По следам своей жизни

Отрывок.

             Предисловие.

      В 1972 году у меня родился сын. На волне радости, определенного счастья, не зная как выразить свою радость, я решил написать для него и для будущих своих детей решил писать автобиографическую повесть-рассказ. Благо жизнь, судьба потаскала меня по свету, на памяти было много впечатлений. Сперва, все это писалось от руки, позднее перепечатывалось на пишущей машинке, теперь на компьютере.
       Данный отрывок посвящен моей жизни, точнее моему детству, прошедшему в селе Ворогово, Красноярского края. Когда писались эти воспоминания, я не знал произведения писателя Виктора Астафьева – Царь-рыба. Это произведение я прочел уже после смерти писателя, после просмотра документального фильма о путешествие писателя по Енисею. Когда на весь экран всплыл вороговский яр или по-местному – Угор, когда увидел до боли, до слез, знакомые места, дома, причал – это невозможно описать. После этого я нашел книгу – «Царь-рыба» и прочитал ее. Не могу сказать, что я повторил ее, особенно в рассказе – «Чушь», но многое соответствовало моему восприятию, моим воспоминаниям. Сейчас, при Интернете, я, страдая ностальгией по Ворогово, решил создать группу на сайте «Одноклассники», назвав ее – ВОРОГОВО. К счастью, мне удалось создать эту группу и заинтересовать людей. Позднее, в процессе общения, я решил напечатать отрывок из своих воспоминаний о селе. Многим понравилось и мне предложили напечатать его, что я и решил сделать. Прошу принять как есть, я не писатель, у меня всего среднее образование. Кое-какую редактировку текста делал сам, возвращаясь к напечатанному.
                ВОРОГОВО.
(отрывок)

        В начале 1951года отец уехал. Летом  мы с матерью и сестрой Санией поехали поездом в Красноярск. Какое-то время  мы жили на квартире недалеко от Речного вокзала.
Мать сильно беспокоило, что отец не встретил нас на вокзале, и что от него не было никаких известий. В одну из прогулок к речному вокзалу, мама показала мне пароход, стоявший у берега, и сказала, что на нем возили Ленина в Шушенское, в ссылку.
        Через какое-то время появился отец и объяснил свою задержку тем, что где-то на  Енисее был ледяной затор, и пришлось ждать начала навигации. Мы  погрузились на пароход «Вл. Маяковский», как сейчас называют, - «лаптежник», и отправились вниз по течению. Мимо проплывала прибрежная тайга, деревни и села. В одно время люди оживились и начали показывать на реку. Казачинские пороги. Пароход стремительно несло вниз по течению, бросало из стороны в сторону. Частые гудки, отрывистые крики команд, пена, летящая прямо в лицо. Мы стояли на палубе  и смотрели на водовороты. Мне в какой-то степени передалось испуганное состояние матери, а отец, кажется, просто любовался этой стихией. После порогов пароход причалил к пристани. Это была  Стрелка. Ниже ее в Енисей вливала  свои воды Ангара. Еще долгое время по правому борту парохода была голубая вода Ангары, а слева – свинцовые воды Енисея. Постепенно воды смешались. Остальные села промелькнули и отложились в памяти, независимо от последовательности – Танково, Назимово, Холмогорово, Ярцево, Никулино. Ранним июньским утром пароход начал  разворачиваться и пристал к берегу. На высоком обрыве  виднелись дома, а на прибрежной линии лежали горы льда,- остатки прошедшего ледохода. Кстати, по реке еще плыли отдельные мелкие льдины. С парохода сбросили трап и мы по трапу, а затем по льду, по тропинке, проложенной между ледяных глыб и посыпанной песком, сошли на берег. Это было село Ворогово. Отец, оказывается, приехал сюда зимой и начал работать заготовителем пушнины. Мы поднялись на обрывистый берег. С правой стороны находились здания сельсовета и правление колхоза, напротив, через улицу, стоял 2-этажный дом, наполовину вросший в землю. Это и был дом для нашей семьи. В полуподвальном помещении находились комната, где хранились просоленные шкуры коров, а вторая предназначалась для хранения продуктов. На втором этаже были просторные сени, откуда в дом вели две двери,- одна в жилую часть, вторая в магазин. Жилая  комната и магазин еще сообщались между собой. Жилая комната состояла из маленькой кухонки и большой, светлой комнаты. В комнате находилась большая русская печь с лежанкой, два окна выходили на улицу, а одно во двор. Была еще вторая комната, разделенная дощатой перегородкой. В передней части располагался магазин, во второй находился склад пушнины и товара. Товар был специфический - охотничьи ружья, боеприпасы, кожзаготовки для обуви, мешки с мукой, крупой, солью, сахаром, дробь, порох, махорка,- общем, все то, что необходимо для жизни охотника в сибирской тайге.  