Суки-москвичи. Ненависть

Суки-москвичи.
(Ненависть).
Нина Алексеевна жила в подмосковном городке. В курортном подмосковном городке, в бывшем наукограде с законсервированным коллайдером-адроидом. Рядом протекала река, знаменитая тем, что отделяла Московскую Область от Калужской. Карьер серел в черте города – что называется городской пляж. Нина Алексеевна была женщиной в городке известной. (Когда-то известной.) И до сих пор водила некоторые влиятельные дружбы. Например с Клавдией Егоровной – её внучок начальствовал в УВД.
-- Я тебе, Лексевна, скажу. Внучок по пьяни выболтал. Только ты ни кому.
-- Да что ж я… Да когда ж я… Хоть словом я… -- бормотала Нина Алексеевна, предвкушая секрет и красная  «от давления».
-- Карьер-то, слышь, купили.
-- Ну. Это все знают.
-- Знают то все. Но не всё. Не перебивай, Лексевна. Я старше тебя. Я с тридцать седьмого, а ты с тридцать девятого.
-- Да я ж…
-- Я репрессированная ещё в мамкиной утробе…
Нина Алексеевна испугалась – Клавдия Егоровна оседлала любимого конька. Сейчас пойдёт рассказывать, как в Сибири, в эвакуации, всем конфетки раздавали,  а её обходили – не делились с врагами народа жжёным сахаром.
-- Так что, Клавдия, карьер-то?
-- Перебиваешь, трындычиха, а теперь «что» да «что». То да то! Вот! -- и Клавдия Егоровна с достоинством поправила на макушке накладной пучок в советской сетке за 80 копеек.
-- Так что? – взмолилась Нина Алексеевна.
-- А то. Карьер-то в том году по осени чистили с водолазом.
-- Да его чисть-не чисть – не вычистить. Весь пляж суки-москвичи окурками забросали, бутылками закидали, осколками, небось и дно замусорили?
-- Лексевна! Опять?! – прогремела Клавдия Егоровна.
-- Да я. Так что?
-- Что? Что? – обиделась Клавдия Егоровна. -- А то,—она выдержала паузу, вперяясь взглядом в подбородок собеседницы. – У тебя коронки металлокерамика?
-- Что ты, Клавдюш! Что ты! Это ты у нас здоровенная, в смысле  со здоровыми имплантами.
-- На штифта-ах, -- гордо щёлкнула искусственным зубом Клавдия Егоровна.--  Внучок к юбилею подарил! -- и вдруг вскрикнула, хватаясь за щеку: -- Ё-моё: опять! Свистят.
-- А у меня годков как десять – челюсть, -- Нина Алексеевна, довольная, что у подруги обнаружился свист, подобострастно закивала.
-- Челюстина – свои преимущества, – просвистела Клавдия Егоровна. – У меня всего три штифта, а коронки шатаются. Менять надо. А в карьере всё в покойниках, – неожиданно закончила она. 
-- Ох ты! – подскочила на стуле Нина Алексеевна. – Господи, твоя воля!
-- Ходили водолазы, ходили по дну, ползали. Всё – в трупах. И не достать многие. Что уж рыба пожрала, кости в песок ушли, одна обувь. А свежие тыкнешь – они и расходятся. На молекулы-на атомы. Так всё и лежит.   
-- Вот! Так я и знала! – обрадовалась Нина Алексеевна. – Сроду в карьере не купалась. Только в первые годА, как работать здесь стала, пока  квартиру не дали. А потом – ни ногой.
-- Я-то всегда на море ездила. Ежегодно, – Клавдия Егоровна любила прихвастнуть. На море она была от силы раза три – Нина Алексеевна это хорошо помнила, хоть и годков минуло чёрти сколько.
-- А я до сих пор в речке купаюсь.
-- Но речку тоже москвичи с того года засрали, -- довольно присвистнула Клавдия Егоровна, потому что она со своими толстыми щеками и всею дряблой фигурой не решилась бы залезть даже в пансионатовский лягушатник, не то, что в речку. И в ванну-джакузи Клавдия Егоровна никак не помещалась. Увы.
-- Чтоб им всем подохнуть. Убивцы. Так им и надо. Пусть, пусть с трупами полощутся, раз так неймётся.
-- Правильно говоришь, Лексевна. Денег на море нет, вот к нам и прутся. Такая напасть.
Такие приблизительно разговоры (не о карьере естественно, а о москвичах), возникали в городке каждую весну. Как только в мае липы покрывались светло-зелёными крапинками, так тут же доска на улице Ленина покрывалась свежими объявлениями: «Сдам однокомнатную квартиру на лето. Не мужчинам, без детей. Молодёжный проезд, 5 этаж, без лифта». «Сдам квартиру на лето семейной паре. Рядом с карьером. Оплата вперёд за два месяца. Можно с одним ребёнком, а лучше без». «Сдам комнату в районе Гостинки на лето одинокой женщине без детей. Вид на карьер, тихий двор, сверху аромат лип и под». Колыхалась на ветру  бумажная бахрома с напечатанными и написанными по старинке, от руки, телефонами. Нина Алексеевна крутила у глаз сорванную бумажку и не могла понять: причём тут «лип и под». В конце концов, устав мучиться и решив, что это всё обман катарактного зрения, Нина Алексеевна с  остервенением перешла к отдиранию-отцарапыванию-отскребанию  объявлений. Подолгу задерживаться у доски Нина Алексеевна боялась. Поэтому больше всего доставалась объявлениям со словом «сниму».
-- Земляки – что ж. Денег нет. Вот и крутятся. Хоть как-то свести концы с концами. А москвичи – это гады, – соглашался дед Вольдемар, выползая  на лавочку «погреть косточки» .
