Дальше пошла обычная жизнь

Что было хорошего. Город обзаводился топливом. По воде сюда подходили баржи с лесом. На них были нагружены большие тяжёлые кряжи. Мы ходили на разгрузку. С каким упоением шла эта весёлая работа. Соскучились мы по настоящей полезной работе. Какая то жадность к работе, боязнь, что люди разгрузят, а тебе не достанется. Просто не могу объяснить, чем вызвано такое чувство. Ведь работали мы бесплатно, а вот жадность на работу большая была.
Тут в наш клуб стали набирать желающих петь. Преподаватели пения из театров. У нас были замечательные ребята из молодых офицеров. Один светловолосый младший лейтенант очень часто пел. И пел хорошо. Голос как у Лемешева. Почти всю оперу “Евгений Онегин” на память поёт. И очень много объясняет по пению, видать знаток.
Другой такой же высокий, но брюнет, и голос у него, как у Поля Робсона, просто гудит. Иногда они поют вдвоём. Но вот никто из них не хотел записываться. Тогда я как-то на собрании роты сказал:
- Стыдно мне за молодёжь. Такие таланты таят, берегут для себя. Не хотят потешить товарищей. Ведь будет хор, по другим клубам ездить будут! Ну, вы как хотите, а я записываюсь. Пусть голоса у меня нет, нет умения, зато большое желание порадовать чем-то людей.
Пронял, записались, чуть ли не пол роты, а эти двое в первую очередь.
Стали нас тренировать. В том числе и меня. Я ведь думал для затравки, а хвать, попал как кур во щи. Первым стали репетировать песню “Ой, Днепро, Днепро”. Занимался какой-то хормейстер из театра. Вообще тут были такие люди, о которых мы прежде только слышали по радио или читали в газетах.
Когда начали школить и меня, то я заявил хормейстеру, что у меня нет никаких данных, и что я записался лишь для того, чтобы втянуть молодёжь, так сказать, пожертвовал собой для блага общества. Но он нашёл какое-то зерно в моём пребывании в хоре. Как впоследствии я догадался, его прельстили не мой голос, а большие усы и громадная лысина.
Дело в том, что когда мы давали первый концерт, я попытался встать где-то сзади, чтобы меня никто не видел и не слышал, а хормейстер поставил меня в самом первом ряду на видном месте, почти в центре, чтобы не заслонять меня. Вот и поневоле мне приходилось открывать свою пасть. Спели хорошо, здорово, но я в этом не повинен. Аплодировали нам неистово. Даже кричали: “Усачу браво!” Ну, это ребята из нашей роты старались не уронить моего достоинства.
Наши певцы, те, что пели как Лемешев и как Робсон, пели дуэтом. У них получалось очень хорошо. Но были и такие солисты, один выступал с “Белой акацией”, это был не из нашей роты. Он до того надоел, что все стучали, кричали, а он думал, что люди неистовствуют из-за того, что ждут от него всё новых и новых песен. Он поёт и поёт одну за другой. Наконец, люди не выдержали и ушли из зала и вернулись тогда, когда он ушёл со сцены. И его уже больше в этот день на сцену не пустили.
Долго я ходил во дворец графа Шереметьева.
Сначала побыл там один раз, обежал всё и подумал, для того, чтобы обстоятельней посмотреть всё, надо смотреть по частям. И вот я зарядил туда ходить. Не меньше десятка раз там был, зато посмотрел всё обстоятельно. Интересно, увидел там запись двух девчонок, сожалеющих, что они не родились в то время. Их поразила роскошь палат, картин, мебели, туалетов. Кровати под шелковыми занавесями площадью не менее средней комнаты.
Пожалел я этих девчат. Они не сообразили, где бы они были в то время. Ведь таких богачей, как Шереметьев, были сотни, зато у одного графа Шереметьева были сотни тысяч крепостных, жизнь которых тоже была показана здесь же. И если Паша Ковалёва была из крепостных и стала женой графа, то она была талантливейшей актрисой и красивейшей девушкой.