По центральной улице, идущей параллельно Енисею, в верхней части села находилась лесопилка, где работала дизельэлектростанция, дававшая свет селу до 22 часов, после этого все погружалось в темноту. Керосин ценился и лампами пользовались редко, чаще всего лучиной. Дома были деревянные, срубленные из лиственницы и сосны, внутренние стены не штукатурились и в трещины вставлялась лучина, подставлялась тарелка или таз с водой (противопожарная безопасность). За лесопилкой было поле – выгон для скота. Рядом с селом протекала речка Шар, которая впадала в Енисей где-то далеко за селом. На берегу стояла большая ветряная мельница, где мы играли в свои детские игры. Через Шар была лодочная переправа. Пройдя по тропе, некоторое расстояние, продираясь сквозь черемуховые заросли и кусты смородины, можно было выйти в поселок  Стрелка или Стрельня, где находилась средняя школа-интернат. В эту школу, в пятый класс стала ходить сестра  Сания. В этом поселке была звероферма, где выращивали черно-бурых лисиц, Отец часто брал меня туда, когда он принимал шкуры этих чернобурок. Через речку Шар был брод, находившийся немного ниже  лодочной переправы. Весной, когда ездили с отцом на телеге на звероферму, впечатление от цветущей черемухи не передать никакими словами. Даже сейчас перед глазами стоит белоснежное море и аромат черемухи. А осенью, мы объедались черемухой - рот и губы, все было черным. Кроме того, черемуха имеет вяжущее свойство, и это имело свои последствия.
      На берегу Енисея грудами лежали бревна, которые пилили ручными пилами и кололи на дрова. Выше села по течению была речка  Дубчес.  Там находился леспромхоз. Заготавливался лес и сплавлялся молевым способом до устья, где стояла запань- накопитель. Здесь бревна собирались и вязались в плоты, так называемые «матки». Матки были очень длинными и широкими. На  «матке» для плотогонов ставились избы и другие постройки и навесы. «Матка» цеплялась тросом к буксиру, именуемыми в народе «петушками» и сплавлялась вниз до Игарки или Дудинки, где находились лесные биржи. Лес там разделывался и отгружался на  экспорт за границу в течении короткого арктического лета. Интересно было наблюдать прохождение  «матки». Люди на плоту жили своей жизнью, топились печи , варилась уха, сушилось белье, иногда на плоту можно было видеть коров и лошадей. Ниже Ворогово  были Осиновские пороги. Проводить «матку» через пороги помогал «Лесник» - буксирный теплоход, который всегда находился  возле нашего села. Иногда «Лесник» уходил в райцентр Ярцево. Два раза отец брал меня с собой. К «Леснику» цеплялась наша лодка – «илимка». Обратно мы возвращались на ней. Когда на Енисее начинал дуть «северок» - ветер с севера, на реке поднималась большая волна. Иногда эта волна рвала запань на Дубчесе, и тогда лес уходил на свободу. Никто официально сбором леса не занимался. Сельчане внимательно следили за рекой и если замечали плывущие бревна, бросались в лодку и вооруженные баграми, скобами, веревками, ловили эти бревна и буксировали их к берегу. У каждого была своя груда бревен, которые потом перерабатывались  на дрова. Надо признаться, что лес был первосортным, почти без сучка, строевой лес ошкуривался и обсыхал на берегу для последующего строительства дома. Бревна, потолше шли на дрова. Дровосеки были большими виртуозами в своем деле, чурка разлеталась на поленья за считанные секунды. Потом дрова с берега свозились домой, когда на телегах, когда на санях. В заготовке дров участвовали и мы с сестрой и отцом. Ведя лодку на бечеве по песчаному берегу  Енисея, мы поднимались несколько километров  вверх. Это проделывалось после «северка» и когда река успокаивалась. Сидя на берегу, мы внимательно наблюдали за рекой, и, заметив бревно, на веслах неслись к нему и буксировали его к берегу. Поймав несколько бревен, смотря, какая удача была в тот день, мы их сплачивали в маленький плот и буксировали его к своему берегу, поближе к дому. Иногда у берега стояли большие связки бревен. Видать, кто-то заготавливал их для строительства дома. С этих бревен мы ныряли и купались в прибрежной зоне, благо здесь вода прогревалась хоть немного. Летние ночи на Севере светлые, по ночам можно газету читать. Пол села жило на берегу, чаще молодежь и мы - детвора. Здесь и рыбная ловля  с помощью перемета, так на Енисее называют обычную закидушку. Горят костры,  варится уха,  гармошка, катание на лодках, песни, писк, визг, смех. Только к утру успокаивалась молодежь. Многие спали на берегу возле костров или под перевернутыми лодками.
