Призраки, глава 3

Мне даже самому было сложно представить себе, что всего лишь год назад я был преуспевающим писателем, вся жизнь которого вертелась вокруг романов и семьи. И доставляла при этом безумное удовольствие. Которое враз, вмиг протухло, едва я увидел ту сцену. Казалось бы, родительская интуиция вовремя дала о себе знать. Достаточно вовремя для того, чтобы успеть вырвать Мэри из этих мерзких лап. Но нет, ты задерживала меня, говорила, что все в порядке, Лиз, твердила, что мне послышалось. Еще бы, если Мэри не кричит, значит ничего страшного. Но я чувствовал, как в той комнате, в той маленькой детской, творится что-то неправильно. Что-то нечестное. Эта тишина… так не должно быть… я не мог объяснить и просто хотел туда… в детскую…
Я все же пошел. И лишь на излете, в последний момент, увидел черную тень, куда-то уносящую мою дочь, мою Мэри. Она двигалась к окну, и в то же время словно испарялась, исчезала, таяла. А вместе с ней и безмятежно спящая маленькая девочка. Слишком маленькая для того, чтобы почувствовать, что чувствовал я: отчаянье, страх, непонимание, тревогу и безграничную, беспредельную ярость. Ненависть даже. Я почувствовал ее впервые тогда, ведь до этого в ней не было необходимости. И ярость моя осталась во мне, не вышла наружу, не пробила насквозь барьер собственного бронированного Я. До тех пор, пока в комнату не вошла ты, Лиз. Зачем, зачем ты держала меня, не пускала к Мэри? А, Лиз?! Зачем, ведь ты тоже чувствовала что-то? Ведь и в твоих глазах я видел тревогу. Или мне показалось? Ведь ты больше не увидишь свою дочь. Я уверен в этом. Зачем, Лиз?! И тут ярость наконец нашла брешь в моей почти идеальной обороне. Он выплеснулась наружу. Удар, еще удар – и потеки крови по испуганному лицу. А в глазах – вина и страх. Больше вины, ведь ты на самом деле виновата, Лиз. И чуть-чуть страха.
А что потом? Паническое бегство, осознание своей вины… Двойной вины, ведь я не уберег дочь, ведь я не уберег жену. Я спрятался здесь. От всех в далекой глуши. А собственное Я, грустное и бездумное, я тоже спрятал. Глубоко внутри себя. В темных чертогах, которые я сам выстроил из деланной мизантропии и открытого патологического цинизма. В которые я и сам охотно поверил. Лишь с этой верой теперь я могу хоть иногда вспоминать свою потерю. Свои потери. Да и о них периодически напоминают. Духи и люди. Жестами, полутонами, настроением. Слава Богу, что не словами. Не открытыми обвинениями и издевательскими намеками.
Так я и жил, озадаченный переменами во мне и наслаждающийся собственными страданиями и ненавистью. Жил до тех пор, пока вновь не встретил ее. Ту черную тень.
Иногда, когда погода превращалась волею природы в то, что именуется на море полным штилем, а на суше не именуется никак, я выбирался на берег реки, прихватив с собой пару бутылочек пива и хорошие сигареты. Крепкие сигареты и темное горькое пиво настраивали меня на благодушное настроение, от чего самоё существо мое расплывалось в блаженной улыбке. Иногда рядом пристраивался Стюарт, и мы неспешно вели беседы ни о чем. Пожалуй, и он, и я по-настоящему радовались таким погожим денькам и той возможности, которая так редко выпадает в обыденной мирской жизни, возможности просто пообщаться без всяких экивоков и вымученных слов. Вот и в тот знаменательный день мы со Стюартом сидели и смотрела на воду. Плавно текущая, она словно успокаивала мое больное сердце, а те маленькие вещицы, которые иногда несла мимо река… По ним можно узнать многое. Небольшие куски древесины, попорченной бобрами. Поломанная мебель, выбрасываемая нерадивыми хозяевами прямо в реку. Трупы животных, отживших свой век, утопленные обстоятельствами или руками. Какой-то неоформленный мыслями мусор, палая листва. Но в тот вечер «вещица» была особенной. Мимо неожиданно взбунтовавшаяся против берегов река (при столь-то тихой погоде) несла труп ребенка. Девочки. Обычно спокойное, течение реки словно злилось. Правда, только там, где по ее искрящей глади неслось тело. Язык не поворачивался назвать его трупом. Даже мой, циничный, погрязший в словоблудие и скверне язык. То опухшее от долгого пребывания в воде лицо, то испачканный черной смоляной грязью подол платья с обвисшими рваными рюшами. Тело несло прямо на причал. Причал того самого лодочного сарая, который бельмом на глазу маячил предо мною каждый раз, когда я выбирался на берег реки. Это был мой сарай. Он принадлежал мне по праву собственности. Но у его причала, покореженной лентой тянущегося вглубь водного пространства, не было лодки. Я знал, что не было лодки и в самом сарае. Ведь лодка была на моем берегу реки. Вот такой вот парадокс: сарай без лодки – лодка без сарая. И теперь у меня был повод низвергнуть этот парадокс: вздувшееся тело одинокого ребенка непонятным, несуразным образом зацепилось за сваи причала. На поверхности, кажущей лишь жалкие крохи несчастного тельца, покоились длинные черные волосы, водорослями вторящие течению. Девочка лежала вниз лицом, а ее платье, грязь которого несмываема никакими водами мира, утопало своим подолом в черной же глади реки. Течение словно успокоилось; река все так же несла свои воды, неспешно и размеренно. И даже тот ее участок, в самом центре которого покоилось вздутое влагой тело, вновь успокоился, лишь обводя своим покоем неровные сучковатые сваи.
