Под колпаком

               

               




     В «Автобиографии» Нушича есть  одно тонкое  умозаключение: никто не может избежать двух вещей – армии и кладбища.
     Если бы Нушич жил не в Югославии, а в СССР, к этим двум неизбежностям он добавил бы третью – КГБ. Как бы эту организацию ни переименовывали, под какую бы иную аббревиатуру ни камуфлировали, под каким бы соусом ни подавали, суть её остаётся неизменной.
     Кое-кто может и возразить: неправда, мы прожили в этой стране очень долго, и Бог миловал, с этим ведомством никогда не сталкивались. Должен разочаровать оппонентов. Это вы с ним не имели дела, зато оно с вами имело дело ежедневно и ежечасно. Все ваши биографические данные заложены в цепкую кагебистскую память, вот вы у них где – в досье, в кулаке, в компьютере, и если завтра понадобятся сведения о вас, кой-какие факты из вашей небезгрешной жизни, о которых вы сами уже забыли или вовсе о них не знали, пожалуйста, они тут, порывшись в своих анналах, КГБ выдаст о вас полную, всестороннюю, исчерпывающую информацию.
     Увы, такова реальность, каждый из нас находится «под колпаком», в случае чего «колпак» этот можно приподнять, заглянуть под него и выяснить: ху из ху.
От этого поголовного «околпачивания» не спасает даже эмиграция, выезд за пределы страны. Да, вы пересекли границу, поселились где-то у чёрта на куличках, в какой-нибудь Гонолулу или в городе Кирьят-Моцкин под палящим израильским солнцем, - ни о чём это не говорит, вы навечно занесены в списки, из которых никого никогда не вычёркивают, даже мёртвых, нужно будет, и всемогущая рука КГБ достанет вас на краю света.
Впрочем, перейдём к нашему повествованию, может оно хоть что-нибудь прояснит.
В 80-х годах работал в проектной конторе «Гипрогидро…» и так далее, которую в дальнейшем будем именовать для краткости «Гидрой», ведущий архитектор Штуцер Цезарь Аронович. Было ему уже за пятьдесят, характером – уравновешенный, бесконфликтный, семейное положение – жена Розалия Львовна, дочка, зять, достигнутый материальный уровень – где-то у ватерлинии: на машину и дачу не заработал, но холодильник всегда урчал. При всём том ощущалась в нём какая-то неутолённая тяга к барству, где-то глубоко сидел в нём хотя и опролетаренный, но недобитый буржуй. Эта медленная вальяжная походка, эта плавная неторопливая речь, расслабленная манера держаться – ну, не загнанная рабочая лошадка, а разомлевший хозяйский кот.
     А экзотический запах какого-то явно не советского одеколона, а выпирающий из-под пиджака, вывязанный замысловатым узлом платок, вместо обычного, как у всех нормальных людей, галстука.
Кое-кого это здорово раздражало: к чему, дескать, этот гибрид ежа и ужа, этот лже-аристократический выпендрёж, все ведь прекрасно знают, что живёт он от зарплаты к зарплате, внатяжку сводит концы с концами. «Ну и что? – читалось во всём вызывающем облике ведущего архитектора. – Да, мы бедненькие, но гоноровые, можем себя подать, если будет кому». Правда, «подавать» себя Цезарь не собирался – сказывался возраст, отложения солей и привычки, а привычки – это то, что больше всего привязывает человека к его месту в жизни, он втягивается в них, обрастает ими, как мхом, оторвать их от него или его от них – всё равно, что выкорчевать старый дуб с разлапистыми, мощными, въевшимися в землю корнями.
     В нерабочие воскресные дни «Гидра» закрывалась на замок, а в нерабочие праздничные по действующей с незапамятных времён инструкции, переводилась на особый режим с организацией круглосуточных дежурств, записью «сдал-принял» в специальном журнале и прочей установленной атрибутикой. Для мелкой шарашкиной конторы все эти потуги на сверх- секретность выглядели смешно, пародийно, смахивали на комический спектакль «Бди и блюди».
    - На кой хрен нам все эти кренделя – дежурства, журналы, записи? –  резонно допытывались сотрудники.– Кому нужна макулатура, которую мы выпускаем.
Стратегическими новинками от неё и не пахнет. Скорей залежавшимся нафталином.
    -  Чем пахнет – не вам судить, - поднимал палец вверх начальник не то первого, не то второго секретного отдела.
   -  Как раз и нам, - дружно наседали гидровцы. – Ничего, кроме вреда, эти дежурства не приносят. Даже с сугубо производственной точки зрения. Ведь за дежурство предоставляется отгул, и в результате кто-то отсутствует на рабочем месте именно тогда, когда он там нужен, ибо торчал в конторе тогда, когда в нём не было никакой необходимости. Какая-то перевёрнутая с ног на голову, самоедская логика. Тем более, что каждую пятницу, вечером, помещение элементарно запирается ключом, переключается на охранную сигнализацию, и ни разу ещё никто не посягнул на непорочную честь конторы, её безупречную репутацию.
    -  Ни черта вы не понимаете, - огрызался начальник номерного отдела. – Суббота, воскресенье – это одно дело, а праздник, особенно революционный, - совсем другое. Возможны провокации. Классовый враг не дремлет. Улучит момент и ущучит. Акцию совершит или захват власти.
        Лица предпенсионного возраста судорожно вздрагивали:
    -   Неужели мы и до пенсии не досидим? Неужели  враг начнёт государственный переворот именно с нашей конторы?
    - Вполне возможно, - отвечал особист.
