Один из дней

               
     С улицы доносился неясный скребущий звук. Он ритмично повторялся, торопливо ускоряясь временами.
- Дворник – лениво проплыло в сонной голове.
     Он с усилием приоткрыл один глаз и повернулся к часам на стене. «Мутным зраком» различил циферблат – семь часов.
- Надо встать. Все равно спать не буду.
     Рывком поднялся с постели и встал перед окном, вытянувшись высокой, тощей, узкогрудой фигурой с оттопыривающимся животиком в длинных, темных трусах, из которых торчали худые ноги в мягких шлепанцах. Внизу, за окном, среди мокрых блестящих тел машин, вытянувшихся непрерывным пестрым рядом вдоль дома, сновала желтая куртка дворника, шуршавшего метлой по темному асфальту. Желтая листва отскакивала от метлы и снова налипала на покрытие. Напротив дома, через исписанный надписями забор свешивались унылые намокшие ветви мощных многоэтажных берез, еще кудрявившихся поредевшей листвой.
     Серый свет проникал сквозь занавеси и полупрозрачные шторы, выделяя на постели исчерченное волосами лицо спящей жены. Она мерно вздыхала,не почувствовав Его отсутствия рядом. Держа в руке брюки и рубашку, Он тихо прошел по неслышной дорожке коридора в кабинет, включил стоявший сбоку от письменного стола компьютер. Потом натянул брюки, рубашку и повернулся к окну, видневшемуся  сквозь  узоры занавеса. Черный прямоугольник дисплея торчал перед ним на столе, заслоняя очертания всевозможных нужных и ненужных предметов, громоздившихся на  небольшом  балконе за окном.
     Глядя в осветившееся пятно экрана, Он подумал, что сегодня, кажется, ничего особенного не предстояло. Как, впрочем, и вчера: только сходил в магазин рядом с домом; нескончаемый многодневный дождь не располагал к прогулке, и Он торопливо протопал к магазину и обратно.
     Уткнувшись в экран, просматривал новости, потом электронную почту, накопившуюся за предыдущие дни: лень было разбирать присланные сообщения, отделять нужное от рекламного хлама.  Из ванной комнаты донесся отдаленный плеск воды. Через некоторое время Она, тихо постучав по открытой двери кабинета, подошла и приветственно прислонилась влажной щекой к Его  лицу. Он молча обернулся  к Ней и привычно чмокнул в ответ.
- Как спал? – глядя на Него и слегка скосившись на экран, спросила Она.
- Как обычно, - Он пожал плечами.
- Завтракать будешь сейчас или еще посидишь?
- Давай через полчаса.
     Сидя за столом в кухне, Он, по привычке, торопливо проглотил яичницу и теперь дожевывал бутерброд, запивая крепким черным чаем. Привычка утренней поспешности        в еде не покидала его, хотя уже несколько лет такой необходимости вовсе не было:       Он оставил работу. По утрам вставал не спеша, лениво, расслабленно ходил по квартире,  а потом за едой торопился будто за окном, как и многие годы до этого, уже ждала служебная машина. И еще никак не мог избавиться от привычного, десятилетиями укоренявшегося недельного ритма, когда лучшим временем был долгожданный вечер  пятницы, наполненный предощущением грядущего двухдневного отдыха. Не всегда, правда, этот отдых получался двухдневным. Но даже и тогда, работая по выходным,Он все равно чувствовал необычную радостную приподнятость освобождения  от повседневной недельной тягости. Раньше этого не было: она возникла лишь в последние семь-восемь лет, когда работа приобрела чересчур для Него напряженный характер. Состояние внутренней тревоги стало привычным, но по-прежнему малообъяснимым. 
     Приходя на службу, в свой большой, без окон, кабинет, вдыхал непроветренный       от вчерашнего курения воздух и - непонятную тревогу. Спустя время, углубившись в бумаги, Он освобождался от этого  чувства. До первого телефонного звонка. Вместе с его неожиданным звуком внутри снова что-то подступало, начинало сильно  колотиться сердце. Он хватал трубку и, не услышав «министерских голосов», слегка успокаивался, втягиваясь в разговор. «Министерскими голосами» называл про себя звонок любого из министерских чиновников. 
     За всю свою многолетнюю трудовую жизнь лишь один раз Он сменил работу, уступив просьбе Друга, настойчиво приглашавшего к себе заместителем. Он согласился и не пожалел: десятилетие совместной работы, как ни странно, еще больше сблизило их. Непривычные поначалу тяготы и обязанности его новой должности со временем исчезли, его явно заметили в профессиональном окружении: Он стал членом многочисленных экспертных и технических советов.
