Ландыши для Снежного Человека

     Ханзыбей сонно плескался в своих пологих торфянистых берегах. Мягко светило неяркое солнце, чуть слышно шелестела полуосыпавшаяся хвоя невысоких лиственниц на южном, лесистом берегу. Так было всегда об эту тихую августовскую пору, сколько помнит себя Ханзыбей. А помнит он себя очень давно – ещё с тех далёких веков, когда ледник пропахал на этой плоской равнине неглубокую толщу осадков, и в этой впадине от растаявшего ледника и при подпитке многочисленных речек и ручейков и зародился Ханзыбей, - чистое холодное озеро. Как-то очень быстро на берегах Ханзыбея зашумела, засвистела, зачирикала, зафырчала и зашуршала бойкая,подвижная и разнообразная жизнь.
     Ханзыбею очень понравилось слушать пенье птиц, гнездящихся на его берегах, наблюдать сторожкую, пугливую жизнь оленей и кабарожек, приходящих на водопой, замечать иногда тихую поступь крадущегося хищника или неробкое, вольное чавканье на топком берегу табунка кабанов. Весной и осенью прилетали гуси и лебеди, кормились на мелководье и, прокричав что-то печальное и тягучее, поднимались на крыло и организованно отправлялись дальше. А в глубине студёных вод кипела своя разнообразная жизнь, только тихая, но оттого не менее интересная и энергичная – зубастые щуки безмолвной молнией гонялись за жирными карасями и подлещиками, неторопливые окуни паслись на придонных лугах.               
Но больше всего нравилось Ханзыбею, когда прибегало к нему напиться странное волосатое существо. Ханзыбей даже считал его Старшим сыном Матери-Природы, - почти таким же древним он был, как окружающий лес, как кочки в тундре, покрытые мхом, морошкой и клюквой. Ухая, бегало существо по лесу, пугая его обитателей, - просто так, из озорства, ни на кого не охотясь, поскольку питалось оно лишь кореньями и ягодами. Ханзыбей любил Старшего, был тот сработан на удивление прочно и основательно, -  благодаря густой рыжей шерсти легко переносил и стужу, и дождь, был могуч, как медведь, хотя и миролюбив, но никто из здешних хищников не решился бы схватиться с ним. Старший был и творением, и частью самой Природы, и всегда весьма уместным считал Ханзыбей его появление на своих берегах, и тогда даже начинали слегка волноваться обычно спокойные тёмные воды старого озера. Старший сын не менялся веками, ни к чему ему было меняться, - его обострённые органы чувств исправно помогали добывать пищу и избегать опасностей, радоваться жизни и приветствовать красоту окружающего мира. Пробегали дни, годы проходили, как кучевые облака в небе над Ханзыбеем, проползали века, складываясь в тысячелетия тягучей мирной жизни.               
     И лишь недавно, по меркам древнего Ханзыбея, появились на его берегах Младшие дети. Увы, были они весьма неудачным творением Природы – голые, слабые, не имеющие мощных когтей и зубов, вынуждены были они кутаться в шкуры, строить себе земляные жилища или ютиться в пещерах. С большим трудом добывали Младшие пищу, отбивались от многочисленных хищников. Ханзыбей уж было подумывал со странным сожалением, что не жилец этот неудавшийся народец,  не сумеет он приспособиться и выжить, и даже, как мог, пытался помочь – загонял рыбу в примитивные ловушки, отпугивал внезапным штормом свирепого шерстистого носорога, забредшего в деревушку рыбаков, и, наоборот, заманивал в земляные ямы приходивших на водопой мамонтов. А однажды, сам не понимая зачем, подогнал волной к деревушке большое горящее бревно,подожженное молнией, ударившей в островок. И был очень удивлён тем, что Младший не испугался огня, не удрал тут же, как сделали бы все другие обитатели леса. Младший принёс огонь в хижину, стал кормить его хворостом, и с тех пор всегда поддерживал огонь, стал греться холодными ночами у костра и готовить   на нём пищу. И любо же было наблюдать Ханзыбею, как эти шустрые и сообразительные Младшие, хотя и оставались всё такими же слабыми, сумели приспособиться, расплодились, обустроили деревню, рыбачили в озере, охотились в лесу и частенько испуганно пересказывали друг другу небылицы о встречах со Старшим, с любопытством наблюдавшим за их вознёй из кустов.
Но,увы, эта весёлая шумная жизнь на берегах Ханзыбея всё же закончилась, - Младшие, которые каким-то таинственным образом сумели подружиться с рогатыми оленями, ушли с ними дальше на север, туда, где лучшие ягельные пастбища. Грустно, грустно стало Ханзыбею. Потекли долгие века,когда к озеру прилетали только птицы, приходили звери и странное волосатое существо.
