Помню и люблю

     рассказ
               
               
 
   Странный гость пожаловал в небольшое старое село Монастырское, находящееся в предгорьях, на берегу своенравной широкой реки, почти не обузданной переправами – только в низовьях стояло два или три железнодорожных моста. А напротив села Монастырского – ещё как будто со времён царя Гороха – находилась паромная переправа. Вот как раз на пароме-то – на первом, раноутреннем – странный гость и прибыл в тихое, туманами укрытое село.
Бог весть, почему, только сразу этот гость показался необычным, странным.
Две молоденьких бабёнки, полоскавшие бельё с деревянных мосточков, ненадолго замерли, присматриваясь. Одна из них – Татьяна Сизокрылова – непонятно отчего заволновалась.
-Не нашенский, - тихо сказала она, поправляя светло-русую, туго заплетённую косу.
-Ага - сорокой затрещала вторая, чернявая. - Нашего-то сразу видно – за версту, а этот, глянь-ка, ишь ты, как ступает, лапчатый гусь. Боится на коровью лепёху наступить. Ой, смотри-ка, Танька! Чего это он там?..
Сизокрылова глянула из-под руки.
-Фотографирует. Наверно, из газеты. - Она повернулась.- Ты подол-то опусти, а то…
-А чего? Пускай! Или нечего мне показать? - Чернявая развеселилась.- Монастыря теперь тут нет, одно только название осталось.
-Опусти, говорю, не позорься.
В последние годы село приободрилось: много было новостроя – дома, тротуары. От паромной переправы – тремя зигзагами наверх – прострочила деревянная свежая лестница, ещё не затёртая, не замурзанная грязными подошвами.
 Сделав несколько снимков, странный гость поднялся по  этой лестнице, огороженной тесовыми перилами, на которых там и тут здешний грамотей или заезжий накарябал кучу всяких пакостей.
Посмотрев по сторонам, странный гость увидел седого, но ещё прямого,  крепкого старика Страдаимова, больше известного как Страдаим. Старик – широко и напористо – шёл к деревянной лестнице, чтобы спуститься куда-то к воде; на плече у него размеренно покачивались деревянные вёсла.
-Доброе утро, дедушка! - Голос гостя прозвучал с лёгкой, приятной  акцентинкой.
Старик остановился. Бородатое лицо его запоминалось крупным, горбатым носом – как месяц на ущербе выкатился, занимая неприлично много места.
 -Здорово, соколик, - приветливо, но глухо, прокурено ответил Страдаим, поправляя  вёсла на плече.
-На рыбалку, дедушка?
-На охоту, которая пуще неволи.- Старик усмехнулся в косматую вату серой густой бороды.- Зверя маленько хочу попугать.
-Веслом? - Приезжий удивился.- И что за зверь такой?
 -Тайменюка балует на перекате.
В глазах приезжего горело любопытство. Хотелось, похоже, ему поговорить и даже сфотографировать колоритного человека. Но старик уже смотрел в сторону реки – спешил. 
-Ну, счастливо, дедушка, удачи, - с улыбкой сказал приезжий.-  Глядите, чтобы зверь не покусал.
-Ничего, я тоже… зубы вставил. - Страдаим засмеялся, показывая ровный ряд фарфоровых зубариков. - Не укусишь, правда, ни хрена, зато цигарку держат хорошо.
-А как же будете тайменя кушать, когда поймаете? – поинтересовался приезжий.
Почесавши крупный нос, старик ответил:
-Да я не стока для себя… Внучата приезжают из города. Люблю угостить таймешатиной.
-Как вы сказали? Таймешатина? - Приезжий почти по слогам произнёс диковинное слово. - Ой, как хорошо…
Ничего хорошего старик не находил в этом привычном, обыденном слове.
-Ну, ладно, извиняйте, мне пора.
-Да, да, конечно… - Парень поправил фотоаппарат на груди. - А вы не  скажите, где тут гостиница?
-А чего ж не сказать? Не секрет. - Пальцем, желтым от курева,  Страдаим потыкал в сторону возвышенности.- Вон стоит, на угоре.

                *     *      *
 Гостиницу построили недавно – раньше надобности не было в таких хоромах. А теперь – года три последние, четыре – в село Монастырское всякие гости начали наведываться: тот на рыбалку, этот на охоту; одному  приспичило картинки малевать на берегу, а другому захотелось поглазеть на остатки взорванного монастыря – гранитные  развалины, словно ураганом рассыпаны по крутояру, где ещё и сегодня ребятишки находят в земле искорёженные оклады из серебра, погнутые кресты, какие раньше были на груди священников. 
-А этому что надо? - прошептала уборщица, задержавшись возле гостиничной стойки. - Кто такой? Откель?
-Француз! - почтительно сказала горничная, приподнимая указательный палец. - Жан. Иван по-нашему. И вот что интересно: фамилия почти что русская – Сизокрылофф. Только два «ф» на конце.
-Может, родня? - удивилась уборщица, сделав большие  глаза.- Таньке  Сизокрыловой.
-Ну, конечно! - с потаённой ревнивинкой сказала  горничная. – Родня. На седьмом киселе.  Танька-то наша, она  Сизокрылова. А этот – Сизокрылофф. Два «ф» на конце.
-У всех у них на конце… - проворчала уборщица, уходя в  закуток, где хранились тряпки, швабры и пустые вёдра.
Моложавый франтоватый гость поднялся в это время в просторный номер. Не спеша расположился. Сладко потянулся, хрустя суставами.
Двухэтажная кирпичная гостиница стояла на берегу – из окон хорошо был виден голубоватый лоскут реки,  с дальнего края раззолоченный солнцем. А  возле Монастырского, под берегом, река была ещё завалена  сырым туманом, похожим на пух и перья из большой разодранной перины.
