Перекур

— Шеф, принимай работу! — Ленька воткнул топорик в чурбачок, разогнулся, посветлел как-то лицом, допрежь того довольно-таки мрачным после вчерашнего. Я и не заметил, погруженный в свои мысли, что Ленька уже лихо и сравнительно чисто сколотил крылечко из ровных и струганых досок, заменив старое, топорно сработанное мною наспех и временно (хотя прослужило оно, как водится со всеми временными сооружениями,  столько, сколько дай боже новому крыльцу.)
Ленька — еще нестарый, крепкий мужичок, хотя изрядно измученный нарзаном, любит подряжаться именно на такие некрупные работы, не требующие больших трудозатрат, но сопровождающиеся немедленным расчетом.
«150 — моя цифра, что вовнутрь, что на лапу» — изрекает Ленька, — хватит и выпить, и закусить». Когда-то Ленька работал в строительной бригаде, но в связи с перестройкой в совхозе все развалилось, и перешел Ленька на мелкие шабашки. Закурив, усаживаемся — поговорить мы оба любим.
— Ну что, скоро на вахту?
— А как ты догадался?
— Да ты же перед отъездом всегда смурной, как я с похмелья.
Что верно, то верно — дня за три еще до отъезда настроение падает катастрофически. И не то чтобы это было осознанное, ярко выраженное нежелание ехать на работу, нет, а вот начинает исподволь глодать зависть черная к тем, кто остается, — вот к тому же Леньке, например, — никуда ему ехать не надо, ни о чем он, дескать, не переживает, а на пузырек да на хлеб всегда заработает…
И лето наше чудесное, и зиму, и весну, и осень, — все увидит, прочувствует полностью, а не так, как я — урывками. Не ждут его и ночи бессонные, начальство бездушное, неопределенность постоянная, — нет гарантий никаких, в любой момент могут сократить, уволить. А Ленька живет, как птичка божья, не задумываясь о завтрашнем дне, — и ничего, сыт, пьян и нос в табаке. Так вот разжалобишь себя — и мысли возникают еретические, — а не послать ли, мол, всю эту работу туда, куда обычно Ленька посылает.
— Но ты скажи вот, паря, коль так неохота ехать, — тебя кой черт на вахту тащит, а?
— Эх, Ленька, да кто бы на такой вопрос ответил, хоть себе самому…
— Романтика, что ль?
— Романтика. Была романтика у шестидесятников, едущих за туманом и за запахом тайги, мечтавших строить прекрасные светлые города будущего, была романтика строительства БАМа — была да сплыла.
— Вместо той романтики — сам знаешь, что выросло, — сыплет Ленька соль на рану. — И кого это ты, паря, обогащаешь ныне — Березовского или Абрамовича?
— Да мы, как аргонавты в старину, покинув отчий дом, плывем за золотым руном, добываем жидкое черное золото в поте лица для всей страны!
— Ага, для Абрамовича!
— Так Абрамович с Березовским платят же налоги в казну, то бишь народу, — и, значит, жива еще романтика. А цена барреля нефти сейчас — за шестьдесят долларов.
— Угу, аргонавты-алконавты. Баррель — это сколь?
— Чуть меньше 160 литров.
— Дак это чего ж — меньше нашей бочки, а стоит, как месячная зарплата на ферме!? — Наконец поразился и невозмутимый Ленька. — А сколь одна скважина нефти дает?
— Средняя скважина — 100-200 кубометров нефти в сутки. На среднем месторождении таких скважин —   тысячи.
Ленька надолго задумывается, такими цифрами со множеством нулей ему оперировать затруднительно, хотя подкован неслабо — газеты читает и старенький свой «Рекорд» смотрит постоянно. От него, кстати, я слышал, пожалуй, самое мудрое, точное  и образное объяснение сути телеигры «Последний герой». Вот оно: «А чего ты, паря, удивляешься. Они же, помнишь, всё призывали к борьбе за светлые идеалы, а только лишь позволили — растащили страну по кусочкам. Ну, а козлами-то и предателями выглядеть одним им не хочется, не личит им, — вот и придумали эту игру, показать, что все люди — сволочи, будут жрать друг друга поедом, глотки рвать за миллион этот долбанный, все прежние идеалы похерят. И участников-то подобрали спецом из разных слоев населения, вся страна, мол — пауки в банке, не только мы». Комментарии излишни — глас народа.