     Но, как ни странно, сопутствовавшее Ему обычно состояние уравновешенной сосредоточенности  испарялось, сменяясь неожиданной скованностью, стоило ступить        на ковровую дорожку длинного министерского коридора. Перед ним тянулась перспектива заключенных в стены нескончаемых строгих темных дверей, увенчанных табличками. Веяло холодом и непониманием.  Теперь, при Его новом положении, бывать в министерстве приходилось часто: требовалось представлять разные документы, доказывать, показывать, пояснять, убеждать, обещать, соглашаться, возражать (реже), уговаривать. Люди, с которыми  приходилось встречаться и объясняться в министерских кабинетах, в массе своей удивляли равнодушием, неразумением очевидного и  тем сбивали с толку. Он терялся, не понимая, что это не от его робости: Он  был просто несозвучен с ними. Принимался объяснять снова. Его не всегда хотели слушать, насмешливо обрывали, в ответ предлагали что-то переделывать,  иногда соглашались, чаще -  отказывали. Он уходил подавленный, разбитый, чувствуя свою беспомощность, бесполезность потраченного времени.
     Главное, Ему было неудобно, и, смешно сказать, стыдно, перед своим начальником, который, кстати, ни разу за их совместную десятилетнюю работу не упрекнул Его, не повысил голоса (а ведь всякое бывало), даже не сказал ни Ему, ни о Нем дурного слова. Вот такой был человек.
     Ничто не предвещало беды, пока министерским не понадобилось пристроить своего человека в руководящее кресло в хорошей организации. Случился шумный скандал: Другу не продлили контракт, а потом предложили стать заместителем нового начальника. Тогда их родной, дружный, сложившийся годами, притертый человек к человеку, коллектив развалился за несколько месяцев: ушли все начальники отделов, многие ведущие специалисты. Кто куда. Никто не хотел работать под началом незнакомого человека, насильно утвержденного взамен их прежнего многолетнего руководителя.
     Он ушел в числе первых, сославшись на возраст и нездоровье, несмотря на уговоры   и просьбы нового начальника остаться на прежней должности. Он не сильно лукавил - от возраста никуда не денешься, а вместе с ним и хвори приходят. 
     Вот так Он насовсем расстался с делом, которым занимался всю жизнь. Осел дома.    С женой. И еще со старыми мечтами о книгах, которые теперь прочитает, неторопливом копошении на даче, о выставках и музеях, где сможет бывать чаще, чем прежде, о походах с фотоаппаратом, ставшим в последнее время вроде части Его самого. Да мало ли о чем теперь мечталось, когда Он смог расстаться с постоянной тревогой, необходимостью ежедневного общения с утомительным множеством людей с утра до вечера, многочасовыми совещаниями, вчитыванием в бесконечное множество чертежей и служебных бумаг. Он хотел бросить все и уйти еще раньше, до смены руководства. Друг не позволил, упросил, уговорил: мы с тобой вместе уйдем. Другу Он отказать не мог.
     Теперь уже ничто не связывает с тем, на что были потрачены прожитые годы: работой, неосуществленными мечтами об аспирантуре, не сразу востребованными знаниями, некоторыми  карьерными успехами и достижениями, авторитетом в своей среде, устойчивой репутацией порядочного, честного с  людьми,  человека. Ничего этого Он знать больше не хотел. Устал. Расстаться и забыть. А ведь Друг снова звал Его к себе, на новое место, и снова – своим заместителем. Не пошел. Потом приключилась большая беда — умер дорогой Друг. Уже два года, как его не стало.
     Оторвавшись от намагниченной громады почти пятидесятилетнего труда, Он испытал невиданное и ранее незнакомое, ничем не стесненное чувство облегчения, вольного парения. Как в невесомости: ничто не притягивает и не обязывает. Что хочу, то и делаю. И нет надо мной начальников, кроме жены.
     В первые месяцы Он по утрам с удивлением ловил себя на мысли: мои бывшие сослуживцы сейчас на работе, а я – дома, с книжечкой или у компьютера. Потом и это прошло. Он все реже вспоминал о людях, которые сейчас сидят в разных учреждениях, управлениях, на стройках, за рабочими столами и конторками, участвуют в каких-то совещаниях, кричат и матерятся друг на друга, пытаясь обмануть или доказать, найти свою правоту. И все – ради карьеры, денег, иногда – власти, обернутых во всем знакомую      и понятную оболочку профессионального интереса. У Него такого интереса уже не было:     это происходило за стенами Его дома. Как и почему это могло с Ним случиться,не понимал. Вернее, не хотел больше ни в чем копаться.
     Они молча сидели на кухне, поглядывая то в окно, то друг на друга. Она неторопливо убирала посуду, позвякивая тарелками. В приоткрытую форточку вливался сырой осенний воздух. Дождь перестал барабанить по жести подоконника, и теперь лишь слабо доносился приглушенный расстоянием шум большого проспекта. 
- Гулять пойдем? – полуутвердительно спросил Он.
- Сейчас, только уберу посуду – Она отвернулась к раковине мойки большим, еще крепким, плотным телом, обтянутым тонкой цветастой тканью халата.
