завод

завод.


Тропинка.

К заводу вела тропинка. По тропинке мы шли на завод. Тропинка вела нас на завод через лес. Также тропинка вела нас на завод через железную дорогу. Утром по железной дороге редко ходили поезда.
      Поэтому мы оставляли монетки на рельсах, не дожидаясь пока огромный состав груженный углем или тяжелыми стальными трубами проедет по нашим монеткам, и возвращались к ним уже вечером, после работы.
      Вечером, после работы, наши монетки, превращенные в сверкающие ртутью лепестки дожидались нас на шпалах и мы собирали их в пахнущие маслом ладони, укладывали в пахнущие маслом карманы и несли для чего-то домой.

Мастер.

Мастер был большой и, казалось, старый. Мне казалось, старый, хотя вряд ли он был старше тридцати. Он носил черную робу мастера и галстук, ведь он был мастер. Он похлопал меня по плечу, и рассказал о том, что я должен был делать. Я должен был делать дырки. Маленькие дырки в маленьких алюминиевых деталях. Я должен был делать пять тысяч маленьких дырок в день, а лучше миллион, и никогда, он сказал мне это серьезно, никогда не называть дырки - дырками, а только строго и по-научному - отверстиями.
      Он дал мне два станка похожих на двух печальных слоников, дал ящик алюминиевых деталей и коробку сверл для производства дырок, которые надо было называть отверстиями. Кроме того, он рассказал, как вставлять сверло в моего печального слоника, как нажимать ему, слонику, на ушко, чтобы опустить сверло в мягкий светлый металл алюминий и как сделать такое отверстие, которое нужно было сделать.
      Он рассказал все это и ушел по нужным делам, ушел в нужном галстуке, ведь он был мастер. Я посмотрел ему вслед, посмотрел на своих слоников, на свой ящик, полный светлого металла алюминий, на коробку своих сверл, на свои старые ботинки, на пол, залитый пятнами темного, пахучего масла.
      Вокруг сидели люди, управляющие такими же печальными слониками, как мои. Они погружали шипящие, жгучие сверла в алюминий, разрывая алюминиевые молекулы на части, делали нужные отверстия и бросали истерзанные куски металла в свой собственный нужный ящик. Они были погружены в работу с головой. Они даже не разговаривали. Просто смотрели на сверло. Они были боги.

Подлива.

В столовой, ну разумеется, котлеты и макароны с подливой. Котлеты, разумеется, были восхитительны. Макароны были восхитительны из-за подливы. В целом, настоящее праздничное кушанье. Именины. Рождество. Не хватало только пирога с ванильным кремом и яблоками. Не хватало эклеров, может быть. Эспрессо и сигары. Остального было в достатке…
      Идя в столовую мы снимали робы и мыли руки стиральным порошком, именно, стиральным порошком, мыло было бессильно. Мыло, позорно заброшенное и сморщенное, валялось в углу, ощущая собственную ненужность. Стиральный порошок же лежал горкой на краю раковины и пыжился от важности…
      Мы приходили в столовую, брали котлеты и макарон, и все с подливой. Бог знает, из чего делалась эта подлива, но она была прекрасна. Она подходила к макаронам так, словно с ними и родилась. Макароны не могли жить без нее, а она не могла жить без макарон. Кроме того, она превосходно дополняла котлеты. Котлеты из-за подливы приобретали вкус роскоши.

Дырки.

Я сверлил дырки восемь часов. Другие сверлили даже девять. Некоторые сверлили дырки по десять часов, а были те кто оставался сверлить дырки на ночь.
      Просто это занятие многих завораживало. В сверлении дырок было что-то небесное, голубовато-белесое, с облаками, с пышной луговой травой, с босоногой девочкой, бегущей по пышной луговой траве, навстречу солнцу, с гладью реки, несущей свои прохладные воды в прохладное устье, что влиться в прохладное море, с запахом дорожной пыли, с ароматом цветов, с легким, чуть отдаленным жужжанием пчел, собирающих нектар на великолепном ковре свежего вереска…
      Кроме того, за каждую дырку платили. Кажется, копейку. Считали количество дырок за неделю, умножали на копейку и вычитали те дырки, которые были недостаточно дырявыми. У многих выходило прилично. У меня ни хрена не выходило. В основном, я оставался должен.

Женщина.