Дом, где жила Нина Алексеевна был шестидесятником. Кирпичный, девятиэтажный, потолки  три-двадцать. Лифт сейчас обветшал и мусоропровод забит -- приходиться мусор во двор носить. Но дед Вольдемар говорит, что за границей вообще нет мусоропроводов, все несут пакеты с отходами на улицу. Отдельно – стекло, отдельно—пластик, отдельно— «био», по нашенскому – срач, блевотина и объедки. Дед Вольдемар, когда был ещё Владимиром Никоноровичем, ездил в загранкомандировки. «Жигули»-шестёрка, купленные на чеки,  до сих пор стоят во дворе. Каждый день протирает он их тряпкой, зимой -- откапывает от снега, летом замазывает алифою – маскирует раны времени, ухаживает за машиной лучше, чем за парализованной своею женой. За последние лет двадцать дед так никуда и не съездил. Шины у «жигулёнка» спущены,  бампер помят. В салон машины иногда лазит шпана, двери давно не закрываются. Но дед Вольдемар упорно заклеивает двери советской чёрной скотчем-изоляцией,  втыкает в сидения ржавые булавки -- чтоб не повадно было. И лазят последнее время действительно меньше. Или это дед Вольдемар всё реже подходит к машине, а всё чаще просто отсиживается на лавке? В ногах у деда пёс --тоже Вольдемар. Старый, лохматый, грязно-белый. Он уже давно не может лаять. Вместо лая выходит кашель. С весны и до осени в хорошую погоду дед Вольдемар греется на лавке. Остальные старожилы, точнее старожилки лишь вечером выползают из добровольного заточения отдохнуть и пообщаться.
-- Это вот мы состарились… живём… существуем худо-бедно, -- говорит тётка Любаня, толстая румяная молодая пенсионерка с напудренным лицом. – А сколько народу молодыми гибнет.
Нина Алексеевна уже хотела продолжить разговор и рассказать о трупах в карьере, но во время прикусила язык.
-- Да-а.. – проскрипел дед Вольдемар. – Больше всего гибнет людей на войнах и в автокатастрофах. Поэтому мой железный конь на привязи. Как пошли в девяностых иномарки, так и встал мой конь. Обиделся.
-- Сразу видно образованного человека, -- тётка Любаня погладила деда по костлявой спине.—Как по писаному говоришь, Вольдемарчик.
-- Э-эх. Ты бы это моей старухе сказала. Житья с ней нет. Каждый час заставляет памперс с ыё сымать. А они ж дорогие.
-- Ну вам же сын помогает, десять тысяч в месяц на лекарства даёт,—учтиво поправляла Нина Алексеевна. Как бывший бухгалтер бывшего научно-исследовательского института, который лет как двадцать уже стоял закрытым, она во всём любила точность и порядок.
-- Помогает-то помогает. А всё ровно жалко. Сколько творога можно купить на одну пачку памперсов. И сметанцы… и даже литровку…
-- Скажите! Это подъезд пять--дом десять? – к лавочке подошла женщина, ещё не старая, похожая на мужчину. В обтягивающих чёрных штанах и ветровке.
-- Ась? – подставил ухо Вольдемар,  он всегда прикидывался глухим -- он не любил посторонних.
У женщины заиграла в кармане музыка.
-- Алё! Да. Я здесь! Стою у подъезда.
Через минуту входная дверь открылась. И высокий усатый мужчина впустил «потустороннюю пришелицу».
-- Ох ты чёрт, ну что за напасть! Опять Олег квартиру сдаёт,—выругалась Нина Алексеевна.
-- А я слышала, он её продать хочет.
-- Продавать -- тогда бы агент был, – спорила Нина Алексеевна. – А, Вольдемар?
-- Да не факт. По разному. Может сам умеет.
-- Да где ж Олег умеет?! Он только пропивать умеет… денежка –то не непосильным трудом… -- злилась от зависти Любаня.-- Ох, несчастная Марь-Филипповна. Знала бы она, что с её квартирой   племяшкин сотворит. Притон!

Марь-Филипповна умерла года четыре назад. Племянник, которого до той поры никто и в глаза не видел, вывез из квартиры мебель – дед Вольдемар тогда, чтобы ничего не пропустить, сидел на лавке даже под дождём, пасся у подъезда круглосуточно, и его, тогда ещё не такая лохматая псина, устала гавкать на двигающаяся от подъезда к мини-фуре «мёбель», охрипла. Как дед Вольдемар не уговаривал полаять ещё, пёс не имел больше сил.  Нина Алексеевна ухаживала тогда ещё не за лежачей, а за сидячей в инвалидном кресле Вольдемаровой женой: подмывала, стригла ей ногти. А дед Вольдемар, ближе к полуночи возвращался и докладывал:
-- Всё вывез. И даже радио трёхпрограмное «Маяк 204».
-- Четырнадцать рублей– шестьдесят пять коп, -- автоматически повторяла цену Нина Алексеевна.
-- Две кровати завёз. Разобранные. Я опознал их по матрасам. Полуторки. И -- столик кухонный. И полочки без ручек.
-- А трюмо, Вольдемарушка, -- беспокоилась Нина Алексеевна. – Мы в мебельном вместе брали. Девяносто пять рублей. У Марь-Филипповны трюмо такое было. Чешское. И у меня такое.
-- Трюма не видел. Точно трюма не было.
-- Эх, Марь-Филипповна, Марь-Филипповна, -- сокрушалась Нина Алексеевна. -- Ведь сколько в ремонт денег вложила. Вместе за плиткой в «Хозяйственном» стояли, пятнадцать на пятнадцать, салатовая, по семь- четырнадцать за метр-квадрат, вместе обои клеили, розовые с жар-птичками, для солнечной стороны, по два-тридцать за рулон-двадцать метров-ширина шестьдесят. И такая напасть -- померла раньше сроку.

Теперь, спустя время,  Нина Алексеевна так бы не сказала. Она чётко сейчас поняла, что каждому отмерен свой срок. Что померла Марь-Филипповна, когда пришёл её час. Нина Алексеевна чувствовала, что скоро пробьёт и её час.  Нина Алексеевна уже не могла по утрам бодро вставать. Она лежала, смотрела на подоконник, на алоэ и фикус, и не знала сколько времени прошло. Раньше-то Нина Алексеевна сразу с утра включала телевизор, а теперь  лень было подходить, нажимать кнопки. Вот если бы был пульт,  как у Вольдемара, но ему сын свой старый телевизор отдал. А Нине Алексеевне приходится рассчитывать только на себя. Она всю жизнь одна-одинёшенька.

Пятый подъезд -- крайний. Нина Алексеевна, как только «чужестранка» зашлавнутрь, со словами «Пойду-ка прогуляюсь» покинула пенсионерские посиделки, и прогулялась в торец дома – туда,  куда выходил и её балкон, и балкон Марь-Филипповны—и не ошиблась! Дверь балкона заскрипела, открылась, Олег с женщиной, похожей на мужчину, появились на балконе.
-- Вот, вид, школа напротив, двадцать метров до школы -- говорил Олег.