     Шипение водяной струи, мерные  движения полных рук с неожиданно маленькими, изящными кистями, ряды тарелок и чашек в сушильном шкафу, - ничто не нарушало спокойного, обыденного кухонного ритуала. Оглянувшись, Она не увидела мужа на привычном месте за столом. Проходя мимо спальни, заметила, что Он, устроившись с ногами в большом кресле, читает книгу.
- Так мы идем?
- Сейчас. Нет, давай немного позже.
     Она прошла в кабинет и села к компьютеру. В этой премудрости Она ничего           не понимала, но Он научил ее нескольким играм в преферанс. Теперь Она, не расписав     в своей жизни ни одной пульки в преферансной компании,  с увлечением просиживала часами перед экраном, погрузившись в мир карточных комбинаций, после чего было особенно приятно с гордостью объявить мужу о выигрыше.
     В азарте этой молчаливой забавы Она уже не вспоминала о горечи вынужденного расставания с любимой школой, в которой  преподавала сорок с лишним лет сразу после окончания института. Талант общения с детьми, природная, буквально генетическая доброжелательность со всеми без исключения, необыкновенное умение заинтересовать, показать и объяснить снискали Ей признание коллег, детей, их родителей уже спустя несколько лет после прихода в школу. Люди малознакомые почитали Ее сначала за ханжу. Спустя время, помимо своей воли они неизбежно подпадали под необъяснимое, неназойливое, но притягательное обаяние этой красивой женщины, которая, как и в первый  момент знакомства, убеждала их улыбкой и взглядом больших, внимательных глаз: - Ну, что я Вам говорила? А Вы мне не поверили.
     Ей повезло: Она попала в хорошую школу. Коллектив педагогов состоял из людей, которым было интересно не только в школе детей, но и друг с другом. Такое бывает.  Хотя и нечасто. Во всяком случае,  раньше - было.
     В школе Она многим пришлась по душе: удивительно компанейский человек,без которого ни одно общее «мероприятие» не могло произойти. Сборища в ее классе в конце  недели со временем становятся едва не традиционными. Интерес и популярность незатейливых разговорчивых застолий, когда каждый приносил нехитрые домашние харчи, иногда и бутылочку чего-нибудь покрепче, становился так велик, что, кроме нескольких постоянных участников, там стремились побывать и другие педагоги. Те, кто бывает там значительно реже, почитают приглашение на эти посиделки чуть ли не за честь. Конечно, не всем в школе нравилась такая избирательность.
      Среди  присутствовавших бывает и та, назовем ее  Директриса, такая же молодая, общительная, веселая певунья.  За год до своего прихода в эту школу Директриса работала в другой, но не ужилась там из-за своего властного, хотя и по молодости, характера. Здесь с самого начала она тоже стала притязать на негласное лидерство, и, похоже, это ей удавалось.  Пока не появилась новенькая.
     Она не сразу обратила на себя внимание, если не считать ее крупной, привлекающей взгляды,  фигуры  и открытого, почти красивого лица, которое немного портила родинка на кончике небольшого, чуть раздвоенного носа. Не сразу, но  Директриса почувствовала в Ней, самом Ее присутствии некое соперничество. Она ревниво прислушивалась к тому, что и как Она говорила на педсоветах и всевозможных совещаниях, показательных уроках и школьных вечерах и какова реакция других, какой отклик это находило. Реакция была всегда одобрительной, временами восторженной, Ее имя часто упоминалось в разговорах, причем без ноты ревности или зависти. Хотя кто знает, что творится внутри у тех, кто так восхищается и хвалит: чужая душа… Она же все принимала за чистую монету и одаряла всех ответным радостным светом глаз. Нет, Она вовсе не была наивной дурочкой, хорошо понимая, кто чего стоит. Но естественная доброжелательность, которую Она излучала всем своим обликом, тем, что и как делала и говорила, были так убедительны, что, казалось, Ей должны были верить все. По крайней мере, большинство. Почти так это и было. Так сложилось на многие годы в этом удивительном и совсем неидеальном сообществе людей.
