Чиновник, свернувший не туда Часть1

  Дзззззз. Дззззззз. Дзззззз! Будильник все звонил и звонил, Лена не просыпалась. Вадим Сергеевич скривился. Зачем, ну скажите, зачем на будильник она поставила не какую-нибудь бодренькую мелодию,  не обожаемого Вадимом Морикконе, даже не настроила его на радиоканал, а поставила этот противный звук старого, надоедливого, скрипящего механическим петухом ретробудильника?  Кошмар его детства. Напоминание о том, как неохота было вылезать из нагретой за ночь кровати, шлепать по ледяным линолеумным полам в не менее ледяную кафельную ванную, умываться ржавой тепловатой водичкой и собираться в школу или на тренировку. Унылое убожество, вот так. Такие у него ассоциации с детством, раскрашенным в серо-коричневые тона однотипной советской мебели, серо-коричневых школьных стен, спортзалов, гаражей… Все тогда было серо-коричневым для него. У всех детство как детство, ностальгия, трава была зеленей, деревья больше, и тэ дэ и тэ пэ. А ему, Вадиму, и сейчас неплохо, сказал он сам себе и тихонько толкнул в бок жену: «- Лена, вставай, полседьмого! Опоздаешь.»  Жена спросонья отмахнулась, чуть-чуть не попав Вадиму Сергеевичу в глаз. Потом приподнялась на локте, чмокнула его в сей едва не пострадавший орган и поплелась на кухню.

  Вадиму Сергеевичу не надо было вставать в такую, по меркам всякого интеллигентного человека, рань. Ему полагалось спать еще как минимум час. Это жене надо было на работу ни свет ни заря. Она работала концертмейстером в музыкальной школе и два раза в неделю ходила на работу к восьми. Точнее, ездила на маршрутке, в которую еще надо было влезть, за полгорода. Вадим как-то порывался отвозить ее на работу, но жена с улыбкой отказалась, сказав, что ей жалко его лень, а он как-то особо и не настаивал. Зачем Лена ездила в такую даль за такие гроши, муж мог только догадываться. Может быть, это давало ей иллюзию финансовой независимости, может, воплощало в жизнь несбывшиеся надежды стать большой пианисткой, оборвавшихся как-то очень уж безучастно, как будто их и не было, сразу после музучилища с рождением Кати.

   Катя. Папина гордость, умница-красавица. Впрочем, скорее все-таки красавица, чем умница, поскольку звезд с неба она, как говорится, не хватала, были и тройки, но тем не менее весь восьмой «Б» катиного лицея был от нее без ума. Хороший, легкий характер, способность располагать к себе, громкий, немного низковатый, но такой заразительный смех – это у нее от него, Вадима. Папина принцесса, она ей была с рождения и ей останется даже после замужества. Не выйдет толк с учебой – хоть замуж хорошо отдам, подумал отец. Иногда с вальяжной тугодумностью старозаветного помещика, смеясь над собой, но осознавая, что действия эти могут оказаться не напрасными, он мысленно подбирал уже хорошую партию для Катеньки, тасуя  в уме сыновей-студентов верхушки городской администрации. Ибо Вадим Сергеевич был чиновником, начальником отдела одного из департаментов администрации провинциального городишки, городишки небольшого, но с претензиями и норовом подававшего себя на федеральной сцене, унаследовавшего купеческие замашки от дореволюционного изобилия. 

   Дочка уже встала, судя по звукам ритмичной музыки, доносившихся в сонное царство спальни. Доносился как раз только ритм. Вадим так и не смог научится различать одну песню, или, как сейчас говорили, композицию, от другой. «Бу-бум-бу-бум», стучал все тот же ритм, навязчиво, зомбирующее. Как-то раз дочь настроила магнитолу в автомобиле на волну радио, передававшего эту долбежку, и Вадим чуть не уснул… Как она под него танцует?
   -Папа, тебе кофе, чай?
   -Кофе!   
  Ты ж моя радость, подумал Вадим. Папина дочка. Лена не спросит, сделает себе молча, если только догадаешься по стуку ложечки о стакан, что вода вскипела, и нагло попросишь заварить и себе. А Катерина и кофе способна старику-отцу сварить, и бутерброд намазать. Даром что принцесса.