Слышно было отлично. Второй же этаж у Марь-Филипповны.

«Как же я просмотрела его объявление?» -- сокрушалась Нина Алексеевна.
-- Теперь все по интернету сдают-снимают, -- говорила Нине Алексеевне, как бы читая её невесёлые мысли, Любаня.
--  Газета на что? Тот же интернет, – скрипел Вольдемар, и пёс одобрительно кашлял.
-- Теперь все газеты в интернете. Мне правнук объяснил. Говорит: «Бабуль, ты -- отстой. Не продвинутая. Отсталая».
У Любани родился второй правнук, поэтому она  «прожигала время» у подъезда:
-- Так мне эти малЫе надоели. Сил нет.
У Любани хоть и была четырёхкомнатная в противоположном торце, но обширнейшая Любанина семья в квартире давно не помещалась… В их семье никто позже двадцати не рожал, вот и вышло, что в свои шестьдесят четыре Любаня -- прабабушка.
-- Всё. Старшего подняла, -- говорила Любаня внуку о старшем правнуке, – а младшего сами тащите.
На лавке Любаня жаловалась Вольдемару на ухо:
-- Как второй правнук родился, мигрень у меня в хроническую форму перешла. Дома только в наушниках и сижу, в прихожей  телевизор смотрю. Это мне внук Юрка на Новый Год подарил. По совету правнука.
Запищал домофон. Женщина с Олегом вышли из подъезда.
-- Сдал гад. По харе вижу, -- прошипела Нина Алексеевна.
-- А мой Юрка ждёт-не дождётся когда москвичи понаедут, -- радовалась Любаня.
-- Ну: на то он и бизнесмен, – уважительно тянул Вольдемар.
-- Толку-то -- бизнесмен. Июль и август – вот и весь бизнес.
Внук у Любани экспедитерствовал мороженым. Вся многочисленная семья Любани и все знакомые семьи стояли с июня у морозильников на улицах  города и на  тропинках вокруг карьера.
-- Да ладно, не расстраивайся, Нинок, может и не сдал пока.
Вольдемар сказал  «Нинок», забывшись, по старой памяти. Он так называл её только в постели. Нина Алексеевна вспомнила эти волшебные минуты, вспомнила молодость, когда ей было всего лишь около сорока, зрелость – когда ей стукнуло шестьдесят, но в постели с Володькой она чувствовала себя по-прежнему сорокалетней… вспомнила… и вдруг --успокоилась.
Но на следующее утро она с ещё большим остервенением срывала  с доски объявления. И проходящий мимо алкаш, сказал:
-- Воюешь, бабка с ветряными мельницами.
Бахрома нарезанной бумаги по мнению Нины Алексеевны на мельницы вообще  не походила.
-- Чё, бабка, «Дон Кихота» не смотрела?
-- Сам ты Санчо  Панса, -- и Нина Алексеевна царапнула по доске объявлений, как это обычно делают кошки, точа когти о стены.

2
В июне приезжих ещё немного. На карьере холодно -- ветра-суховеи…
«Хорошо бы, щас свеженьких трупов в карьер подкинуть, чтоб они сгнили и трупным ядом пловцов всё лето травили», -- мечтала Нина Алексеевна, развешивая постиранное на балконе. «Развешивала постиранное» Нина Алексеевна по три раза на дню, в перерывах между сериалами и новостями. Отличная у Нины Алексеевны «двушка»: угловая, на четвёртом этаже, окна на две стороны, балкон Марь-Филипповны как на ладони,  подъезд видать: кто погулять вышел на лавку, кто в  парк, кто в школа. Вот -- торопятся дети на экзамены. Тихие, с редкими букетами.
-- Ну да. Теперь букет – не букет, всё компьютер считает, учитель и рад бы подсказать, а на тебе, выкуси – машина экзамен принимает, -- сказала бельевой сушилке Нина Алексеевна.  «Люминиевая» сушилка, распластавшись на полбалкона, шаталась на ветру, как будто нетерпеливо переминалась с ноги на ногу,  как будто в туалет хотела «по-маленькому».
А вот и машина во двор завернула. Незнакомая, то ли чёрная, то ли тёмно-синяя – катаракта прогрессирует, будь она неладна, и Нина Алексеевна совсем перестала различать  оттенки. Э-эх, как бы не катаракта, разглядела бы и номер Нина Алексеевна. Подмосковные номера -- цифры 150 – такая была у неё зарплата без премии, московские --  97, 99 – до этих цифр Нина Алексеевна поставила себе задачу дожить. Ещё замечены в бывшем их наукограде рязанские номера да владимирские. Всё несерьёзные эти номеришки: 33-- возраст, когда случилась у Нины Алексеевны с Володькой любовь и первый секс, 62 – последний секс. Поэтому Рязань Нина Алексеевна недолюбливала…
Нина Алексеевна бросила моченные по три раза на день маскировочные тряпки для развески—рваную ГДР-овскую комбинацию за 13-40, голубоватые брежневские панталоны женские по 1-45, ночную сорочку времён перестройки  за 7-80 -- всё растянутое, застиранное, в дырочку. Ещё был мамина шёлковая грация (цену Нина Алексеевна не знала) со ржавыми пятнами от крючков на выцветшем от времени, стёганом, когда-то розовом, а теперь пожухлом, атласе—всё это бросила нерадивая хозяйка и опрометью кинулась в соседнюю комнату, услышав вместо рекламы про порошок тайд (69-90 за пачку), гимн страны советов… Так и есть! Она как чувствовала: сериал отменили—президент отвечать на вопросы, видишь ли, будет. И эта баба-мужик приехала, и этот президент... Одна тоска сегодня.


-- Сняла всё-таки! Сняла, падаль, квартиру!– разнервничалась Нина Алексеевна, накапывая корвалол за двадцать копеек – во времена ажиотажного спроса  года Нина Алексеевна прикупила себе, по знакомству естественно, десять ящичков этого чУдного лекарства. В затылке загудело, застучало в висках. Но тут же Нина Алексеевна запила лекарство водой и взяла себя в руки:  как тогда, когда жена Володьки, застукала их в постели, и стуча палкой, поинтересовалась, что это всё значит. Нина Алексеевна ответила что ровным счётом ничего не случилось, что Владимир Никонорович просто попросил примерить бельё, которое он планирует купить любимой и единственной на всю жизнь супруге  – ведь у них с Ниной Алексеевной приблизительно одинаковые формы объёмы.