     Директриса хитрым женским умом поняла, что вряд ли стоит быть с Ней в соперничестве, лучше – в подругах. Она, со своей стороны, тоже ничего против начальства (та уже стала завучем) не имела и, главное, вовсе не покушалась на какую-либо  ведущую роль. Ей было хорошо и даже уютно среди  разных; но единых в понимании их общего дела, людей школы. Со многими сблизилась; они бывали у Нее дома. Потом, в школе, конечно, рассказывали, какая у Нее красивая квартира, как Она вкусно готовит и угощает, какой остроумный и обаятельный у Нее муж, красивые, в мать, дочери. И бабы-педагоги  (а кто еще традиционно учительствует у нас?), многие - с неустроенной семейной или одинокой жизнью, завистливо вздыхали: везет же людям, все у них есть, а у меня…
     Директриса тоже бывала у Нее в гостях дома и на дачу не раз приезжала с мужем, молчаливым человеком, несколько пришибленным авторитетом жены,  и даже перезнакомилась с Ее родней. В общем, подруги - не разлей вода. И странно – со временем, искусственная поначалу, симпатия Директрисы  к Ней стала почти естественной, почти искренней.  Директриса даже засмущалась про себя: не она ли была так ревнива, и как же она могла заподозрить в чем-то таком эту милую, очаровательную женщину, относившуюся к ней с явной симпатией и даже некоторым, как она считала,  предпочтением перед остальными. Она гордилась, что в ее школе (именно так – ее школе) есть такой замечательный педагог, у которого выпускаются  хорошо наученные дети и многие из них успешно проявляют себя впоследствии. Ей даже льстило, что этот педагог – ее подруга.  Правда, в близкий круг она еще не входила, но, судя по всему, была уже на пути к этому.
     Со временем Директриса заняла и столь желанный, директорский пост в школе. Первые годы руководства запомнились ей атмосферой симпатии, дружеского отношения, понимания и даже помощи со стороны большинства педагогов, таких близких и хорошо знакомых по былым собраниям и пирушкам. Все вместе придумывали и участвовали в разных тематических вечерах, устраивали концерты, приглашая известных людей, многие из которых откликались и приходили к ним. В районе школа считалась успешной, не в последнюю очередь, благодаря умелому руководству нового, молодого (относительно) директора. Все цвело и благоухало.
     В школе  предстоял традиционный субботник. Тогда считалось, что если в законный выходной субботний день, к примеру, академик вымоет пол в своем кабинете, а учитель – окно в своем классе, то это ускорит развитие ростков коммунистического сознания наших людей, и без того трудившихся всю неделю перед этой субботой. Каждый житель нашей страны в этот день должен был в течение нескольких часов «таскать свое бревно». Директриса ревностно следила, чтобы в этом мероприятии, за которое она отчитывалась перед своим начальством, непременно участвовали все педагоги, кроме занятых в этот день работой (тем полагалось отработать пропущенное «добровольным» трудом позднее, в другой свой выходной). Освобождались только больные, представившие справки от врача.
     Она плохо себя чувствовала в этот день уже с утра, Но как же не пойти в школу, когда все придут убирать в классах или на школьном участке. Подумала: ничего - переможется.  Кое-как, превозмогая боль в пояснице, добралась до школы, принялась мыть большое окно в классе. Наконец, днем субботник закончился: старшие по группам, назначенные Директрисой (она сама участвовала в мероприятиях районного масштаба вместе с начальством), подвели итоги и отпустили людей. Непривычные в большинстве к таким работам, участники  действа с облегчением разбежались по домам: мало ли дел надо успеть переделать в выходные. Задержались  лишь несколько человек. Собрались в Ее классе - немного передохнуть, привести себя в порядок перед уходом. Стали, конечно, делиться впечатлениями - кто, как и где.Она заметила, что мытье окон педагогами – вряд ли дело обязательное и богоугодное.  Если нужно, чтобы окна мыли именно на субботниках, то не проще ли собрать деньги и нанять кого-нибудь из  школьных уборщиц, а самим заниматься более легкими работами. Ведь субботник - не трудовая повинность. Кто-то из присутствовавших поспешил донести эти слова Директрисе. Реакция последовала незамедлительно.
     В понедельник днем, когда занятия уже заканчивались, в небольшой кухоньке-курилке, где толклись учителя, свободные от занятий или в перерывах между уроками, Директриса дождалась, пока и Она забежит выкурить сигарету. И тогда громко, как бы продолжая ранее начатое, Директриса объявила, что все поработали на субботнике хорошо, но некоторым должно быть стыдно увиливать от участия в этом мероприятии, подговаривая коллег искать себе замену  за деньги. Замечание было явно адресным, несправедливым по сути и потому – оскорбительным. В кухоньке стало тихо: все поняли, к кому обращены слова начальства. Она молча докурила и, не сказав ни слова, ушла. Тишина плавала в клубах табачного дыма. Выдержав паузу, Директриса резко повернулась к выходу и, не закрывая двери, вышла. Словно спохватившись и опаздывая, следом потянулись остальные: стало неловко, потому что сказанное было мелочно, а они, зная, о чем идет речь, слушали и не возразили, не заступились.
     Такое бывает. Многие в подобной ситуации чувствуют себя неудобно. Но только поначалу. Потом начинают злиться то ли на себя, что не вступились, то ли на того, кто эту напраслину возвел, и, в конце концов, на того, кому эти слова предназначались.  Не было исключения и на этот раз.
     Она почувствовала, как густо разливается вокруг Нее возникшая неприязнь Директрисы, которая к тому же, оказывается, разделяется многими. Таким отзвуком обернулась многолетняя всеобщая симпатия. Странно, - билось в голове, - за что? Перешептывания по углам, ухмылки, косые взгляды. В курилке замолкали, когда Она входила. И Она почти перестала появляться там, даже ела в перерывах у себя в классе.