Однажды нам с одним пожилым капитаном, фамилию его забыл, но знаю, что он из города Семёнова, бывший работник типографии в гражданке, дали пропуска или пригласительные билеты в ЦДКА. Пошли туда. Думали, придётся слушать какую-нибудь лекцию. Оказывается, там выступал ансамбль песен и плясок Александрова. Стараются во всю, а народу мало, и все военные. Неужели, думаю, они не пользуются популярностью, что приходится приглашать зрителей.
Вот слышим, что здесь находятся гости из-за границы. Из Англии- Этли, из Америки- Гарриман.
Во время антракта мы увидели их в музее ЦДКА, а после, по окончании концерта, закончившегося пляской донских казаков, мы с капитаном пошли за своими шинелями и, получив их, встали в уголок, чтобы одеться. Сюда подошла группа людей, отрезав нам путь к выходу из этого укромного уголка. Мы прижались к стенке и смотрим. Как раз против нас, лицом к нам стоит как слон наш Литвинов Максим Максимович, высокий, здоровый, седой, волосы с рыжинкой. На нём какой-то мундир с узкими погонами. Видимо дипломатического ведомства. По правую сторону от него высокий, с длинным недовольным чем-то лицом, Этли, а по левую сторону товарища Литвинова – Гарриман, весёлый, улыбающийся, среднего или чуть-чуть выше среднего роста, худощавый брюнет – это представитель Америки. Хорошо, что он до сих пор сохранил хорошее мнение о нашей стране, нашем народе.
Против Литвинова стояла, вернее, не стояла, а как у нас говорят, вертелась какая то женщина, из иностранок. Она что-то очень горячо говорила Литвинову, видимо восхищаясь великолепной пляской донских казаков. Она говорила, отчаянно жестикулировала, обращаясь к Литвинову, а он улыбался, и как слон поматывал головой. Гарриман видимо тоже активно принимал участие в этом разговоре отдельными короткими замечаниями и улыбками. Только Этли стоял с постным лицом, или скептик, или просто болел модной английской болезнью “сплином”, то есть недовольством всем его окружающим.
Мы стояли буквально рядом с ними, но нам нельзя было двинуться, не потревожив их. Они загородили нас в нашем уголке. Так длилось минут десять – пятнадцать. Наконец, к ним кто-то подошёл, что-то сказал Литвинову, и они пошли. За ними пошли и мы к выходу.
Так нам неожиданно пришлось увидеть больших представителей Англии и Америки, тогдашних наших союзников.
В нашем клубе часто читали лекции на всякие темы. По международным вопросам у нас часто выступал обозреватель газеты “Красная звезда” товарищ Гофман. Так как говорил он, можно было слушать целый день. Если на лекцию других лекторов хоть палкой загоняй, то на лекцию к Гофману все свободные идут, а дневальные по палатам и этажам конаются, кому идти, а кто останется. Начинает он лекцию просто, без каких либо записей. Сам говорит, сам ходит по сцене клуба. И начинает с необычного, вроде: “Слушал я сегодня радио, передавала такая то станция”. Он несколько языков знал, долго жил в Америке. Ну, и развернёт с этого вступления часа на два.
Был ещё у нас один лейтенант, тоже лектор. Тот больше по истории нашей страны и особенно хорошо по истории наших замечательных людей.
На лектора и смотреть как будто бы не на что, так себе, замухрышка. Ни виду, ничего такого особенного. В моих годах, прыщавый, шинелька на нём старенькая, потрёпанная, поистёртая. А начнёт говорить, преображается человек. Пожалуй, никого так охотно не слушали, как этого лейтенанта. Даже фамилии не помню.
Был у нас такой случай. Читал он нам лекцию о нашем знаменитом писателе графе Льве Николаевиче Толстом. Вся лекция была рассчитана на шесть часов. По два часа в день. Читал он лекцию на территории сельхозвыставки. Мы садились прямо на траву, он начинал читать. Вообще в такой обстановке солдата тянет в сон, а тут на мягкой травке, теплынь и тихо, никаких посторонних звуков. Думали, на первой десятиминутке все уснут. Но не тут то было. Все слушают с особым напряжением.