Постоявши возле окна, молодой француз откинул шпингалет, распахнул заскрипевшую раму и, расчехлив дорогой  аппарат,  сделал несколько снимков –  сильная оптика позволяла «отстреливать» далёкие просторные пейзажи. Затем он открыл небольшой чемодан с какою-то заморской этикеткой на внутренней щеке упругой крышки. Белыми руками, не знающими горькой черновой работы, странный гость выудил из чемодана специальную сумочку для курительной трубки.  (Там была трубка, табак и  несколько ёршиков).
По реке в это время – наискосок по синевато-сизому течению – прошла плоскодонка с сутулым гребцом, проворно работающим веслами.
Торопливо отложивши трубку, француз прищурился, правым глазом прилаживаясь к фотообъективу. Сильная оптика показала ему чёрный берег, зелёные кудри кустов; седоватый стрежень, на котором крутились неглубокие лунки, остававшиеся от вёсел.
 «Тот самый, кажется, который встретился… - подумал парень, щёлкая фотоаппаратом. - Да, тот самый, точно. Колоритный дед. А хорошо бы с ним сейчас поплыть, порыбачить… Какая красота здесь! Какой шарман!.. Harman… - Парень улыбнулся, мысленно запутавшись в русском и французском языках.- Красота! Нет, не зря мне рассказывали об этих местах…»
Раскуривши трубку, парень какое-то время задумчиво и грустно стоял возле окна, глядел на текучее зеркало мощной реки, отражающей берега, поросшие берёзами, дикой  малиной, смородиной. А дальше – за рекою, за лугами – виднелись горы, голубоватыми хребтами подпирающие небосвод. Облака широким фронтом плыли над горами – тонкие, прозрачные, почти не дающие тени. 
 
                *      *       *
Современная жизнь заметно преобразила российские деревни, сёла и города. Там, где  раньше на дорогах поросята хрюкали от счастья, купаясь в чёрно-нефтяной грязи, там, где  гуси гоготали в длинных колеях, похожих на каналы, – там теперь лежит, красуется молодой асфальт. И дома на улицах преобразились – кондовую, бревенчатую Русь потеснили каменные богатыри, высоко над полями, лесами задравши головы в чешуйчатых шлемах-черепицах. Но   что ни говори о современной жизни, о цивилизации, только никуда ты, милый друг, не спрячешь свою ухватку, свою повадку – свой характер, доставшийся от пращуров, которые привыкли жить сутуло, тихо и с какой-то непонятной боязливо-болезненной оглядкой. Хотя, почему – не понятной? Если задуматься – можно понять, откуда «ноги растут» у многих наших страхов и подозрений. Когда за десять колосков сажали, а за понюшку табака расстреливали – разве это могло не сказаться на психике народа, на его характере? Конечно, сказалось. Пускай не все, но многие в России жили и живут, и долго ещё будут жить с этим потаённым, бессознательным страхом и подозрением, глубоко затаившимся где-то в дебрях души.
 Таким человеком – сызмальства перепуганным, изломанным изнутри – был старик Страдаим. Трудолюбивый старик, терпеливый – не зря его назвали таким удивительным именем: Терпелив.
В последние годы поднимавшийся рано – петухи ещё не кукарекали – Терпелив Тимофеевич и сегодня спозаранку поспешил на свой излюбленный перекат, где хотел зверюгу-тайменя изловить, только таймень почему-то не стал дожидаться чудака-старика. Рыбалка не заладилась, и Терпелив Тимофеевич, сердито ковыряя воду вёслами,  вернулся к домашнему берегу. Лодку – словно собаку – посадил на цепь, закрыл на пудовый замок.
«Вся жизня теперь обсобачилась, - загрустил он, закуривая.- Прошли времена, когда лодки бросали, кто где хотел. И рыбалка прошла мимо нас. Расскажешь теперь, как тайменя привёз на телеге – он хвостом дорогу подметал – люди только зубы скалят. Ха-ха да хи-хи. А я оставил башку  тайменя возле порога, а потом гляжу: нет  кошки дома. Где? А она залезла тайменю в рот и сидит себе там, как в конуре. Внучатам говорю – ха-ха, хи-хи. Никто не верит. Да  где же тут нынче поверишь? Одна сплошная килька в томатном соусе ходит по перекатам…»
Заядлый курильщик, он смаковал цигарку с чувством, с толком. Подслеповато глядя на берег, на паромный причал,  вспоминал те времена, когда рисунок берега был несколько другой. Ледоходы своими громадными зубастыми пилами год за годом грызли крутояр, добираясь до такой породы, которая была не по зубам – голый камень выступал на ветровой обдув;  берёзы падали вниз головой, кусты смородины вместе с корнями съезжали к воде.    
Старик докурил. Вёсла взял на плечо. Нужно было бы дойти до лестницы, но Терпелив  Тимофеевич то ли забылся, то ли вспомнил молодость – пошёл по тропинке, ребятнёю протоптанной по траве, по цветам. Эта тропинка вела на Монастырскую гриву, над которой сияло солнце, выйдя из-за тучи. Россыпи росы играли переливами сырого света – словно драгоценные каменья были вплетены в зеленотравную и зеленолиственную гриву.
Забравшись на крутояр, Страдаим опять увидел парня, того, который встретился перед рыбалкой и спросил, где гостиница.   
Странный этот гость был чем-то шибко занят. Переодетый в тёмный спортивный костюм с какою-то светло-красной блямбой на груди, парень почти на брюхе ползал по мокрой мураве – фотографировал что-то. А потом он поднялся, не замечая старика Страдаима, достал продолговатую сверкающую баночку из сумки и… и сырой землицы туда насыпал.