   Впрочем,  Вадим Сергеевич  слегка лукавил, называл себя стариком. Тридцать восемь – это для мужчины даже еще не расцвет сил, так, мальчишка еще. Он и ощущал себя мальчишкой до сих пор, проходя по коридорам своего департамента, а навстречу попадались монументальные дамы из бухгалтерии, сладкоголосые миниюбочные сирены из канцелярии, сгорбленные, будто покрытые пылью, но раз и навсегда нацепившие на себя снисходительную улыбку сотрудники и начальники одного с ним ранга. Неужели и он когда-нибудь станет таким? Или уже стал?

   Вадим вспомнил время до своего начальствования. Обычный, хотя и подающий надежды, ответственный и креативный, но все же простой душка-клерк. Впрочем, креативность в этих стенах как раз-таки была лишней… Все, что от тебя требовалось – делать свою работу вовремя, какой бы скучной она  не казалась, и постоянно лавировать между горячим желанием начальства навалить на тебя как можно больше, собственной ленью и амбициозной потребностью проявить себя незаменимым сотрудником. Вадим лавировал-лавировал, да и вылавировал в этом пыльно-бумажно-мониторно-нервозном море. Его Величество случай подвернулся как раз вовремя, начальница ушла в декрет, а сотрудник, метивший на ее место, угодил в больницу со сломанной ногой. Было еще несколько кандидатур, но почему-то в сауну на мужские посиделки аж с самим Главным пригласили именно его…

   Сауна. Вадим рассмеялся – как он тогда дрожал, кто бы знал! Догадывался, что пригласили его именно на смотрины, чтобы мягко и ненавязчиво, а может, грубо и         по-мужски прощупать, достаточно ли наш уважаемый Вадим Сергеевич готов к высокой чести быть удостоенным звания начальника отдела департамента администрации вверенного нашему попечению города, достаточно ли он будет тверд в принимаемым им в дальнейшем решениях, достаточно ли гибок, особенно в области поясницы. Ха-ха. Вадим уже проработал в царстве параграфов, указов, распоряжений, документов за номером таким-то как раз столько, чтобы понять, что от него требуется. Нет, вступать в   Правящую Партию его не заставят, это его ожидает ступенькой выше. Но вот прогибаться придется, и часто. Делать вид, что радеешь ты за простых людей, цеплять на себя подобающую случаю мину перед посетителями «из народа», и цинично ронять в курилках, мол, все ж для избирателей, а они еще и недовольны, варвары, вандалы, дикие, необразованные люди. Противно было иногда выбивать из подведомственных бесконечные справки, таблицы, материалы по форме такой-то, сводить все это вместе, делать анализ, писать сопроводительные записки, выполнять еще кучу другой не менее муторной работы, зная, что все это зря, что в конечном итоге ничегошеньки в городе не изменится, разве что армия таких, как он, оправдает свое никчемное существование, заработает себе на хлеб, масло и икру. Тогда, в сауне, водка развязала ему язык, и в порыве пьяной сентиментальности он все это выложил и Главному, и свите из начальников отделов, замов, приближенных из мелкого бизнеса и даже личного телохранителя, оформленного простым водителем. Гори оно все! Вадим и так отличался умением грамотно излагать свои мысли, а уж под хмельком… загнул в духе лучших римских ораторов. Свита придушенно хихикала в стопки, а Главный, желая подхватить стиль Вадимовой речи, заговорил, аки римский патриций, благо, одежда соответствовала – простыня, небрежно переброшенная через плечо. Получилось у него не совсем исторически достоверно, гены мелкого купца провинциального городишки давали о себе знать. Этакая помесь гоголевского Городничего и Марка Антония.