     …Это произошло так неожиданно, что Ханзыбей не сразу сумел отметить, осознать и зафиксировать свершившееся. В то памятное утро,начавшееся как обычно, Старший прибежал необычно взволнованный, быстренько полакал водички и заполошно умчался. И тут только Ханзыбей выделил из утренней симфонии привычных звуков нечто новое, - резкий металлический лязг. А вскоре уже и все обитавшие на берегах озера существа были встревожены и удивлены этим новым, но таким основательным, хозяйским и, какзалось, давно и надолго принадлежащим этому миру шумом. Теперь Ханзыбей каждое утро с нетерпением ожидал прихода Старшего с новостями, - нет, Старший так и оставался безмолвным, он умел лишь фыркать, стучать гулко себе в грудь могучими руками и страшно ухать, - но Ханзыбею   не нужны слова, всё понятно без слов, - простодушная лохматая физиономия и не умела ничего скрыть. А Старшего неудержимо тянуло наблюдать из кустов за странной суетой этих шумных существ.
      - Я гляжу, а он смотрит из-за дерева, большой и лохматой весь, ух, страшной! – не успев ещё оправиться от пережитого страха, возбужденно рассказывал всем желающим послушать, подпрыгивая и жестикулируя, рыжий «верховой» помбур Калошин.
      - Врёшь ты всё, Калоша! – не верили слушатели.               
      - Вот ей-богу, ни на столечко не вру! – клялся Калошин, и чем горячей он клялся и божился, тем меньше ему верили:
      - Да ты, поди, со страху куст какой-нибудь за Снежного человека принял! – хохотала весёлая вахта, шпыняя и подначивая незадачливого очевидца так усердно, что тот уже и сам не рад был неожиданной встрече, и сам уже себе не верил и жалел, что чёрт подтолкнул его развязать язычок.Так и не сумел никого убедить Калошин в своей правоте, потому что подошедший мастер живенько разогнал всех по рабочим местам. Впрочем, судьба смилостивилась над незадачливым помбуром и вечером послала Калошину аж двух благодарных слушателей – вертолёт доставил на буровую студентов,прибывших на практику – Дмитрия Шилова и Василия Чукавина.
      
Дима даже пытался сначала записать рассказ помбура Калошина, но вскоре отказался от этой затеи, — записывать-то оказалось совершенно нечего, Калошин мог только возбужденно всплескивать руками и в сотый раз повторять, как он «испужался ентой здоровенной лохматой рожи» и -  никаких тебе дополнительных фактов.
Первая производственная практика. Вот оно — долгожданное погружение в интереснейший мир своей профессии, наконец-то можно будет узнать о ней из первых рук, увидеть все собственными глазами!
Дима и Вася всю дальнюю дорогу предвкушали свое первое появление на месторождении, прикидывали так и этак, как все будет выглядеть. А тут — одна из первых встреч — и сразу с человеком, повествующим об историческом событии, живым очевидцем Снежного человека! Неслыханная удача. «…А страшной-то, а огромной!» — волжский говорок Калошина, коренастого, суетливого мужичка, содержал, кажется, много больше кругленьких и ладненьких, как он сам, звуков «о», даже и для такого большого человека, как Снежный, полагавшихся. И снова излияния помбура прервали — пришла со смены дневная вахта.
 - Это  снежный человек – реликтовый гоминоид, - попытался Дима просветить буровиков. – В Америке его называют Биг Фут, что означает «Большая Нога». Индейцы зовут его «Саскачеван».
 - Ну откуда у американцев, да ещё и индейцев, наше имя – Иван?
 - О чём Вы?
 - А мы о том, что  ты же сам, студент, сказал: «Соскочи-Иван»!
В дружном хохоте утонули дальнейшие Димины разъяснения:
 - А здесь, в Западной Сибири, у охотников ханты и манси, гоминоида называют Йети…
 -Ой, умора! Те ли, ети – один хрен! Горазд ты заливать,студент, почище Калошина будешь!
 - Ну вот,поздравляю Вас, господин Трепач, с высоким званием… - огорченно констатировал Дима мысленно, подозревая, что это звание -  надолго.
Лежа на верхних деревянных полатях, «на шконке», Дима пытался проанализировать в сонной тишине, как встретили их с Васей будущие коллеги по буровой бригаде. Дима любил эти недолгие минуты перед погружением в глубокий сон, когда уже уснут товарищи, и можно поразмыслить наедине с собой. «Момент истины», — так называл Дима про себя эти редкие дорогие минуты, вслед за героями любимой книги о военных разведчиках.  Можно в эти минуты впервые, наверное, за весь день несуетно, неспешно вспомнить произошедшее, составить планы на следующий день и, казалось Диме, только в эти минуты и открывается человеку нечто недоступное суматошным днем, — некая истина, причем именно в момент перехода из яви в царство сна. Тогда и сны, если таковые из-за сильной усталости  сумели присниться, становились словно продолжением ночных размышлений.