Страдаим едва не  вскрикнул от изумления, потому что знал: где-то здесь, неподалёку, землю геологи рыли, пробы какие-то брали – то ли на золото,  то ли на что-то ещё.
«Вот это гость! – Старик даже присел.- Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!»
Почти столетнее, давно уже изношенное сердце старика,  едва-едва ходившее пешком – сердце вдруг перепугалось, горячо ударило в ребро и побежало взапуски, точно молодое. Правда, он довольно скоро успокоился, когда приезжий скрылся с глаз –  ушёл куда-то в березняки. «Да нет, - подумал Страдаим, - ничего особенного. Может, фермер какой, землю берёт на эти… Как их в больницах зовут? На анализы.  Фермеров теперь – как собак нерезаных. Крестьян угробили, теперь вот фермеры… «
Вернувшись домой, Страдаим увидел грузовик, стоящий возле ограды соседского дома – мужик работал на руднике, недавно открытом в предгорьях. И снова какое-то смутное беспокойство стало терзать Страдаима. «Зачем он землю в  банку? - подумал старик, вспоминая парня с фотоаппаратом. – И не где-нибудь, а там как раз, где золото искали. Нет, что-то здесь не чисто!»
Не зная, что делать, как быть, но чувствуя себя обязанным не оставлять это дело вот так, без огласки, старик Страдаим решительно отправился в тот казённый дом, который он по привычке называл «Управа» или «Дом наместника».

                *       *       *
 Роберт Михалыч Монахов – тридцатидвухлетний тучный  «наместник» –  был на месте и Страдаим обрадовался, что так легко, беспрепятственно попал в кабинет; секретарша на минутку вышла из приёмной.
Монахов года три уже сидел на этом начальственном месте, с делами своими справлялся и неплохо, в общем-то, хотя на всех не угодишь – были недовольные, были даже такие, кто говорил: «Прадед у него монахом жил в монастыре, постами  да молитвами спасался, а этот наел себе пузо – крепче  арбуза!»
 Наместник, одетый в белую сорочку с чёрным галстуком,  тучной горою восседавший за столом, заваленным бумагами, долго не мог понять, что привело старика в кабинет – Терпелив Тимофеевич редко сюда захаживал. «Машину дров просил подкинуть прошлою зимой,  - вспомнил Монахов.- И всё как будто…»
- Погоди! - перебив старика, Монахов насупился.- Какой шпион? В чём дело вообще?
-А я не говорю, что он шпион, - уточнил Страдаим.-  Я говорю, что может быть, шпион. Всяко ведь бывает. Проверить надо.
- Терпелив Тимофеич, давай не будем народ смешить! - «Наместник» улыбнулся красными, пухлыми губами чревоугодника и добавил своё излюбленное: - Это не есть хорошо.
-Ну, а что? – не унимался бдительный старик.- Рудник открыли совсем недавно. А там золотишка, я слышал, стока много, что…
-Ну, добро, спасибо, вы предупредили – мы разберёмся,- скороговоркой произнёс Роберт Михалыч, чтобы скорей отделаться от старика.- Я позвоню в гостиницу, скажу, чтоб документы тщательно проверили.
-А что документы? - Страдаим поцарапал серую паклю густой бороды.- Давеча мне внук рассказывал такую штуку… Деньги теперь на этом, на компостере печатают в подполе, а не токмо что документы.
-На каком компостере? А-а! – понял Монахов.-  На компьютере? Да, это теперь запросто.
-Вот видишь. А ты говоришь, документы…
Бестолковую эту беседу прервала телефонная трель.  «Наместник», нарочито громко поговоривши с кем-то, сделал пометку в настольном календаре, похожем на раскрытую книжку. 
-Ладно, идите, товарищ Зорге! - весело сказал он, выходя из-за стола.
-Зорко, зорко, - тоже поднимаясь, подхватил старик, -  смотреть надо зорко. Они теперь едут со всюду. Открыли ворота, так чего же не поехать? Чего ж не хапнуть на дармовщинку?
-Чудак ты, Терпелив Тимофеич. – Наместник с трудом сдержался, чтоб не засмеяться.- Мы ведь тоже к ним едем, смотрим, любуемся, фотографируем – и ничего. Никто за руку не хватает.
-Ну, моё дело маленькое. Я сказал, а там – решайте сами…
-Хорошо, разберёмся, - заверил Монахов, тучным пузом едва не натыкаясь на старика, неожиданно остановившегося посреди кабинета.- Ну, что ещё?
Страдаим почесал свой горбатый, необыкновенно крупный нос.
-А может, мне маленько присмотреть за ём? –  заговорщицки предложил он.
 Отрицательно качая головой, Роберт Михалыч почему-то шёпотом сказал:
-Я тебе, дед, такого поручения дать не могу. Это не есть  хорошо.
Серые, давно уже выцветшие глазёнки Страдаима  вспыхнули вдруг молодыми, озорными искорками.
-Я тебя понял, сынок! - тоже негромко сказал он и  неожиданно взял под козырёк помятой, затасканной  фуражки. - Старый конь бороды не испортит! Тьфу ты, ё… Борозды!
Посмотрев друг на друга, они засмеялись. Но как только дверь за стариком закрылась, Монахов стал  серьёзен и даже  угрюм. Дело в том, что у него, молодого, энергичного «наместника», давненько уже были кое-какие трения с городскими властями; газета писала о нарушениях, допускаемых Монаховым в районе. Так что любой человек с объективом мог быть работником редакции, а это уже «не есть хорошо». Даже с объективом можно  сделать нечто необъективное, если только очень захотеть. Вот почему Монахов решил подстраховаться; позвонил в районную милицию и попросил кое-кого о небольшом одолжении: нужно было проверить, что за птица прилетала в Монастырское гнездо.
