Время жить. Вдребезги, часть 22-я

Стекло в окне поезда было все в мелких трещинках. Разбивая мир на тысячи мелких частей оно не могло даже отразить Ольгино лицо, в этот вечер ее мир раскалывался на части и она ничего не могла с этим поделать. Пришло время переступать черту. Навсегда меняя свое будущее, растворяя свое прошлое. Или отступить. Отказаться. Отвернуться и убежать. Прочь. От этого мужчины, от его рук, от его глаз. Назад, к серому и сухому настоящему, тому, которое было таким уютным еще месяц назад.
«Милочка, Симферополь!» — милая пожилая проводница подошла к ней, чтобы напомнить. Чтобы напомнить... Уже скоро... Он будет встречать и надо будет сказать, все сказать, ни слова не упустить, чтобы он понял, чтобы он почувствовал, чтобы он знал. Всю жизнь знал и всю жизнь помнил, что у него была она. Та самая... «Какая же я все таки трусиха!!!»
Он стоял на перроне, с цветами, искал ее взглядом. Фонари светили ярко, ветра почти не было и, сойдя со ступеней ей было приятно ощущать мужскую крепкую руку, немного влажную ладонь, «он волновался...», улыбку, «он ждал...», желтые тюльпаны, «он чувствовал».
— Какая трусиха!  Я так боюсь тебе сказать,- Они сидели на заднем сиденье такси и Оля говорила шепотом,- ты для меня так много значишь...,— Они сидели на заднем сиденье такси и Оля говорила шепотом, — ты для меня так много значишь...
— Ну, ну, не плачь, я знаю, о чем ты грустишь, — Владимир прижимал ее к себе и легонько гладил, — но ведь ты сама говорила, что жизнь продолжается, помнишь?
Твердохлеб знал, что однажды должен будет сказать ей эти слова, знал, что не имеет права влюбляться в замужнюю женщину, знал, что он будет подлецом, если влюбит ее в себя, но не привязаться он не мог. Не мог не вспоминать запах ее кожи, ее глаза, ее желание окутать собой, своей заботой, своим теплом. И направляясь на вокзал, он меньше всего хотел, чтобы разговор состоялся сегодня. Пусть завтра, или послезавтра, в конце концов, он уезжал через три дня, времени было довольно. Она еще стояла на ступеньках, а он уже чувствовал, что сегодня они расстанутся. Навсегда.
— Ты ведь все знаешь сам, правда?
— Правда... Знаю...
Оля еще крепче вжалась в него. Машину изредка потряхивало, и что у него была оначувства, словно поддаваясь законам физики поднимались к горлу какой-то безысходной, фатальной грустью.
— Отвези меня куда-нибудь. Сегодня хочу побыть рядом с тобой. Но не дома.-крепко сжав его пальцы меж своих, произнесла Ольга с некоторым надрывом.
Владимир наклонился к водителю, и после недолгого разговора вновь обнял Олю. Машина развернулась на ближайшем перекрестке, и помчалась обратно. Огни мелькали стремительно, и так же стремительно менялось настроение еще недавно грустившей женщины. С озорной улыбкой она глядела в глаза возлюбленному:
— Давай заедем в магазин, купим вина, закуски?
— Хорошо, — и обращаясь к водителю Владимир прибавил, — шеф, у магазина какого-нибудь останови, будь добр!