— Ну, а работенка-то у вас — не как у нас в колхозе, — от зари до зари, — не бей, поди, лежачего?
— Не угадал ты, Леня, ни одной буквы. Работа на Севере — это, брат… -  и тут уж я задумался. Надолго. Что это-то? Что вспомнить, привести в пример? Режим работы нефтяников — надсадный, перегрузочный, рваный, часто бессонный, когда подламывается и здоровый-то организм, не прошедший акклиматизации, да где они, здоровые-то организмы, — вот и тянут мужики лямку натужно -    буровики, шофера, добытчики, строители, приехавшие порой с другого конца страны. Это, почитай, неделя пути в поезде, пьяная, шебутная, угарная, томительная неделя пути в качающейся тягомотной духоте.
— Пьют там, небось, по-черному?
— Не, на вахте — жесткий контроль, за малейшую провинность — лишение премии или потеря работы — а у начальства девиз один — за воротами народу много. И впрямь много — кажется, вся Россия стронулась с места и мечется в поисках работы по всему Северу. Доводилось встречать на вокзалах мужиков, добирающихся домой не солоно хлебавши — отработал человек в частной фирме все лето, не дождавшись зарплаты, едет домой, доволен уже тем, что выпросил назад отобранный хозяином паспорт. Велик риск отработать сезон бесплатно в фирме-односезонке — нечестные люди пользуются отчаянным положением работяг, мечтающих хоть как-то устроиться.
— Да-а, взбаламутили народ.
— А зарплату, кстати, еще и довезти до дома нужно. Расслабится, бывает, работяга в поезде, примет на грудь услужливо предлагаемое повсюду горячительное —проводницами, ресторанными работниками, тётками на перроне, а милиция тут как тут   и — цап-царап.
— Ну, эти и здесь-то слава Богу…
— А различного рода мошенники, воры, каталы? «Кукла», например, подброшенная под ноги…
— Резиновая?!
— Да нет, с виду денежная, внутри бумажная — обманка, значит. Нагнется за ней наивный, — и все — клиент для целой группы добрых дяденек, что помогут облегчить карман. А картежные каталы, — я их уже узнаю по голосам, — садятся в поезд где-нибудь в Богдановичах и едут часа два до Екатеринбурга — их задача: обыграть-обобрать работяг за это время. Хорошо разбираются в психологии, гады — все с подходцем: чего, мол, скучаем да не сыграть ли нам? Для пущей убедительности изображают пассажиров, ехавших всю ночь в этом вагоне. Один из них, грузин, кричит напарнику: «Что это вы всю ночь хохотали за стенкой?» — «Да у нас же молодежь — палец покажи — смеются. Сыграем?» Ну, к такому же пассажиру, как ты сам, доверия больше, верно?
— Хитро!
— Сильно подозреваю, что милиция с ними заодно — таиться не считают нужным. «Форма 36» — кричат проводнице при посадке в вагон. Ну, карт-то в колоде — 36, смекаешь? Вот и сходит на перрон где-нибудь в Кунашаке работяга обчищенный, и проявляется в его похмельном мозгу весь ужас произошедшего, да поздно.
— Да-а, брат…
Помолчали, задумались каждый о своем. Тихо в деревне в этот час, покойно. Изредка тишину нарушит ленивый брёх собаки да послышится стук колес со стороны недалекой железной дороги, — вновь явственно напомнит едущие на Север поезда, переполненные неспокойными, угрюмыми, или, напротив, возбужденно-веселыми мужиками, молодыми и постарше, — вахта едет. «Какие же это скоты, да их людьми назвать нельзя, не то что мужчинами» — рыдала однажды в своем отсеке молодая проводница, обиженная вахтовиками. «Дура ты, девка, да эти-то как раз мужики настоящие, добытчики, работяги, на Север вот едут, не сидят дома на шее у бабы, как некоторые», — урезонивает ее пожилая напарница, думая о чем-то своем.