 
                *       *       *
 Синева над головой была сухой и ласковой – на дворе стоял погожий август. Птицы ещё в перелесках весело перещелкивались, цветы и травы по-летнему ещё хорохорились на лугах, на полянах. И всё-таки уже угадывалась предтеча осенней поры – грустной, щемящей. По ночам прохлада в гости приходила из предгорий. Первые жёлтые листья желтками   лежали под деревьями, под скамейками.
Старик Страдаим смахнул рукою один такой «желток», прилетевший с тополя. Посмотрел наверх – там скворец на ветке своего скворчонка червячками кормил. Скворчонок –    прожорливый чёрный чертёнок –  верещал без передыху, нахально  требовал и требовал добавки, хоть подохни тут папка-скворец и мамка-скворчиха: вынь да положь ты ему червячка.
Засмотревшись наверх, Терпелив Тимофеевич не заметил подошедшего парня.
-Добрый день, - с улыбкой сказал приезжий, приподнимая широкополую шляпу. 
-О, господи… - Старик перекрестился от неожиданности.-  А я смотрю на этого чёрного чертёнка… И у них, у пташек,  такая ж канитель, как в любом семействе. Это только в святом писании сказано, что птицы божьи не сеют, не пашут, а сыты бывают.
Странный гость, придерживая светлую шляпу, посмотрел на тополь, где скворчонок верещал в тени ветвей, и с неожиданной точностью процитировал строки из Библии:
-Взгляните на птиц небесных: они ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их…
Страдаим с удивлением и уважением посмотрел на этого молодого, но уже такого набожного человека. И ему вдруг стало стыдно за свой недавний поход в «дом наместника» и за тот стариковски-глупый разговор, который он там затеял, немало озадачивши «наместника».
-Присаживайся, сынок… - Терпелив Тимофеевич  шершавой рукой, будто наждачной бумагой, шаркнул по скамейке, словно что-то сметая.- Тебя как звать? Иван? Вот это хорошо, а то взяли моду: Робертина, Дубина, как бы не назвать, а тока не по-русски… Ты, Ваня, в гости к нам, я извиняюсь? Или по работе? Или как?
-В гости. – Парень опустился на скамейку.- Но и по работе тоже.
-И что же за работёнка, извиняюсь?
-Я фотохудожник.
Старик помолчал. Крупный нос погладил пальцем, жёлтовато-лимонным от курева.
-Тут, на бережку… вспомнил он,- картинки малевал один из городу.
-А я фотографирую картинки.
-Ага, понятно. Сам-то издалёка?
-О-о! – Парень махнул рукой куда-то в горы. – Далеко…
-А сюда чего? Каким попутным ветром?
-Я давно хотел… Кха-кха… Я много слышал про эти места…
-Места хорошие, ага, - охотно согласился Страдаим. - Места, можно сказать, задушевные. Даже помирать не хочется, скажи на милость.
-И не надо. Зачем?
-Так молодым везде у нас дорога. Надо уступать.
-Ничего, и молодым тут места хватит. - Зоркий глаз фотохудожника – глаз, отличавшийся характерным прищуром – стал присматриваться к деду Страдаиму. - Давно тут живёте?
-Девятый десяток. – Старик смотрел на горы, голубовато проступающие на горизонте. - Зажился…
-А что так? Скучно?
-Нет, почему? – Терпелив Тимофеевич порылся в кармане.- Ты куришь, Ваня, или как? Давай покурим, ежли не торопишься.
Сдвинув шляпу на затылок – открылся крупный чистый лоб – парень весело сказал:
-Покурить – это можно.
Старик свернул цигарку, а приезжий франт сунул в зубы себе деревянную, фигуристую трубку. Страдаим покосился на него и закашлялся так  громко и ожесточённо, что скворчонок вверху на тополе испуганно затих и куда-то перелетел.
-Тятя мой тоже трубку любил, - вспомнил старик, почёсывая бороду. - Он даже их мастерил на продажу. Из берёзы делал, из ольхи, из вишни.
Парень спокойно продолжил:
-Из бука, бамбука, пернабука, из ясеня делали, из тика и чёрного дерева.
Шевеля бровями, старик удивлённо посмотрел на приезжего – эти породы деревьев были ему не известны.
-Деревянные, конечно, лучше фарфоровых, - продолжил Страдаим, смутившись от того, что парень знает больше его. – Деревянные лучше, ага.  Тока они быстро прогорают.
-Моя не прогорит, - спокойно заверил гость, выпуская ароматное облачко дыма.
-Как это – не прогорит? Железная, что ли?
-Нет, не железная.
-Ну, так вот. Прогорит как миленькая, никуда не денется.
-Не прогорит, - с улыбкой повторил приезжий и, передвинув шляпу на висок, начал объяснять, что в результате долгих, кропотливых поисков люди открыли  новый древесный материал для изготовления курительных трубок.
Старик повернул волосатое ухо – поближе к приезжему.
-Как, говоришь, матерьял называется?
-Бриар.
Покачав блестящей лысой головой, Страдаим  усмехнулся в бороду.
-Это что за зверюга такая?
-Корень вереска. Растёт в Средиземноморье.
-И чё это за корень? 
-В нём большое количество кремния  и потому он устойчив к высоким температурам. - Парень пальцем пощёлкал по трубке. - Теперь этот самый бриар для производства трубок применяют по всему миру.
Швырнув цигарку под ноги, старик зашёлся в надсадном кашле – всё внутри у него клокотало.