   Главный высказался на этот раз не как истый чинуша, жующий одну и ту же прописную истину на протяжении нескольких предложений и заканчивающий пламенным обещанием разобраться в вопросе, а по-хозяйски кратко и властно. Видишь, ли, Вадим Сергеевич, так-то оно так, на первый взгляд. А на самом деле? Куда они, обыватели, без нас? Кто ими, сердешными, руководить-то будет? На кого им жаловаться, когда дела не идут, батареи холодные, мест, к примеру, в садиках не хватает или мелкий бизнес жмут? На себя, что ли? Боятся они, родимые, на себя сию ответственность взять, вот и  приходится нам лямку тянуть, сносить гнев народный. За это мы и деньги с них берем, дабы не нагнетать социальной напряженности от сознания его, народа, ответственности и всевластия.  Вот оно как повернул Главный, и не поймешь, то ли ироничная шутка это, то ли всерьез он  сию доктрину исповедует. Вадима от его чудовищного не то цинизма, не то простодушия, не то лицемерия, не то насмешки над ним, Вадимом, вдруг разобрал такой смех, что за стопкой было не спрятаться. Вадим белой простынной метелью влетел в парилку, закрыл массивную наборную дверь и захохотал во все горло.  Нечего бояться, что кто-то зайдет, после одного захода в парилку никого уже не тянет, все мирно закусывают, да и не за этим сюда пришли. Вадим смеялся, глотая жаркий воздух, кашляя и сгибаясь пополам, и никак не мог остановиться. Инициация состоялась.

    На следующий день приказ о его назначении начальником отдела был подписан. Вадим не верил своим глазам, когда знойная женщина, мечта поэта – кадровик Лидия Пална принесла ему на подпись этот приказ, загадочно улыбаясь. «Нравитесь вы Главному, друг мой, нравитесь…» -  подмигнув, величественно проронила она.

    Вадим Сергеевич вспомнил, что давно пора бы оторвать начальничьи телеса от широкой двуспальной кровати и прибыть к месту несения службы вовремя, хоть ему, как сотруднику нерядовому, опоздание негласным этикетом учреждения прощалось. Наскоро умывшись и побрившись, глотнув остывшего кофе, покрывшегося противной молочной пенкой, спросив дочь, надо ли подвезти ее в школу и получив отрицательный ответ, он наконец вылетел из подъезда.

    Машина ждала его в дальнем конце двора.  Ооо, Вадим Сергеевич любил свою Цыганочку, как ласково прозывалась красавица Хонда. Цыганочкой она была за красный цвет салона, яркий, манящий, проглядывающий внутри черного  кузова, как нижняя юбка у шальной цыганки. И Людочке машина нравилась.  Ах, да, Людочка!

     Людочка была секретаршей Главного. Все в учреждении думали, каждый в меру своей испорченности, что либо она спит с Главным, либо не спит ни с кем. Главный принял ее на работу по рекомендации, а впрочем, принял бы и без всяких рекомендаций, после одного лишь взгляда, или разговора по телефону. Ибо и то и другое в случае с Людочкой радовало органы чувств. Аккуратная, одетая неброско, но стильно, всегда как-то неуловимо женственная даже в строгих брючных костюмах, невысокая шатенка Людочка, как сказал бы Карлсон, была прекрасна в любую погоду и неизменно поднимала настроение каждому входящему или звонящему в приемную Главного. Особенно Вадиму. Потому что его с Людочкой связывали отнюдь не платонические отношения, и, слыша в курилке восторги и сожаления по поводу Людочкиного такта и умения красиво отказать настойчивому сотруднику или залетному ловеласу, довольно ухмылялся, благо в курилке было темновато и заметить этого никто не мог.

      Вадим встречался с ней время от времени, раз-два в неделю, вернее, три раза в две недели. Чаще было нельзя, ибо график  иногда позволял не задерживаться на работе, а иногда надбавку за ненормированный рабочий день Вадим отрабатывал по полной, засиживаясь допоздна. Для встреч Вадим Сергеевич снимал небольшую однушку в спальном районе, почти на окраине. Людочка говорила девчатам из канцелярии, что пробежится по магазинам, и действительно заходила в сверкающий огнями супер-гипер-пупер-маркет недалеко от учреждения. Вадим никак не мог запомнить его названия. Он ждал ее в машине, припаркованной в середине проулка за магазином, где почти никто не ходил и не было риска попасться какому-нибудь особо любопытному коллеге.

