А завтра я буду смеяться

"Сегодня я буду писать. Много писать ни о чем.
А завтра читать и смеяться. Все подумают, что
я сошла с ума. А я подумаю, о том, как черно-
белое Лего слов в темно-синих ночах вытачивает
из моего разума шедевр. Возможно классический
и изящный, прекрасный, как греческая колонна,
которая во все времена считалась безупречной...
Или же аляпистый, бугристый, с острыми углами
и дырами насквозь, столб в стиле, который люди
осознают и примут только через десятки лет...
Как знать, как знать..."


   Стрелки на часах мерно отсчитывают сдачу, сердце задает ритм мыслям, будто бы барабанщик одной из рок-групп перед вступлением, палочками. Конструктор складывается легко, в отличии от предыдущей сотни ночей.
- Сегодня я буду писать. Много писать ни о чем... – повторяет она себе.
   Август закончился. Тридцать девять дней назад. Давно. Она встает и долго смотрит в окно. Мутная половинка луны приросла к черной пустоте.
- Тоска! Чертова тоска! – процеживает она с негодованием и хрустит пальцами.
   Засунув руки в карманы джинс она прохаживается вдоль стола. Шаг левой, шаг правой, еле слышно поскрипывает пол, еще пара шагов, уверенный разворот и снова к окну.
- Что, детка, дожилась? Поделом тебе. – корит она кого-то, возможно даже себя. – Сильная, говоришь? Ну-ну.
   В ее голове кишат воспоминания, словно огромный лесной муравейник. Нет, жестче. Термитник. Целый огромный город. Мегаполис с миллионами жизней и судеб. Но на самом деле все проще. Примитивно. Всего лишь воспоминания. Привидения прожитых дней.
- Где ж твоя сила, милая? Какого ляда ты смотришь в это грязное окно? Думаешь сделается легче? Хах! – драмматический смешок с придыханием вырывается и ударяется в стекло (а ведь никто ее этому не учил!) и ни один мускул не дрогнул на ее лице. – Ни-чер-та! – произносит она, отчеканивая каждый слог, как монетку новой валюты.
   В комнате становится сложно дышать. Ощущение высокогорной разреженности воздуха. Разреженности тепла. Разреженности тишины. Теперь звуки становятся раскатистее и звонче, даже с каким-то еле уловимым эхом.
- А завтра ты будешь смеятся. А они скажут, что ты больна! – почти вскрикивает она и на губах появляется лукавая улыбка, а в глазах утраивается тоска.
   Эхо разбивается о стены вдребезги и осыпается мелкими, острыми осколками. Если бы она обернулась, то непременно подумала бы о крысах, для которых каждый шаг по комнате теперь стал бы смертью. Но... она неотрывно смотрит в окно.
- Ты крутишься, крутишься, – она медленно выводит пальцем в воздухе невидимую спираль, по которой сползает взглядом, – а ведь никому до тебя нет дела. Никому, деточка. – под спиралью появляется жирная точка, как под восклицательным знаком.
   В открытую форточку устремляется тонкая струйка дыма. Луна стала выше и теперь затянута сизым, пахучим узором. Воздух сырой, с привкусом затхлых листьев.
- Они все равно скажут, что ты больна. – нараспев произносит она и прищелкивает безнадежно языком.
   Пепел падает на подоконник, она задувает его в угол, нарушая тем самым привычный жизненный уклад старого паука, колдующего над засохшей мухой.
- А ты всего лишь слаба. Слишком слаба, чтобы доказывать обратное. – она опускается на пол, обхватывает голову руками, прижимает к коленям. – Тщетно.
   Часы отсчитывают сдачу.