-Лучше бы выдумали какую-нибудь холеру, чтобы вот эту соску не сосать!
Поморщившись от неприятного кашля, приезжий спросил:
-И давно вы курите?
-Ой, давно, сынок. Давно. Под стол ещё ходил пешком. И не просто так ходил, а чтобы покурить тайком от мамки. - Посмеявшись, дед сказал со вздохом: - У нас тут было так, что не захочешь, да закуришь.
-Это как же так?
Терпелив Тимофеевич грубыми пальцами неожиданно ловко свинтил из газетной бумаги вторую «козью ногу». Забывая прикурить, засмотрелся на горы, уже слегка подкрашенные закатной киноварью.
-Видишь… - Он жилистую руку вытянул. - Вон там и там, и там… Во время войны и после войны там колхоз  выращивал табак. А он, зараза, любит чернозём, да притом хорошо унавоженный. Так что ежли у кого имелся  добрый огород – пиши пропало.
-Почему?
-По кочану. Колхоз отнимал огород у колхозника,  а взамен давали другой кусок земли. На тебе, боже, что нам негоже. Бывало, что и далеко от дома. А бывало так, что даже за деревней. Тут уж кому как повезло, тут хрен поспоришь.
-Да как же это так? – удивился парень.- А если вся деревня будет против? Что за дела? Где права человека?
-Где? - старик сердито сплюнул в полынь да крапиву, растущие неподалёку.-  Я сказал бы тебе, где, да тока мне уж как-то не удобственно. Не хочу помирать богохульником.
Они помолчали.
Старик прикурил самокрутку, мелко дрожащую в зубах.  А парень достал какую-то коробочку из-за пазухи, стал трубку чистить  специальным ёршиком.
-Колхоз отнимал огороды у вас… - Напомнил парень, глядя прямо в глаза старика.-  Так? И что дальше? 
Светло-серые эти молодые глаза – прямые и отважные – словно бы что-то напомнили Страдаиму. Он улыбнулся, глубоко вздохнул и подробно стал рассказывать о том, как возле дома, на огороде, садили они и выращивали колхозный табак – нежную и хрупкую заразу, которая на удивление быстро  растёт, если дожди поливают.
-На хорошей земле, - рассказывал старик,-  табак вымахивал порою – больше метра. Листва, когда созреет, тяжелая такая, ровно бы из жести вырезанная. И вот когда она созреет, обзаведётся крупными соцветьями, они как будто маслом смазаны тогда, мерцают. Вот тогда и взрослые, и мелюзга – все мы начинали  соцветья обрывать. А кругом такой дурман от табака, что не дай бог… Я думал убежать оттуда, но….
Парень посмотрел на деда, неожиданно замолкшего.
-Что? Колхоз не пустил?
-Хуже, сынок. От колхоза бы я отвертелся. А тут –  никак.
-А что такое?
-Моя любовь – не струйка дыма… Слышал ты песню  такую?
-Слышал. Доводилось.
-Ну, так вот. Не без помощи табачного дурмана я там одну девчонку одурманил. Охмурил Тамару Сизокрылову.
 -Кого? Как вы сказали? Сизокрылова? - Парень от волнения сначала сдёрнул шляпу, а затем надвинул на глаза и поднялся. 
Это был переломный момент в разговоре, тот самый момент, который называют моментом истины. Глаза у приезжего стали гореть изумительным каким-то светом – как будто он смотрел на пламя, полыхающее перед ним. И губы у него сами собой растягивались  – он глуповато как-то улыбался и головой покачивал от удивления.
 Однако старик Страдаим не обратил внимания на это – занят был  воспоминаниями.
-Сколько ж нам было тогда? – сам себя спросил он, глядя в землю.- По десять, одиннадцать лет. Сопля соплёй, конечно, а вот поди ж ты… - Страдаим поцокал языком. - Так припекло сердечко, что не рассказать… И так-то мы дружненько с ней, с той Тамарой ходили парой. Горы табака перевернули. Шибко нравилось и ей и мне махоньким таким топориком срубать табак и складывать в ряды. А потом, когда табак подвянет, мы с ней отраву эту в кучки складывали. Сидим на низких стульчиках, работаем. А дело-то не шуточное. Каждую табачину, будь она неладна, надобно проткнуть ножом в десяти сантиметрах от основания и осторожненько разрезать стебель до верхушки. И называлось это – пластовать табак. Работёнка, скажу я тебе, ювелирная, да к тому же зловредная. И никто ведь нам за вредность не платил. И разговору даже про это не было. Мы вообще в те поры денег в глаза не видели. Колхоз рассчитывался с нами –  то зерном, то отходами. Ну, сахар давали ещё – подсластить печальную судьбину. Вот такие вот дела, мил человек.
 Старик опять стал «козью ногу» сворачивать.
Приезжий парень, всё это время взволнованно топтавшийся возле лавочки, медленно сел. Долгим, внимательным взглядом фотохудожника посмотрел на старика – словно бы искал и находил какие-то знакомые черты.
-Ну, а потом? - улыбчиво спросил он.- С Тамарой Сизокрыловой? Как дальше-то?
-Женились мы. А как же? Всё путём.
Парень головою покачал, будто желая сказать: «Я так и думал!»
-А потом? Потом что было с бабушкой?
-С кем? – Страдаим задрал седые брови.
-Ну, с этой… с вашею женою… - Парень смутился. - С Тамарой Сизокрыловой.
Жёлтые от курева пальцы старика мелко задрожали – самокрутка поломалась пополам.
-Если б не этот чёртов табак, так и жизня по-другому бы сложилась.
-То есть, как? Почему? 