    Вадима не то чтобы смущал тот факт, что у него есть любовница, для его круга это было как раз нормальным, некоторое недовольство вызывало как раз то, что он следует общепринятым правилам. Дурацкий негласный устав чиновника средней руки предполагал наличие романа на стороне, а Вадим ненавидел походить на других.  С детства он четко осознавал, что есть он и все остальные. Он – это эрудированный, сообразительный, с тонкой душевной организацией, при любых ситуациях играющий по своим правилам индивидуум, и все остальные – иногда полезные, иногда опасные, не всегда предсказуемые, но все же недалекие одноклассники, товарищи по двору, одногруппники на тренировках и в институте.

     Оказавшись на  своем рабочем месте, в небольшом угловом кабинетике, обставленном стандартной мебелью – рабочий стол, застекленный шкаф, мягкая мебель из кожзама, в своем уютном вертящемся кресле, купленном самим Вадимом Сергеевичем, начальник отдела наконец-то перестал предаваться воспоминаниям. Работы сегодня было действительно много, придется засидеться. Вадим вздохнул. В последнее время все чаще стали возникать мысли, а не забросить ли эту госслужбу к чертям собачьим. Конечно, стабильно высокая зарплата, надбавки, премии, возможность взять недорогой кредит грели душу, однако бессмысленность проделываемой им работы снова начала напрягать, снова поднимался загнанный в далекую резервацию души протест,  спьяну высказанный в сауне. Не об этом ли догадывается Главный? Не потому ли он в последнее время стал хвалить его? А может, внимание отвлекает, а сам уже присмотрел родственничка на место Вадима. Очень может быть. Да и хрен с ним, главное, уйти вовремя и красиво.

   После обеда понадобилось съездить в прокуратуру, самому утрясти вопрос о переносе сроков ответа на жалобу. Прокурорские – народ суровый, и послать к ним рядового сотрудника, да еще и женщину (в отделе Вадима, кроме него, мужчин не было), значило даром потратить время и нервы ценных  вадимовых  сотрудниц. Да, женские нервы надо беречь прежде всего… Вадим усвоил сию прописную истину еще в детстве, когда мама, человек не самый уравновешенный, приходила в ярость по малейшему поводу – будь то испачканные брюки или пропуск тренировки. Со временем он научился гасить ее гнев улыбкой, притворным покаянием и мелкими подарками. Стояло за этой игрой  желание оградить себя от лишних проблем или искренняя любовь к матери – Вадим не знал, да и не желал докапываться. Главное, что это работало, и этот стиль поведения он применял потом и к жене, и к посторонним женщинам. Важным здесь было  не чувствовать себя по-настоящему виноватым, женщины любят навязать тебе комплекс вины, а потом играть на этом, заставляя  снова и снова плясать по их дудку.

    Уладив вопрос с жалобой и в очередной раз убедившись, что поступил правильно, поехав в прокуратуру сам (мужик мужика всегда поймет лучше), Вадим Сергеевич зашел в туалет. Дааа, богато прокурорские живут – столешницы под мрамор, новенькие писсуары, зеркало с подсветкой, калориферы всегда исправны. Внимание Вадима привлекла кабинка в дальнем конце туалета. В отличие от других, в которых дверцы не доходили до пола, эта была как бы отгорожена от других хлипкой стенкой, вместе с дверью доходившей до потолка. Кладовка, наверное, подумал Вадим, и собрался уже выйти, но дверца была чуть приоткрыта, и мальчишеское любопытство погнало его взглянуть, что там. Ожидая увидеть ведра, швабры или агрегат для мытья полов, он открыл дверцу пошире… Там была темнота. Угольная, непроглядная, она почему-то не выходила за пределы кабинки, колыхаясь, как невиданный  черный  туман. Вадим опешил. Это не было объяснимо законами физики, это не был газ, световой эффект или обман зрения. Это было что-то совершенно непонятное, и оттого волнительное. Вадим думал, что способность удивляться утрачена им еще в детстве, волшебные сказки потеряли свое очарование, уступив место энциклопедиям и книгам, в которых решительно все, даже порывы души, было логически объяснено, высушено, наколото на булавки, снабжено этикетками с номерами для каталога и разложено по полкам.