      Днем  детвора бегала по берегу, разгоняя тучи белых бабочек – капустниц. В жаркую погоду бабочки кучковались на мокром песке, видать на водопой. Мы выискивали в прибрежной гальке плоские голыши и, размахнувшись, с наклоном, запускали голыш над спокойной поверхностью Енисея. Камень скользил по поверхности реки, подпрыгивая и оставляя после себя следы. Мы это называли – «печь блины». Кто и сколько напечет «блинов», тот и победитель. Сильные ребята «выпекали» до 30 блинов. В верхней части села на берегу находился причал рыбколхоза. Мы бежали туда, завидев караван лодок, буксируемых катером. Это возвращаются рыбаки с рыбной ловли. Взрослые таскают рыбу корзинами на весы, а потом грузят на телеги. Мы помогаем рыбакам собирать рыбу в корзины. По окончании работы  здесь же на берегу варится, настоящая, наваристая уха, чаще всего из стерляди, вкуснее этой ухи я ничего не едал в жизни. Иногда, при богатом улове, детвору щедро наделяли довольно крупными рыбинами, которые мы бегом несли по домам. Рыба в то время была основным рационом. В определенное время рыбаки проводят ловлю «тугунка» - разновидность речной кильки, но она без чешуи. На реке Лене такую рыбу называют «гольян» - потому что она  голая. Мелкая, семь-десять сантиметров, эта рыба сразу, без всякой чистки, кидалась на сковороду и жарилась. Вкус исключительный.

       Енисей возле нашего села был широкий, наверное, километра 3-4. Когда рыбаки уходили на ловлю к правому берегу, их крупные лодки «илимки» еле виднелись на широкой глади даже в спокойную погоду. На правом берегу была избушка бакенщика. Рядом стоял столб с шарами и кубиками, несущими определенную информацию для проходящих судов. Иногда, в большую воду, мимо нас проходили крупные суда. Сельчане говорили, что это морские суда. Куда они поднимались, чем грузились, я не знаю. Часто, большими компаниями, на буксире у моторной лодки, мы переправлялись на правый берег для сбора ягод, грибов, кедровых орехов. Заготавливались и березовые веники. Однажды, по рассказам матери, она ездила с работниками больницы собирать ягоды на правый берег Енисея. Люди рассыпались по тайге, аукались, собирали ягоды. Сбор ягод проводился специальным совком – комбайном. Одна женщина, уже преклонного возраста оторвалась от всех, и двигаясь на корточках, собирала ягоды. Вдруг треснул валежник, бабка подняла голову и ахнула. Передней на задних лапах стоял громадный медведь. Моя мать была немного позади этой женщины, и скрытая кустарником, видела и слышала происходящее. Бабка эта встала с хворостиной в руках, замахнулась на медведя и сказала: «Ты, что балуешь, что, никого помоложе меня не нашел? Уходи, уходи!» И мишка, по рассказу мамы, что-то проворчал. Повернулся и ушел в тайгу. Бабка шлепнулась на кочку, покрытую мхом. Испуганно озиралась и, вытирая пот, что-то шептала, может быть, слова какой-то молитвы. Отец любил рыбачить и мы с сестрой часто сидели на веслах, помогая ставить сеть. Один раз сосед попросил помочь справиться с самоловом. Его сына покусала собака. Отец и меня взял с собой. Сейчас я понимаю, что способ ловли самоловом – это браконьерский. Но в те годы в селе, наверное, у каждого был свой самолов. Самолов представлял собой длинную бечеву, к ней были привязаны сотни поводков с крючками. На крючках отсутствовали заусенцы, они были очень остро заточены и на изгибе имели поплавок. Поплавок делался из бересты или из обычной пробки. Вначале самолова привязывался крупный камень. Он опускался на дно реки вместо грузила, потом стравливался самолов. Его надо было спускать очень осторожно ,т.к. любой из крючков мог  зацепить за одежду и можно было запутаться, и упасть за борт, что означать могло верную гибель. Да и выборка самолова была небезопасна. Вытягивать бечеву с живой, играющей рыбой было очень трудно. На конце самолова привязывалась большая толстая жердь, которая играла роль вешки-поплавка. Как ее находили рыбаки, на что ориентировались на широкой глади реки, для меня  и до сих пор остается загадкой.