«Встречают по одежке», — общеизвестная истина. С одежкой, кажется, все в порядке, — выдана новенькая спецовка, сапоги. Вася, кстати,успел уже где-то полазить и слегка вымазать новенькую спецодежду, и голенища сапог он подвернул слегка. Теперь его  высокая плечистая фигура в расстегнутом бушлате уже мало отличалась от других фигур на буровой, разве что еще слишком чистенький. Вообще Василий, деревенский парень, смотрелся здесь, на буровой, своим в доску. «А вам, товарищ очкарик, это и в голову не пришло, — слегка испачкаться», — попенял себе Дима, засыпая. — И как-то нас еще примут ребята?..»
Васю бригада приняла сразу и безоговорочно. «Рабочий класс — он силу уважает, старик», — покровительственно похлопал Вася по плечу друга вечером после смены. Вася был направлен сразу же помбуром в смену бурового мастера Середкина, Диму же технолог попросил помочь с отчетом в камеральном вагончике, что слегка царапнуло его самолюбие: «Что же мне, нельзя доверить обязанности помбура!?» Так вот что произошло с Василием на буровой, и  это уже со слов    восхищенной смены:
— Ну, поручил это я ему поднять на устье забурник, сам отошел в теплушку — чайку попить, — рассказывал, смеясь, Середкин. — Гляжу в приоткрытую дверь, — «кермак» не включен. Да что ж это, думаю, студент не выполняет распоряжение? Выхожу, а над устьем по желобу ползет забурник, — сам по себе. Что такое!? А это студент Василий Батькович раскорячился на желобе и толкает забурник снизу, представляете!? Силен, ой, силен, бродяга!
 И верно, забурник — тяжеленная толстостенная труба с долотом поднималась обычно электрической лебедкой, прежде этот забурник нужно вкатить на мостки, — вдвоем и ломами, затем ухватить чалкой-удавкой, затем подняться на устье и уже здесь включить электрическую лебедку… Но Вася все понял буквально — поднять так поднять, бу  сде! И вот, уперевшись ногами широко, почти в шпагате, в приваренные по краям желоба поперечные железные пластины, предназначенные для предотвращения скольжения, Василий, напружив горбом мощную спину  и распрямляясь, один вручную поднял забурник на устье, прямо пред очи изумленной бригады. Приподнять забурник за один конец — на это еще может решиться кое-кто из буровиков, а они ребята по определению нехилые, — по поднять его на устье вручную… С тех пор ребята из бригады Васю зауважали бесповоротно. Диму оценили несколько позже. И по другому, не совсем приятному поводу.
Обжились, привыкли ребята быстро. Не прошло и нескольких смен, — и Вася с Димой, а Дима тоже уже работал в смене помбуром, — ничем уже ребята не отличались от других, — так же роба запачкана раствором, и так же стоптаны на сторону сапоги, и заострились, потвердели, обветрились лица, и походка стала тяжелей слегка, основательней, неторопливей, солиднее, что ли. Научились напевать, отправляясь на смену, местный хит – слегка переделанную популярную песенку « Пообедав насухую, мы идём на буровую…» или: « По миллиметрику, потом по ме-етру коронка лезет, лезет в глубину…».  Устававший нещадно Дима изо всех сил старался не показать усталости, и лишь жалел в душе, что не приходят его личные ночные «моменты истины», — засыпал мгновенно. Да что там личные «моменты истины»! — Дима пропускал и общесменные, общевагончиковые «моменты истины», — узнавал о них от Васи наутро. Жила смена в слегка помятых и весьма обшарпанных от частых переездов вагончиках — кто в старых, советских, обитых жестью, иные в  добротных чешских, а то и в «бочках». Да-да, в бочках, — круглых вагончиках, внутри, впрочем, имеющих обычные плоские пол и потолок.
В «прихожке», то бишь «предбаннике» вагончика находилась большая железная печь. Как, должно быть, уютно будет растопить ее ненастными осенними вечерами — предвкушал Дима. Но сейчас лето , печь не нужна. За прошедшую неделю ребята успели полюбить это свое временное жилище, — и довольно жесткие полати с тонким матрацем, и стены, оклеенные не столько обоями, сколько вырезками из журналов с изображениями незнакомых красавиц, у окна — деревянный стол с одной ножкой, упирающейся в стену, и самоё окно с цветастой занавеской.