Когда закончились два часа и сделали перерыв, ребята стали просить, чтобы прочитали ещё два часа. Уж очень хорошо. Командир сказал, тяжело будет лектору, но попросим, может быть согласится. И он согласился, видя такой интерес у ребят к теме. Прошли и следующие два часа, и ребята снова стали просить лектора продолжить дальше, и он опять согласился. Так подряд и читал шесть часов, и закончил тему. И ребята все так были настроены, что готовы ещё слушать и слушать.
А вот один полковник читал лекцию про Миклуху-Маклая. Так на первой половине первой десятиминутки более половины слушателей крепко спали. После чего этого лектора полковника прозвали “Миклухой-Маклаем” в ироническом смысле.
В клуб к нам приезжали с постановками, был и гипнотизёр. Правда, билеты были платные. Ну, нам ещё ничего, купишь билет, и смотришь. А вот у нас во взводе был младший лейтенант, сапёр, так его гипнотизёр вместе с группой таких же усыпил, вызвал что-то делать, и опять усыпит, тот валится на пол сцены. Так и проспал всё представление.
Спрашивали мы, что он чувствовал?
- Ничего, - говорит, - не помню.
Так и пролежал за свои деньги на полу клубной сцены. Два часа валялся. Удовольствие ниже среднего. Да ещё какого-то дурачка представлял по воле гипнотизёра. А ему что, лишь бы развеселить публику. А публика то – мужики, любую сальную вольность с восторгом воспринимают.
Были мы два раза в планетарии. Меня это очень интересовало. Я читал о планетарии ещё до войны. И мне так хотелось увидеть это чудо.
Сидим, вот начинается вечер над Москвой. Начинают появляться звёзды на небе. Всё больше и больше их. Вот совсем стемнело, появилась луна. Я посмотрел кругом на своих товарищей. Все уснули. Лекция на них действовала усыпляюще, как колыбельная песенка, а обстановка: Луна, звёздное небо создавало благоприятную обстановку для отдыха, для крепкого сна.
И вот когда начинается рассвет над Москвой рекой, начали шевелиться. Когда же на небе планетария показалось солнце, раздалась команда “подъём”, и ребята вскочили, как обычно вскакивают при этой команде в казармах.
Два раза были в планетарии, и результат один и тот же, кроме, конечно, тех, кто действительно интересовался астрономией.
Нас, фронтовиков, посылали по путёвкам в коллективы провести беседу. Был я как-то в ателье мод. Народ слушает хорошо, задают вопросы. Тогда ещё не были так избалованы посещениями фронтовиков. Да и переживания были ещё свежи. В ателье сказали, что они тоже работали на фронт, выполняли задания по пошивке обмундирования. Выполняли его сверх всякого плана, не считаясь со временем. Я отметил их помощь. Может быть, не раз придётся выполнять такие задания, поэтому прошу отнестись к ним серьезно, особенно в отношении качества. Взять, например, такой пустяк – пуговицу. Её надо пришить, чтобы она не оборвалась. У солдата может не оказаться иглы, нитки. А каково бойцу, если у него пуговиц нет. Один из наших видных полководцев в древности, захватив пленных, не мог послать большого конвоя, чтобы сопроводить их, так он направил с малым конвоем, но предварительно отрезав пленным все пуговицы у брюк. Так они и шли, поддерживая штаны руками. Дошли благополучно, никто не убежал.
Посылали также в детские дома. Пришёл я к детям, малыши. Думаю, о чём же я с ними говорить буду? Они окружили меня, спрашивают:
- Ты, дяденька, на фронте был? Воевал? Моего папу не видел? Его убили. Теперь он скоро домой приедет, и воевать больше не будет.
Интересовались и тем, что я лысый, и спрашивали: ты не Ленин?
Я, как только мог, удовлетворял их любопытство. Оказывается, здесь были собраны дети, потерявшие на фронтах отцов.
Долго я возился с ними, и, наконец, когда после обеда их уложили спать, собрался обслуживающий персонал, довольно таки внушительный коллектив, с которым я и провёл беседу как фронтовик.