       Отец сидел на корме, управляя лодкой, а сосед выбирал самолов. Если рыба была живая, он глушил ее обухом топора, снимал с крючков и бросал на дно лодки. Мне дали толстую палку, чтобы я, в случае чего, бил рыбу по голове. Если рыба была снулая, т.е. дохлая, то ее выбрасывали в реку. Самолов оставлялся на этом же месте. Как, объяснил мне отец, у стерляди есть какая-то жила, которая идет вдоль позвоночника. Если рыба дохнет, то эта жила начинает вырабатывать трупный яд, сильный, наподобие стрихнина. Местные жители и тунгусы (остяки) используют его для отравления приманок на соболя и лисиц. Еще не отпуская самолова, который служил якорем для лодки, сосед вспарывал животы стерляди, очищал от внутренностей и вытягивал жилу - «вязигу». В этот раз,  кроме стерлядей, поймали пять осетров. Два больше метра, а остальные поменьше. Тут же из них извлекалась икра, которую ложили  в березовый туес, мне дали деревянную лопаточку и научили мешать икру, чтобы снять с нее слизь. Я мешал и обмакивал лопаточку в реку, смывая снятую слизь. Потом сосед посолил ее,  и, отломив краюху хлеба, с ложкой вручил мне. Эта картина запомнилась мне, - я в лодке посредине Енисея, передо мной больше, чем полведра черной икры. Аппетит был у меня зверский, наелся до тошнотиков. Летом у отца было мало работы, принимал в основном шкуры крупного рогатого скота. Иногда приносили шкурки прошлогодних соболей. Работа начиналась зимой, когда  наезжали тунгусы – «остяки», семьями на оленях. Все в одеждах из шкур оленя, малахаи. Под малахаем косынки, повязанные сзади. У всех косички, во рту трубки. Не поймешь – где мужчина, а где женщина. Курили даже дети. Они вваливались к отцу всем семейством, натаскивали мешки с пушниной. Здесь были шкуры медведей, соболей, чернобурок, росомахи, белок, горностая, колонок и оленьи шкуры. Отец начинал принимать, но они просили его дать им аванс и уходили в магазин, оставляя отцу всю пушнину. Утром они приходили опухшие, и если были синяки и царапины, то они хвастались, что гуляли хорошо – кто кому зуб выбил, кто кого и как ударил. Если не было ничего, говорили, что гуляли плохо, никто никому даже слова плохого не сказал. Отец выдавал им оружие, порох, продукты, все , что им было необходимо для их жизни в тайге. Если они брали сверх стоимости сданной пушнины, то отец им говорил о сумме долга. У каждого члена семейства на поясе, на кожаном ремешке висела палочка. Все семейство делало надрез на этой палочке, повторяя хором, что, сколько и кому они должны. Потом они уезжали в тайгу и где они жили, где кочевали – никто этого не знал. Но люди они были честные, на следующий год они возвращали свою задолженность, даже, если глава не приезжал, - семейство помнило о своем долге. Сзади магазина, на складе лежали вороха этих соболей, чернобурок и прочей пушнины. Я любил заходить туда и зарываться в эти мягкие, пушистые меха, иногда, там же, пригревшись, засыпал.

       Зима была суровой, снежной, ночи длинные. В хорошую погоду мы бегали на лыжах, выструганных из березы, катались  на самодельных санках. Кстати, местные умельцы делали лыжи специально для охотников. Они были короче, по сравнению с беговыми - длиной около метра,  и широкие – для  ходьбы по глубокому снегу. Лыжи оббивались «камусом» - выделанной шкурой, снятой с ног оленя, мехом по ходу. Такие лыжи хорошо скользили под гору, на них легко было подниматься в гору. Сугробы были огромные, наш первый этаж заметало выше окон. Снег был как мука, слеживался. Старшие ребята учили нас нарезать кирпичи из снега и строить крепости и дома. Мороза мы не боялись, иногда терли щеки снегом или варежкой. Бегали на лыжах по Енисею, среди торосов, ставили донки на налима. Наживкой служило тухлое мясо. Часто мы с сестрой приносили домой по 4-5 налимов. Уха из налима была душистая и наваристая. Зимой развлечений было мало. Вечером, поужинав, забирались на печку и читали при свете лучины. Читать я начал рано, где-то после пяти лет.