На столе — старые потрепанные газеты, зачитанный до дыр журнал, колода замусоленных карт с отсутствующей дамой пик, и — пепельницы. О пепельницах следует сказать особо. Пепельницы эти народ изготавливал  каждый себе сам и кто во что горазд. Одно время популярны были пепельницы из капа — своеобразного нароста на теле березы, древесина  капа плотная и обладает красивой слоистой текстурой. Затем, в одно прекрасное время, какому-то снабженческому богу пришла в голову замечательная идея снабдить буровые бригады импортным растворимым кофе в красивых жестяных банках, и пепельницы стали изготавливать из этих самых опустевших банок. Из них вырезали причудливые нездешние цветы, и в цветы эти нездешние напихивали, вестимо, окурки — о-очень здешние: и «Беломор», и «Плиска», и «Север», и «Пушка», экзотический «Visant» и даже, извините, «Стюардесса» и «Опал». Причем напихивали до тех пор, пока кто-нибудь неосторожным движением не опрокинет нечаянно этот дурно пахнущий цветок. «Нефункционально», — резонно заявил Вася и принес со смены отработанную шарошку — круглую чашевидную железяку с остатками полустершихся от интенсивного бурения алмазных когда-то зубов. Шарошка стояла устойчиво, не сможешь ее со стола неловким движением, и вмещала немалое количество окурков. «Вот — функционально!» — резюмировал некурящий Вася.
Так вот, об общесменных «моментах истины». Случаются они непосредственно уже перед сном, когда все злободневное обсудили уже, когда вдавили уже последний нынче окурок в шарошку, и до ветру последний раз сбегали, обув на ноги для скорости обрезанные едва не по самые пятки старые бесхозные стоптанные валенки, и улеглись, и свет погасили, и захотелось поговорить на сон грядущий о чем-то важном, основополагающем, — о жизни, о любви ли, — и быть уверенным, что выслушают, причем без обычной насмешливости, — да нахохмились за день уже, — и выслушают, и подскажут, посочувствуют, и поверят обязательно, — на то он и момент истины. И каждый может теперь, не убоясь обвинений в сентиментальности, рассказать о своих мечтах, показать, вдруг включив ненадолго свет, фотографию девушки или жены и детишек, и рассказать о сокровенном, о чем не решался прежде, — тебя выслушают серьезно и понимающе. Эх, не учёл этого бедняга Калошин, - надо было о встрече с Йети вечером рассказывать, в момент истины!
— Ну что ж, расходитесь, товарищи, что тут поделаешь, буду докладывать начальству, заказывать обратный инструмент. План летит…
Не прошло и шести часов, когда Сергей Сергеич бодро докладывал на вечерней сводке о состоянии благополучном дел на скважине, и вот…
Те же «Рена, рена! Я рини, я рини! Прием!» — Но — совсем это будет другим тоном.
И Дима решился.
— Сергей Сергеич! Разрешите! Здесь можно попробовать смастерить ловитель, для которого обратный инструмент не понадобится!
— Что? Кто ты? А, студент… Не мешай, слушай. О чем это ты?
Дима схватил листок, ручку, стал лихорадочно чертить. Сергей Сергеич уже не хмурился, смотрел удивленно и заинтересованно. Поманив рукой кого-то из задержавшихся помбуров, приказал: «Технолога ко мне, быстро!» И Диме:
— А ты, брат, постой, не спеши. Похоже, в этом что-то есть. Сейчас подойдет Петрович, обсудим.
Прибежавший вскоре технолог Петрович, Дима и Сергей Сергеич сидели долго, заглядывавший в вагончик Калошин докладывал:
— Чертят там кого-то, обнаковенно, однако, и студент-очкарик Дима с имя. Чудно!
При напоминании о необходимости передать сводку Сергей Сергеич только отмахнулся, сказав с затаенной надеждой: «Ну что, Петрович, на пенсию нам пора, а? Освобождать место для таких вот головастых пацанов, а? Риску много, но должно сработать. Давай, студент, иди с Петровичем, изготавливай свою чудо-ловушку. Кстати, вот эту деталь, держатель этот, можно изготовить из шарошки.»
 - Нет, не получится – алмазные вставки резцом не взять.
 - Возьмите отработанную, «беззубую»!
 - Да отправили же уже всю отработку вместе со всем металлоломом! Чёрт, вот ещё проблема…
И тут Вася, державшийся до поры скромно в тени, встрепенулся:
 - Я мигом! Я сейчас!
Прибежавший через минуту Вася торжественно водрузил на стол …пепельницу.
 - Ну вот и отлично! А чем это она у вас так «благоухает»? Ну да ладно, дерзайте, коллеги. Да не бойтесь вы ничего, — я за все отвечу. Как хоть назовешь ловушку-то?
— Ловитель нагнетательный.
— А тебя как величать, напомни?
— Дима Шилов.
— Ага, значит, ловитель нагнетательный Дмитрия Шилова, — ЛНДШ.
— ЭЛэНДэШа, «Ландыш», стало быть, — ввернул свое вездесущий Калошин.