— Мужики, это точно, — как дети, — Ленька будто прочитал мои невеселые мысли. — А как же они на такую тяжелую работу, да с похмела?
— А вот Балтика, например. Балтика в тельняшке лежал на верхней полке, и штормило его так, что он падал периодически со страшным грохотом, не просыпаясь. Приходили каждый раз два его товарища и со словами: «Держись, Балтика!» — поднимали тело наверх. Через 5 минут процедура повторялась. Одна сердобольная старушка слезно умоляла этих двоих, все более мрачневших с каждой дозой, умоляла оставить Балтику в покое,чтоб он на полу проспался, да где там! — «Балтийцы на полу не спят!»
Утром Балтика трудно поднялся, закинул рюкзак на плечо и молча вышел в Лангепасе, пугая прохожих, — началась Вахта — встань и иди!
— Шел бы лучше этот Балтика к нам, шабашить да плотничать.
— Плотничать? Встречал и плотников, а как же. Прозвали их «удмуртской бригадой». Четыре мужичка среднего возраста, не знаю, все ли удмурты, но что из Удмуртии приехали к нам — это точно. Все лето поблескивали топориками, рубили срубы для зоны отдыха геологического управления. Всегда веселые, улыбчивые, еще не до конца, похоже, верящие в свою удачу — получение работы после долгих мытарств. Питались исключительно хлебом и салом, опасались даже рядом находиться с теми, кто хотя бы говорит о водке… Получив расчет, ошалели, видимо, говорят, что поехали домой на… такси(!?) Домой добрались через неделю, опустошенные, на грани отчаяния, по слухам. Я их видел потом — просили снова работу, любую, — угрюмые, постаревшие, прячущие глаза.
— Вот ни хрена себе — листья дубовые падают с ясеня! Это называется — заработали денежек! И где это удмурты так пролетели?
— Да в управлении КРС.
— А-а, тогда понятно. Нас тут тоже, как КРС, об… объегоривают, только мычим.
— ??
— Ну, КРС — это же по-нашему крупный рогатый скот.
— Да нет, КРС — это капитальный ремонт скважин. — Пришла пора и мне удивиться такой странной игре слов. Черт, а ведь Ленькина интерпретация не кажется столь уж неуместной…
— Деньги — зло, мать их. Ты вот тоже — на крыльцо новое заработал, а? Осталось дом новый построить, трехэтажный, как у соседа.
Сосед, мясник на челябинском базаре, за золотым руном не ездил, рубил себе по-тиху золотых тельцов на части, — не без пользы для себя.
— Учись, студент!
Неглупый мужик Ленька, своеобразный. Но не понять ему долгое томление, тоску вахтовика, оторванного от семьи, от дома, — лирика, мол, все это, — Ленькина-то верная подруга жизни Клава всегда рядом, подчас излишне рядом. Поведаю ему свою теорию двух жизней. Первая жизнь — это я на вахте, человек солидный, серьезный, галстук вот купить соберусь. И вторая — здесь, дома, вольный казак, творю что хочу, беседую с Ленькой, плотничать вот научусь, «Приму» курить, — да я все что угодно, да у меня фуфаечка будет —не чище чем у него, да я…
Ленька потер бок, скривился, затоптал окурок:
 - Две жизни, три жизни… Печень-то, брат, одна…-
И опять мне показалось, что Ленька сказал гораздо больше, чем произнес.
 — Тебе тоже в дорогу собираться. Ладно, пойду я, дом мне поднимать надо. Дом…
И вдруг глянул остро, трезво:
— Нет, паря, не руном золотым, а топором да сохою сильна была Расеюшка от веку. Эх вы, аргонавты…
Ушел не оглядываясь, слегка сутулясь, нес в руке неизменный большой портфель с инструментами, топорище торчит, как обычно. Недалеко за селом колеса стучат на стыках, колеса. Тихо отчего-то об эту полуденную пору в деревне, ни мужик не взматерится, ни корова не взмыкнет.