       С началом  весны снег начинал подтаивать, а в морозные дни покрывался ледяной коркой – настом. Позже появлялись лужи, детвора долбила во льду канавки и пускала кораблики. Кораблики делали длинными, зимними вечерами из сосны или бересты, ставили мачты, вешали паруса, флаги. Чурочка с гвоздем была  пушкой. Сейчас, вспоминая все это, с умилением удивляюсь нашей изобретательности, фантазии. Когда обсохла земля, на площади, перед нашим домом поставили большую мачту  с ветряной электростанцией. Как писал ранее, рядом с нашим домом находились сельсовет и правление колхоза. Там установили радиоузел, на столбах развешали громкоговорители. Теперь мы могли слушать концерты, объявления. Машущий своими лопастями ветряк вызвал у нас, у детворы, новые фантазии. Мы стали самолетами с крутящимися винтами . Мы носились по всему селу, гудели и вертели руками. Мы хорошо знали пароходы, буксиры, баржи, лихтера. Мы знали самолет. Летом он садился на воду, а зимой для него расчищали от торосов посадочную полосу на Енисее, куда он садился на своих лыжах. Другой техники мы не знали. Я, конечно, смутно помнил по Томску автомашины, трамваи и поезда. Но здесь был другой мир. И когда в леспромхоз прислали два трелевочных  газогенераторных трактора, которые топились чурками, то все село бегало за ними и трактористы стали для нас, как капитаны пароходов. Многие парни, после окончания школы, ехали учиться в Красноярске в речное училище, работали на судах речного флота и часто бывали дома. Мы, дети знали их, кто и на каком судне ходит, спорили до хрипоты, доказывая , что Краснопеев ходит на самоходке, а не на «лаптежнике». Теперь все наше внимание было на трактористах. По центральной улице, где по весне вязли телеги, теперь разбрызгивали грязь трактора, а за ними бегали мы.

       Енисей  вскрывался где-то в середине мая, ближе к концу месяца. Начало ледохода сопровождалось канонадой, будто где-то палили из пушек. Это ломался лед, торосился, наползая друг на друга, постепенно начиналось движение льда мимо нашего села, подпираемое сзади большой водой. Весело высыпало на берег, наблюдать за ледоходом. Лед вначале шел медленно, сплошным потоком. Льдины выползали на берег, налезали друг на друга, образуя ледяные горы до 10 метров высоты. Эти горы лежали на берегу до середины июня. Мимо берегов проплывали ледяные поля с остатками зимней дороги, унавоженной и обозначенной вешками из елочек. Один раз проплыл полуразрушенный дом, зажатый во льдах. Помню, как по льдинам бегала чья-то собака, неизвестно, как оказавшаяся на льдине. Сельчане кричали, свистели, подзывали собаку и она, ошалевшая от этого ледяного хаоса и круговерти, все-таки сумела выбраться  на берег. Жители села живут рекой. Река их кормит, дает работу, Старикам  дает торговлю зеленью, огурчиками, орешками и другими продуктами. Люди ждут первых пароходов. Грузовые караваны следуют вниз почти без остановок, а вот  пассажирские пристают к берегу – Ворогово - крупное село. Сразу, после ледохода, пароходы причаливали к берегу. Перед селом пароходы разворачиваются против течения  и подгребают к берегу, замедляя ход. С борта предлагают принять «чалку». Мужики бегут по берегу, принимают «чалку»- грушу с грузом, оплетенную веревками. К груше привязана тонкая  веревка, за которой тянется трос. На берегу, глубоко в землю закопано бревно с петлей из стального троса. Вот за эту петлю и крепили «чалку». Пароход бросал якорь, и течением его прижимало к берегу. С парохода  матросы спускали сходни. Пассажиры высыпали на берег, где их  уже ожидал местный базар - рыба. орехи, грибы , вареная картошка, варенья, Пароходы стояли иногда по часу, и для детворы это был праздник. Когда заканчивался ледоход и устанавливался более спокойный уровень воды, то на реке, возле нашего дома устанавливали двухэтажный дебаркадер и пароходы причаливали уже к нему. На дебаркадере находился плавмаг для речников, здесь же все лето стоял «Лесник».