— А, ну можно и так, «Ландыш» так «Ландыш», лишь бы расцвел, — подытожил Сергей Сергеич.
…Весть о том, что студент-очкарик изобрел какой-то специальный ловитель для упавших труб и что можно будет обойтись без обратного инструмента, облетела буровую. На Диму смотрели в столовой кто удивленно, кто скептически, но все, пожалуй, с надеждой. Вася после объяснений Димы схватил его восторженно своими лапищами, едва не задушил: «Я всегда, всегда знал, что ты голова!»
 — Да погоди, поймать еще надо — ведь малейшая ошибка в расчете веса, а значит, и глубины спуска, и предела нагрузки — и всё , лепестки ловителя заклинятся в породе, и к уже имеющейся аварии добавим новую, понимаешь?
— Э, семь бед — один ответ. К такой аварии сложно что-либо добавить. Нужно верить в удачу, это как в баскетболе: если веришь, что попадешь, — считай, — мяч в корзине!
Тут Васе можно верить. Еще на первом курсе он был принят в институтскую сборную по баскетболу, стал в ней практически лидером. На прошлой спартакиаде в финальной игре с университетом проигрывали 2 очка, до конца матча оставались секунды, и Вася взял на себя немалую ответственность — едва ли не у своего же кольца получив мяч, зажав его, как теннисный мячик, своей огромной пятерней, бросил мельком взгляд на табло, — 2 секунды до конца, — университетские уже празднуют победу…   Вася бросил. В кольцо. И попал. Трёхочковый. Университетские взвыли, но сделать уже ничего не успевали. Дима хорошо помнит Васин суженный стальной взгляд на кольцо противника.
— Ну ты молодец, Вася! Да как же ты сумел? Да как это возможно вообще?
— Брось. Вот прапрадед мой, - сохранилось предание, - в бою с турками коня потерял, убили, так и рухнули на всём скаку. Вскочил пращур на ноги, - а турок уже мушкет поднимает, целится. У казака же только пика казацкая в руках, и на острие той пики – жизнь и жены, и сына, и судьба, в общем, родины. Нужно было не промахнуться. Вот это, брат, геройство. А тут что  – мячик.
 
— И что — не промахнулся пращур?
— Ну ты же видишь, я стою перед тобой, эрго -  не промахнулся.
И верно, Дима часто подозревал, что напрасно Вася прикидывается этаким чересчур деревенским увальнем, напрасно пасует перед якобы умственным  превосходством, развитостью городских парней. «А большему интеллекту — и поклониться не грех», — отвечал беззаботно Василий, казацкий сын. Ох, не прост, не прост, однако, мой лучший друг! — частенько убеждался Дима. Не прост, и совершенно напрасно комплексует. Что особенно подкупало — удачам и победам друга Вася радовался всегда очень бурно и непосредственно, больше Димы, будь то победа в институтской олимпиаде, удачная статья в многотиражке или призовое место в шахматном турнире. Ощущалось в нем извечное простонародное преклонение перед умственным трудом, перед наукой. А свои немалые спортивные достижения принимал как должное: «Гоняем мячик помаленьку….».
Опускали ловушку уже поздно ночью, но никто не расходился. За рычагами — бурильщик Середкин, у пульта управления гидравликой, конечно, Дима, «ассистент» — помощник бурильщика, помбур Калошин, весьма польщенный выпавшей на его смену ответственной работой. Народ толпился в теплушке, Сергей Сергеич с технологом Петровичем не покидали устья, хотя ждать приходилось еще долго — по расчетам, «голова» оборвавшегося инструмента должна находиться на 74-й трубке. «Символично, да, мы с тобой — абитуриенты-74, и трубка — 74!» — улучив момент, шепнул, если можно так выразиться, Вася. Но выразиться так довольно сложно, поскольку на буровой при спуско-подъемных операциях шептать необходимо во все горло, если хочешь, чтоб тебя услышали, — грохот спускаемой колонны  труб, визг лебедки и лязг АКБ — автоматического ключа    бурильщика -  не самый лучший звуковой фон для разговоров.
Уже на семидесятой «свече» Дима почувствовал неладное, — все расчеты, прежде плотно, ясно и органично, казалось, разместившиеся в мозгу, теперь вдруг стали расплываться, уже не казались безошибочными, и сомнение и неуверенность липким потом окатили спину под бушлатом. Дима попытался прорепетировать экстренную остановку труб, — но бурильщик Середкин, кажется, воспринимал сигналы Димы как-то замедленно, реакция его явно запаздывала.
