Смерти не будет продолжение-5

Всю  ночь  шел  дождь.
Он  шел  и  утром, всю  дорогу  в  аэропорт.
Куда  она  ехала, как  на  иголках. Тревога  не  отпускала  все  два  часа  в  такси. Даже  сердце  закололо – первый  раз  в  жизни.
Только  у  входа  в Шереметьево  дышать  стало  легче.
Лёвка  шел  то  рядом, то  чуть  впереди  – в  кожаном  плаще  и  кепке  надвинутой  на  лоб, с  пустой  трубкой  во  рту, стремительный, худой,  неотразимый.
Успевший  обаять  по  дороге  и  хмурого  таксиста, и  девушку  на  ресепшен.

- Рановато  приехали. Ничего. Хорошо, что  летим  налегке.

Багажа  не  было –  не  считая  кожаной  сумки  через  плечо.

- Ты  точно  все  взял?
- Документы. И  папочку. И  лекарства, блять. Обратно  полетим  с багажом.  Там  сейчас  как  раз  распродажи. Куплю  тебе  всякие  красивые  вещи …и  себе  тоже. И  ещё  походим  по  всяким  блошиным  рынкам … купим  домой  что-нибудь  красивое.
- Ты  принял лекарство?
- Принял … кажется.
- Сколько  раз  в  день  ты  его  принимаешь?
- Пять. У  меня  на  бумажке  все  написано … если  я  её  не …
- Дай  мне. Я  сама  буду  следить, по  часам.
- Ну, вот  она. И  не  лезь  ко  мне, пожалуйста,  со  всякой  ***ней.
-  Давай  так – с  этой  секунды  ты  занимаешься  исключительно  креосами. А  всю  ***ню  я  беру  на  себя.

Он  ничего  не  ответил, только  хмыкнул, потом  быстро  уткнулся  носом  в  её  макушку.
- Ань! Давай  пострижем  тебя  в Париже  под  мальчика …
- Опять  римейк?
- Да. Я  только  сейчас  сообразил, как  мы  похожи. Мы  с  тобой    влюблены  в одно  и  то  же  кино. Мы не  очень  любим  кушать. И  мы  очень  любим  … как  бы  это  сказать? Я  решил  все  же  отвыкать … понемножку.  Как  это  сказать? Ну  не  заниматься  же  любовью, блять!
- Ну, скажи – трахаться.
- Нет. Трахаться – это  бить  друг  друга  по башке. А это …
- Нам  пора. Уже  объявили  посадку.

Трап.
Знакомый  с  детства. Только  люди  другие. Одеты  по-другому. И  очень  много  мусульман. Или  так  кажется.

- Это  ВИП-салон?  Здесь  прямо, как  в  гостинице …
- Анечка, это  ещё  не  ВИП. Обратно  полетим  в  настоящем  ВИП. Триумф, так  триумф. Погоди, надо  им  рейс  сообщить.

Он  что-то  говорил  по-французски, в  айфон  с наушниками.
Она  взяла  сумку, поставила  на  колени, села  у  окна.
Глядела  в  круглый  иллюминатор  на  лужи  под  колесами.
Самолет  тронулся.

- Ань, осторожней, не  мни. Там  моя  шляпа …    Как  прилетим, я  сразу  её  надену. Поставь  сумку  наверх. Проверь, она  там?
- Там. Зачем  ты  столько  солнечных  очков  набрал, мы  же  не  на  Мальдивы  едем.
- Ну  и  что, в  Париже  обещали  солнце.

Он  снял  плащ  и  кепку. Аккуратно  свернул  и  тоже  положил  наверх. Остался  в  палевом пиджаке  поверх  голубой  рубашки.

- Лёва, пристегнись. Сейчас  взлетим.
- Терпеть  не  могу  эти  ремни, они  на  живот  давят. ****ь, ещё  три  часа. Когда, наконец, научат  телепортироваться?! Столько  времени  уходит  зря …

Пожилая  пара – с  собачкой  в  корзине.
 Двое  влюбленных  геев.
 Восточное  семейство.
 И  какой-то  наш …член. С  женой.

Подъем.
 И  что-то  отрывается  внутри.
 И  чуть-чуть  тревожно.
 Точно  рождаешься. Или …
Сколько  их  было  раньше – аэропортов, перелетов, подъемов  по будильнику.

- Лёва, а  почему  ты  хочешь, чтоб  я  снова  играла? Мужчины, наоборот, ревнуют  к  таким  вещам.
- Потому  что  мне  это  нужно. Помнишь  про  креос? Он  уже  почти  готов. Когда  войдешь  в  форму – начнем  работать.
- Я  буду  играть  на  сцене?
- Нет, конечно. Ты  будешь  за  кадром. Все  будет  на  экране. Ну, и  ещё  будешь  играть  дома, для  меня. Мне  некогда  ходить  на  концерты.
- И  всё?
- Конечно. А  ты  что  думала – опять  концерты, мировые  турне, интервью, поклонники  с  букетами?
- Н-нет … Ты  что!   Какое  турне? Разве  я могу  тебя  бросить  хоть  на  день?
- Ну  и  все. Будешь  играть,  и  смотреть, как  я  тебя  слушаю.