Терпелив Тимофеевич посмотрел на два обломка самокрутки –  приставил их зачем-то один к другому, словно бы надеясь, что они сами собой срастутся, склеятся. 
-Тамарушку мою, голубку сизокрылую, табак сгубил.- Старик повернулся в сторону кладбища.- А вить она ещё была бабёнка молодая. Но при такой работе… Что ж ты хочешь? Ей надо  было сливочное масло наворачивать, пить молоко.
-Ну, так а что же? - Парень показал на стадо, бредущее откуда-то с лугов.- Неужели  коров тут не было?
-Были, как не было? И коровы были и молоко. -  Страдаим наконец-то бросил обломки самокрутки под сапоги. – Тока мы всё молоко  сдавали государству. Всё до капельки.  Четыреста литров с одной коровёнки – вынь да положь, снеси на молоканку. Ну, вот и померла моя Тамарушка, голубь мой сизокрылый.
-И сколько же ей было?
-За полусотню ей тогда перевалило. Тока-тока.
-Да-а… - Парень снова поднялся. - Жить да жить!
-В том-то и дело… - Старик неожиданно рассиропился – грубым рукавом сердито шаркнул под большим, покрасневшим носом. - А потом-то, слышь, мил человек?.. Потом, когда это… Ну, разрезали её…
-Вскрытие делали?
-Вот-вот. Когда сделали  да посмотрели, так и ахнули – всё внутрях позеленело от табака. Одно слово – яд. А что ж ты хочешь? Кто от тоски зелёный, а мы – от табака. – Терпелив Тимофеевич снова рукавом под носом шаркнул.- Похоронил я голубку свою сизокрылую. Выпил с горя, да и загулял как будто с радости.  Недели три кутил, ей-бо. Потом пришёл в себя. Что делать? Тоска-кручина. Хочь топись. И вот засобирался я отсюда уезжать. А что мне, думаю, тут делать? Зеленеть от табака и подыхать?
-И что? Уехали, потом вернулись?
-Нет, не уехал. Не смог. Родная земля как-никак, не отпустила она меня, парень. Так и живу. Все одногодки мои перемёрли и тока я один, как этот… - Старик покосился на трубку приезжего.- Из кого, ты говоришь, их делают?
-Корень вереска – браир.
-Вот-вот. Я, должно быть, этот самый корень, тока на русской земле.
-Что? Сильно устойчивы к большим температурам?
-А то! – не без гордости ответил дед, выпячивая грудь. -  Как париться пойду – так молодёжь  горохом с полок сыпется. Ей-бо. А мне так хоть бы хны.
-Дедушка, а  вот был тут белый офицер Сизокрылов… - Парень спохватился и торопливо добавил: - Это мне рассказывали тут,  в вашем районе…
-Ну, был, - равнодушно ответил старик.- Меня вот родная земля не отпустила,  а он как был, так, считай что, и не был. Где-то скрылся, говорят, по за границам.
Сумерки тем временем сгущались. Небо над сельскими крышами стало перемигиваться звёздами. Трава у забора заблестела росинками. От огородов, находящихся возле реки – от тех самых огородов, где когда-то выращивали табак – накатывали волны свежего воздуха. От палисадников цветочным духом веяло, перемешанным с духом полыни.
-Погодите, я сейчас… - Глаза у парня снова загорелись внутренним огнём.- Погодите! У меня там фотоаппарат стоит на подзарядке. Я хочу сделать ваш портрет.
-Да ну! - Страдаим отмахнулся. - Баловство, не надо.
-Надо, надо! Я ведь вам не сказал самого главного. Офицер Сизокрылов… Ну, ладно, я сбегаю сейчас в гостиницу, а потом уж мы поговорим…
Почесавши крупный нос, Терпелив Тимофеевич  посмотрел ему вслед. Плечами пожал. Он так и не понял, отчего же этот приезжий парень так ужасно вдруг разволновался и куда-то побежал. Зато старику неожиданно вспомнился дом Сизокрыловых, где когда-то жила  его голубка  – кондовый, древний, так называемый  крестовый дом в былые времена стоял на том самом месте, где приезжий парень сегодня утром зачем-то взял себе пригоршню земельки.
«Как это я мог забыть? - Старик посмотрел в сторону кладбища.- У Тамарушки моей,  голубки сизокрылой, теперь другой крестовый дом, вот я и забыл про тот, который погорел. Там тогда вся улица сгорела, в новом месте строиться пришлось, а на старом, там уже обрыв рот разинул за огородами…»

                *       *       *

 Сначала парень зашёл в гостиницу – на ступеньках едва не споткнулся – взял фотоаппарат и хотел обратно поторопиться, но по дороге неожиданно передумал. В эти минуты в душе у него был какой-то хороший сумбур; и печаль, и радость, и светлое пронзительное  чувство сопричастности к чему-то большому, прекрасному – трудно было во всё этом сразу разобраться, а разобраться хотелось…
«А без бутылки тут не разберёшься, как любят говорить в России! - с улыбкой подумал приезжий.- Надо угостить его, да и мне сейчас не помешает!»
И парень повернул в другую сторону. Улица была пустынна и тиха. Серые пушинки – от гуся или  от курицы – медленно кружились, подброшенные ветром. Кое-где в домах уже запалили свет – шафрановые пятна угловато растянулись на дороге.
-Пардон, мадам! -  прижимая руку к сердцу, проговорил  он, обращаясь к женщине,  идущей навстречу. - Где у вас магазин? 
Русоволосая мадам – это была Татьяна Сизокрылова – остановилась, посмотрев на него так, как будто парень выругался матом.