В отчаянии Дима оглянулся на друга — и вновь поразился хищной какой-то, целеустремленной и непоколебимо уверенной Васиной позе, — уверенностью дышала мощная фигура, широко расставленные ноги и суженный твердый взгляд не оставляли места сомнениям. «Вот он, казак лихой, приготовился метнуть копье. Что же это я, — получается, из-за своей неуверенности перекладываю ответственность на Васины плечи? Черт, стыдно. Но ведь в бою раненый казак, понимая, что ничего больше сделать не может, так же бросал поводья, всецело полагаясь на коня: «Вывози, родной!» Как назло, молиться не умею, да и черта вспомнил не ко времени» — сумбурные метались мысли. Вспомнилось, как однажды, еще на первом курсе, припозднился Дима, возвращаясь из кино, — и уже подле самой общаги его встретили трое мордоворотов. Быть бы биту, кабы не выскочил вовремя из сумерек гигант в стоптанных тапочках на босу ногу, — и видимо, тапочками этими и сразил противников — разбежались, оглоеды. Оказывается, Вася каким-то образом почувствовал опасность, угрожавшую Диме, и выскочил в чем был, ничтоже сумнящеся. «Настучат ни за что по голове, а такую голову светлую беречь надо», — пояснил Вася позже, — а иначе у кого же я курсовые списывать буду?» «Друг,   друг настоящий -  тепло отозвалось в душе , благодарно. Всё будет хорошо.»
 Дима решился — попросил старшего мастера заменить бурильщика, поставив у рычагов Васю.
— Да он умеет, Сергей Сергеич! А мы же   друг друга с полуслова
 понимаем! Разрешите, Сергей Сергеич!
Старший мастер, внимательно глянув на Диму, молча махнул рукой — вставай, мол, студент.
И Вася, уверенно отодвинув Серёдкина, удивленного и слегка обиженного, встал у рычагов, сноровисто опустил еще три свечи — не напрасно все-таки он был принят и признан бригадой в первый же день, и едва ли не в первый же день бурильщик доверял ему рычаги. Скорее по губам Димы Вася догадался: семьдесят четвертая! Сейчас нужно почувствовать, угадать, проинтуичить, увидеть сквозь толщу земную, как подходит ловушка к оборванной трубе, почувствовать не по ГИВу даже (гидравлическому индикатору веса), почувствовать ступнями, кожей рук почувствовать, как там, в кромешной тьме, на глубине полутора километров конусообразный конец ловушки входит в соответствующий конус трубы, — и тут тормознуть вовремя, не дать соскочить с зацепа и — одномоментно — врубить насос!
Вася не услышал даже голоса, не увидел движения рук Диминых, — он по выражению глаз раньше понял: пора! И затормозил так резко, что «присели» дизеля от двух разнонаправленных векторов движения — вверх и — почти одновременно — вниз. «Есть!» — казалось, прокричал, а на самом деле — прошептал Дима, но все вокруг его поняли.
Стихли дизеля. Широко улыбающийся Вася снял шапку, смахнул пот.
— Есть первая попытка!  — Дима инстинктивно пытался обмануть того, кто за левым плечом, боялся еще верить в удачу. — Сейчас поднимем — увидим, — сказал уже окрепшим голосом.
Потянулись томительные минуты ожидания. Но с каждой поднятой «свечой» крепла уверенность — ловитель сработал, хотя Сергей Сергеич запретил радоваться заранее, чтоб не спугнуть удачу, — мало ли, в скважине все может случиться.
Наконец подняли семьдесят четвертую, на конце которой — прочно схваченная «Ландышем» деформированная труба упавшего инструмента.
«Ландыш расцвёл! Ландыш!» — несолидно, не по возрасту кричал Калошин, размахивая своей стеганой фуфайкой. Торжествовала вся бригада. Плечо у Димы ныло от дружеских поздравлений. «А он, оказывается, еще совсем нестарый», — кивнул Вася украдкой на старшего мастера. Сергей Сергеич и впрямь словно помолодел: «Ну вот, теперь можно и на сводку — Рена, Рена, прием! Как Вы, Калошин, говорите, — «Ландыш  расцвёл?» Так и доложим!»
И на удивление быстро сбежал вниз, прогрохотал сапогами по крутой железной лестнице, не касаясь перил и напевая: «Ландыши, ландыши, светлого мая привет»…
Позже, в вагончике, когда все уже угомонились, Дима свесил голову с верхней шконки, покаялся:
-   Извини, брат, понимаешь, я в мыслях там, на устье, как на коня на тебя положился…
— Ну так ведь положился же. А для казака конь — первый друг. Поздравляю. Ты теперь на буровой — авторитет, а я всегда верил в тебя, в твою светлую головушку. Спи давай, всадник без головы, завтра, - вернее, уже сегодня, на рыбалку идём. 
