Запахи детства

Чем старше становишься, тем чаще задумываешься над тем, кто ты, зачем, откуда. Вспоминаешь о своих корнях, о бабушках...

Их у меня обеих звали Лушами: одну Лукерья Петровна, другую Лукерья Игнатьевна. Я их обеих очень любила, особенно мамину маму. Отцова родня меня, честно говоря, недолюбливала.

Помню такие картины из детства: мне лет десять , мы с сестрой Верой (она младше меня на полтора года) в гостях у папиной мамы - бабы Луши. В доме, в красном углу, - иконы, горит лампадка, стол уставлен яствами: блюд десять, не меньше. Но прежде чем вкусить пищу, надо перекреститься (на пороге гор¬ницы, в которой висят иконы) и повторить за бабой какие-то слова. Вера уже все, что положено, сделала и уплетает за обе щеки, а я стою, плачу. Мне креститься нельзя: я пионерка. До сих пор не помню, крестилась или нет, но то, что вместе со слезами ела вкусности – это точно. Может, дед заступался, Николай Кононович, великий труженик, передовой механизатор – помню, как бегали считать звездочки на его комбайне. Он и коров доил сам. Баба все больше болела и хозяйкой была только в хате. А еще у деда был огромный сад: яблоки, сливы, крыжовник. Поэтому на столе круглый год водились и яблоки моченые и арбузы соленые и мой любимый густой кисель, что едят ложками, деревянными.

А еще из детства запахи трав всяких: мяты, мелиссы, еще чего-то (отцова мать была травница), и я любила принюхиваться к пучкам, висевшим на веранде, и спрашивать: "А это что? А это зачем?" И лечила нас всех почему-то бабушка: и с оспой мы были у нее, и с корью. Била по рукам, чтоб "не портила красоту", укрывала красным одеялом, "чтоб ушла с тела краснуха", молитвы какие-то читала, когда мы спали, а я подглядывала тайком сквозь смеженные ресницы, водой святой сбрызгивала. Да она и ноги мне "сповывала", чтоб не была косолапой.

Наверное, тогда засело все это в мозгу: люблю собирать травы, читать об их свойствах, подмешивать их в чай зимой, когда на улице холодно и нет "витаминов".
А когда мне было двенадцать, родители разошлись. Вера осталась с отцом, сказав: "А кто будет папке рубахи стирать, есть варить?" А мы с Надей, ей было восемь лет, уехали с мамой к другой бабе Луше.

... Нас у мамы двое, Надя постоянно болеет, (хронический бронхит), денег не хватает, осень, своего угла нет, на матери деревенское клеймо "кукушки". Правда, когда в бесконечной очереди "с зарплаты" одна из настоящих кукушек, залезая вперед матери, назвала ее так вслух, я ей чуть глаза не выдрала. Успокаивали и оттаскивали меня всей очередью.

И вот мать жалуется бабе Луше: "Все плохо, как быть, как жить". Бабушка моя говорит: "Бог поможет!" А я стою рядом и говорю: "Нет его, Бога! Был бы, так он нам тыщонку с неба подкинул". Баба моя аж подпрыгнула: "Свят! Свят! Да разве можно так о Боге-то!" Вот тогда, в двенадцать лет, она меня выучила молитве "Отче наш", сказала, что это самая сильная мужская молитва. И еще всегда меня "пушила" (ругала): "Не чертись! Не гневи чертей! Лучше покажи им всем кукиш и скажи "Господи, прости!"
Помню бабину русскую печку, полати, тыквенную кашу, красивые резные вареники, пышные желтые оладьи, сундук с парчовыми кофтами. И еще помню, как она учила лозинкой мою младшую сестру, когда та била ногами об пол и просила среди ночи конфет (конечно, мамы рядом не было).

А на третьем курсе пединститута мы своей группой "Б" "прокатили" атеизм. На первом практическом занятии ребята (их в группе было десять, все после армии) спросили преподавательницу: "А вы лично можете доказать, что Бога нет? А когда Вам страшно, Вы разве не говорите первое, что на ум взбредет: "О, Господи!"? Женщина была мудрой. Мы не пошли на экскурсию ни в церковь (польский костел), ни в молельный дом, но зачет она нам всем поставила. А в молельном доме, у баптистов, главным был отец Афанасий, муж моей двоюродной бабы Поли, старшей сестры бабы Луши, и уж, бываючи в гостях, я хорошо знала: грешил дед Афонька!Прятал в потаённых углах "горькую" и употреблял "с устатку". Но баба Поля все эти углы тайные знала и корила его частенько при нас, гостях.