        Отцу охотники подарили собаку, лайку, кличка - Джульбарс, сокращенно – Жулька. Собака черного окраса, очень умная. Обычно охотничьи собаки делились на бельчатников, медвежатников, птичников. Эта же была, как говорится, на все руки. Отец охотой особо не увлекался, приходили соседи и брали Жульку на охоту. Хвалили, очень фартовая  собака, с ней во всем везет. Один раз охотники завалили медведицу. Жулька на охоте не была, сидела дома на цепи. Мужики, погрузив медведицу на телегу, привезли ее в село. Лошади храпят испуганно, косятся, все собаки  в селе, испуганно повыв, замолкали, Жулька рвалась, грызла цепь и забор. Отец отпустил ее с цепи. Жулька перемахнув забор, догнала телегу и вцепилась в медвежью лапу. Когда ездили на сенокос, Жулька бежала по тайге впереди телеги, и ее звонкий лай помогал отцу определять, что она встретила на своем пути- белку или рябчика. Особенно  она любила ловить в прибрежных кустах ондатру. Визжала, прыгала, не давая ондатре нырнуть, выбрасывала ее на берег. Отец научил меня ходить с дубинкой и бить ондатру по голове. За лето мы с Жулькой набили 16 штук. Отец хвалился, вот, мол, сынок начал зарабатывать. Я очень гордился, и пропадал с Жулькой на речке Шар; на Енисее ондатры не было, может быть из-за судоходства. Кроме всего прочего, Жульку можно было впрягать в специально  сшитую для нее постромку, для буксировки лодки против течения, а зимой отец научил меня  кататься на санях, с запряженной собакой. Помню, когда жили в Нижнее-Шадрино, ездил на колхозную ферму, где мы брали молоко и масло. Жулька спокойно ждала меня, пока я брал масло и 5- литровый бидон с молоком. Сейчас уже не помню, как конкретно я управлял ею, но дорогу она знала хорошо и привозила меня прямо к дому. По дороге с фермы, шла спокойно, как будто бы знала, что везет молоко. В другое время, мы, пацаны, устраивали гонки. Конечно, побеждали те ребята, у которых в упряжке было по несколько собак, но и с одной собакой хватало приключений. Как-то на повороте я вылетел из саней и лицом врезался в забор, прямо в торцы жердей. Разбитые губы, синяки, потерянные рукавицы - ничего не останавливало меня. Отец съездил в Красноярск и привез радиоприемник «Родина-52», с двумя большими анодными батареями и еще маленькие, плоские , для накала ламп. В те времена для приобретения приемника требовалось разрешение сельсовета, затем надо было регистрировать его на почте и платить ежемесячную абонентскую плату. Антенну на высоких мачтах устанавливал специальный монтер. Как бы там не было, но самый первый радиоприемник в селе появился у нас.
Когда умер Сталин, у нас забрали радиоприемник и поставили его в клубе на столе, на сцене и вся деревня слушала траурные речи. Везде были вывешены траурные флаги, люди ходили заплаканные, и непонятно было – кто был кто? Кто был сосланный, а кто нет?   Вспоминая смерть Сталина, надо вспомнить об амнистии политзаключенным. Если раньше караваны барж возвращались почти пустыми, то теперь они шли, переполненными людьми. Их везли тысячами. Баржи были обвешаны людьми. Буксиры ставили караван на якоря на стремнине и сами подходили к берегу для заправки топливом и продуктами. Некоторые люди бросались вплавь к берегу за продуктами. Как их там кормили, я не знаю. Но так как среди политических было  очень много  уголовников, то  по телефону сообщали в сельсовет о движении каравана. Все население оповещалось, закрывались дворы и дома, спускались собаки. Выходили дозоры, вооруженные охотничьими ружьями. Село охраняло себя само.  Надо сказать, что в селе жили многие сосланные в ссылку. У меня  учительница была из поволжских немцев – Наталья Георгиевна, фамилию не помню. (Создав группу в Одноклассниках, я разместил фотографию первого класса и отозвался сын Натальи Георгиевны – Валерий Качаев, он поблагодарил меня за память и назвал фамилию матери – Овчаренко.) В классе почему-то считали ее немкой, даже на фотографии ее можно определить по обличию. Со мной училась девочка – Свининникова, ее отец был когда-то секретарем райкома партии где-то в Белоруссии. Главврачом был профессор Баев. Поволжских немцев в селе было много. Только в моем классе училось трое ребят. Времена были еще сталинские. Если увидят, что в уборной использована газета с портретом Сталина или других политработников, то можно было получить статью. Я сам, конечно, не помню этого всего, но память хранит предупреждения родителей. Их жизнь проходила с опаской, и это запомнилось мне. Своей бани не было у нас, и мы ходили купаться к соседям, напротив, к Архиповым. Их огород выходил задворками на крутой берег Енисея. Дед с бабкой торговали на берегу зеленью, огурцами. В тот, запомнившийся день к берегу пристал пароход «И. Сталин», идуший из Игарки. Бабка, как всегда, вела торговлю огурцами, вареной картошкой, дед крутился рядом. Почти следом причалил еще один пароход  из Красноярска, народу прибавилось, и бабка отправила деда домой за огурцами  и картошкой. Ждала долго, но пока есть народ, есть и спрос, а деда нет. Бабка побежала домой – калитка открыта, дом тоже. Бабка начала звать деда, но в ответ - тишина. Потом она увидела деда в детской кроватке, укрытого одеялом.