    - А мы, - подавали голос молодые специалисты, - из истории знаем, что
государственные перевороты начинаются с захвата почт и телеграфов. Большевики в семнадцатом именно так и поступили.
    -   То в семнадцатом, а то в восемьдесят первом, - терпеливо разъяснял начальник надзирательного отдела. – За шестьдесят с лишним лет методы борьбы изменились. Противник стал изощрённей, коварней, изобретательней, ибо, да будет вам известно, чем ближе к коммунизму, тем острей и ожесточённей классовая борьба.
    - Это кто же так мудро сказал?
    - Кто сказал, того уж нет. Умер в пятьдесят третьем.
    - Да-а, если судить по накалу борьбы, то мы уже на пороге коммунизма,
где-то в его предбаннике.
    -   Разговорчики в строю! – рычал конторский полицмейстер. – Всё, что требуется от вас, - это выйти на дежурство по графику и с честью выполнить свой гражданский долг.         
     В этот раз Цезарю Ароновичу выпала по графику весьма почётная миссия – дежурство в ночь с шестого на седьмое ноября очередной годовщины Октябрьской революции. Сменить его должен был старший инженер технологического отдела Василий Васильевич Полищук.
Ровно в 8 утра, как это и предписывалось графиком, Полищук явился на пост и позвонил в дверь. Никто ему не ответил. Полищук позвонил ещё раз – дверь оставалась запертой.
     - Уснул, наверное, - с лёгкой неприязнью подумал Полищук о Штуцере и неистово стал тискать кнопку звонка. Признаков жизни за дверью не подавали. Полищук разнервничался, плюнул на бесполезный звонок и стал стучать кулаком в дверь. Но и это не помогло. Тогда он пустил в дело ноги  - стал колотить дверь пяткой, усиливая поднятый тарарам агрессивными выкриками:
     -  Цезарь, открой! Сдай дежурство!
Цезарь не открывал. В переговорах сторон, как говаривал один из Президентов США, «был достигнут нулевой вариант». Зато от воплей Полищука пробудился жилой дом напротив, из окон показались заспанные физиономии, на балконы вышли жильцы – кто в трусах, кто в пижамах. Некоторое время они молча наблюдали за поединком у конторских дверей, а, когда разобрались в сути происходящего, сразу же включились в схватку конструктивных сил с деструктивными, - единодушно и безоговорочно отдали симпатии и хриплые сонные голоса рвущемуся в контору Полищуку.
     - Сдай дежурство! – кричали одни.
     - Сдавайся! – требовали другие.
     - Вызывайте чекистов! – предлагали третьи. – Пусть возьмут этого
экстремиста живьём.
        Наконец, прильнувший к замочной скважине Полищук распрямил спину и радостно известил жильцов: «Идёт!».
        В зелёном халате с кровавым подбоем, по лестнице со второго этажа на первый спускался – нет, не пятый прокуратор Иудеи,  а ведущий архитектор «Гидры» Цезарь Аронович Штуцер.
     -  В чём дело, Василь? – спросил он, открывая дверь и небрежно поигрывая бахромой широкого пояса. – Шо за шухер ты учинил на арабо-израильской границе?
     -  Цезарь – ты гад, - вместо приветствия сказал Полищук, протискиваясь в щель между дверью и выпирающим из халата животом ведущего архитектора. – Я же, как человек, пришёл тебя сменить, принять от тебя дежурство, а ты…
     -  Ша, Вася, ша, сдам я тебе это дежурство, домой с собой не унесу.
     -  Сдам, сдам, - бурчал ещё не оттаявший Полищук. – Не надо дрыхнуть на боевом посту.
     -  А шо такое? – спросил Цезарь не то виноватым, не то наступательным тоном и выключил транзистор, по которому транслировалась популярная радиопередача «Для тех, кто не спит и другим не даёт».- Ну так я немножко прикорнул в канун годовщины Октябрьской революции. Уверяю тебя, никаких завоеваний советской власти я не проспал.
     - Хорошо же ты понимаешь службу, - пристыдил Полищук Цезаря. – Нет на тебя товарища Дзержинского. Чистыми руками, с холодным сердцем, он бы вмиг отвинтил твою горячую голову. Да и наш конторский детектив оказался не на высоте. Нашёл кому доверять ответственный пост в годовщину Великого Октября.
      -  Что ты имеешь в виду? – насторожился Цезарь.
      -  Вашему брату нельзя доверять охрану государственного объекта.
      -  Какому это нашему брату? – так и застыл Цезарь в недоснятом наполовину халате.
      -  Ай, перестань, - отмахнулся Полищук. – Сам ты прекрасно знаешь.
      -  Нет, не знаю, - присел на диван Цезарь. – Ты, Василь, пожалуйста,
уточни.
      -  Тут и уточнять нечего. Без уточнений ясно.
      -  Ладно, - Цезарь стал натягивать брюки. – Я уточню за тебя. Ты имеешь в виду евреев?
      -  Их самых, - бросил в ответ Полищук.
     Цезарь дёрнул «молнию» на брюках, затянул ремень и уселся на диван:
      -  Это уже серьёзно. И поскольку я выспался, а на демонстрации
никогда не хожу, у меня есть время подискутировать с тобой на эту животрепещущую тему. Значит, мы – евреи – народ ненадёжный, а вы «захидняки» – надёжный? Тебе, выходит, можно доверять дежурство по конторе в годовщину Великой Октябрьской Социалистической революции, а мне нельзя?
      -  Вы у Израиль сачкуете. По другую сторону баррикад, - последнюю, понравившуюся ему фразу, Полищук одолжил у секретаря парторганизации, выступавшего с докладом на торжественном предпраздничном собрании.
