так особенно, - серьёзно сказал Беженуца. – Ждёт, не дождётся.
-Вот! -  подхватил продавец.- Надо, надо, понимаешь. Сколько будем брать? Если много будем, тогда я мало-мало  уступал.
 Парень улыбнулся, в глубине души довольный тем, что торговец начал вьюном возле него извиваться, нажимая  на «вы».
-Сколько? А вот мы сейчас поглядим. – Вынув пачку денег из кармана, Беженуца разломил зарплату пополам. - Одну половину мы спрячем для другой половины, - сказал он, имея в виду законную свою супружницу. - А на эту половину мы с Бахусом маленько побеседуем. Правильно, земляк, я говорю?
-Как не правильно? Правильно! – снова подхватил торговец, не совсем понимая странную речь покупателя.
-Ну, а если правильно – давай, грузи.
-Сколько будем грузить? – Продавец, потряхивая толстым бабьим задом, засуетился, поправляя чашки на весах. – Бери, понимаешь, помногу. Жалко не будет.
-Жалко у пчёлки. Давай для начала… - Громка затылок почесал.- Два килограмма. Нет, мало. Три с половиной давай.
-А четыре? – азартно сверкая белками, предложил черномазый торговец.- Детишкам, понимаешь,  будет радость. Жена, понимаешь, покушает.
Громка чёрные кудри свои почесал рабочими «граблями». Лукаво прищурил виноградину зеленоватого глаза.
-А ладно! Хрен с тобой! – Сильная рука его рубанула  воздух.- Ещё два килограмма. Запрягай.
-О! - Продавец подскочил за прилавком. - Какой молодец, понимаешь! Ребятишки будут рады! Скажут, папка вон какой! Папка добрый, понимаешь. И жена покушает. Ай, как хорошо…
Покупатель странно хмыкнул, прикидывая, сколько будет стоить это удовольствие.
 -Жена моя от радости марганцовкой станет писать в потолок…
Продавцу эти речи опять-таки были почти непонятны. Бестолково улыбаясь, он согласился на всякий случай, проворно помогая парню аккуратно завернуть покупку и уложить.
Основное дело было сделано. Громка посмотрел по сторонам – нет ли тут поблизости его супружницы, а то однажды встретились нос к носу…
Покурив за воротами рынка, Беженуца  медленно пошёл домой, теперь уже не топая и не пытаясь «шпорою» звенеть; да теперь-то и звону уже в кармане почти не осталось – всю мелочь на прилавок высыпал.
Над районным центром светило солнце, жирная зелень в садах и огородах набрала животворные соки. По дороге домой Громка свернул в переулок возле реки – там стоял один приметный дом, хозяин которого на протяжении лет десяти терпеливо нянчил и воспитывал виноградную лозу. Хозяин тот, старик, – Беженуца это знал от мужиков – захворал чего-то, валялся в районной больнице. Вот с кем хотелось бы сейчас поговорить. Тот премудрый старик, виноградарь Степанид Федотович  наверняка бы понял душу молдаванина…
Впереди в переулке, куда Беженуца пошёл, пыль столбом клубилась – по кустам играли сорванцы, среди которых Громка сразу выделил вороную голову сынишки.
-Иди сюда! - позвал отец, остановившись около плетня и спугнувши бабочку-капустницу.
-Чего? – парнишка подбежал, запыхавшись.
-В войну, что ли, играете?
-В войну.
Бабочка-капустница покружилась над головой отца и улетела.
-Не надоело? – спросил он.-  Стрелять холостыми.
-Нет. А что?
-Да я тебе патроны подтащил. Картечь.
-Какие патроны? – удивился мальчишка.
-Темно-зелёные. – Отец, широко улыбаясь, сумку открыл.- Во, глянь-ка. Будешь виноград?
Мальчика был разочаровал и даже раздосадован.
-Пап! – Он шмыгнул носом, глядя назад.- Я побегу, а то там наших убивают!
-Ну, если наших… – Глаза у отца стали такие, как будто он объелся белены.-  Давай, сынок, чеши по холодку.
 Жил Громка Беженуца примаком – в большом, добротном доме, оставшимся от покойного тестя. Хороший был мужик, царство ему небесное, а вот бабёнка у него,  тёща, стало быть… Да и доченька её… Ну, да что теперь об этом говорить? Заднюю скорость не включишь.
 Он закрыл за собою калитку – железная, до серебра затёртая щеколда приглушенно клацнула зубами. Постоял, поглядывая по сторонам. Никого как будто не было в просторной, зелёной муравою вышитой ограде. Громка подошёл к высокому крыльцу, посмотрел на вымытые плахи, мерцающие пятаками сучьев, с которых почти полностью соскоблили краску за годы постоянного мытья.  Посмотрел на сумку с виноградом, ощутил тонко-волнующий  запах  и неожиданно развернулся – широким шагом двинулся в старую бревенчатую баню, косовато стоявшую на краю огорода.