Женщин у нас почти не было. То есть, женщина была одна. Лет тридцати или с лишним, темноволосая, кареглазая и от нее пахло. Это было все, что я толком запомнил. От нее пахло тем, чем не пахло ни от кого в цеху.
      В цеху от всех несло машинным маслом и табаком, еще немного машинным маслом, на все это наслаивался аромат машинного масла, потом еще немного табака, и в довершении, машинное масло, как апофеоз. Ничем другим люди там не пахли. Не пахли даже водкой, так как на работе они не пили.
      Не пахли они так же крепдешином, нейлоновыми чулками, бразильским кофе, листьями папоротника и горной лавандой. От них не струился запах мяты, моря, белого островного песка, желтых полевых цветов, кубинских сигар, падших чернокожих девственниц, мадагаскарской ванили и сладкого миндаля. Даже свежей жимолостью они не пахли.
      Женщина же пахла. Трудно сказать чем. Что-то необычное. Возможно, она пахла просто женщиной.
      Кроме того, она не курила. У нее не было перекуров. Тот кто не курил был вынужден вообще из-за станка не подниматься. Поэтому курили все. Многие даже больше, чем бы им хотелось. Многие тянули одну за другой. Многие ставили рекорды. Кроме нее.

Токари.

Самыми богатыми были токари-фрезеровщики. Они были богатыми настолько, что с нами почти не разговаривали. У некоторых были автомобили. Может быть, золотые часы. Может быть, некоторые носили запонки с бриллиантами. Может быть, яхты, розы и попугаи, я не знаю.
      Получали они рублей пятьсот. Редкий профессор получал больше. Я их побаивался. У них и роба была другая, мягче и сидела изящнее. Говорили они, если они вообще говорили, длинными, сочными предложениями, полными деепричастных оборотов и сослагательных наклонений. Они даже жрали вилкой. Мало курили. Посещали парикмахерскую…
      Когда я приходил в цех они уже работали. Они еще работали, когда я уходил. Я не был уверен, ночуют ли они дома когда-нибудь. Они могли бы спать на станке или вообще не спать.

Отк.

Просверленные детали нужно было нести в ОТК. Две полных женщины в синих халатах измеряли их большим блестящим штангенциркулем. Хорошие клали в один ящик, нехорошие в другой.
      Не знаю, куда потом девались нехорошие. Возможно, они попадали прямехонько в ад. Или проходили чистилище и лишь потом попадали в ад. Во всяком случае моим не везло. Мои попадали в ад в полном составе.

Друг.

Конечно, у меня был друг. Мы познакомились в цеху. Он занимался тем, что строгал алюминиевые чушки напильником, перед тем как они попадали ко мне. Отличный парень, удивительно похожий на Пушкина.
      Настолько удивительно похожий, что если бы не алюминиевые чушки, я бы решил черт знает что. Я бы решил, например, что он его правнук. Отчего, в самом деле, правнук Пушкина не мог строгать алюминиевые чушки? Мог. Впрочем, это мог быть сам Пушкин. Вдруг, Александр Сергеевич вовсе не умирал, а жив-живехонек, молод, бодр и вовсю работает.
      Однако, к весне мой приятель сделал модную «химию», совсем запустил свои бакенбарды и сходство его с Пушкиным достигло просто катастрофических масштабов. Он стал даже более похож на Пушкина, чем сам Пушкин. Кроме того, он зазнался, забросил напильник, стал курить, лежа на крыше администрации завода, развязно требовал двойную подливу к котлетам и собирался в Америку.

План.

По понедельникам мастер собирал нас у наших маленьких слоников и говорил о необходимости удвоения. Он говорил также, "А вот некоторые..." и указывал на меня. Впрочем, казалось, от меня не ждут трудовых подвигов. Я просто виновато блестел очками и обещал стараться. Никто не верил...
      Однажды, я аккуратно старался до обеда и два часа после него. Я вошел в какой-то дурацкий раж и продолжал стараться до вечера. Я был доволен собой. Я утирал пот рукавицей и устало улыбался. Я представлял себя, счастливого, испачканного мазутом в передовице нашей газеты. "Молодое поколение пришло на смену..." или вроде того. Но вечером две полные женщины из ОТК измерили мои старания большим штангенциркулем. Выяснилось, что я настарался на приличный долг заводу и чтобы возместить результаты своих стараний я должен буду стараться еще неделю безвозмездно.
      После этого я завязал. Я понял, единственное, что я могу сделать для родного цеха - это не делать ничего. Тогда все вздохнут спокойно. Тогда они смогут все удвоить. Не делать ничего у меня отлично получалось. Это был дар Божий.