Мне показалось несправедливым этот конец. Нет, конец девочки в тот момент меня слабо волновал. Мне показалось несправедливым окончание плавания. Маленькому тельцу еще бы плыть да плыть, а неказистые сваи прервали волшебное путешествие. Чтобы хищно пожрать тело, когда плоть наконец соскользнет с костей, погружаясь все глубже и глубже в мутные илистые воды. А следом за ними и скелет, теряя при погружении фаланги пальцев, сгинет в водной пучине. Несправедливо – рассудил я.
Стюарт пытался остановить меня. Юлой крутился вокруг, умолял, даже угрожал. Как будто призраки могут нанести вред! Стюарт пытался что-то объяснить мне, рассказать, предостеречь, но скупой детский разум вкупе с костностью мышления средненького призрака сыграли свою роль – речь его была бессвязна и глупа. Она перескакивала с места на место, и то немногое, что я вынес из нее, пока целеустремленно шагал к запрятанной в камышах и порядком изношенной лодке, укладывалось в три-четыре предложения. Я понял, что подходить к сараю смертельно опасно (что для меня не было страшным и странным), что дверь сарая – не просто дверь, а вход (в сарай, естественно!), и что по ту ее сторону меня ждет что-то жуткое и опасное. Глупости!
Я опрокинул свое тело в лодку, отчего та подозрительно осела и накренилась. Выровняв наконец себя, я схватил решительно весла и погреб туда, к сараю. Чем ближе подплывал я к нему, тем больше он становился. Непропорционально. С того (теперь это Тот берег!) берега он казался небольшим, а теперь громадой высился передо мной. А может быть это, как и огромные сучки древесины, высоченные, достающие до Луны стволы окружающих деревьев и плавающий меж сваями мертвый гигант-ребенок – всего лишь обман зрения? Я закрыл глаза, не переставая грести, помотал головой, сгоняя наваждение… Когда глаза мои вновь увидели окружающий мир, он уже мало походил на прибежище колоссов, вернув себе привычные и приличные размеры.
С трудом закрепив петлю на дальнем конце причала, по покосившейся лесенке я взбежал наверх. Мой путь лежал на ту сторону ощетинившегося пробоинами причала, где меня ждала жаждущая ринуться в путь девочка. Трогать руками ее тело – нет, а вот эта палка мне очень даже пригодилась бы. Я подобрал длинную, метра в два, ветку.
А вот и она. «Вставай, вставай!» – я поймал себя на этой мысли. Она не встанет. Наоборот, она погрузится глубже и поплывет. В сторону горизонта. В сторону солнца. Девочка словно почувствовала мой призыв. Плыви же. Она улыбнулась мне… Она улыбнулась мне!... Черт возьми, утопленники не улыбаются. И эта улыбка. В ней больше нежности чем алчности. В ней – тонны нетерпения и лишь грамм облегчения. А я в это время, пока маленький нежный труп с прожилками синих вен по телу плывет, улыбаясь в сторону горизонта, пячусь к двери в сарай. И Стюарт, да, мой маленький дружок, улыбается на том берегу (который уже теперь не станет Этим!) и машет мне рукой. Привет, привет, дружище! Но лицо Стюарта, сквозь которое я вижу собственный дом… Что с ним? Оно суровое. Еще бы, ведь он пытался меня предупредить. А перед глазами (шаг за шагом, шаг за шагом!) – улыбка утопленника. Маленькой девочки с пустыми глазницами: рыбы любят глазные яблоки.
Всем своим весом я влетают в двери, распахиваю их, а потом… Темнота… Тупой удар по голове и темнота… О, как я хочу увидеть Мэри…