    Черный туман был все так же неподвижен и в то же время, казалось, представлял собой живую субстанцию, не выходящую за границу, проведенную между косяками кладовки. Он… дышал. Да, вот как можно было определить его состояние, мертвенно-неподвижное и в то же время загадочным образом подающее почти неуловимые признаки жизни. Вадим вытянул руку и осторожно, одним пальцем коснулся темноты. Палец окунулся в нее и, отдернутый, не обнаружил никаких следов прикосновения, ни на темноте, ни на самом себе. Вадим не почувствовал ни тепла, ни холода, никаких запахов, ощущений, ничего. Он вздохнул. Разительный контраст между повседневной рутиной работы и тем, то он обнаружил тут, в туалете, подстегнул азарт исследователя, заставил вспомнить, как в детстве он любил, с компанией мальчишек или один, осваивать новые территории, выходить за пределы своего квартала и даже в привычном городском пейзаже находить какие-то укрытия, проходы между гаражами, залезать в подвалы, на крыши, искать применение этим открытиям в затейливых мальчишечьих играх.

     Оставались только два варианта – развернуться и уйти, списав все это на глюки от переутомления, или зайти в кладовку, чтобы изнутри постичь природу этой темноты, разобраться, по каким еще не открытым законам она существует. Месяца два назад он бы точно развернулся, а теперь… Сейчас все катилось слишком уж гладко. На работе им были довольны, жена давно не выдвигала никаких претензий, новизна романа с Людочкой уже стерлась. Пора, пропел кто-то невидимый внутри Вадима, пора!

    Вадим шагнул вперед, закрыв глаза и вытянув руку, пытаясь нащупать заднюю стенку кладовки, ноги делали мелкие шажки, все еще опасаясь споткнуться о предполагаемые, но невидимые ведра и швабры. Вадим все шагал и шагал, но ни ноги, ни руки не стакивались ни с какими препятствиями… Темнота оказалась без температуры, вкуса, фактуры и запаха, абсолютно никакая! Щеки Вадима не ощущали возможной влажности от тумана, ноздри вдыхали темноту как обычный воздух, никаких взвешенных частиц угольной пыли, ничегошеньки! Исследователь в нем был заинтригован еще больше, Вадим стал припоминать, что это может быть, и вдруг… На него навалилось одиночество. Чувство, что сейчас он один в огромной Вселенной, не было, нет и никогда не будет другого, кому можно доверить свои мысли, чувства, страхи, кому можно пожаловаться на это одиночество, ухватив его за руку, упасть, обняв за плечи, и рыдать, рыдать, рыдать! Никого. Никогда. Это знание раздавило Вадима. Он считал себя сильным человеком, жаловался на жизнь редко, уж и не припомнит, кому в последний раз изливал душу, ему всегда было неплохо с самим собой, и близкие, и коллеги выполняли для него чисто утилитарные функции, душевные потребности он удовлетворял прочтением книг и редкими вылазками на природу в одиночестве. А сейчас он заплакал. Заплакал, как в детстве, когда на минутку выпустил мамину руку в магазине, зазевавшись витрину с игрушками, и минуту спустя обнаружив, что мамы рядом нет… Он думал, что она навсегда ушла, бросила его, он ей надоел, детей же покупают в магазине, значит, можно и бросить вот так, как не подошедшую вещь, не считаясь с тем, что за эти три года ты уже привык, сроднился, что не представляешь жизни без нее и уже не задумываешься, хороша она или плоха, как ты повторял в сердцах после некупленной игрушки или невыполненного обещания пойти в цирк. Он остался один, один! Больше никогда никто не придет, не возьмет за руку, больше некому пожаловаться на ушибленный палец, на поцарапанную машину, на причуды Главного, на собственную совесть, где-то в закоулках души грызшую его из-за романа с Людочкой. И некому услышать, как он в сердцах скажет «Ну и пусть!» Темнота была полной, абсолютной, непроглядной, казалось, она заползала в его голову, тело, кости, он сам становился пустотой, темнотой, одиночеством и безысходностью, вот еще немного,  и последние клеточки сдадутся и падут, переродившись не в раковую опухоль, а в безмолвный черный туман, не будет Вадима Сергеевича, перспективного чиновника из провинциального городишки, а будет темнота, в своем равнодушном вечном покое  не заметившая прибавления своей бесконечной непроглядной бесплотной плоти. Вадим заплакал, как не плакал никогда в жизни, он рыдал, стонал, выл, сгорбившись на полу кладовки. Стоп! Пол имел фактуру обычной напольной плитки, значит, он все еще в туалете прокуратуры, значит, он может вырваться из этого кошмара в обычные трудовые будни! Прочь, прочь отсюда! Вадим поднялся и медленно пошел, вытянув руки, не переставая рыдать, сначала по кругу, пытаясь нащупать стены, потом побежал, все быстрее, не зная, куда и зачем. Звука шагов не было слышно, темнота гасила  звуки, а он все бежал, боясь не падения, а общества самого себя, от которого спасения не будет вечность.