      -  А вы не сачкуете? – волосатая грудь Цезаря заходила ходуном. – Из кого ж тогда состоит Канада?
      -  Из канадцев, - выпалил Полищук.
      -  Чёрта с два. Канада наполовину состоит из вас, украинцев. Там даже в столичных мэрах ходит господин Хав-ры-лейшн, что в переводе на ваш, славянский означает: Гаврылышин. Так что, Василь, ты тоже элемент ненадёжный. Тебе  тоже нельзя доверять дежурство по конторе в канун годовщины Октября.
       -  Нет, можно. Я с Украины не думаю сачковать. Здесь моя Родина. Здесь могилы моих дедов и прадедов.
       -  Так и я пока не думаю сачковать, - миролюбиво заметил Цезарь, - и, как тебе ни покажется странным, мои предки тоже похоронены на Украине. Выходит, патриоты мы с тобой одинаковые. Мы с тобой – друзья по несчастью.
       -  Какому ещё несчастью?
       -  Такому. Под кремлёвской звездой родились.
       Полищук опасливо оглянулся по сторонам:
       -   Цезарь, я твоих слов не слышал.
       -   Я могу повторить.
       -   Ты повторишь их, когда тебя прихватят за задницу. Или за твой болтливый язык.
       -   Вася, не придуривайся. Ведь ты думаешь так же, как я.
       -    Мало о чём я думаю. Это моё личное дело.
       -    Нет, Василий, ты не прав. Твои мысли – не твоё личное дело. Это достояние всего народа. Ты их выскажи вслух, и может окажется, что я – еврей, и
ты – украинец – братья по духу.
       -   Ладно, Цезарь, если ты так настаиваешь, я выскажу тебе свои сокровенные мысли.
       -   Давай, давай, Вася!
       -   Моя самая, самая сокровенная мысль, чтобы ты сейчас оделся, обулся и поскорее отсюда выметался, а я прилягу на этот диванчик и покемарю, пока правительство не заняло места на Мавзолее.
       -   Вот видишь, Вася, я же говорил, что мы вылеплены из одного теста.
Теста на психологическую совместимость с нашей действительностью. Все эти парады и демонстрации, марши и демарши тебе до того же места, что и мне. По- еврейски оно называется «тухес».
       После этих слов Цезарь расписался в журнальной графе «сдал», Полищук расписался в «принял», и они пожали друг другу руки.
       Как видно из приведенного эпизода, направленность мыслей Цезаря носила бунтарский характер, внешне же это никогда и нигде не проявлялось: по своим бойцовским качествам Цезарь не годился в «предводители дворянства», слабоват был для роли борца, лидера, диссидента.
       Зато дочь Цезаря Элеонора была полной папенькиной противоположностью. Тощая, вертлявая, тысяча слов в минуту. Какая там наследственная осанистость? Какая помпезность? Ни кожи, ни рожи, ни специальности. Про таких говорят: финтиклюшка, стрекулистка, балерина на курьих ножках. Именно ей из всего семейного квартета пришла в голову идея об эмиграции, и мысль эта, сперва неясная, робкая, крепла в ней с каждым днём, обретала реальные очертания.
       Первым, кого она соблазнила, вернее завербовала в свои ряды, был её муж Николай, которого в доме называли то Коля^  Брюньон, то Коля^  Берды^ – в зависимости от настроения.
        Элеонора подкатила к мужу после обеда и замурлыкала  этакой кошечкой:
       -   Брюньончик, ты уже съел бульончик?
       -   Да, я пообедал, - сыто улыбнулся Коля^.
       - Значит, с тобой теперь можно поговорить?
       - Поговори.
       - Как ты смотришь на то, чтобы прокатиться в Израиль?
       - Интуристом? Туда и обратно?
       - Нет, только туда.
       - Значит не в гости? На постоянное местожительство?
       - Ага, на постоянное.
       - А как же…? – открыл было рот Коля^, но Элеонора перехватила      
инициативу:
       - Так же: что мы теряем тут?
       - Ну как же… - второй и последний раз разверзнул уста Коля^, но 
Элеонора опять подавила в зародыше этот приступ вольнодумства, на этот раз с помощью Карла Маркса:
      -   Берды^, - строго сказала она, - послушай мудрого человека, немецкого еврея Карла Маркса: «Пролетариату страны Советов нечего терять, кроме своих цепей. Приобретут же они весь мир». Это о нас с тобой. О наших папе и маме.
      - Я не большой знаток марксизма, но, по-моему, немножко не так.
      - Да, да, я чуть-чуть улучшила дедушку Карло, слегка осовременила его.
      - Тогда конечно, - капитулировал Коля^, - против Маркса не попрёшь.
      - Вот  именно.
      - Но послушай, Элеонора, насколько я знаю, старики о выезде и не
помышляют.
      - Будем вести среди них работу. Пожалуй, я начну с мамы.
К удивлению дочери, мама не очень сопротивлялась.
      - Куда ты, туда и я, - таковым было её окончательное решение.
Оставался последний бастион – глава семьи Цезарь, и все в доме знали, что
взять этот бастион штурмом и «на ура» не удастся. Предстояла длительная осада.
      Папу решили брать измором, обрабатывать поочерёдно, перекрёстным методом, который, судя по мемуарной литературе, давал в своё время весьма высокие результаты.
       -    Папа, - приступила к намеченному плану Элеонора, - ты прекрасный специалист, у тебя золотая голова, у тебя золотые руки. А что ты с этого имеешь?
Какое существование здесь влачишь?