...Словно запутавшаяся в силках птица, утреннее солнце лучами билось сквозь штору. А они не хотели пускать утро к себе, кутаясь в объятьях, простынях и остатках ночи. Не желая отпускать друг друга, они наполнялись последними мгновениями совместного счастья.
— Я на следующий год могу снова приехать...
— К тому времени я буду на год старше, все еще замужем, а ты, возможно, уже встретишь настоящую. Давай не будем загадывать, просто проживем этот год каждый по-своему. Я буду вспоминать твои руки, ты ...
— Я буду петь твое имя...
— Нет! Мы все говорим неправильно! Ты должен забыть меня, жить свей жизнью, встретить ее. — Ольга очень хотела, чтоб он пел ее имя, и еще она хотела, чтобы он был счастлив. Где-то внутри все было наоборот, там клокотало и говорило «страдай без меня, помни, люби, не умей жить...», но она слушала себя другую, новую, совсем не «женскую» и вслух желала ему счастья.
— Ты стала частью меня, несмотря на то, что я сразу знал, что мы расстанемся. Только вот, я не думал, что так. Прости, но ты будешь частичкой меня еще долго. — Владимир думал сказать гораздо больше, но понимал, что и так каждым словом еще больше привязывает эту женщину к себе, что каждое его слово западает глубоко в душу, а этого он не хотел. Точнее, где-то внутри он хотел, чтобы она помнила великодушного и сильного мужчину. Но вслух он сказал:
— Наверное, нам не стоило проводить эту ночь вместе. И так обоим непросто.
— Я хотела и я знала, на что иду. Не переживай, все нормально. Иди лучше поставь чайник. — Ольга бодрилась скорее напоказ, но с каждым словом наполнялась энергией и уже через минуту сама была на ногах и приводила в порядок комнату.
Они выпили чаю, стараясь прямо не глядеть друг на друга, но краем глаза все время всматривались в каждую черточку, в каждый жест, в каждое мгновение, заплетенное в ресницах.
— Я только в душ, и поедем, да? — Твердохлеб взглянул в лицо Оли.
— Да. Иди, я пока приберу.
Спустя четверть часа, Владимир выйдя из ванной встретил тишину. Ни в комнате, ни на кухне никого не было. На журнальном столике лежал одинокий белый лист, весь исписанный мелким аккуратным почерком. Искры в глазах угасли сами по себе, руки державшие листок, спустя минуту сами опустились.
В углу наискосок размашисто было написано «... так лучше... прости... пора мне... постарайся, чтоб в эти дни не встречались... прощай...». Ниже текст был другим, уравновешенным, спокойным, грустным, но спокойным.
«Я тебе благодарна... ты достоин лучшего... открыл мне новый мир... забудь меня... живи своей жизнью, дыши полной грудью, люби всем сердцем... буду помнить... прощай...». Твердохлеб оделся, вернул ключи хозяйке квартиры и вышел на улицу. Вдоль магазинов, вдоль ресторанов, вдоль машин он шел и думал. О себе. О Маше. О Никитке. Они всегда будут в его сердце. Им там очень уютно. Теперь и ему стало уютно с ними. Словно сели на облачко и поднялись вверх, освободив его сердце для новой жизни. Оля пришла и, словно ветер, сорвала все его ветхие занавеси, прогнала затхлый запах затворничества, напоила иссушенного путника. Любил ли он ее? Пожалуй, да. Словно первая любовь, когда просто за то, что она есть, готов горы свернуть, способен реки поворачивать вспять, грудь распираемая чувствами никак не уймется и не угомонится. О ней помнишь всю жизнь, часто хочешь найти и позвонить с мыслью «А вдруг?...», но вовремя останавливаешься и ... позволяешь ей остаться светлой мечтой, яркой легендой, тихим ветерком, поселившимся в душе, солнечным зайчиком, вызывающим теплую улыбку.

В витрине одного из магазинов мелькнула она. Не может быть! Да, точно. А может... Нет-нет. Не так. Эй, дружище, а где здесь цветочный? Вон ту корзинку, пожалуйста. И белый лист. Нет, не открытку. Ручка отказывается писать. Как всегда. «Моей светлой мечте. Моей сказочной фее. Буду помнить всегда. Прощай». Эй, парнишка! Хочешь полтинник? — Вон к той женщине подойди и поставь перед ней эту корзинку. Скажешь «Просили вам передать». Если спросит «Кто?» скажешь «Случайный прохожий».
И свернув за угол, Владимир Сергеевич Твердохлеб направился к стоящим неподалеку автомобилям. «Все хорошо, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо...» незатейливый мотив легким свистом сопровождал его всю дорогу до санатория. «Уеду сегодня же, зачем тянуть...»

Василий Дмитрук и Юрий Моисеев