     Наконец, решила пойти к Директрисе и поговорить наедине. Объяснить, как было       на самом деле, что Ее слова переврали, хотя не собиралась отказываться от того, что говорила: действительно, такую нелегкую работу, как мытье окон, например, можно  было бы за деньги поручить специально нанятым людям. Директриса, то ли не желая вникать, то ли зная, как обстояло все на самом деле, но заранее настроенная  на отпор, резким голосом выговаривала Ей:
- Педагоги – не белоручки, иначе, какой пример они могут подавать детям.И вообще, в школе мои распоряжения все должны выполнять  без обсуждения.
     Она с удивлением смотрела на Директрису, не понимая причины столь стремительного изменения. Ее слов не слышали.  Она ушла, ничего не возразив.
     С той поры огонек былого соперничества, когда-то разгоревшийся, но потом притихший в ревнивой душе Директрисы, вспыхнул снова, неукротимо набирая силу с каждым месяцем,  с каждым годом. Конечно, директор в школе – это власть, у которой есть много способов и возможностей облегчить или усложнить жизнь педагогов. Властная прямолинейность Директрисы решительно двинула ее по второму пути.
     Он почувствовал, что с женой творится что-то неладное. Обычно Она по вечерам рассказывала о школьных событиях, учениках. Ему не всегда были интересны эти рассказы, но Он понимал: в этом – Ее жизнь. Делая вид заинтересованности, даже задавал вопросы. Она в какой-то момент начинала чувствовать наигранность его интереса, но, не подавая виду, подхватывала  игру, снова поясняла и снова пересказывала, а потом, хохоча, обнимала его обвисшие, худые плечи и, глотая собственную обиду, шептала в ухо:
- Ладно, не буду больше терзать тебя своими рассказами.
     Но теперь Она не могла сдержаться, не рассказать дома о том, что стало происходить в школе, об отношениях с Директрисой, о том, как многие ее коллеги явно попрохладнели в отношениях с Ней. Ей вовсе не нужна была всеобщая симпатия, хотя это, конечно, приятно. Но всеобщее охлаждение, резкое, незаслуженное и потому обидное, ранило сильнее всего. Разумеется, не все изменились к Ней: оставалась группа близких Ей коллег-подруг, которые искренне сочувствовали, утешали, по-своему поддерживали.
     Директрисе доносили об этом и, закусив удила, она делала все, чтобы искоренить тлеющий протест: в нем, в первую голову, виделась ей угроза  своему авторитету,        но и состоянию школьного коллектива - тоже. Коллектив должен быть по возможности объединен вокруг руководителя, а какой ценой это достигается и на основе чего, -        не важно. Всевозможные комиссии и смотры районного, и даже городского, уровней свидетельствовали о достойном месте, которое школа занимала в их «кусте». Так разве можно допустить, чтобы какая-то паршивая овца возмутила все, когда-то послушное, стадо.
     Впервые за долгие годы работы Она стала чувствовать, что Ей не хочется идти       на работу, видеть подруг, слушать разные, даже самые обыкновенные разговоры и истории. Жаль было своих учеников: они так привыкли друг к другу, особенно младшие. Она понимала не хуже директора, что любые конфликты в школе, тем более, в коллективе женском, опасны.  И  совсем не желала становиться лидером какой-то группы, хотя многие годы была таковым неявно.
     С тревогой ждала Она теперь начала каждого учебного года. Директриса методично дожимала Ее, то обделяя хорошими учениками, то урезая нагрузку, то вмешиваясь в Ее расписание под предлогом отсутствия свободных классов. Это было недостойно, но настойчиво и однозначно имело один очевидный смысл: уходи. Уходи, пока я не придумала для тебя что-нибудь похуже.
     Как ни странно, явные для всех репрессии по отношению к одному из самых опытных и старших, по стажу, преподавателей стали постепенно оборачиваться сначала недоумением, а потом, явным осуждением действий Директрисы со стороны многих в школе. Да и сама она стала понимать, что ее мелкая, бабская, завистливая месть до добра может не довести: кто-нибудь еще напишет в РОНО, сейчас «писателей» хватает (она даже подозревала, кто у них есть в таком качестве), распишут все в красках, оттуда пришлют комиссию, начнут разбираться. Шума она не любила, все предпочитала делать по-тихому, хотя в РОНО у нее были добрые знакомые, которым, в свое время, она перетаскала немало подарков. Нет, надо было ситуацию как-то переламывать и брать «под себя». Иначе с этими бабами не совладаешь. Все это Директриса понимала отлично, но в тоже время  смогла понять и то, что собственный норов и разрушительный энтузиазм надо бы укротить. Хотя бы по отношению к этой. Ее выводило из себя, что человек, на которого обращена ее ярость и жестокая власть, вроде бы и не сопротивляется. Но в этом молчаливом непротивлении таилась именно та сила, которая была способна сильно пошатнуть ее директорский авторитет.