       -    Ты стыдишь меня, дочь? – грустно ответил Цезарь. –  Я не понимаю за что. Всю жизнь я честно работал и честно зарабатывал. Ты считаешь, что мало? И я, представь себе, тоже так считаю. Но большего сделать не мог.
       -    Потому что здесь, - зажигалась Элеонора, - не только страна сплошной коллективизации, но и страна сплошной эксплуатации, сплошной профанации, сплошного обесценивания труда. Здесь всё сплошное. Никакого просвета не видно. Государство здесь самый жестокий плантатор, самый ненасытный вурдалак. Оно обирает своих подневольных, закабаляет их, превращает в крепостных, а верхушка – партийная, государственная, любая, в это  время жирует, купается в роскоши, дефиците, незаслуженных привилегиях и льготах – такого расслоения общества не знала ещё ни одна общественно-политическая формация.
        -     Так, всё так, - понуро соглашался Цезарь, - но я уже с этим свыкся. Я Маугли-переросток и хорошо понимаю это.
        -     А я не хочу понимать! – взорвалась Элеонора. – Я хочу, чтобы и отец мой, и мать, и сама я с мужем и будущими детьми начали жить по-человечески.      
        -    Что же ты предлагаешь? – спросил Цезарь.
        -    Вырваться из этой клетки. Уехать отсюда в Израиль.
        -    О-о, дочь моя, это не для меня. Ты забываешь, сколько лет твоему отцу.
        -     По- моему, пятьдесят три – не так много.
        -    Пятьдесят пять, доченька, - это уже много. Можешь поверить мне на слово. Старый я уже для таких вояжей, неподъёмный. Я уже не тот Цезарь, что хотя бы лет двадцать назад.               
              Беседа окончилась ничем, а назавтра Цезарь пожаловался своему доверенному лицу, коллеге и сослуживцу Борису Рутбергу, с которым обычно делился домашними секретами:               
         -     Ты представляешь, Брут, в мою Элеонору вселился бес. Стукнула моча в голову. Тянет меня в Израиль.   
         -     А ты? – спросил Брут.
         -     А  я сопротивляюсь.
         -     А она?
         - А она напирает, знать ничего не хочет.               
         - Стерва, - глядя в потолок, коротко заключил Борис. 
         - Но, но! – Цезарь вспомнил, что речь идёт о его единственном ребёнке. - Дочь Цезаря выше оскорблений!               
            За Цезаря взялся зять. Вместе с Элеонорой они теперь в четыре руки и два языка убалтывали отца и тестя, несколько сместив, правда, акценты своей пропагандистской работы. Упор теперь делался не на экономический, а на моральный фактор, дети играли на эмоционально-национальных струнах, взывали к отцовскому чувству ассимилированного еврейского достоинства.  
             -      Папа, вспомни, что ты еврей! Тебя зовёт земля твоих праотцов!            
             -      Азохен вей, какой я еврей, - тяжко вздыхал Цезарь. – Иврит не знаю. Идиш не знаю. История моего народа для меня тайна за семью печатями. Обычаям  и нравам его я не обучен.
             -      Ну, обрезание-то, надеюсь…- попытался сформулировать какую-то свою мысль Коля^, но Элеонора криком «Заткнись!» подавила  любознательность мужа и уже совсем другим, вкрадчивым, тихим голосом произнесла:
             -      Не наговаривай на себя, папа. Да, конечно, в тебе не осталось ничего еврейского, кроме фамилии…
             -      И носа, - опять проявил активность Коля^ и тут же осёкся под испепеляющим взглядом супруги.
             -      Но, - продолжала Элеонора, - это не вина твоя, а беда. Ты не отступник, а жертва. Всей этой искусственной, высосанной из пальца, нивелирующей человека системы. И не грызи себя, не казнись. Лучше оглянись по сторонам. Тут нас не ждёт ничего хорошего. Эта страна разваливается. «Титаник» идёт ко дну. Выход только один: «Спасайся, кто может».
             От этих слов у Цезаря раскалывалась голова, он плакался в жилетку Бруту: 
             -      Представляешь, вчера меня обрабатывали дочка напару с зятем. Ух, остолоп. Я ему то, я ему другое, а он, дубина стоеросовая, - всё мимо ушей, ничего слушать не хочет. Едем, папа, и едем.
             -      Штучка твой зять. Эгоист. Толстокожий крокодил.
             -      Но, но, - тут же ощетинился Цезарь. – Зять Цезаря выше осуждений.   
             -      Наконец, за Цезаря принялась жена:
             -      Цюня, - ласково сказала она, - наша жизнь – это наши дети. Кто и что, кроме детей, у нас есть. Уедут они, и мы должны вслед за ними.
             Цезарь схватился за голову:
             -      Что вы делаете со мной? Куда меня загоняете?
              А наутро он опять изливал душу Бруту:
             -      Слышь, Борис, они уже перетянули на свою сторону Розу. Она тоже рвётся в Израиль. Как тебе это нравится? Она на секундочку забыла, что у меня хронический ишиас и сужение кровеносных коммуникаций.
             -        Может у неё кто-то есть? – задал Брут наводящий вопрос.
             -        Дети у неё есть, - ответил Цезарь.
             -      Значит, не любит она тебя, - поставил Брут безжалостный диагноз.
             -      Но, но! – возмутился Цезарь. – Жена Цезаря выше подозрений!
  Чем дальше, тем ясней становилось, что Карфаген таки будет разрушен,
Цезарю не удержаться на защищаемом пятачке. Но раньше, чем он принял окончательное решение, по конторе поползли слухи. Неизвестно откуда они просочились, но подогреваемое слухами общественное мнение уже успело сформироваться и вылить на цезареву голову целый ушат компоста из грязи, сплетен, подначек и подковырок.