-Магазин? - Она махнула крепкою натруженной рукой. - Там, у центре…
 Надвинув шляпу на глаза, приезжий улыбнулся. Энергично размахивая руками, он двинулся «у центр», невольно замечая: трубка, лежащая в кармане, стала мешать при ходьбе, как не мешала ещё никогда. «Бросать надо курить! - подумал парень, поправляя трубку под рёбрами в кармане. - А то зелёный буду изнутри. Как нильский крокодил».
Магазин, находящийся в центре села, был не простой – он был напрямую связан с Парижем. 
Дело в том, что после победы над Наполеоном в 1812 году в России – во многих её уголках – появились деревни  и сёла с такими необычными названиями как Париж, Бородино… Приедешь, бывало, в такой провинциальный Париж, находящийся где-нибудь за лесами, за горами, за болотом, а в том Париже грязи и навозу по колено и поросята хрюкают с чисто французским прононсом. Примерно такой  обрусевший Париж находился как раз неподалёку от села Монастырского – в соседнем районе, откуда привозили в магазин всевозможное питьё и провизию.
Фотохудожник какое-то время удивлённо смотрел на прилавки, на полки, заставленные дорогими французскими  винами и коньяками, а потом с ноткой недоверия спросил:
-Пардон, мадам, это у вас откуда?
-Из Парижу!- не моргнувши глазом, ответила  продавщица.
-Да? - покупатель улыбнулся, рассматривая этикетку на коньяке. – Из самого Парижа?
 -Ну, если вы не верите, я могу показать накладные, - спокойно сказала продавщица. - Показать?
-Пардон, пардон, - пробормотал покупатель, смущённый спокойствием продавщицы и её открытым, честным взглядом. - Я беру вот это… И ещё, наверно, сыру граммов двести… И ещё… Даже не знаю, что бы ещё…
-Короче!  Дело к ночи! - глухо забрюзжали за спиной.- Ты же не один такой красивый!
За спиной фотохудожника стояли, в затылок перегаром дышали три каких-то помятых красавца, похожие на безработных французов, ночующих на улице. Улыбнувшись этим безработным, парень купил всё, что нужно и направился к выходу.
Три помятых красавца – перемигнувшись – следом за ним пошли и задержали уже на улице, на углу магазина.
-А ты чего тут ходишь и всё фотографируешь? - спросил один из них, растягивая слова так, как будто хотел запеть.- Ты из газеты, что ли? Опять, в натуре, кляузу будешь нам строчить?
-Нет, нет, пардон,- миролюбиво сказал фотохудожник. - Я  не из газеты, я не буду кляузу строчить.
-Он, падла, коньяк будет жрать! – завистливо сказал второй красавчик.
-Нет, он один не будет. Он угостит. Да, парнишка? Ты угостишь? – поинтересовался третий безработный, показывая гнилые зубы. - Или, может быть, ты нас сфотографируешь? Для доски почёта под названием «Их разыскивают». Ха-ха… Глянь-ка, братва, какая штука у него… На лимон потянет! Да?
-Пардон, пардон, не надо, - попросил фотохудожник,  прижимая к груди дорогой аппарат. – Мсье, не надо трогать.
Вежливость его была истолкована как робость или даже трусость.
-Бздюха! Гриб на тонкой ножке! – загоготал самый дерзкий из этой троицы.- Да мы только посмотрим, не боись!
-Мон шер, пардон, друзья, простите, так нельзя, - сбивчиво заговорил фотохудожник, путая русский с французским.
-Дай посмотреть! – теперь уже потребовали.  – Тебя же люди просят по-хорошему! Дай посмотреть!
-Ну, хорошо, - вздыхая, с сожалением согласился фотохудожник. - Пойдёмте  вот туда, я покажу.
  Три подвыпивших типа завернули с ним за магазин, и тут он показал им три коротких, молниеносных удара – хорошо отработанные приёмы английского бокса, после чего «святая троица» затихла, раскинув руки-ноги под кустами.
Примерно через полчаса фотохудожник вернулся к тому месту, где они сидели со стариком. Но лавка была уже пуста – только сиротливый жёлтый листик лежал на ней. (Старику стало худо – ушёл в избу).
Машинально взявши с лавки жёлтый листик, парень потоптался, растерянно глядя на окна, тёмными стёклами маслянисто мерцающие в сумерках.
«А где он живёт? Здесь? Или где? Здесь почему-то темно», - подумал парень, не решаясь войти во двор.
Солнце тем временем скрылось в далёких горах – синие сумерки поползли по земле, по реке. Тучи тяжёлыми тушами давили остатки закатного пламени на горизонте, поэтому смеркалось ещё быстрее.
   
                *       *       *
За окнами гостиницы собирался дождь. Изредка погромыхивало и посвежевший ветер, налетая порывами, широко шумел в берёзах и тополях.
 Расположившись за столом возле окна, за которым уже  блистали молнии, приезжий наполнил стопку здешним коньяком и долго принюхивался, прежде чем решился продегустировать – сделал «воробьиный» крохотный глоточек. Поморщился. Ему, воспитанному на первоклассных французских винах и коньяках, содержимое этой посудины показалось  подозрительным и парень выкинул такую штуку, на которую никакой бы русский – за редким исключением – никогда бы не отважился. Парень всю бутылку вылил в раковину и после этого, прижмуриваясь, понюхал кусочек сыру – словно закусил.
Громовой разряд, шарахнувший над крышей гостиницы, был настолько могучий – пустая бутылка, только что поставленная на пол, подпрыгнула и, прокатившись по дуге, скрылась под кроватью.
Развеселяясь отчего-то, парень трубку достал и при помощи тампера – специального инструмента – стал табаком заряжать. Потом он закурил возле раскрытой форточки, в которую волнами врывался свежий ветер. Смежив ресницы, он посмаковал мягкую, нежную смесь табака; обворожительный был аромат, обогащённый привкусом мёда и тоненькою  ноткой шоколада.