-- Спекулянты, дорого. Зато померить дают! – прохрипел Владимир Никонорович, как-бы закашлялся и схоронился под одеялом.
-- Давайте бельё, подойдёт-- потребовала тряся больше обычного головой, несчастная больная обманутая жена. Нина Алексеевна покорно сняла бельё, на которое потратила очень приличные деньги.
-- А бирки где?
-- А-аа. Бирки! – хорошо, что Нина Алексеевна по бухгалтерской привычке ни одну бумажку не выкидывала, тем более с иностранными буквами, и всё таскала в полиэтилене за десять копеек во вместительной индийской кожаной сумке за сто рублей, … Нашла и с милой улыбкой вручила жене Вольдемара бирки.
-- А чек?
-- Че-ек?
-- Так ведь у спекулянтов, дорогая, но можно примерить и обменять. Спасибо Нина. Сюрприза, увы, не получилось.
…И даже не в деньгах дело. За этим бельём она стояла в ГУМе восемь часов. Вообще-то в те времена москвичи ездили к ним в наукоград, за тряпками и дублёнками. Но с бельём и «кондитеркой» в их городе испокон века и до сих пор -- проблемы.

Взяла как тогда, сорок лет назад, себя в руки Нина Алексеевна, оседлала мимику своего лица, вышла на балкон и стала дальше наблюдать, под президентские монологи, которые, в отличие от диалога любимых героев обожаемых сериалов, не прерывали на рекламу. Домик в деревне, как говорится, сникерснул -- и порядок. Женщина похожая на мужчину и какой-то мальчик вошли в подъезд. Тут же из подъезда показался Вольдемар с кашляющей псиной. Ох, стара собака, состарился и Вольдемар. Осталось им, оккупированным жильцам, изводить лишь взглядом столичных узурпаторов.
Мускулистый мужик в чёрных очках и с сумкой-поясом под пузом, вытаскивал из машины большие пакеты, оттаскивал к ступеням подъезда. Когда все вещи и велосипеды были занесены, нарисовался и ненавистный племяшек Олег – Нина Алексеевна присела, приникла к щёлочке в ограждении балкона. Э-эх, была бы Нина Алексеевна помоложе, она бы перелезла, спустилась бы пожарными лестницам туда, к несчастной Марь-Филипповне на балкон, в её несчастную квартиру с забытым чешским трюмо…Слышно ничего не было.
Нина Алексеевна вышла из подъезда, подсела к Вольдемару, прижалась нога к ноге. Вскоре и Олег вышел. Нина Алексеевна тяжело, убийственно смотрела на Олега в упор – тот подмигнул псу,  сел в свою четвёрку-«баклажан» и -- укатил.
-- Упырь, убивец, -- процедила Нина Алексеевна.
-- Да уж, индивидуальный, понимаешь ли, предприниматель -- расстроился и Вольдемар. – Интересно. А налоги он платит?
 К вечеру у скамейки собрались все старожилы подъезда, сели рядком. Сели, и стали ждать. Долго ждали. Некоторые не дождались – в 20-30 начинались новости на местном канале, а сразу за ними подмосковные.  Но те, кто предпочли телевизору, живую слежку, были вознаграждены. Женщина, похожая на мужчину и худенький, мальчик-подросток в очках вышли из подъезда и, не озираясь, не сомневаясь, направились по улице к проспекту.
-- Не первый раз, -- заметила Любаня. – Местность знают.
-- Ясно знают, -- согласился Вольдемар. – Тут и знать-то нечего. Наша то -- Гагарина, а вот -- главный проспект.
-- По карте смотрели, вот и всё знание,-- подала голос бабуля в платочке, бывший геолог.
-- Права Аэлита Юрьевна, по карте, а без карты – ни в зуб, – обрадовалась Нина Алексеевна.
Стемнело до чепноты, когда новые квартиросъёмщики возвратились. Женщина, похожая на мужчину приложила домофонный ключ, открыла дверь, пропуская мальчика вперёд.
Нина Алексеевна сказала, как бы обращаясь к Любане:
-- Понаехали суки-москвичи. Значит лето настало.
Она, конечно всё услышала, но не подала виду. С этого дня она всегда первая заходила в подъезд, а мальчик за ней.
 Нина Алексеевна постелила себе на балконе верблюжий коврик, вытащила одеяло и подушку, легла и прислушалась. Со второго этажа доносились голоса: на балконе пузатый мужик разговаривал по телефону и курил.
-- Ну погоди ж ты у меня, травить нас тут вздумал, москвич подлый, -- шептала Нина Алексеевна, с наслаждением вдыхая дым – она последнее время перестала чувствовать запахи, а дым учуяла, и очень обрадовалась.
Утром, чуть свет, замёрзшая, она проснулась от того, что ногу свело, как будто и не было ноги. Нина Алексеевна опёрлась на «живую» ногу и перевесилась через поручень: на месте ли чёрно-синяя машина? Машины не было.
-- Эх, чёрт возьми, проворонила!
Как бы в подтверждение, вороны оглушительно закаркали. Вороны в их городишке традиционно буйствовали весь июнь,  носились стаями, воровали у торговок на рынке что плохо лежит. К июлю вороны затихали. Но Нина Алексеевна  к июлю не то, что не затихла, а ещё больше озлобилась. Она «пасла» жильцов теперь на лестнице и на приветствия женщины, похожей на мужчину, пела «по долинам и по взгорьям шла дивизия вперёд», Вольдемар, показываясь из своей двери, подхватывал эту песню, и пёс Вольдемара подкашливал:
-- Чтобы с боем взять Приморье, кхяв-кхяв…
Нина Алексеевна досконально изучила расписание жильцов. С утра баба-мужик ходит на рынок, возвращается всегда с букинистикой-книгами.
Любаня, которая знала все торговые новости, сообщала заговорщицки:
-- Скупает книги. Только до 90-ого года издания, так мне, во всяком случае, рассказывают. Ну, в крайнем случае до 93.  Там на неё обижаются. Торговка из лучших побуждений посоветовала Шилову. А эта москвичка только улыбается и головой мотает. А ведь Шилова так интересно пишет, -- продолжала Любаня, закатывая глаза и всплёскивая руками. -- Начнёшь читать и не оторваться. Интересно же, чем кончится.