Все  успокоилось, стало  ровно  и  тихо.
За  окном  началась  ледяная  пустыня.

- Ань, дай  мне  сумку. Там  карандаш  и  блокнот.
- Поспал  бы  немного …
- Ну, да, делать  мне  больше  нечего.

Он  положил  блокнот  на  колени. Взял  карандаш. Занес  его  над  белым  листом, точно  примериваясь, находя  нужное, единственно  точное  место.

- Лёва, а  что  это?
- Это  первый  креос. То  есть, вначале  должна  быть  форма …суть.…Это  может  быть  что  угодно, хоть  яблоко  или  рыба. А  может, вообще,  ****а  или  ***. Потом  уже  появляется  каркас …всякие  опоры. Впрочем, можно  и  без  опор.
- А  что  ты  сейчас  делаешь? Это  какой-то  проект?
- Ну, да.  Для  одной  девушки. Для Анны  Калининой. Мадам, вы  же  меня  наняли  на  прошлой  неделе, а  я  ещё  ни  ***  не  сделал. Ты  можешь  меня  уволить…и  нанять  другого.
- Ещё  чего! – Она  уткнулась  носом  в  горячее  плечо, потом  опять  заглянула  в  белый  лист, любуясь  даже  не  на  линии, а  на  движенье  руки, на  карандаш  в  пальцах. – А  можно  я  посмотрю? Это  же  дом  для  нас …
- Это  дом  для  Насти. И  для  нас. Смотри, не  мешай.
- Лёва!
- Ну, что?
- А  если  не  только?
- Если  не  только – что?
- Не  только  для …нас  троих. Ещё  больше. Я тоже  от  тебя  хочу. Рыженького. Или  рыженькую.
- Ты  охуела, Аня?
- Почему?
- Потому  что  я  болен. И  не  знаю, сколько  мне  осталось  жить. А  ты  не  умеешь  ничего. Даже  чайник  вовремя  выключить. Достаточно  аргументов?
- А  я  тебя  вылечу. Помнишь?
- Вот  когда  год  пройдет, томограмму  сделаем, тогда  и  посмотрим. А  сейчас  не  мешай.  И  так  мало  времени, скоро  садиться.

Она  послушалась, стала  молча  смотреть, как  растут  и соединяются  линии, движутся  пальцы.
 Он  был  здесь, рядом – и  в  то  же  время  далеко. Точно  за стеклянной  стеной.  Прервался  один  раз, только  для  того, чтоб  расстегнуть  манжету  на  рубашке, на  правой  руке, в  которой  был  карандаш.

 Вдруг  точно  зазвучала  музыка. Не  на  рингтоне, в  ушах. Не  музыка, а  мотив. Он  был  осмыслен. Оправдан. Он  не  имел  источника – кроме  пустыни  за  окном. И  своего дыхания. А  сейчас – это  была  уже  музыка.

Наверное, она  её и  усыпила.

 Потому, что  когда  она  проснулась, свет  был  притушен, точно  весь салон  дремал. Лёвка  тоже  заснул, держа  блокнот  на  коленях, не  выпуская  карандаша  из рук. Она  впервые  видела, как  он  спит, и  будить  не  хотелось.

 Напрасно  обещали  солнце, за  окнами  был  туман  и  потеки  дождя.
 Свет  в салоне  стал  ярче, прошла  стюардесса.

 Люди  в  креслах задвигались, зашевелились, слов было  не  разобрать.
Надо  было  пристегнуть  ремни, но  она  не  пристегивалась, никогда. И  сейчас  не  хотела.

Лёвка  спал, тихо, откинув  голову  набок. Глаза  были  закрыты, рот  тоже  приоткрыт  чуть-чуть, виднелась  полоска  зубов.

 Будить  его  было  жалко. Но  все  же    провела  указательным  пальцем  по  теплой  щеке, тронула  кончик  носа. Он  не  проснулся.

В  салоне  вспыхнул  свет, на  трех  языках  объявили  посадку, температуру  за  бортом  и  температуру  в  Париже.
Привычно  оторвалось  внизу  и  заложило  уши.
За  окнами  было  пасмурно, дождь лил, и  на  стекле иллюминатора  плыли  потеки  дождя.
Она  потрогала  его  за  плечо. Он  не  откликнулся, только  голова  ещё  сильнее  склонилась  набок.

Самолет  встал.

Она  оглянулась, беспомощно, потом  снова  тронула  его  за  плечо.
Стюардесса  показалась  в  дверях, и  первые  пассажиры  пошли  к  выходу.

Она  тряхнула  его  за  плечо, потеребила  за руку.

Рука  с  расстегнутой  манжетой  свесилась  вниз, блокнот  упал, и  тонкий  чертежный  карандаш  покатился  по  красной  ковровой  дорожке.

Салон  почти  опустел, а  он  все  так  же  спокойно сидел, наклонившись  вперед, свесив  голову  вниз, точно  спящий.
Не  повернул  её  даже  тогда, когда  крик, звериный, не  человеческий,  не  крик, а рев, или   вой, раздался  над  самым  ухом, точно расколов  Землю  и  небо  пополам …

На  две  равные  половины.