«Отлично тлеет и пахнет классно!» - улыбнувшись, подумал курильщик-знаток, наблюдая за синею ниточкой дыма, витиевато убегающей в форточку.
 И в памяти его невольно зазвучала старомодная  песня:
            
Моя любовь – не струйка дыма,
Что тает вдруг в сиянье дня.
А вы прошли с улыбкой мимо
И не заметили меня.
 
«Нет! Я мимо не прошёл! - подумал он, глядя в темень за окном. – Я помню! Помню и люблю!  Потому и приехал…»
Отложивши трубку, он достал из чемодана карту, на которой – как голубая струйка дыма – была прочерчена кривая далёкого заморского пути: от Французской Ривьеры до Саянских предгорий, где стояло село Монастырское. Затем он достал фотографии, среди которых была чёрно-белая, по краям пожелтевшая. Белогвардейский офицер стоял на фотографии, гордо вскинув подбородок и подбоченясь.
Переживая странное волнение и сожалея о том, что они со стариком разминулись, парень – прихвативши фотоаппарат – вышел на крыльцо гостиницы, которое под его ногами изредка подрагивало после каждого громового удара.
Он даже сам не заметил, когда и каким таким волшебным образом его целиком захватило это великое буйство русской роскошной грозы – необъятной, яростной, легко и страшно потрясающей основы бытия, основы не только что этого края, а может быть, даже и всей земли.
Голубовато-белый светлячок будущей молнии – парень пытался  фотографировать – зарождался где-то в тёмно-фиолетовых глубинах мирозданья. Крохотный, как будто очень кроткий светлячок мгновенно разрастался до размеров космических фантасмагорий. Раскалённые зазубрины молний – как будто раскалённая нервная система небосвода – с треском разрывались, коротко, но ярко опаляя непроглядную округу. Из темноты выскакивали горы, тёмной грудой развалившиеся вдали.  Черные косматые головы деревьев  надевали белоснежные папахи. Широкая река на несколько мгновений  представлялась белою, молочною рекой в кисельных берегах – она текла из дальних русских сказок. Грязные дороги, пашни и холмы в эти мгновенья словно заносило снежным серебром.
Фотохудожник стоял на крыльце под широким навесом,  защищавшим от нахлынувшего дождя, и переживал необыкновенные минуты – восторг, перемешанный с первобытным, священным ужасом. И где-то в подсознании фотохудожника, точно молния, мелькнула мысль: портрет грозы, который он сейчас пытался ухватить,   беспрерывно щёлкая фотоаппаратом – это, в сущности, была попытка запечатлеть рисунок русской души, разметавшейся от края и до края горизонта, вместившей в себя горы, небо, реки и озёра, луга, перелески, поля и  холмы, на которых под натиском ветра гнулись деревья, скрипели, стонали, а те, кто был в коленках слаб – сокрушались, падая под крутояры.
И только теперь, может быть, он по-настоящему вдруг ощутил себя русским человеком, волей судьбы оторванным от родной земли. И то, что он знал лишь по рассказам –  понаслышке да по книжке о России – он ощутил на собственной шкуре, вдруг покрывшейся морозными пупырышками. И не отдавая себе отчёта в том, что он делает – фотохудожник неожиданно разулся и начал плясать под дождём, раскидывая руки и хохоча. И если бы кто-то сейчас увидел его  – особенно кто-то из французских чопорных друзей – его бы точно приняли за сумасшедшего.   
Гроза пролетела на крыльях косматых разодранных туч, оставляя просторные лужи под окном на пустом гостиничном дворе. И в тишине – сначала под сурдинку, а потом всё громче – в соседнем саду затрещали растревоженные птицы. И так странно, так удивительно было слышать птичью мелодию в это ночное время.
 Парень что-то вспомнил и даже поморщился от досады: «Раньше, раньше надо было вспомнить! - подумал он, доставая и включая миниатюрный диктофон. - Вот это будет память! Гроза в России… Ночь после грозы… А птицы-то, птицы! Ой, что творят! Как будто специально закатили концерт!»      
Потом, когда он с удовольствием поплескался под душем  и переоделся в тёплое сухое французское бельё,  – он впервые в жизни пожалел о своём благоразумии. Пожалел о том, что избавился от коньяка, показавшегося ему подозрительным. Теперь бы он выпил тот подозрительный русский коньяк. Запросто выпил бы – или как тут ещё говорят? –  дербалызнул, тяпнул, клюкнул…  Да! Теперь бы он выпил  даже стакан самогона, о котором пока только слышал. И теперь бы он, кажется, с большим наслаждением выкурил большую самокрутку с крепким самосадом-горлодёром.
Думая об этом, фотохудожник постоял возле открытой форточки, вдыхая послегрозовые запахи полыни, цветов и чернозёма, развороченного потоками ливня.
И сильно, очень  сильно ему вдруг захотелось увидеть того старика, с которым вечером так хорошо, так задушевно разговорились.
Глубоко вздыхая, сожалея о том, что он вчера не договорил, парень в одежде прилёг на кровать и подумал, что скорей бы утро – завтра утром он обязательно отыщет старика Страдаима, сделает хороший портретный снимок и запишет прокуренный голос его – рассказ о тяжёлой и горькой судьбе.
«Завтра, завтра утром, - засыпая, подумал парень,-  сегодня уже поздно».
Он тогда ещё не знал, что поздно будет именно завтра; старику совсем немного оставалось  – до первых рассветных лучей, когда над землёю проплачет, прольётся ещё один короткий, сильный  дождь и всё кругом заблудится в туманах.