Август в  нашей лесотундре замечательный! Еще тепло совсем по-летнему, хотя утром и зябко, и чувствуется — налилась и флора, и фауна местная за короткое   северное лето жизненной силой, окрепло все вокруг,   возмужало, оперилось и встало на крыло. Дозревает в траве невысокой брусника, грибы за ночь наливаются, в кедровых шишках зреет подспудно семя, детеныши всех и малых, и больших зверей подросли, освоились в этом, прежде казавшемся чуждым и опасным, манящем мире, и теперь уже весело взбрыкивают на полянках оленята, лосята  пробуют силу в пока еще потешных турнирах, волчата, барсучата, шустрые бурундучата, — да все местное младое поколение радуется жизни  беззаботной, еще не представляя себе и малой доли предстоящих зимних лишений. На озёра чаще стали прилетать стаи уток, гусей и лебедей, — молодые слётки готовятся к предстоящему трудному кочевью, учатся летать в строю, добывать корм при редких краткосрочных приводнениях.
Дима и Вася шагали неторопливо по уже основательно проторенной тропе к озеру. Солнце еще невысоко над горизонтом, но утренний холодок уже отступает, в воздухе пролетают паутинки — предвестники близкой осени, где-то далеко и словно бы рядом отчетливо слышно страстное гуканье, воркование — токуют молодые тетерева, еще срываясь порой на цыплячье пискливое квохтанье.
— Токуют! Слышишь, — рядышком. Айда тихонько, посмотрим, — Вася приложил палец к губам, чутко подпружинился, скинул с плеча новенькую роскошную «вертикалку», доверенную ему бурильщиком Середкиным.
— Какая красота, правда, Вася? Что ж мы с тобой -  вторую неделю в этой тайге, и такой красы не видели, а?
— Зато мы видим красоту бурящего металла, — парировал Вася. — Давай подкрадемся, здесь они где-то, рядом.
Но красться пришлось долго. И безуспешно. Какой-то акустический обман сбивал с толку, казалось, сам воздух вокруг, напоенный птичьим гомоном, содержал в себе и транслировал повсеместно симфонию птичьей любви с тетеревиного тока. Так и не обнаружили ток, хотя уже вышли по тропинке к самому озеру. Здесь в прибрежных кустах и нашли лодку, которой также позволено было воспользоваться вчерашним героям дня.
Клевало плохо. Вернее, хорошо, что не клевало, — думать не мешало, хотя Вася и возился вовсю, полосовал зеркальную гладь озера спиннингом — всё надеялся удивить ребят уловом. Хотели было уже сматывать удочки, как услышали нездешнее какое-то, странное, горловое курлыканье, доносившееся, казалось, отовсюду — и ниоткуда. Сколько ни вертели головами, а появились они неожиданно, из-за леса, летели низко, на бреющем. Одна из громадных птиц, пролетая   над головами, заслонила, а вернее, прикрыла, укрыла от бед и напастей, показалось,    весь белый свет своими белыми же крылами, — так нереально близко, едва не задев, пролетел лебедь, опахнув разгоревшееся отчего-то лицо прохладным ветерком. И сам себе показался Дима маленьким, беспомощным -  ребенком, удивленно взирающим на это редкостное чудо, и время будто остановилось, растянулось, как в замедленной съемке. Развернулась гигантская птица, заходя на посадку, и любоваться дивным зрелищем, казалось, можно бесконечно…. Но тут краем глаза углядел-таки Дима: поднимает ружье казацкий сын, и уже сузил он взгляд, и уже ловит в прицел… Достать чем-либо Васю не успевал, наверное, Дима, но успел-таки мгновением  раньше   оглушающе необратимого выстрела качнуть лодку. Вася, всплеснув руками, выронил ружье, стараясь удержать равновесие, балансировал на одной ноге, а второй, едва поймав миг равновесный, — засветил в ухо Диме полновесный, качественный такой пинок, от которого Дима отправился в полёт неблизкий. Полет проходил нормально, да и приземление довольно удачное — на банку лодочную, то бишь скамейку, а здесь же под рукою и весло, коим, опять же естественным таким, почти танцевальным движением и огрел Дима Васю по бугристой от мышц спине. Звон от столь ласкового прикосновения весла к спине слился музыкально так со звоном в Диминых ушах, гармонично слился.
— Ты чего, больно же, — веслом-то!..
— А ты чего в такую красоту стрелять надумал, охотничек? Ты голодный, да?!
— Да я же только так, прицелился…
— Прицелился он… Пальцем в небо прицелься, турок! Не ожидал я от тебя такой кровожадности…
 -Это я-то – турок!?  А если бы весло сломал!? И ружье мы, похоже, потеряли, я слышал, как оно булькнуло, что теперь Середкину отдавать?
Насупились, отвернулись, замолчали. Лебеди ничуть не испугались отшумевших вблизи боевых действий, грациозно скользили по глади озера неподалеку. Тишина, солнце светит, даже ветерок поутих, озеро в мелкой ряби серебром поблёскивает и — невероятные, нереальные птицы рядом. Как же запомнить, удержать в душе эти редкие минуты полного единения с природой, не забыть потом, в суете повседневной, в делах пусть и важных, но преходящих... Что-то плеснуло. Оглянулись — коряга проплывает почему-то в стоячей воде, и на ней — ремень какой-то. Вася дотянулся, снял ремень.