После этого разговора Нина Алексеевна сменила тактику. Она достала с полки «Манифест коммунистической партии», вырвала страницу, сложила в самолётик, прицелилась и пустила красную авиацию на многострадальный балкон Марь-Филипповны. Самолётик спикировал на газон, не достигнув цели.
-- Эх, ты, перелёт, -- ничуть не расстроилась Нина Алексеевна. Она весь остаток дня вырывала страницы из книг, мастерила самолётики и пускала их на балкон второго этажа, пока один всё-таки туда не приземлился.
С утра дворник ругался, и Нина Алексеевна вышла его поддержать, заодно сообщила:
-- Это  очкастый москвичонок пуляется. Он и книги для этого на рынке скупает.
Дворник пошёл разбираться. Но дверь никто не открыл. И весь этот, и последующий, и послезавтрашний  дни прошли у Нины Алексеевны впустую, зря. Не появилась баба-мужик с мальчиком и через четыре дня. А через неделю Любаня сказала:
-- Видела их с неделю назад. На автобусной станции. Уехали. Вы как теперь спокойны?
-- Как же тут успокоишься? Тут ещё две квартиры сдали. Тут в сто двадцатую заехали, и в сто сороковую, – возмутился Вольдемар.
-- Кхяв-кхяв, -- пролаял пёс, как бы говоря: сезон открыт – ничего не попишешь.
Нина Алексеевна стала теперь развешивать бельё по семь раз на дню, надеясь, что всё таки жильцы объявятся («Ну не уезжают ж в середине-то месяца! Уплочено ж за месяц!»),  но бумажный самолётик всё лежал и лежал на балконе второго этажа…
-- Неужели навсегда уехали? --мучилась неизвестностью Нина Алексеевна. – А как же вещи? Пузатый куряка не приезжал, а Любаня говорила, что эти  на станции без вещей были.
Нина Алексеевна, в связи с тёплой и даже жаркой погодой перешла на круглосуточное дежурство: выносила к подъезду теперь складное кресло и садилась во главе лавки. Все обсуждали новых жильцов, обмусоливали их, обсасывали, как малыши долгожданный чупа-чупс. Но новые жильцы не трогали нашу деятельную пенсионерку.  Это всё были здоровые поддатые мужики – тренера спортивного лагеря, который разместился в детском саду «Муравьишко». Мужики шлёпали вечером босиком по тротуару, здоровались с «честной компанией», не прочь были посудачить о житии-бытии и о размере пенсии. Ещё временно поселились  мать и дочь, возвращались с карьера всегда в час дня. Уходили в восемь и возвращались в час…
-- Солнце у вас, девоньки, какое-то  радиоактивное, -- улыбалась из под соломенной шляпы мамаша. А дочка стояла в морской фуражке хмурая, худая и морщинистая.
--Дева, -- комментировала Любаня. – Вот горе-то, Лексевна, иметь такого ребёнка, такую одинокую устаревшую дочь.
Нина Алексеевна хотела возразить, что она согласилась бы на любую дочь, даже на дочку-Дауна, лишь бы не жить одной, Нина Алексеевна хотела об этом крикнуть, хотела ударить Вольдемара за то, что так и не забеременела от него за сотни и тысячи соитий, продолжавшихся почти тридцать лет. Но вместо этого Нина Алексеевна сказала:
-- И не говори Любань. Наказание, а не жизнь с таким пугалом под одной крышей.

Утром Нина Алексеевна не смогла подняться с кровати, не смогла вздохнуть – как будто какой кол в неё воткнули, она со стоном, переходящим в свист и хрипение, сползла с кровати, доползла на четвереньках до телефона, судорожно набрала Любанин номер и просипела:
-- Помираю.
Любаня открыла дверь ключом, который, напуганная смертью подруги, доверила ей четыре года назад Нина Алексеевна.
И не зря доверила. Лексевна корчилась на полу и хрипела. Любаня вызвала скорую. Но пока её ждали, соседке вдруг полегчало.
-- Это камни, -- авторитетно обдал перегаром комнату фельдшер. – Жара, вот и обострения. Вам бы на обследование лечь, лучше в Москву, но можно и в нашу больницу. Собирайтесь
-- Если камни, то с больницей повременим,-- ответила Любаня.
И фельдшер уехал. А Любаня стала поить Нину Алексеевну разными травяными сборами, дробящими камни –  так гласили аннотации.
-- Это всё от того, Лексевна, что горячей воды нет. Ты, Лексевна, в ванне обычно моешься?
-- В ванне. Люблю попариться, -- кивала Нина Алексеевна.
-- Ну вот. Без докторов всё ясно. Ты не паришься две недели. На улице парилка. Вроде сухой сауны… вот тебе на лицо жёсткий выход камней в желчные протоки.
-- Вода! – хлопнула себя по лбу Нина Алексеевна. – Любаня! Вода! Вот почему их нет – из-за воды!
-- Господи! Кого нет? -- отшатнулась Любаня.
-- Да этой бабы-мужика.
-- Как нет? Вчера поздно вечером вернулись.
-- Вот именно: вчера  вернулись, потому что воду должны сегодня дать. Они, видишь ли, без воды не могут, без горячей, узурпаторы на цепи, -- прокричала Нина Алексеевна и тоненько затянула:
-- По долинам и по взгорьям…
в конце перейдя на бас:
--… оплот!
Любаня баса дожидаться не стала, тихонько вышла, аккуратно прикрыв дверь, чтобы не скрежетал замок.
Настроение у Нины Алексеевны стало приподнятым. Она быстро шла на поправку. Спустя уже три дня сидела на своём козЫрном месте, комментировала вслед мальчишке-очкарику и бабе-мужику:
-- Замусорили всё, сил нет от этих москвичей, сучья кобла.
На лавке пенсионеры кивали: все были согласны с Ниной Алексеевной.
От москвичей действительно не было сил. Шикарные иномарки не пропускали даже на переходах, гоняли с огромной скоростью, пугая местных кошек и воробьёв. Наглые, загорелые, моднявые, ходили москвичи вечерами по улице Ленина, толкаясь, и конечно же не уступая дорогу. Женщины мотали белыми жжёными паклями, крутили затянутыми в стрейч, попками, мужики покупали в местных гастрономах «Кедровку» и разные там коньячки, в том числе «Московский». Программка телевидения разлеталась в момент, Нине Алексеевне приходилось теперь покупать  программку в киоске по восемь рублей, против шести-пятидесяти в супермаркете «Дикси».