 Банька эта давно уже просила – и даже настойчиво требовала – ремонта. Нужно было нижние венцы менять; ещё покойный тесть об этом говорил, а он, считай три года, как в сырой земле. А Громка всё тянет, всё некогда. Нет, Громка не ленивый. Громка дурной, как говорит его  законная супружница, а ещё точнее – так дорогая тёща любит говорить, а дочка за ней повторяет. Можно было бы, конечно, возмутиться и на место поставить этих зарвавшихся говорунов. Но Громка почему-то не возмущается и нисколько не обижается. На правду нельзя обижаться. Громка такой человек, что если его позовут – помоги, мол – он всё своё забросит; пропади оно пропадом; и пойдёт работать на артель, и работать будет до упаду.  Мужики в райцентре это дело пронюхали и теперь  запрягают его по полной программе, где надо и не надо; знают, что он не откажется. И вот эта его безотказность – то ли бесхитростная, то ли бесхарактерная – любимую тёщу до белого каления доводит, а тещино каление автоматически передаётся дочери, ну и пошла губерния плясать.
Думая об этом и усмехаясь, Громка взял старый цинковый тазик, немного примятый сбоку, пахнущий банными вениками. Сполоснувши тазик, он широко, блаженно заулыбался, предвкушая начало великого праздника, который был понятен только ему одному.
Это было священнодействие – если бы кто-то посмотрел со стороны.
Вот он достал – величавым, плавным движением –  первую порцию винограда; аккуратно, неспешно вымыл в ведёрке с водой и осторожно вывалил на дно – три или четыре  виноградины, покидая насиженные гнездышки, задорно зазвенели, перекатываясь по тазику. Громка хотел ущипнуть одну ягодку, в рот себе отправить, но удержался, сглотнув  слюну.
И, опять чему-то улыбаясь, он не спешно оборвал ягодку за ягодкой – в тазике целая горка уже заблестела, мигая, отражая слабый свет, струящийся в низенькое банное оконце.
-Так,- прошептал он в тишине, - разуваемся.
Чёрные рабочие носки до того  загрубели от грязи, что их можно смело поставить в углу. Ну, и запашок от них пошёл – соответственный. «Не всякому французу это будет по носу!»  - подумал Громка, сам не понимая, почему же именно французу, а не кому-то другому.
Разувшись, он аккуратно, тщательно вымыл ноги на банном полу, насухо вытер какой-то тряпицей, а потом минуты две сидел, курил, глядя на тёмно-голубую горку винограда и думая, мечтая о своей далёкой и таинственной Бессарабии – исторической области между Чёрным морем,  привольным Дунаем и Днестром. Как там хорошо, наверно. С каким бы удовольствием он сейчас в том Черном море или в Дунае душу сполоснул! Эх, сбудется когда-нибудь?  Неужели нет?
Не веривший ни в бога, ни в чёрта, он зачем-то перекрестился и неторопливо начал виноградные гроздья в тазике душить босыми лапами – сорок четвёртый размер. Виноградины стали лопаться одна за другой,  щекоча между пальцами. Первый сок на щиколотку разбрызгался кровью. Пчела прилетела откуда-то, забрюзжала в сумеречном воздухе предбанника, опустилась на ребро цинкового тазика и поползла по кругу, натыкаясь на мелкие, сладкие капельки, успевшие оросить края.
 И тут на дворе зазвенела щеколда – сынишка прибежал с «войны», протопал по крыльцу и скрылся в доме, порождая в душе отца смутное чувство тревоги. Сейчас парнишка в дом войдёт, спросит папку, потом по глупости своей  сболтнет про виноград и всё – идиллия накроется вот этим тазиком. Через минуту-другую теща в баню ворвётся, как солдат  врывается во вражеский блиндаж. И раздастся первый заполошный крик, похожий на взорвавшуюся гранату. Всё уже известно, всё знакомо как в самом худом, провинциальном спектакле.
Не понимают Громку, нет. И никогда не поймут, вот что особенно горько осознавать.
 Жена его – особенно в первые деньки супружества, когда прихватывала мужа босиком в тазу с виноградом –  смотрела стеклянно-голубыми «пузырями», готовыми лопнуть от изумления, а затем с ядовитой заботою спрашивала:
-Позвонить?
-Куда? – удивлялся он, бодро топча виноград.
 -В дурдом, куда же. Пускай приедут.
 -Ну, а чего? Пускай! - он пожимал плечами.- Мы с ними дёрнем по стопарю. Ты ведь брезгуешь, мадам?