— Ба! Ружье! Не утонуло — а я же ясно слышал, как булькнуло. Странно… Никаких коряг вроде не было.
Повеселевший Вася закинул за плечо ружье, обернулся к Диме. Как ни в чем не бывало:
— А здорово у меня спина гудит, слышал? А как твое ухо?
— Да на твоей спине керн колоть можно! Руки прочь от моих ушей!
— Нет, как хочешь, а надо мне с тобой спортом заняться. По индивидуальной программе. А то ты хилый уж больно — от дружеского тычка едва не вылетел. Мозг — это, конечно, хорошо, но и тело тренировать надо.
— А тебе голову тренировать надо, — буркнул Дима, все еще дуясь, не прошли еще последствия вышеозначенного дружеского тычка, но уже потеплело в душе, -  попробуй на такого всерьез обидеться.
Лебеди перекликнулись, как обсудили, видимо, что-то, дружно разбежались, облетели круг над озером, курлыкнули коротко еще,   словно благодаря за гостеприимство и прощаясь с озером, ребятами, — улетели. Тихо стало на озере, грустно. Ханзыбей, поднявший ружье со дна незаметно, так же незаметно подогнал лодку к берегу, — вечереет уже, идите, ребятки, идите... Любуясь, как спрыгнувший  первым Вася вытащил   легко, как байдарочку, тяжелую лодку на берег на полкорпуса, Дима внезапно ощутил чей-то взгляд на спине, пробежал между лопатками странный холодок. Резко обернувшись, увидел Его, — много выше кустов, а кусты, Дима точно помнил, кусты выше человеческого роста — стоял некто рыжий, волосатый, стоял и смотрел в сторону ребят. Дима на секунду крепко зажмурился, затем резко открыл глаза, — для чистоты эксперимента, поскольку галлюцинация непременно должна при таких манипуляциях исчезнуть, а физическое явление, напротив, проявиться еще ярче.
Но широко открытые глаза ничего ровным счетом не увидели. Что такое?! Дима метнулся к недалеким кустам, внимательно осмотрелся, — никаких следов пребывания Йети. Хотя нет, в воздухе проплыл медленно, хотелось верить, рыжий волос. Или паутина, обычная в эту пору. Поди теперь, докажи, что видел, хотя бы самому себе…
Когда понял, что уснет не сразу, Дима даже обрадовался: и отлично, вот он, мой личный момент истины, когда думается неторопливо, глубоко и мысль ясная течет себе прихотливо и раскованно И тема, пожалуй, немаловажная: какими будут видеться настоящие дни по прошествии многих лет, например, в возрасте старшего мастера? Хотя нет, Сергею Сергеичу, наверное, лет под 50, — совсем старик, и так далеко в мыслях, пожалуй, не добраться.
А если ближе, в возрасте Калошина? Какими же увижу я эти дни, — трудными, тяжелыми, полными запредельной физической нагрузки и наивными, простодушными — потерянными для ума и души? Ведь не расцвёл бы «Ландыш» – так и остался бы я для всей бригады слабосильным никчёмным очкариком… Или покажутся эти дни интересными, насыщенными, романтическими, — высокими. Как первые пятилетки для наших дедов. «Светит незнакомая звезда….» В окно и впрямь заглядывала любопытная звездочка, на уровне Диминых глаз. Мерцала странно, — мерно, периодически как бы вспыхивая, убаюкивала. И уютная шконка словно покачивалась в такт незнакомой звезде, и вот уже кто-то большой, косматый склонился над Димой с доброй улыбкой, заслонив колкий свет далекой звездочки, и ветерок слабо шевелит длинные мягкие космы, стучит волною легонько в борт лодочки, плывущей по лунной дорожке Ханзыбея, а большой человек покачивает, покачивает лодочку, как колыбельку. «Огромной-то он огромной, но не страшной», — подумал Дима почему-то калошинским округлым говорком. Жаль, что букет мы не нарвали по дороге сюда, в ознаменование исторической встречи представителей двух цивилизаций. Ландыши какие-нибудь, что ли. Хотя есть ли  ландыши в этих краях и в это время? «Один-то «Ландыш» уж точно расцвёл», - успел ещё подумать счастливо. И успел еще пожалеть о недодуманных сегодня, таких важных мыслях, когда большие, вполнеба белые крылья лебединые подхватили колыбель с лунной глади Ханзыбея и понесли, понесли куда-то. А завтра будет завтра. И мысли еще придут, конечно, но это будут уже другие мысли.