В общем, все мы родом из детства. И вся наша вера и безверье – оттуда.
А когда у меня родился больной сын, и в двадцать семь лет я стала "уходить в запредел", тут уж я, коммунистка с двадцати лет, филолог, вспомнила все бабушкины заветы.
Тетя Вера, дочь деда Афоньки, дала мне библию с псалтырем, написала при каких нуждах какой псалом читать, передала через мою маму массу молитв. Какие для чего, я разобрала со временем. А уж те, которые идут к моей душе, знаю наизусть и пользуюсь.

Окрестила меня в девяносто пятом году младшая сестра: "...Чтоб болезнь от тебя отцепилась, и чтоб все монахи мира молились за твое здоровье и здоровье твоего сына", - сказала она. Помню, как во время обряда крещения отец Валентин, обходя нас всех (человек тридцать), никому ничего не сказал, а мне повесил на шею большой медный крестик на синей шерстяной ниточке и сказал одной из всех: "Читайте больше слово Божье!"

Я всегда говорю детям в школе (когда мне их доверяют): "Мы с вами не просто что-то взятое на пустом месте, - мы звенья единой цепи: бабушек, дедушек, всех наших "пра-пра". Надо про¬сто прислушиваться к себе, понять себя, и почаще общаться со своими бабушками записывать и запоминать их сказки, были".

... Дети мою бабу Лушу застали и очень любили ее, также как и я, может больше. А я очень любила слушать ее: как жили, что видела. Про "Авеля и Кавеля", братьев, что вилами закололи друг друга, и вон они сейчас на Луне, она нам, внукам, рассказала, когда мы шли домой, засидевшись в гостях дотемна. Помню, как жались мы к ней всю дорогу со страху, а она тихонько посмеивалась. И про то, как Богородица к ней с неба на облаке спускалась, когда она колхозные снопы в поле караулила в войну, и про то, как домовой перед похоронкой душил ее, и, уходя в дверь, когда она спросила: "К худу или к добру", прохрипел: "Ху-у".

Голос бабушкин до сих пор помню. В сорок два года осталась она одна. Дед Филька умер от воспаления легких в Суражевке четырнадцатого апреля тысяча девятьсот сорок пятого года, куда был посажен за невыход на работу по законам военного времени. Вырастила семерых детей, восьмой, старшенький, пропал без вести в сорок четвертом, он играл на проводах на гармошке, пел, плакал и говорил: "Не вернусь я, мать". Она не плакала, когда друг сына прислал письмо, что Николай пропал без вести: "Не вернулся с разведки", а просто упала как подкошенная. Жаловалась: "Глаза болят – слез нету, хоть и луком натру. А ты плачь, плачь, – говорила она, - глазное яблоко слезой омоется – лучше видеть будешь".

Бабе своей я верила на слово. Иконы у нее, правда, не такие богатые, как у Лукерьи Игнатьевны, но были в переднем углу. Я любила там порядок наводить перед праздниками. И про то, что на Благовещенье «птица гнездо не вьет, а девица косу не плетет», я узнала от нее, и про пасху, и про многое другое. Постов Лукерья Петровна особо не соблюдала, читать не умела, только названиия газет по буквам крупным. Так вот, сидя около нее, и слушая ее "пык-мык", научилась читать моя дочь в пять лет. Зато деньги считала отлично, была всегда при деньгах, тра¬тить их не любила, жалела на себя. Прятала в "гаманке". Вся деревня брала у нее взаймы.Кто сколько должен, знала наизусть. Любила деньги пересчитывать, вместе с теми, что "на людях". Наверное, это от прадеда: тот был самым богатым в нашем краю: держал лавку, постоялый двор, заимку, работник у него был. Однажды взял бабу с собой в город Благовещенск, купил ей лаковые серебряные полусапожки на шнурках, цветной подшалок. А в период раскулачивания все распродал и поехал к дочерям в Комсомольск. По дороге их с бабушкой Таней сняли с поезда в Хабаровске без документов, послали валить лес, там они и сгинули оба. Дочерей у прадеда было пять: Поля, Луша, Лиза, Ольгутка, Аленка и сын Николай. Мою Лушу "перестарку" (в девятнадцать лет) отдали в бедную семью "взамуж". Так она стала Семеновой. Петров день, двенадцатого июля, почитали особо, хотя кроме молитвы "Отче наш" ничего не знала и в церкви не была.
Никогда не сидела без дела: вечно что-то резала, распускала, вязала: то половички кругленькие, то носки на всех нас, внуков. Часто у нее гостила и подолгу жила бабка Аленка. Я ее тоже очень любила, и дети мои. Плавала моя баба хорошо, она меня и на спинке научила плавать, и "поплавком", и "утопленником". Никогда не боялась нас на речку одних отпускать, только пугала все: "Вшей разведете, они веревку сплетут, и утащит вас водяной в свое царство". "В песок почаще зарывайтесь, он от солнца горячий - всю хворобу вытянет (все нутро прогреет)". Кино очень любила, особенно индийское. Я даже на спектакль ее однажды в клуб водила. Ставил его Зуев Станислав Александрович (дядя Лявка, как звал его мой сын). Он его все за Вячеслава Добрыни¬на принимал. Встретит на улице, поздоровается и говорит: "А я тебя вчера по телевизору видел".