     А кладовка и не думала заканчиваться, выхода не было. Вадим знал, что если долго идти прямо, ходить будешь все равно по кругу, потому что одна нога делает шаги длиннее другой. Призвав на помощь все свои знания о реальном и выдуманном мире, вспоминая с пятого на десятое фантастов, учебники физики и астрономии и скудные знания о загробном мире разных религий, Вадим пытался сладить  со своим одиночеством, мировой скорбью, которая становилась все осязаемее, все сильнее сдавливала его мозг и исторгала потоки рыданий из груди, которая так и не могла до конца расправится,  чтобы вдохнуть достаточно воздуха или темной субстанции, его заменявшей. Он не знал, сколько времени мечется неизвестно где, в пятом-шестом измерении, в неизвестно каким садистом построенной сурдокамере или в самой преисподней – полчаса, полдня, неделю? Какое-то шестое чувство дало ему понять, что даже если Вадима хватились, его никогда не найдут в этом, казалось, персонально для него придуманном и построенном аду, где нет ни звука, ни света, ни времени, ни пространства, ничего, кроме растворяющего тебя одиночества и безнадежности. Почему именно я? – подумал мужчина. Почему, за какие такие грехи мне выпало так по-дурацки попасться, влекомому собственным любопытством и мальчишеским задором, в эту чудовищную ловушку? Миллионы, миллиарды людей убивают, грабят, насилуют, но никто из них еще не был здесь, иначе об этом стало бы известно. Максимум, что они заслуживают – смерть, но не это! Никто не выдержит этого долго, неизвестно, сколько он,  Вадим, сможет еще сопротивляться темноте и пустоте, желающим завладеть его разумом, телом, этому холоду, не физическому, нет, гораздо хуже, холоду, который приходит и разливается по всем венам, артериям, попадает в клетки, и этот холод шепчет, кричит тебе – ты один, больше ты никому не нужен, все тебя оставили, ты будешь один всегда! Вечно будешь ходить здесь, сотрясаемый рыданиями, мучимый воспоминаниями о твоих промахах, ошибках, глупостях, вечно один в темной пустоте, из которой нет выхода, сначала сто ужасных лет, потом тысячу не менее отвратительных, потом вечность, которая не покажется тебе короче или приятнее после этого! 

  Вадим понял, почему об этом месте никто никогда не рассказывал – потому что отсюда нет выхода, нет возврата к прежней жизни, вот оно, свершилось! Вадим Сергеевич представлял себе ад совсем другим, по картинкам в церковных книгах и рассказам бабушки это было подземелье, где черти жарят грешников в огромных котлах, тычут их вилами, злобно посмеиваясь, ад полон отсветов пламени, теней, крика и скрежета зубовного, но никогда, даже в кошмарном сне он не мог вообразить более жуткого и ирреального места.