Улыбка судьбы

   Улыбка судьбы

рассказ
 



   Стояла оттепель. Вечерний город был слякотный и  грязный. В желтом свете фонарей блестели лужи.
   Продуктовый, куда я обычно любил заходить после работы, стоял в стороне от центра. Здесь всегда было меньше людей, суеты. Грубое слово, пьяные лица, простая толкотня всегда напрягали мою душу, и я начинал чувствовать себя дурно.
С душой шутить нельзя. Она такая же гармоничная как музыка! Один фальшивый звук - и она содрогнется.
Миллионы страдающих душ - потому что они плохие музыканты своей души! Это люди с плохим слухом к прекрасному!
Магазин был почти пустой. Я никогда не смотрю на лица. Если я долго всматриваюсь в человека,  потом вижу его целый день перед собой.
Мужчина и женщина стояли передо мной. Кто-то прокуренными легкими дышал мне в затылок и покашливал. На улицах, в магазине я никогда не чувствовал себя спокойно и ясно. Все как во сне. Я говорю: "Молоко ,сыр, хлеб..." - и только чувствую, как зачарованный моими словами продавец делает движение в сторону и выбивает стоимость продуктов на кассе.
Слышу цену, и теперь уже мои пальцы торопятся вынуть деньги из кошелька.
Магазин меня всегда сковывает. Мне  хочется быстрее купить  продукты и уйти. Я сделал движение к выходу, и мои опущенные глаза вдруг скользнули по полу, по какому-то темному, небольшому  квадратному предмету. «Кошелек…» - мелькнуло в сотую долю секунды в моем мозгу.
А дальше… Точно помрачение нашло. Мозг мой не успел сработать и сообразить. Душа -  оценить происходящее.А рука уже быстро нагнулась, схватила кошелек и сунула его в карман.
Только тут я сообразил, что совершил что-то некрасивое, воровское. Но вынуть кошелек из кармана, и отдать  продавцам теперь уже было стыдно.
На душе стало тяжело и гадко за себя.
Я вышел на улицу, понимая, что теперь уже ничего поправить нельзя. Я нарочно пошел забытыми грязными улочками. Сапоги мои то и дело попадали в мокрую кашу тающего снега. Я шел и оглядывался. Страх и стыд не оставляли меня ни на минуту. До самого дома мне не хватало решимости вынуть кошелек из кармана и вновь взглянуть на него. Иногда я только всовывал в карман руку, чтобы убедиться, что он реальность.
Позади слышались чьи-то шаги. Шел какой-то мужчина, и мне показалось, что он преследует меня, и это его кошелек. И что сейчас вот-вот он настигнет меня и объявит вором.
Мне хотелось взять и выбросить находку. Просто забросить в темный двор улицы.
 Я почему-то не верил, что там были деньги. И все же любопытство сдерживало, и мне вновь было больно, что это качество во мне вдруг обнаружилось. Я вспомнил свое сильное желание ничего не хотеть от этого мира.
Только войдя в квартиру и раздевшись, я осмелился вынуть кошелек из кармана и осмотреть его. Он был черный, на липучке с одной стороны, и с молнией – с другой. Я раскрыл его, и первое, что бросилось в глаза – фотография молодой женщины. Она была красивая, светловолосая. В ушах  - маленькие сережки.
Денег в нем оказалось – всего три тысячи. Такие деньги берут, чтобы сходить один раз в продуктовый магазин.
Из карманчика я вынул маленький блокнотик. На первом листке были написаны фамилия и имя хозяйки – Цветкова Лида. И адрес. Женщина жила на соседней улице.
Я вдохнул с облегчением. Но чувство стыда за свой поступок все же пощипывало душу. Совесть иногда меня мучит необъяснимо колко и долго.
То, что этот кошелек молодой, красивой женщины еще больше меня потрясло.
И я все время чувствовал себя так, будто я не поднял его с пола, а уворовал. Для меня это было необъяснимое явление. И я всю ночь промучился, пытаясь понять его.
У моих родителей была своя жизнь, и до двадцати лет я жил со своей бабушкой, которая постоянно находила на улице деньги и радовалась этому. Она никогда не задумывалась над тем, что у кого-то горе или неприятности. И в то же время она не имела пристрастия к деньгам и чуть ли не всему дому давала в долг. И  далеко не все соседи  ей его возвращали.
Я же до сего дня не находил никогда  ни кошельков, ни денег.   
Ночью я мучил себя и другими вопросами:  «А если я буду идти по улице, и под ногами окажутся 100 долларов? Разве не подниму? Разве пройду мимо?» А ведь они могут оказаться фальшивыми, и потом жди неприятностей.
Мне одному вполне хватает моей зарплаты. Себе не покупаю ни вещей, ни книг. Деньги трачу только на еду и рассчитываюсь за квартиру.
И все же, откуда во мне эта неосознанная тяга к деньгам? В крови она человека что ли?