     Прошло еще несколько лет. Все в школе давно привыкли к создавшемуся положению,  пропала острота. Тем более, что Она была далеко  не единственным объектом директорского «внимания». Похоже, все смирились с тем, что произошло когда-то после субботника. Ну, было и было. Подумаешь, чего только не бывает в коллективе. На поверхности больше не было ни всплесков, ни кругов. Разве иногда только что-нибудь с кем-нибудь. И снова – тихо. Тишина, однако, была обманчивой: Директриса никому ничего не простила. Ни тех, кто окружал протестантку, ни ее самое. Только действовала теперь тихо, без явного нажима. И получилось – то один педагог уволился, то другой: все из числа тех, поддерживавших. Вот только главную фигуру Директриса больше не трогала - поняла, что эту женщину ей  не сломать.
      Она же чувствовала себя совсем плохо. Почти всего, что можно было у нее отнять   в школе, ее лишили: большой нагрузки (новым, молодым педагогам нехватает), хороших учеников (другим преподавателям работа с ними удается лучше), удобного времени для занятий  (нет нужного помещения), показательных уроков (есть другие педагоги, не хуже). Дома тоже стало сиротливо: на работе у мужа долгое время что-то не ладилось (хотя Он ничего не рассказывал), старшая дочь вместе с мужем и внуком собралась уезжать насовсем за границу. Теперь они молча ужинали по вечерам, перебросившись несколькими фразами, расходились по комнатам  - каждый к каким-то своим занятиям. И – спать. Она слышала, как ворочается и тяжело вздыхает муж. Но прижаться к нему, обнять, как прежде, не было сил. И желания. Ее одолевала гнетущая тяжесть оттого, что неотвратимо предстояло завтра: снова идти в школу, видеть Директрису или завучей, ее верных прихлебателей, с их дежурными подковырками и полунамеками. С Ней уже не считались,  как прежде. Вокруг сложилась плотная невидимая стена равнодушия и показного спокойствия.
     Этот день ничем не отличался от других. Та же слякоть на улице, тот же шум и беготня детей в вестибюле школы, те же сочувственные или безразличные взгляды коллег.   На перемене к ней подошла секретарь директора и позвала к начальнице. Директриса сидела за большим письменным столом с аккуратными стопками бумаг. В длинном шкафу за стеклами проблескивали корешки книг и очертания призовых ваз и кубков, завоеванных школой. В воздухе стоял легкий запах сигаретного дыма. Сколько раз Она бывала здесь. По разным поводам. Чаще, как ни странно, приятным – то грамоты Ей вручали, то в компании на устроенное хозяйкой чаепитие. Бывали, конечно, и неприятные моменты. Что будет теперь?
     Директриса придавила сигарету в пепельнице. Слабый прощальный дымок поднялся из хрустальной чаши, нерешительно потянулся кверху и пропал. Только запах остался. Она стояла перед столом и молча смотрела на Директрису. Не  приглашая сесть и глядя в стол, Директриса тяжело обронила:
- Ну, вот что. Я тут подумала – она сделала  паузу, – вижу, Вам стало тяжело работать – с некоторых пор она стала обращаться к бывшей подруге на Вы. И полуутвердительно –     Не подать ли Вам заявление об уходе?
- По какой причине?
- По собственному желанию.
     Она помолчала. Ход был внезапный, хотя и ожидаемый: наверное, все к этому шло. Надо было что-то отвечать.
- Я подумаю.
- Пары дней хватит? – как бы участливо спросила Директриса, по-прежнему не поднимая глаз.
     Она молча кивнула и медленно пошла к двери. Директриса, услышав Ее шаги, наконец, оторвала взгляд от зеленого сукна стола и пристально смотрела в ненавистную  спину.
     Дома Она рассказала мужу о разговоре с Директрисой. Он опустил голову: бедная, как же ей досталось – сначала унизили, теперь выгоняют.
- Жаль, что она опередила тебя – сказал Он, - давно надо было уйти самой. Но, раз уж так случилось, раздумывать нечего.
     На следующий день Она передала секретарю заявление, обозначив датой ухода первое число наступавшего месяца. Оставалось еще дней десять. Секретарь прочла бумагу, удивленно взглянула:
- Как же так?
- Вот так – улыбнулась Она, - всему приходит конец. Хороший или плохой.

     Она сидела перед экраном компьютера. На нем зеленело сукно  карточного стола       с аккуратно разложенными по углам игральными картами. Игра не ладилась.
- Так мы идем? – крикнула Она мужу.
- Да-да, минутку – не сразу раздалось в ответ.