-Я не брезгую, - уточняла жена.-  Я не потребляю. Не то, что некоторые. Как жеребцы на летнем водопое.
Он хохотал, глядя под ноги – там собиралось прозрачное сусло.
-Что б ты понимала, курица?
-А ты, петух? Ты много понимаешь?
-А как будет правильно?  - спрашивал он.- Петух? Или питух. Через «е»? Или через «и». Если «питух», то я, конечно, понимаю.
-Петух у нас уже стал через «и»? – жена усмехалась.- А курица? Через «е»? Эх, ты, грамотей. Лучше помолчи, сойдёшь за умного.
 И он действительно молчал несколько минут, сосредоточенно глядя под ноги.  В эти минуты Громка был добродушным и даже ласковым – зеленоватые глаза-виноградины светились необычайной нежностью.  В эти минуты он как будто босиком шёл в сторону своей далёкой и милой прародины. 
-Согласно древним поверьям, - говорил он, ненадолго останавливаясь, - виноград должны давить самые красивые девушки на свете.
-Ну, так что ж ты, милый, оплошал? -  Жена подбоченивалась.- Надо было девок с собою притащить.
-Так ты же у меня ревнивая – до ужаса. - Громка снова начинал шагать по винограду.- Ты же меня загрызёшь, если я на сторону даже посмотрю, а не то, что схожу.  Так что давай, рожай мне поскорее – самых красивых на свете.
-Ага. Как только, так сразу, – ворчала жена, отворачиваясь.- Как только бросишь пить. Понятно?
Сверкая возбуждёнными глазами, Громка выходил из тазика, где после отжима винограда уже почти по щиколотку накопилось  багряное  сусло – вкусный виноградный сок.
-На, попробуй. - Он протягивал кружку.- Шикарная штука.
Жена брезгливо морщилась.
-Премного благодарны. Убери. 
-Ну, мне, значит, больше достанется. - Запрокинув голову, он пил, утробно ухая крупным кадыком.- Ой, как здорово…
Так начиналась нежная поэзия Громкиной выпивки, постепенно переходящая в грубую прозу. Кроме винограда, он приносил  и в бане прятал поллитровку белой, разбавлял  свежим соком  и потихоньку цедил.
Вечно сердитая, недовольная чем-то жена так и не успела никого ему больше родить – не захотела, как будто чуяла, что этот семейный очаг недолго будет их согревать. После того, как Советский Союз развалился, Ромка Беженуца уехал куда-то в сторону своей далёкой, таинственной Бессарабии. 

                *       *       *
Сколько лет миновало с тех? Тридцать пять или сорок? Многие  приятели забылись, а вот Ромка  Беженуца то и дело встаёт во весь рост в моей памяти – оригинальный  был человек, не боялся жить так, как хотелось, а не так, как было предписано  кем-то, выдающим себя за господа бога районного или краевого масштаба.
Вспоминаются покосы, где Ромка шурудил  литовкой на зависть многим сельским силачам.  Бронзовый – как памятник самому себе – Ромка стоит на копне, кучерявой   башкой достаёт до кучерявых небес, где плывут белопенные облака и тёмно-синие тучи, грозящие июльским громобоем.  Или вспоминается его неугомонный перепляс, ломающий доски старого сельского клуба и заставляющий гармониста потеть и беззлобно ругаться – совсем, дескать, меня загонит в гроб этот  плясун проклятый.
И всякий раз, когда я вспоминаю Ромку Беженуца,    всей душою так хочется верить, что у него на новом месте, на родной земле – всё там хорошо, всё замечательно.  Хочется верить, что этот забубённый молдаванин там сейчас не ходит в крови по колено с автоматом наперевес, не воюет со своими соплеменниками, разделившимися на «правых» и «левых». Очень хочется верить, что Ромка,  так вдохновенно и громко умевший петь русские песни, не заболел русофобией – довольно-таки распространенной хворобой среди бывших советских граждан, полной грудью хватанувших воздух воли и вседозволи.
 Очень хотелось бы верить, что Ромка Беженуца где-то на своём дворе сейчас, в кругу своей семьи, своей родни вприпляску давит гроздья винограда – ядрёные, спелые гроздья – давит и  смеётся, глядя в лазурное небо, где спокойно, мирно летают  голуби, постреливают живые стрелы весёлых ласточек. А  потом – после работы – Ромка  Беженуца за столом сидит в кругу своих желанных друзей-товарищей. Краснея и хмелея от молодого искромётного вина, напрягая жилы на своей бычиной, богатырской  шее, он громко поёт задушевную песню о вольных цыганах, которые под звёздами и солнцем всё так же, как сто и триста лет назад идут по Бессарабии, кочуют и гитары прячут под полой…