-- Всё суки-москвичи размели, даже программку, -- жаловалась Нина Алексеевна рукам в окошке киоска, протягивающим две монетки сдачи.
Любаня больше не появлялась у подъезда. Она все дни проводила на карьере, сдавая в аренду надувные матрасы, круги, жилеты и нарукавники. Нина Алексеевна затосковала, и решила прогуляться к карьеру. Она шла и представляла, как этот худенький мальчик захлёбывается смертоносной трупной карьерской водой, тонет, всплывает через несколько дней, и его, распухшего, с выеденными рыбами глазами, несёт течение как какой-нибудь надувной круг или нарукавник, а может быть ласту… Вскоре в песке находятся треснутые очки…
-- Час – сто, день – двести, матрас – триста --ответила на приветствие Любаня. И тут же опомнилась: -- Ой. Лексевна! И ты сюда?
-- Да что ты! Что ж я ненормальная в санном карьере бултыхаться
-- И правильно, – зашептала Любаня. – Вчера двух утопленников, из пансионата пропали, водолазы достали. – Представляешь, сколько их ещё там может быть на дне? Ужас.
-- Ужас, ужас,  а жильцов-то наших здесь видишь?
-- ТренерОв вижу—всегда матрас берут и за жопу щиплются, – хлопала густо подведёнными глазами Любаня. -- Мать с дочкой всегда на платный пляж ходят…
-- Да не те… Марь-Филипповны жильцы…
-- Нет, не видала. Ты прям к ним неровно дышишь. Квартиру, что ль завещать им решила? – Любаня подозрительно, и даже с испугом, вперилась в Нину Алексеевну. Ты давай лучше мне завещай. Правнуки так достали…
Нина Алексеевна ничего не ответила. Вопрос наследства её же квартиры её  не волновал вообще. Какая разница, что будет дальше, после смерти. Да пусть весь подъезд, весь жек передерутся. Она решила так: перед смертью засунет под линолеум градусники по пятьдесят одному рублю и растопчет их. Чтоб ртутью новых жильцов потравить. Парами ртути. Ха-ха. О том, что перед смертью обычно человек слабеет, или о том, что смерть может наступить моментально, короче, о том, что перед смертью совсем не до градусников и не до ртути, Нина Алексеевна как-то не думала. Про градусники она решила до желчного приступа, и упрямо продолжала придерживалась этой плановой стратегии. До приступа ей всегда представлялось, что смерть пройдёт так: Нина Алексеевна почувствует её приближение, сунет заранее приготовленные градусники под линолеум, растопчет их, а уже потом взгромоздится на кровать, и только тогда господь её приберёт… Приступ конечно внёс разлад в чёткие планы бывшей бухгалтерши бывшего НИИ бывшего наукограда, но план есть план, его надо выполнить во что бы то ни стало, никакие приступы не помешают задуманному до них.
3
В августе по-прежнему было жарко. Но по утрам Нина Алексеевна  напяливала теперь фланелевый халат с белыми цветочками – подарок Вольдемара к международному женскому дню лет дцать назад. Она теперь караулила свою бабу-мужика на улице, а не в подъезде. Баба-мужик давно освоилась, со всеми здоровалась, расспрашивала о чём-то дворника, ходила на рынок без пакета и таскала оттуда под мышкой потрёпанные книги.
-- Предатель, -- шипела на дворника деятельная пенсионерка.
Так и Нина Алексеевна тоже освоилась, она преграждала дорогу своей противнице и пела «по долинам  и по взгорьям», не давая пройти.
-- Кхяв-кхяв, -- лаял из окна псина. Ему нравилась эта песня.
Однажды, когда мальчик-очкарик с бабой-мужиком входили в подъезд, и в раз по крайней мере пятидесятый Нина Алексеевна стала обзывать москвичей суками, мальчик обернулся, поправил очки и сказал:
-- Кто так обзывается, тот сам так называется.
Нина Алексеевна впервые за всё лето не вышла в этот день на вечерние посиделки.
На следующий день Нина Алексеевна, состарившаяся и скрюченная, позвонила Вольдемару в дверь.
-- Нинок, ты что? – испугался Вольдемар, а пёс испуганно кашлянул:
-- Кхяв.
-- Старик уже, жена лежачая, а всё трясёшься, кобелище,-- зашипела Нина Алексеевна и добавила: – Я за помойкой пришла.
-- За какой помойкой?
-- Отдай мне ваш мусор.
-- Зачем?
-- Дай я вынесу твой мусор.
-- Я сам.
-- Не-ет, я сама, -- Нина Алексеевна попыталась зайти в квартиру.
-- А я вечером, Ниночек, всё выкинул, -- затрясся Вольдемар, будто его тремор резко спрогрессировал именно сейчас.
Пёс  прокряхтел:
-- Пхе, пхе – вроде как хотел сказать:  «Брехун мой Вольдемар редкостный».
Нина Алексеевна всё поняла, кивнула благодарно собаке и твёрдо произнесла как на партсобрании:
-- Ты никогда мусор вечером не выносишь. Я всё знаю.
Вольдемар поплёлся на кухню, вернулся с набитым синим мусорным мешком. Нина Алексеевна вырвала мешок из рук – как бы Вольдемар не передумал-- и рысью вбежала в лифт.
Дома она перекопала мусор. Среди вонючих ваток, ушных палок, тухлых макарон, чаинок, жилок, корок и осколков хрусталя, Нина Алексеевна извлекла три памперса.