А в последние годы бабушка вдруг стала дружить с баптистами. Когда я у нее спросила: "Ты ведь православная, чего в баптистки записалась?", она ответила: "А-а-а! Бог один. А старухи придут и так они хорошо поют, так "ловко", и мне на душе легче и веселее. Бог простит!" А сейчас фанатично верит в Бога моя младшая сестра, та, которую баба лозиной учила. И посты все соблюдает и детей "постит". Я ей всегда говорю: "Бога надо иметь в душе, а не выставлять напоказ". И вспоминаю слова отца своего: "Заставь дурака Богу молиться, так он и лоб об пол расшибет", "На Бога надейся, а сам не плошай", "Бог-то Бог, да и сам не будь плох!" А еще помню слова свекрови моей покойной, Анны Андреевны: "Бог – не Микишка, видит, кому лишко".

Кстати, у фанатично верующей Лукерьи Игнатьевны все дети неверующие. Видимо, Надя, отцова любимица, за всех верит... А вообще-то я не против Бога, я - за, но помню слова: "Не поминай Бога всуе (зря)". И, честно говоря, меня удивляет: почему так много людей моего возраста и постарше не знают ни одной молитвы, ну хотя бы "Отче наш", "Богородице". Почему? Может, бабушек плохо слушали, не почитали, может "корни" где-то порушены?
Есть у моей матери любимый стих:

Заболела мать.
И той же ночью телеграф
Не уставал стучать:
"Дети, срочно, очень срочно,
дети,
Приезжайте – заболела мать! "
Из Приморья,
Ромны и Иркутска,
Отложив до времени дела,
Дети собрались...
Да только жалко:
У постели, а не у стола.
Гладили морщинистые руки,
мягкую серебряную прядь.
Так зачем же дали вы разлуке
Так надолго между вами встать?
Мать ждала вас в дождь
и снегопады,
В тягостной бессоннице ночей,
Разве горя дожидаться надо,
Чтоб приехать к матери своей?
Неужели только телеграмма
Позвала вас к скорым поездам?
Слушайте!
Пока у вас есть мамы,
Приезжайте к ним без телеграмм!

Это наш семейный стих.
У бабы Луши в тысяча девятьсот семьдесят девятом году вскрылась застарелая язва: сгустками отовсюду хлынула кровь. Моя мама вызвала всех. Фельдшер поддерживала бабу уколами, только чтоб все дети собрались! Последним приехал из Иркутска дядя Толя. Баба ждала его. Приехал в отпуск на два месяца и сказал: "Мать, мы еще повоюем! Прогоним эту старуху с клюкой!" Делал ей массажи, кормил по часам, тормошил... И она прожила еще десять лет.

Умерла бабушка двадцать восьмого октября, когда земля была еще "мягкой". Помню ее слова: "Это злые умирают зимой, добрые – летом". Бабушки нет в живых, но я всегда чувствую ее присутствие. Она мне не снится – нет, но во мне живут ее слова, молитвы, голос...

Она ни разу ни с кем не поругалась. Моя Семениха. Наверное, и я, когда мне будет лет шестьдесят пять, стану спокойной и доброй, и не буду пере¬чить старшим. Вот только бы внуков доверили, а то ведь не дадут: испорчу. Непокорных выращу и сказки про Тома и Джерри рассказать не смогу...

Помню, лет в восемь-девять учат меня отцовы сестры хором: "Мать с отцом надо на Вы называть! Что это еще за ты? Это неуважение". Я со слезами на глазах в ответ: "Чужих буду звать на Вы, а маму с папой на ты - они мои, родные". Что мы, чопорные англичане что ли, у которых даже кошку на ты не зовут?!.