     Сырой воздух приятно щекотал ноздри. Они медленно шли вдоль большого пруда, устроенного на месте бывшего, долгие годы беспризорно пустовавшего котлована. Теперь его окаймляла узкая бетонная дорожка, по которой опасливо, рискуя свалиться в воду, бегали дети. Раскидистые деревья небольшим парком окружали пруд, вырастая из пестрого оранжевого одеяла осенней листвы. Редкие скамейки уже не влекли к отдыху, неприветливо блестя мокрыми спинками и сиденьями с пятнами прилипших листьев.
     Он держал Ее под руку и оживленно рассказывал о книге, которую недавно читал.      В кармане куртки зазвенел мобильник. Звонил редактор одного из технических журналов,   в котором Он иногда печатался: бывало - по собственной инициативе, чаще - поручало писать начальство о каких-то примечательных делах или проблемах, зная Его умение        в занимательном и толковом изложении. Собеседник предлагал поучаствовать в творческой группе по написанию технического справочника. Он молча слушал неторопливую, пространную, с повторами речь редактора.
- Знаете, я уже пять лет, как не работаю. Многое забывать стал. Боюсь, что теперь мне такая работа будет не по зубам. Если бы три-четыре года назад…
     Три-четыре года назад Он тоже отказывался от всех предложений, которые настойчиво приходили Ему от бывших коллег или слышавших о Нем руководителей организаций. Предложения были и солидные, и заманчивые деньгами и должностями. На все призывы Он отвечал отказом. С годами приглашения стали приходить реже. В этом году – первый звонок по такому поводу.
- Что Вы! С Вашим опытом, - горячился редактор, - мне многие советовали привлечь к этому делу именно Вас. Хотя, честно скажу, много денег вы здесь не заработаете.
- Да нет. Дело не в этом. Ладно, присылайте, что там у вас есть. Я посмотрю и перезвоню Вам – сказал Он, уже решив про себя не соглашаться. 
     Его смутила настойчивость редактора, симпатичного Ему, интеллигентного человека. Отказывать резко Он не хотел. Да и не умел. Теперь. Хотя обнадеживать было глупо. Вроде как обманывал.
     Она спросила, кто это и о чем речь. Он рассеянно, с паузами пересказал  Ей содержание телефонного разговора.
- Не буду я ничего писать. Отписался. Раньше я этого хотел, а теперь – нет.
     Он вспомнил, как много лет назад очень хотел принять участие в группе по составлению одного из справочников, серию которых планировало выпустить их министерство. Его тогда не взяли. Своих хватало писателей.  Потом говорили, что результат работы получился не очень удачный: знающие люди справочник ругали. Спрос на него был невелик и, в конце концов, книги распределили по подведомственным организациям директивным порядком.
- В чем дело? Почему ты не хочешь? Ведь ты любишь и умеешь писать, у тебя хорошо получается. Да, и не мог ты позабыть все, чем занимался всю жизнь – уговаривала Она.
- Знаешь, странно как-то получилось, - Он словно сглотнул судорогу в горле, -          я, как ушел с работы, так будто бы дверь какую-то за собой захлопнул. В прошедшую жизнь. А  теперь - не хочу даже чуть-чуть приоткрыть ее.
- Ты чего-то боишься?
- Не то, чтобы боюсь. Не хочу никаких обязанностей и обязательств.  Ни перед кем       и ни за что. Я теперь обязан только тебе и себе. Даже нашим с тобой девкам не обязан –  они уже выросли и сами имеют обязанности. Нет у меня теперь никакого интереса к делу.
     Он вдруг вспомнил рассказ одного приятеля, профессора, доктора наук, многие десятилетия слывшего авторитетом в своем деле. Тот ушел на пенсию, перестал работать    и теперь – с удовольствием играет в шахматы во дворе своего дома или на ближайшем бульваре.
     Значит, не один Он такой. Хотя большинство друзей, коллег-ровесников и вообще множество людей солидного возраста не думают расставаться с работой. Творческие люди или  кому на еду нехватает – другое дело; правда, мотивы у них разные: у одних — от ума, у других — от живота.
     Как ни странно, но утвержденный в нас долгой советской жизнью стереотип поведения и принудительной логики «жить, чтобы работать» оказался необычайно устойчив в людях. Многие, несмотря на давно уже пришедшее время, не оставляют работу, пытаясь тем самым поддерживать и холить свою внешнюю значимость, часто уже призрачную, и скрывают это от самих себя. Уйти вовремя тоже надо уметь. Но когда жизнь все-таки принуждает их к уходу от многолетних обязанностей и трудов, обнаруживается катастрофическое отсутствие или обычная неразвитость других, не связанных с привычной работой, интересов, в чем большинство боялось признаться себе изначально.
     А, может быть, это Он обманывает себя? Потому, осознав, что Он есть на самом деле, с такой легкостью расстался с работой? Впрочем, теперь это уже совсем неважно. Конечно, Его интересы – тоже не Б-г знает что. Но все-таки, именно по той причине, что они никак не соприкасались с Его бывшей профессией, новое отвлечение очень захватило.