-- Ох, невезуха. Обоссаные…
Нина Алексеевна подняла пакет над головой: посмотрела, что там на дне. Ещё памперс, четвёртый! Она достала памперс, открыла липучки. Так и есть -- какашки. И не понос, а то что надо! Твёрдые, а потом уж слегка мягкие -- кашеобразный стул, как говорят в ток-шоу «Малахов плюс». Всё таки есть бог на свете! Теперь это Нина Алексеевна знала точно. А раньше, до этого момента, всё-таки сомневалась. Она не чувствовала запах, она чувствовала только счастье, одно сплошное счастье самовыражения. Она измазала памперсом входной резиновый коврик на втором этаже, и весь пол рядом с квартирой Марь-Филипповны испещрила модной нынче артхаусной инсталляцией, со словами «прости Марь-Филипповна, ради тебя же стараюсь», она измазала фекалиями и дверь квартиры – арт-объект на двери получился ещё более изощрённый, вместивший в себя два,  даже три смысла, обозначающий, если приглядеться и принюхаться, начало в конце и конец в начале, то есть женское и мужское, инь и янь, этику и эстетику, поэтику и фонетику вместе, в одном… артефакты говна просто завораживали Нину Алексеевну… После тяжёлого, но увлекательного процесса творчества престарелая постмодернистка со словами «по долинам и по взгорьям» больше походившими на причитание: «Ой господи! Чего это я?!»   присела на ступеньку, откинула полы халата, и пописала. После этого смелого перформанса новоявленная  художница вернулась в свою квартиру, кинула использованный по системе не Станиславского, но Вахтангова памперс обратно в мешок  (шестьдесят руб за двадцать шт). Дальше, поразмыслив трезво и спокойно, перетряхнула Вольдемаровский мусор  в свой мешок для помойки (девять—деяносто девять за 50 шт); утрамбовала, ибо всё вываливалась, особенно никак не хотели сплющиваться разбухшие от мочи памперсы, напоминающие трупы на дне карьера.  Обрадованная своей бережливости и экономии, синий мешок  Нина Алексеевна положила в своё ведро, а общую помойку, как драгоценность, понесла в своей «таре» на улицу,  поспев как раз к приезду мусорной машины, и успокоенная, помолодевшая, пошла прям в халате в лес искать грибы. Лето  выдалось на редкость не грибное….

Стоит ли говорить, что жильцов больше Нина Алексеевна не видела ни разу,  и не только бабу-мужика с книжками под мышкой и очкариком по боку, но и шляпных дел мастерицу с худощавой дочкой, и тренерОв из спортшколы --никого. Нина Алексеевна немного, совсем чуть-чуть, побаивалась Олега, племянника Марь- Филипповны. Но и его она ни разу не встретила, а белая старая дверь на втором этаже сияла чистотой облупившейся краски, как будто и не была никогда современным арт-объектом и авторским высказыванием. Такие двери остались в подъезде только у Нины в Алексеевны и Марь-Филипповны, остальные жильцы давно установили себе двери железные, разного качества, но – железные, на которых инсталляции «колбАсить» по всей видимости сложнее… Но Нина Алексеевна, если надо будет для искусства, попробует …
4
Следующим летом в квартиру заехали азербайджанцы. Вообще нерусских в городе было мало – не Москва поди, «неруси» работали только на строительстве монолит-комплекса, да на рынке, и то хозяевами а не продавцами. Власти бывшего наукограда жёстко преследовали нелегалов. Поэтому старожилы подъезда взволновались неожиданному азербайджанскому соседству, но вызванный было внук Клавдии Егоровны, УВД-шный начальник, сказал, что азербайджанцы купили квартиру, на рынке у них пекарня, они пекут лаваш, лепёшки и хачапури с сыром, с зеленью и с грибами.
-- Оч-чень вкусные! – причмокнул миллиполицейский .
-- Вку-усные – нет слов! – пропела и Любаня. –Лепёшки -- по двадцать, хачапури – двадцать пять.
Любаня, надеясь на оформление пожизненной ренты, как и прежде искренне и по-дружески общалась с Ниной Алексеевной, остальные жильцы под предводительством Вольдемара,  сдержанно вели себя с перформансисткой-постмодернисткой, ибо закостенело стояли на столпах платоновской эстетики фильма «Волга-Волга». Нина Алексеевна  чувствовала эстетическую пропасть между ней и когда-то такими родными соседями и очень расстраивалась.
От расстройства Нина Алексеевна поплелась на рынок. В зале, где раньше была кофейня, теперь работали кондиционеры, было холодно. Стояла очередь. Смуглая девочка лет одиннадцати, худенькая, большеглазая, прозрачная, в коротком платьице, с тяжеленной косой ниже попы, торговала национальным хлебом. Нина Алексеевна купила лаваш за двадцать. Лаваш горячо пыхал всеми своими дырочками.
-- Как медленно очередь идёт, -- ворчала Нина Алексеевна. --Пока стояла, продули меня ваши вентиляторы. 
Девочка беспомощно улыбнулась покупательнице, которую окутывал несвежий запах чистого искусства.
-- Фидан! – раздался зычный  баритон из соседнего помещения. -- Дай матери чебурек.
Нина Алексеевна стала озираться, ища мать, но девочка протягивала чебурек ей, Нине Алексеевне, и по-прежнему беспомощно улыбалась.
-- Ой, не надо, я жареное не ем. Желчный.
-- У нас всё печёное, мать, -- подошёл к прилавку волосатый как горилла пекарь в белом фартуке и белой беретке.
Нина Алексеевна узнала в  пекаре нового жильца Марь-Филипповны. Дверь в соседнее помещение, в пекарню осталась неприкрытой, и Нина Алексеевна углядела знакомую чешскую мебель с зеркалом.
-- Господи! Это ж трюмо Марь-Филипповны! -- сокрушалась Нина Алексеевна, еле таща пакет с лепёшкой и тремя, с разными начинками, чебуреками.
Об ошибке не могло быть и речи -- хоть у Нины Алексеевны и была катаракта, а трюмо она бы признала даже слепая
Чебуреки оказались бесподобными. Теста мало, отходит тонкими слоями. «На воде с кефиром, -- предположила Нина Алекссеевна, в прошлом большая любительница кулинарии и готовки. – У них-то там кумыс, а тут кефиром замешивают»… «В прошлом», «когда-то», «и не вспомнить уже в каком году» -- эти выражения до сих пор коробили Нину Алексеевну. Она не хотела с этим мириться. Неужели впереди ничего больше нет?
Она теперь всегда здоровалась с азербайджанской семьёй, со всеми, кроме этой прозрачной обворожительной девочки. Девочке она в ответ на приветствие пела «уходили добровоо-ольцы»…
5
После операции у Нины Алексеевны начались жестокие бессонницы. Они изматывали её, корвалол вдруг закончился, «тазепам» по рупь-сорок пять только усугублял, а «родедорм» по два двадцать одной Нина Алексеевна экономила.