            -         Новость слышали? Цезарь-то наш – тю-тю.
            -         Все они одним миром мазаны. Только и ждут момента.
            -         А вот послушайте свежий анекдот: «В одной газете напечатали объявление: «Завтра в филармонии выступает пианист Сердюк». А на следующий день опубликовали опровержение. Оказывается, в город прибыл не пианист Сердюк, а сионист Пердюк». Ну, как анекдот? Ха-ха-ха.
            Контора стояла на ушах. Тема «Сионизм и его звериное обличье» просто висела в воздухе. Последней каплей в переполненной от злобы чаше общественного мнения стал эпизод, когда Цезарь подошёл к своему доверенному лицу и, почти не таясь, сказал:               
            -     Боря, а я уже.               
 Рутберг заглянул Цезарю в глаза и голосом, в котором словам было тесно, а
мыслям просторно, спросил:
            -     И ты, Цезарь?
            -     И я, Брут.
 Боря тут же сориентировался в обстановке, сделал рукой под столом «рот
фронт», а вслух, очень громко, сказал:
            -    Я осуждаю вас, Цезарь Аронович.               
                И торчавшие из стен уши тут же поникли, и понеслось по эфиру беспроволочного телеграфа:
            -    Цезарь уезжает, а Брут осуждает.
          Михаил Степанович Долбанёбов, непонятно кем работавший в конторе после окончания университета марксизма-ленинизма, каждый день теперь приносил вырезки из газет и журналов и оклеивал ими стенд рядом со стенгазетой «Технический прогресс». Михаил Степанович искусно оформлял эти вырезки, делал им фигурное обрезание, конструировал аппликации и с подлинно творческим вдохновением, на высоком художественном уровне обводил цветными фломастерами броские газетные заголовки: «Осторожно, сионизм!», «С кем вы, Герш Мойшевич?», «Пора положить конец!». Народ толпился у стенда и, несмотря на то, что убивалось драгоценное рабочее время, начальство этого не замечало. Директор отыгрывался на курильщиках, был неимоверно лют к ним, гонял из курилки под громогласные обвинения: «Вы прокуриваете рабочее время! А время не ваше – государственное!» Странно, что для толпящихся часами у стенда, радетель за государственное время не находил таких красивых обличающих слов.
           Наконец Цезарь выехал.
           Контора побурлила ещё немного, поклокотала, побулькала и мало-помалу утихомирилась. На место ведущего архитектора взяли человека со стороны, а Брут – Боря Рутберг, так и остался соседом, или, как говаривали в старину, «товарищем прокурора», то бишь ведущего архитектора, несмотря на прилюдно сделанное заявление: «Я осуждаю вас, Цезарь Аронович!».
           Вакантное место Цезаря Бруту не предложили. Может, он недостаточно осуждающе сказал это самое «осуждаю», может, кто-то заметил, как он сделал под столом «рот фронт», а может, от Бориса Исааковича вообще ждали не слов, а дел: надо было побить Цезаря, нанести ему увечья третьей политической степени тяжести. Боря же не побил, хотел отделаться только словами, - этот номер у него не прошёл. «Где надо» правильно оценили Борю, и потому он остался в «товарищах».
          А Цезарь смотался. И вскоре о нём забыли. Впрочем, не совсем так. Михаил Степанович Долбанёбов после его отъезда так втянулся в расклеивание газетных вырезок, что теперь занимался этим регулярно, стал подлинным «бойцом идеологического фронта», приобрёл вторую специальность, хотя почему вторую? - ведь никакой первой, конкретной профессии у него никогда не было. Тематика газетных подборок была самой разнообразной: «Экономика должна быть экономной», «Я – государству, государство – мне», «Речь Леонида Ильича», «Обращение Константина Устиновича», «Выступление Юрия Владимировича». В общем, нашёл себя Михаил Степанович, полностью реализовал свой диплом университета марксизма-ленинизма, выдвинулся в политические лидеры конторского масштаба. А начинал с сионизма. Сионизм его вывел в люди.          
           Прошёл год, а может два или три с тех пор как мятежный Цезарь скрылся «в тумане моря голубом». О жизни его ничего не было известно, разве что однажды кому-то, окончательно так и не установленному, пришла от него весточка. Цезарь писал, что обосновался, избавился от хронического радикулита, и теперь работает главным архитектором города. Имеет свой дом, машину, дети тоже устроены, одно плохо – работа далековато от дома – час езды на «Тойоте», и вкалывать приходится как каторжному, с утра до полного упадка сил.
          -      Во-во, - прокомментировал это сообщение выпускник университета марксизма-ленинизма, - так ему, дезертиру, и надо. Пусть вкалывает по двадцать пять часов в сутки. Это ему не Советский Союз с гарантированным восьмичасовым рабочим днём и бесплатными фондами общественного потребления. Пусть он там на своей шкуре почувствует, что такое капитализм.
          Больше информации от Цезаря не поступало, воспоминания о нём подёрнулись пеленой. Забыли его. Окончательно забыли. Как вдруг, ни с того ни  с сего, имя его опять всплыло на поверхность, опять он стал центром внимания и любопытства. Произошло это так.
           В один прекрасный весенний день в контору вошёл мужчина совершенно неприметной наружности. Он прошёл по коридору, оставляя за собой сложный аромат смешанного с луком перегара, открыл дверь в приёмную и спросил секретаршу:
           -      Где можно видеть вашего председателя месткома?