     На четвертом десятке  Он увлекся музейной живописью, старыми мастерами. Позднее – импрессионистами, которые стали известны и в нашем отчестве. Старался не пропускать ни одной новой, тогда еще редкой, выставки, убегал с работы, чтобы выстаивать в многочасовых очередях, при этом совсем не испытывал угрызений совести и чувствовал себя спокойно: за все годы посещения музеев  «в рабочее время» не столкнулся там  ни с одним сослуживцем. Когда с заветным входным билетом в руках, наконец, вбегал в зал, увешанный картинами, Он был переполнен предвкушением ожидаемого многочасового наслаждения. Подолгу, замерев, стоял перед полотном, любуясь игрой света, теней, прелестью лиц, значимостью фона, деталей, драпировок, несмотря на утененные временем краски старых полотен. Он не чувствовал ни толчков нетерпеливых соседей,  понуждавших Его уступить место в тесной толпе перед картиной, ни шума разговоров – они оставались  вдвоем: Он и удивительное создание перед Ним, только Ему принадлежавшее в тот момент. Вокруг не существовало никого.
     Потому любил ходить на выставки один, в крайнем случае, с женой, но, ни в коем случае, никаких компаний – ни с друзьями, ни с подругами. Она умела ценить живопись, хотя  себя считала малосведущей в этом. Замечания, вскользь брошенные фразы говорили    о том, что Она глубоко чувствует живопись; как, впрочем, и музыку, о которой много     и довольно часто рассказывала Ему.
     Наверное, любование живописью, смотрение картин чудным образом переплавилось, со временем, в увлечение фотографией, поиском необычных, порой, многозначительных, сочетаний света и тени, бликов, отражений, придававших новые смыслы обыкновенным, казалось бы, предметам и лицам, фигурам и зданиям, которые Он мысленно помещал в формат кадра. В поисках этой необычайной, не замечаемой большинством людей обыденности, готов был часами ходить по городским улицам, в лесной гуще, на вольном пространстве поля, парка, в тесных залах фотовыставок. Старался теперь бывать в таких местах по возможности чаще: какое это удовольствие и школа. Любил подолгу и часто рассматривать дома старые свои фотографии: для Него они не теряли привлекательности, имели свой смысл, освежали тускнеющие воспоминания.

     Новая жизнь, с новым ритмом. Правда, со старыми проблемами здоровья. Ну, от этого никуда не денешься. Только поменьше надо об этом думать и, не дай Б-г, отдаться этому состоянию. Хотя иногда так трудно противостоять. Вот его Друг это умел. И он боролся! Целых двадцать лет. Пока зверская болезнь все-таки не одолела его. Он часто вспоминает Друга, видит его во сне, слышит негромкий, чуть надтреснутый басок, представляет дымок его вечной сигареты. Сколько людей уже ушло из Его жизни, близких и не очень. Воспоминания о них посещают нечасто. Только память о Друге. Великий человек был. Великой души и мудрости.
     После таких воспоминаний иногда становится немного жаль себя. Он идет к жене, смотрит, как Она неторопливо что-то делает своими маленьким руками и, улыбаясь, поглядывает на Него. Это успокаивает: все на месте, они оба рядом.
     Он ловит себя на том, что со временем, растратив многолетнюю строгость             и замкнутую деловитость, столь обычные в служебном кабинете, находит даже некое удовольствие в подчинении командам жены. Ему нравится делать Ей приятное, соглашаясь с Ней. Глядя на Нее, чувствует, как его неожиданно охватывает нежность к этой совсем уже немолодой женщине, которая, как Он теперь понимает, жила Им всю свою жизнь. Это не всегда явно проявлялось в Ней, заслоненное  работой, детьми, собственными переживаниями, которыми Она и не хотела, и боялась огорчить Его. Но это не было недоверием или сомнением в Его способности понять: Она слишком Его любила, считала себя внутренне сильнее Его. Так оно отчасти и есть. Но никогда не давала Ему повода задуматься об этом. Она всегда была и осталась Его хранительницей - Он это принимал раньше, и теперь чувствует: Она дарит силу.
     Больше ничто не стоит между ними: прежнее, внешнее отошло на задний план, превратилось в глухой, размытый фон их нынешней жизни, напоминая о себе Его ранней сединой и несколькими резкими давними морщинами, прорезавшими Ее прекрасное лицо. Ничто уже не может бросить тень на многолетнюю, переплетенную временем связь двух жизней много поживших людей. Они это чувствовали и теперь были счастливы осознаваемым счастьем.

     Погас экран дисплея. Выключен телевизор. Перемыта посуда после вечернего чая. Пора в постель: почитать и спать. Чмокнул жену, выключил настольную лампу. Засыпая, подумал, что надо бы завтра съездить на дачу. Если не будет дождя.
 
Сентябрь – октябрь 2011г.
Москва