      -Ты, что, старый, вздумал  со мной в прятки играть? Там люди ждут, вставай!
        В ответ тишина, бабка откинула одеяло и увидела деда в крови и его дергающиеся губы. Бабка выскочила на улицу и подняла крик, набежали люди. До больницы один квартал, но деда не донесли. Восемнадцать ножевых ран насчитали. Задержали пароходы, нашли двух уголовников. При обыске у них обнаружили финки, кастеты, наборы разных ключей, много ювелирных изделий, обрезы, деньги. Их арестовали и отправили  в районный центр Ярцево. Так что Север подкидывал сибирякам свои жестокие сюрпризы
         В селе Ворогово я пошел в первый класс. Наш класс из-за нехватки помещения, занимался в клубном помещении школы. Помню сцену, где  вместо занавеса были обыкновенные деревянные ворота. На самой сцене, за этими воротами находилась учительская. Когда делали прививки, то нас вели в учительскую. От страха перед уколами, я забился за книжный шкаф, откуда меня с трудом выудили, и, не обращая внимания на мои крики и слезы, сделали прививочный укол. В те годы были большие проблемы со школьными принадлежностями. Особенно ценились тетради. В тетрадях мы писали только чистовые упражнения и уже решенные задачи и примеры. Вся черновая работа велась на газетах, сшитых в форме тетради. Зимой, в сильные морозы, замерзали чернила в чернильницах. Носили мы чернильницы в специальных мешочках, и хотя они назывались «непроливайками», все-таки чернила часто пачкали тетради и учебники. Мы все ходили испачканными, в чернилах. Придя в школу, надо было срочно согреть чернильницу, и если не успевали к началу урока, то приходилось писать, поплевав на перо. Через квартал сзади дома находилась Вороговская начальная школа, в которую я пошел на следующий год. Рядом клуб, больница, в которой работал знаменитый врач, профессор, сосланный  в ссылку Баев, позднее ставший член-корреспондентом Академии медицинских наук СССР. Напротив больницы жил участковый Долгошеев. Учась в школе, на перемене мы играли в догонялки и сын Долгошеева забежал во двор к себе, я следом, он отпустил овчарку и она укусила меня за левую руку. Крик, шум, меня отнесли в больницу, где мне сделали сорок уколов от бешенства. Лечил меня  этот врач Баев.