           Ему показали где. Он отвёл председателя в сторону, зажал в каком-то тёмном углу и только тогда представился:
           -      Я сотрудник комитета государственной безопасности капитан Боровский.
           Одурманенный запахом председатель замотал головой и тяжело задышал. Капитан  воспринял это мотание головой по-своему и сказал:
- Правильно делаете, что не верите мне на слово. Вот моё удостоверение.
          И он достал из кармана красное служебное удостоверение, на котором чётким золотыми буквами было выдавлено: «Комитет государственной безопасности».
           Едва взглянув на удостоверение, председатель тут же прекратил свои покачивания головой и произнёс виноватым тоном:
           -      Почему же я вам не верю? Я вам охотно верю.
           -      А вот это напрасно, - пожурил капитан. – Вы сами должны были потребовать от меня документ. Так ведь каждый может прийти и назваться сотрудником КГБ. Вот так и ловят на крючок советских людей.
           -      Вы совершенно правы, - председатель месткома теперь уже во всём соглашался с капитаном.
           -      И опять вы проявляете беспечность, - мягко упрекнул капитан. – Опять теряете бдительность. Потому что не знаете, с кем конкретно сейчас разговариваете.
           -      Почему не знаю? – председатель изобразил на лице жалкое подобие             улыбки.    -      Вы сотрудник КГБ капитан Боровский. Удостоверение предъявили.
           -      Нет. Я вам только корочки показал с надписью. А само удостоверение ещё не предъявлял.
           - Ну, предъявите, - протянул руку председатель.
           - Э-э, нет, в руки вам я его не дам, смотрите из моих рук, - и капитан   
трепетно развернул удостоверение.
           Председатель заглянул внутрь и убедился, что капитан не соврал, - и фамилия его Боровский, и звание – капитан, и физиономия на фотокарточке в общем-то соответствует.
           Капитан подержал удостоверение перед носом председателя, насладился произведенным эффектом и спрятал документ в карман.
           - Убедились кто перед вами?
           - Да, - пересохшими губами пробормотал председатель, в голове которого
всё время крутилась одна лишь мысль: «Неужели возьмут прямо с работы? В одних нарукавниках? С них станется. Фирма та ещё. Но на кой я ему нужен? Что за мной есть? Вероятно, накапал Горохов-Задунайский? Пронюхал, что я зажилил его язвенную путёвку и отправил по ней в санаторий свою тёщу? Или «удружил»  Ахмет Ахметович?  Мы с ним пару раз спорили что лучше: православие, иудаизм или мусульманство. Крупные знатоки вопроса:  числимся в одной и той же парторганизации, и там в анкетной графе «вероисповедание» у каждого написано «атеист», обоим все религии по барабану.
           А может, Чудина учудила? Когда-то что-то у нас с ней было. Ну и что? Вообще-то она баба тихая. Но это как раз и настораживает. В тихом омуте… Брошенная женщина… О-о! Это последний день Помпеи! Для меня уж точно последний.
           Да, но ведь КГБ занимается «политическими», а я  всегда старался держаться подальше от политики. Три ха-ха. Разве для КГБ существуют препятствия? Могут «пришить дело» кому хочешь. Вон недавно одного педофила по политической статье осудили. Пионера изнасиловал. Загремел по пятьдесят восьмой с каким-то штришком.
           -   Где мы можем потолковать? – прервав грустные размышления председателя, спросил капитан.
           -   Да хоть здесь.
           -   Здесь не годится.
           -   Тогда не знаю, что вам предложить. Разве что на своём рабочем месте,
у кульмана.
           -     Ну, ладно, - сказал капитан. – Это мы сейчас устроим. Следуйте за мной.
           Он направился к кабинету директора и, несмотря на запрещающие жесты и возгласы секретарши, решительно открыл дверь. Через минуту из кабинета выскочил красный как рак директор, глазами указал председателю на дверь, мол, давай, заходи, а секретарше приказал:
           - В кабинет никого не пускать!
           Председатель зашёл, робко встал у порога.
           - Садитесь, - пригласил капитан.
Председатель сел.
           - Цель моего визита к вам, - неторопливо начал капитан и достал из
кармана пачку сигарет. Поискал глазами пепельницу, не нашёл, взял со стола какой-то листочек бумаги, свернул из него кулёк и закурил, - связана с именем Штуцера Цезаря Ароновича. Вы знали этого человека?
           -    Не больше, чем всех остальных. Он работал у нас архитектором. Личных контактов у меня с ним не было. Он сам по себе, я сам.
           -    Ну, хорошо, хорошо, - поморщился капитан. – Я вас ещё ни в чём не обвиняю. Просто ставлю вопрос: вы знали Цезаря Ароновича Штуцера?
- Да, - бросился головой в омут председатель.
- Уже легче. Какого вы о нём мнения?
- У-у, - зарычал председатель и набрал в лёгкие побольше воздуха.
- Всё ясно, - сказал капитан, - можете больше ничего не говорить. Ответьте
только: этот Цезарь пользовался уважением в коллективе?
           -     Что вы?! – затараторил председатель. – Он же прожжённый сионист, предатель, идейный враг.
           Капитан молча выслушал всё это, затянулся табачным дымом и сказал:
           -      А вот этого как раз мне и не нужно. Я прошу дать ему объективную характеристику. Говорите, не бойтесь. Ведь он же был у вас не рядовым архитектором, а ведущим. Как же вы такого-сякого столько лет держали на ответственной должности. Это вас совсем не красит. Либо все тут ротозеи и простофили, либо этот ваш Цезарь не такой уж монстр, как вы его только что изобразили. Так что успокойтесь, пожалуйста, и давайте по-новой, без паники, без ненужного оплёвывания. Забудьте, что перед вами сотрудник КГБ.