Теперь  она всё реже спускалась к подъезду, хотя настало наконец её время – жена Вольдемара наконец-то отмучилась. Поговаривали, что муж всячески старался ускорить этот процесс, способствуя образованию пролежней. Говорили, что Вольдемар, взяв пример с бывшей любовницы, а может просто почувствовав необходимость в поиске новых актуальных современности форм, смастерил какой-то небывалый огромный памперс, можно сказать Арт-Памперс-Хаос, в который укутывал свою несчастную заложницу, разбитую параличом. Тело страдалицы не дышало, доставляя мучения, что её, в общем-то и доконало. Пёс тоже скончался. Через месяц после смерти хозяйки. Поговаривали, что Вольдемар стал напяливать на собаку оставшиеся от жены памперсы, а гулять не выводил.  Животное долго не выдержало. Много ли надо несчастному псу, который в последнее время и не лаял уже… но это всё разговоры. Говорили так же, что Любаня стала наведываться к Вольдемару и как-будто вроде переселится к нему окончательно, потому что у неё родилась ещё одна правнучка, которую разместили в прихожей, вытеснив Любаню в тесный коридорчик её «просторной» четырёшки.
 Однажды в сентябре Нина Алексеевна вышла на балкон «с ранья», после бессонной мучительной ночи. Дети плелись в школу. Высокий худой мальчик, какой-то до ужаса  знакомый,  женщина… Нина Алексеевна теперь хорошо видела вдаль – операция катаракты в первой градской прошла крайне удачно – ведь Нину Алексеевну оперировал сам заведующий, и совершенно бесплатно, и даже без взяток, но, естественно, по просьбе внука Клавдии Егоровны – заведующий отделением не так давно приобрёл в наукограде квартиру не без помощи начальника УВД…
Нина Алексеевна заинтересовалась... Разволновалась, побежала за очками, но когда вернулась, под балконом, грязно матерясь и потягивая пивко, шли уже другие дети. Старшеклассники.
На следующий день Нина Алексеевна вышла « с ранья-ранья» и не на балкон, а на улицу, подошла к школе, встала чуть поодаль, под липку, покорёженную аномальным дождём. Вот и «знакомая» компания. Худой мальчик, и женщина! Нина Алексеевна схватилась за могучий шершавый ствол – жук- короед, от испуга  залез к Нине Алексеевне под нестриженные ногти -- забился вместе с корой.
-- Господи, господи. Она!
Да. Это была та женщина, похожая на мужчину. Точнее, теперь в очках и с операцией, Нина Алексеевна-то разглядела-то, что женщина-то ничуть на мужчину непохожа. Просто короткая стрижка, и брюки, строгие женские брюки-дудочки. Ничего и в помине от мужчины, окромя стрижки.
Женщина прошла совсем рядом с Ниной Алексеевной, не узнав её. Но парень  остановился и сказал:
-- По долинам и по взгорьям.
Нина Алексеевна пришла домой, легла в кровать и пролежала так до вечера.
Теперь она совсем замкнулась, ни с кем не разговаривала.
 Прошёл ещё год. Однажды в супермаркете Нина Алексеевна увидела эту даму в брючках-дудочках. Она подошла к даме, ничуть не стесняясь. Она очень даме обрадовалась. Дама опять не узнала её. Вообще тяжело было узнать в этой ссохшейся старушонке в кроссовках и платочке активную исполнительницу песен гражданской войны. Даже стройный молодой человек, на этот раз не признал обзывавшую когда-то его «сучьей коблой» и «узурпатором» тётеньку в синем халате с серыми цветочками.
-- Здравствуйте.
-- Здравствуйте, – улыбнулась женщина.
-- Так значит вы не москвичи?
-- Москвичи, -- улыбнулась женщина.
-- А я вас видела у школы.
-- Я там работаю, -- испуганно ответила женщина. – А вы кто?
-- Я так.. я думала вы квартиру Марь-Филипповны на лето сняли…
-- Ах, это вы, -- женщина замялась, размышляя о чём-то, вроде как пересиливая себя. – Здравствуйте. Подождите… у вас сейчас газета упадёт.
-- Это не газета, а программка, - Нина Алексеевна поправила газету, повисшую между отломанными прутьями.
-- Возьмите мою тележку!
-- Спасибо милая. Ми-илая.
Они поменялись тележками, отошли чуть в сторону.
Старуха и женщина стояли и разговаривали.
-- Н-нет. Мы выбирали квартиру. В каждой жили по месяцу, по неделе… ну чтобы понять. На всю оставшуюся жизнь ведь покупка.  Ваш дом удобный. И подъезд в глубине, в тишине, и школа рядом. Я ж учительницей работаю. Сыну в Москве нельзя. У него астма там, аллергия. А здесь астма прошла Но не судьба, рядом со школой оказалась…
-- Он же в очках был!
-- Так вылечили косоглазие, теперь без очков!
-- А где вы теперь живёте?– допытывалась Нина Алексеевна и ей казалось, что роднее этой милой дамы у неё никогда и никого не было…
Они ещё долго разговаривали: эта дама, учительница в строгих брючках, и маленькая старушка в белых дешёвых китайских кроссовках.
-- Мам! Ну скоро?! – позвал очкарик без очков
Тут и охранник подошёл:
-- Мешаете же людям покупать! На улице можно пообщаться.

И опять Нина Алексеевна стала выходить к подъезду, тихо разговаривать с поредевшей командой старожил. Но теперь она не выносила кресло, а садилась на ступеньку, как на завалинку, и тогда Вольдемар галантно уступал ей лавку, а сам стоял и раскачивался как одинокий ивовый куст в суховей на холодном песке. Казалось, не брало Вольдемара время, только ещё больше он подсох и обмелел, как и карьер, из которого уже два года качали воду.
Нина Алексеевна стала лучше спать, она разузнала, как зовут учительницу русского, сходила к нотариусу и оформила на неё завещание. Ещё Нина Алексеевна скупила в аптеке все градусники, в каждой аптеке брала по два градусника, чтоб не вызвать подозрений. Всего получилось двенадцать градусников. Одна аптека была закрыта на ремонт.
-- Э-эх, должно было быть четырнадцать, -- жаловалась сушилке, давно перекочевавшей с балкона в комнату, Нина Алексеевна,  -- но наркоманы побили стёкла и украли медикаменты, никого не поймали, по телевизору в новостях сказали…
«Люминиевая» сушилка шевелила брежневскими панталонами, кивала гдр-овской комбинацией, махала на прощание перестроечной «ночнушкой» и, переминаясь с ноги на ногу, утаптывала в верблюжий коврик  градусники, завёрнутые в стёганую атласную грацию с ржавыми пятнами от крючков.