        В 1952 году мы переехали в село Нижнее-Шадрино. Перед переездом мы проводили сестру Санию домой в Казахстан. Отец сам отвез ее в Красноярск и посадил на поезд. Поезд был прямой до Алма-Аты. Там ее должны были встретить. В селе отец работал в сельпо продавцом. Квартиру нам дали в доме напротив магазина. Отец провел провода из дома в магазин, и теперь в магазине звучала музыка и новости. Село стояло на высоком крутом берегу, и от Енисея было отделено маленькой речушкой и полуостровом, куда вели мостки через эту речушку. Недалеко от нашего дома стояла бывшая церковь, переделанная под клуб. В этом клубе мы смотрели кинофильмы. На улице тарахтел  движок электростанции, нам все было интересно. Киноаппарат был один,  и пока перезаряжали пленку, в зале включали свет. Мы, детвора смотрели фильм, лежали на полу, мужики курили махорку прямо в зале, женщины грызли кедровые орешки. Сеанс длился около трех часов. За деревней сразу же начинался лес, и по весне, когда начинал подтаивать снег и образовываться наст, отец учил меня ловить рябчиков. Из дома брали чайник с кипятком и крупную бутылку. Наполняли бутылку кипятком и вдавливали в снег на глубину до 30 см. Потом, в образовавшуюся лунку, кидали несколько ягод рябины или калины. Стенки ямок за ночь замерзали в форме бутылок и рябчики, прыгнув за ягодой вниз, оставались там. Утром мы ходили и собирали замерзшую птицу. Отец ходил промышлять глухаря на глухариные тока. Когда в лесу растаивал снег и образовывались небольшие озерки, то отец строил из елового лапника шалаш - скрадок, и ночи проводил там, охотясь на перелетную птицу – гусей, уток и прочую птицу. Нижнее-Шадрино  запомнилось мне еще двумя эпизодами, которые произошли в одну  из поездок с отцом. Как-то зимой отцу понадобилось съездить километров за пятьдесят- семьдесят. Куда мы ездили, я не помню, так как в конце пути я уснул, а утром меня опять-таки полусонного погрузили в сани и мы уехали. Смутно помню какую-то деревню – дома , смешанные с чумами. Обратная дорога особенными случаями не изобиловала, погода была теплая, лошадь бежала резво. Но вот дорогу туда  я запомнил хорошо. Выехали мы затемно. В кошевку, сани с плетенным  коробом, отец навалил сена, кинул два больших тулупа. Я был одет тепло, валенки, сшитый для меня овчинный тулупчик, который был мне ниже колен. Небо было звездным. Лошадь бежала хорошо, хотя вся была в куржаке. Чувствовался мороз, сильно скрипели полозья. По дороге отец несколько раз заставлял меня  вылезать из саней и бежать по дороге, для согрева, иначе я засыпал. По дороге отец решил свернуть в тайгу. Мы поехали по бурелому, но отец как-то находил дорогу. Через полчаса, примерно, мы выехали на маленькую полянку. На ней стояла избушка, похожая на сказочную избушку на курьих ножках – она стояла на столбах. В избушку вели две лестницы, по одной с каждой стороны. Отец завел меня внутрь. Посредине прохода стояло деревянное корыто, до середины заполненное монетами и чем-то еще блестящим и привлекательным. С обеих сторон прохода, на висячих жердях, была связками подвешена пушнина – соболя, белки чернобурки, песцы, горностаи. Это было место поклонения  тунгусов – «остяков», это были дары идолу, какому, я не знаю. На улице стоял идол, срубленный из толстой лиственницы. Отец  взял, видать, заранее приготовленный кусок какого-то жира  и помазал им рот и губы идолу. Потом повязал полоску белого материала на растущий рядом раскидистый тальник. Постояв немного, мы поехали дальше. Как потом рассказывал мне отец, ранее он работал в Салехарде, в Ханты-Мансийске, часто ездил там  в тайгу и встречался  с этими идолами. Хотя отец знал наизусть Коран и не был идолопоклонником, но видно какой-то суеверный страх передался ему, все-таки детство отца  прошло рядом с хантами. Все, что он проделал, было необходимо, чтобы задобрить дух леса, дух охоты, чтобы обеспечить удачу в своих делах. Проехав  некоторое время, отец сказал, что я могу замерзнуть, и сани свернули с дороги. Недалеко от дороги на краю поляны стоял чум. Залаяли собаки, и из чума вышел тунгус с трубкой во рту. Отец сказал  ему – «Кеша, малый замерзнет, сделай ему ….».
       Что именно сделать, я не запомнил. Тунгус Кеша забегал, крикнул жену. Вместе с женой  они пошли к стаду оленей, пасущихся рядом с чумом. Ловко набросив аркан на голову ближайшей  важенки, они подтянули ее  к себе и повалили на снег. Потом Кеша воткнул в вену на ноге острую полую палочку, из которой полилась алая кровь. Подставил стакан из бересты. Наполнив его, Кеша чем-то замазал рану важенке и отпустил ее. Меня завели в дымный чум. В стакан добавили что-то белое и заставили меня выпить эту смесь. Минут через пять мне стало жарко, я  думал, что сейчас начну потеть. Но меня вынесли на улицу и положили в сани.

     - Теперь не замерзнет!- сказал Кеша, - Езжай!
  Как уже писал выше, остальное,  я помню очень смутно.
    Летом мы выехали в Казахстан, но это уже другая история.