           -      Ну что ж, - председатель налил из графина полстакана воды, промочил горло, - ну что ж, давайте начистоту. Специалист он, конечно, был грамотный. Квалифицированный, трудолюбивый. К мнению его прислушивались, и, нужно сказать, не зря.
           - Так, так, - поощрил капитан.
           - Руки у него были замечательные. У нас архитекторы планшетки рисуют.
Это такие красочные фасады зданий и сооружений. Лучше Цезаря их не делал никто. У него был врождённый архитектурный талант. Умел хорошо задумать и задумку свою эффектно преподнести.
           -      Ну, ну, - оживился капитан. – А как он вписывался в коллектив в чисто человеческом плане?
           - Коммуникабельный, начитанный, с чувством юмора и разносторонними
интересами. Шахматами увлекался. Стихи писал.
           - В стенгазету? – спросил капитан.
           - И в стенгазету. И так. Он почти всем нашим сотрудникам на дни
рождения стихотворные поздравления написал. Здорово у него это получалось.
           -    М-да, - произнёс капитан. – Портрет Штуцера мне понятен. А теперь забудьте всё, что вы мне сейчас говорили. Нужно организовать коллективное письмо с осуждением Штуцера. Пусть его бывшие товарищи выразят ему своё презрение, заклеймят позором, в общем, вы понимаете, о чём я говорю.
           -    Понимаю. И в то же время не понимаю. Зачем вам нужен этот Цезарь Аронович? Зачем вдогонку ему слать проклятия, которые он всё равно не услышит?
           - На это есть свои соображения.
           - Конечно, конечно. Но почему именно Цезарь? Он ведь уехал несколько
лет назад. У нас есть более свежий пример. Совсем недавно в Израиль эмигрировал Кибельблат.
           -      Нет, Кибельблат нас не интересует. Нас интересует Штуцер. Чтобы рассеять ваше недоумение я, так и быть, чуть-чуть приоткрою завесу. Дело в том, что ваш литературно-одарённый Цезарь выступил в израильской прессе со статьёй, где поливает грязью советский образ жизни, надсмехается над святыми для нас понятиями – партией, коммунизмом, вечно живым учением Ленина. Сидел бы он тихо, и мы бы его не трогали. Но он ударился в обличительное сочинительство, и мы со своей стороны должны дать достойную отповедь злопыхателю. Понятно я говорю?
           -   Понятно, - кивнул головой председатель.
           -   Нет, не понятно, - сказал капитан. – Письмо, которое вы должны
организовать, должно быть подписано характерными еврейскими фамилиями, скажем, Рубинштейн, Рабинович, Глузман. Есть у вас евреи с такими явно выраженными фамилиями?
           - У нас есть еврей по фамилии Иванов, - хихикнул председатель.
           - Нет, еврей Иванов нам не подходит.
           - У нас есть Дзекцер, Ицкович, Рутберг.
           - Годится, - кивнул капитан.
           - Годится-то годится, - засомневался председатель, - но, боюсь, они не
захотят подписывать такое письмо.
           - А вы проведите с ними разъяснительную работу.
           - Поговорить я, конечно, с ними могу, но вряд ли они меня послушают. Вот
если бы вы им парочку слов сказали.
           - А что, - неожиданно легко согласился капитан. – Могу и я. А ну, подайте
сюда всех троих.
           Председатель тут же выскочил в приёмную и передал секретарше, что Дзекцера, Ицковича и Рутберга приглашают в директорский кабинет.
           Минут через пять все трое уже сидели в кабинете директора.
           - Я – сотрудник комитета государственной безопасности, - представился
капитан, наводя своей интонацией на некоторые исторические параллели. Точно также пушкинский герой произносил: «Я - Дубровский», герой гражданской войны – «Я - Котовский», теперь вот ещё капитан Боровский появился. От него не то, чтобы удостоверения, даже корочек не потребовали, сразу поверили на слово.
           -    Я пригласил вас сюда как людей, которые по имеющимся у меня сведениям, являются сознательными членами общества, верными сынами Отечества, подлинными представителями народа и его лучшей части – интеллигенции.
           От столь высокодозированной инъекции комплиментов у Рутберга порозовели щёки, Ицковича передёрнуло в кресле, а эмоционально податливый Дзекцер чуть было не брякнул: «Служу Советскому Союзу!». Проницательный взгляд капитана мгновенно зафиксировал эти проявления тонких душевных поползновений, он придал своему голосу державности и сказал:
           - Призываю вас выполнить свой гражданский долг.
           - Долг? – переспросил Дзекцер, который больше всего в жизни не любил
быть кому-то должным.
           - Ну да, долг, - подтвердил Боровский. – Что тут неясного?
           - Нет, нет, я просто не расслышал. И большой долг?
           - Да, большой. Патриотический. Вы должны написать письмо с
осуждением своего бывшего сослуживца Штуцера.
           - Штуцер, Штуцер, что-то я не припомню такого, - сказал Ицкович.
           - Ну, архитектор, пузатый, лысый, - стал помогать Рутберг. – Года четыре
тому эмигрировал.
           - Всё равно не помню, - развёл руками Ицкович.
           - Придётся вспомнить, - жёстко сказал Боровский. – Не сумеете сами, -
поможем.
           - А зачем нам помогать вспоминать?
            - Затем, что вы должны занять чёткую политическую позицию. И не надо
юлить, петлять.
           -    Да я, честное слово, его почти не знаю. Не было у нас с ним точек соприкосновения. Встречались на лестнице, в коридорах, курилке.
           - В коридорах, значит, встречались? – подловил Боровский Ицковича.
           - В коридорах встречались, - покорно согласился тот.- Но вынужденно,
спонтанно, очень узкие у нас коридоры, не разойтись.
           - Не выкручивайтесь, Ицкович, - сквозь зубы процедил Боровский. – Вы
прекрасно знаете, что курилки и коридоры – это то самое место, где человек
раскрывается с наибольшей полнотой. Да, да, именно там, а не на собраниях и
трибунах.
          - А вот я, - вклинился в разговор Дзекцер, - никогда не встречался с
этим Штуцером. Ни в курилке, ни в коридорах. Я предусмотрительно избегал
этих встреч. – Дзекцер даже потёр руки от удовольствия, - так понравился ему
избранный способ защиты.
          - А в туалете? – спросил Боровский.
          - Что в туалете? – часто замигал Дзекцер.
           -   В туалете вы с ним встречались?
Дзекцер на мгновение задумался.
          - Нет, я и в туалете его избегал.
          - И совершенно напрасно, - попенял Дзекцеру капитан. – Надо идти
навстречу своему идеологическому противнику, не уклоняться от схваток с ним,
нести ему свою коммунистическую убеждённость.
         - Куда нести? В туалет?
         - И туда тоже. Но  раз вы этого не сделали своевременно, будете
навёрстывать упущенное. Ещё и сейчас не поздно высказать этому Штуцеру всё,
что вы о нём думаете.
           Дзекцер поник, сражённый логикой капитана, краткой по форме, безупречной по содержанию.
          Один несломленный Рутберг беспокойно ёрзал на стуле и мысли его
лихорадочно прыгали в поисках защитной тактики. Только что на его глазах
проиграл сражение Ицкович, запутался в расставленных капитаном силках Дзекцер, очередь была за ним, наступало его Ватерлоо.
       - Я, товарищ капитан, - уверенно начал он, - Цезаря знал хорошо, мы с
ним рядом работали, часто играли в шахматы, но никто бы не мог подумать, что
он выкинет такой фортель, на закате жизни сменит наш, самый справедливый,
самый гуманный, самый демократический строй на загнивающий мир капитализма. Его обманули, обвели вокруг пальца, в какой-то момент он поддался
на уловки западной пропаганды. А был хороший шахматист, очень любил играть
«русскую партию».
      - Вот слова не мальчика, а мужа, - похвалил капитан.
      - Но дело в том, - продолжал Рутберг, - что лично я писать не умею. Не
умею и не люблю. Даже маме, она у меня в Гомеле живёт, я почти не пишу. Мама
очень обижается.
      - Нашли о чём беспокоиться, - хмыкнул Боровский. – Ни вам, ни вашим
друзьям, ничего писать не придётся. О вас позаботились, - он вынул из кармана
сложенный вчетверо листок с текстом. – Вот оно – ваше письмо. Вам его не нужно
писать. Вам его нужно ПОДписать. Подходите по одному.
       - А может, мы сперва прочитаем, что там, - робко предложил Дзекцер.
       - Ай, Ефим Шмулевич, зачем вам это нужно. Вы прочтёте письмо в газете.
       - Так это письмо в газету? – спросил Ицкович. – Хотелось бы знать –
какую?
       - Какую – мы ещё не выбрали. Но вы следите за прессой, где-то оно
пройдёт.
      - Есть договорённость с редактором? – спросил Рутберг, подходя к столу
и ставя подпись.
     - Да, редактор ждёт не дождётся. Теперь ваш подход, товарищ Дзекцер.
Дзекцер поставил какую-то закорючку и тонко пошутил:
     - А гонорар за публикацию мы получим?
     - С доставкой на дом, - загоготал Боровский.
Последним к столу подошёл Ицкович. Он тоже поставил подпись и сказал:
      - Весь причитающийся мне гонорар в количестве тридцати сребреников
я передаю в детский фонд. Пусть наши дети вырастут лучше нас.
           Боровский неодобрительно посмотрел на него и резко поднялся из-за стола:
       - Ну всё, товарищи. Благодарю вас за правильно понятый и честно
выполненный гражданский долг. Можете быть свободны.
           Рутберг, Ицкович и Дзекцер гуськом вышли из кабинета и разбрелись по
своим местам.
           А буквально через два дня на первой странице областной газеты было
опубликовано их письмо под броской шапкой «Мы осуждаем!». В письме Ицкович, Рутберг и Дзекцер поливали Цезаря грязью, клеймили и распинали его,
выворачивали наизнанку всю его биографию, начиная со дня рождения.
           Рутберг, Ицкович и Дзекцер статью прочитали вместе. Они теперь всегда были вместе, в одной связке, как сушёные грибы, нанизанные на одну нитку.
     - Странно, - сказал Ицкович, снимая очки, - у этого Цезаря, оказывается,
дед был раввином.
     - И мне странно, - подхватил Дзекцер, - что  Цезарь состоял на довольствии
сразу у трёх международных организаций: Джойнта, ЦРУ и Сохнута.
     - А что тут странного? – спросил Ицкович.
     - Странного тут то, что при таких богатых спонсорах, вид у него был всё же
задрипанный. Мог бы выглядеть и получше.
      - А мне вот странно, - последним произнёс Рутберг, - что письмо, которое
мы написали в газету, было, оказывается, на украинском языке.
     - А ты бы хотел на иврите?
Но последний вопрос так и повис в воздухе.
Они помолчали ещё немного и разошлись по своим отделам.
     А через месяц все трое подали документы на выезд в Израиль.