От этой горькой реальности весь мой внутренний, «прекрасный» мир качался, словно там было землетрясение, и рушились созданные воображением дома, гибли люди. Они выбегали на улицы, в широко открытых глазах непонимание: почему, за что их наказывает Бог?
А может, там у них, даже в чистейшем мире было это неосознанное корыстолюбие.
Я чувствовал, что моя душа чем-то невидимым испачкалась.
Нас не будет. И перед Богом с этой минуты, с этого дня мне надо сохранить честность. Но был ли я честен до конца? То ли делал? Так ли?
Я знал: свой мир никогда и никому не откроешь, чтобы не смутить, не обидеть человека. Он никогда, никому не раскроется. Он для себя.
Меня не будет однажды…
Идя как-то возле невыносимой помойки, я задержал на минуту дыхание: как тяжело, больно не дышать. А вдруг сгусток в горле однажды перекроет мне дыхание. У меня больной желудок, и уже несколько раз случались спазмы по ночам. И я просыпался, делал усилие, чтобы вздохнуть.
И все же жизнь захватывает, увлекает. Я бесконечно люблю музыку. Я играю все дни напролет на классической гитаре и слушаю ее в исполнении выдающихся музыкантов по радио и на пластинках.
И еще я люблю мечтать. Последние десять лет пишу о своем мире. И это признание для меня мучительно. Почему так стыдно писать? Даже для себя, если никто не прочитает. У меня нет друзей и близких знакомых. У меня нет телефона, и всегда отключен звонок в дверях. В мою квартиру никто не входил давно, кроме сантехников. Моя жизнь кого-то ужасает. Но она реальна. Это моя жизнь. Мне хочется жить в вечном покое, и я вновь возрождаю в себе чувство Бога и его существование.
Я уйду туда, в его вечную реальность. Мне  хочется быть чистым перед Ним. И только музыка способна захватить меня и унести это чувство.
Мысль о смерти и о Боге возникает от отчаяния и одиночества. Как легко жизнь ее разрушает. Ни на работе, ни дома, пока я чем-то занимаюсь, эта мысль не появляется у меня.  Я не чувствую комфорта в душе в минуты усталости, когда не знаю, что делать. И тогда меня спасает мечта.
Я боюсь судьбы. Ее неприятных неожиданностей.
Привыкаешь к своей комнатке, квартирке, одиночеству, мыслям.
На работе, в музыкальной школе,   я весь отдаюсь своим ученикам. У меня их десять. Обучаю их игре на гитаре. Начинаем с «Василька», и они неумело покоряют свои восемь нот и пытаются наигрывать: « Фа-фа-ми-ре-ре-до ».
Человека всему надо учить. Он не знает самого простого и элементарного. Если его не научишь разбираться в тонкостях музыкального произведения, теории музыки, он может никогда не полюбить музыку по-настоящему и навсегда забросить инструмент.
Мир музыки… Одиночество… Гитара… Шесть струн… Наигрываю «Воспоминание об Альгамбре» Таррега и чувствую, как дерево и струны создают гармонию в душе.
Я хотел бы избежать всех неприятностей судьбы (ведь она всегда их подкинет, только выйди на улицу).
Я становился одинок. Как бы ни  давили стены комнаты, как бы не иссыхала моя душа, но я всегда хотел покоя. Просто покоя и ничего больше.
Я уже ничего не ждал от жизни и ни на что не надеялся.
Мне шел 37 год. Юные чувства утрачивались, иссыхали. А идеал все оставался.
У меня была девушка в 16 лет. Но она посчитала меня за безнадежного мечтателя, и мы расстались.
Сейчас я вспоминал о наших встречах, о первом поцелуе…
- Ты – мечтатель, - говорила она.
- Как может помешать мне моя мечта?
- Она сделает тебя одиноким.
-Но я сохраню что-то хорошее в душе. Только сам не могу понять до конца, что…
-Вот видишь, не можешь! – она улыбнулась мне как-то самоуверенно и снисходительно и зашагала дальше по улице.
Это была наша последняя встреча.
Все эти годы я берег свою душу: не пил, не курил, не гнался за деньгами, не сквернословил. Но этого было мало. Жизнь требовала большего. Но чего?
Прошло 20 лет. Я иногда вижу Свету в городе. Теперь у нее трое детей, и она вся в заботах. Мужа пьяницу бросила. Тех прекрасных, романтичных вечеров она не помнит – и больно было бы помнить. Вместе с толпой людей, она каждое воскресенье спешит на базар. Это для нее святое: она любит красиво одеваться, носит короткие юбки. И на глазах всегда темные очки. Впервые я увидел Свету в них уже после нескольких месяцев нашего с ней расставания. Иногда я думаю, быть может, она прячет глаза от меня, ей за что-нибудь стыдно. Но, скорее всего, это вошло у нее в привычку. Теперь она просто создала свой непроницаемый образ. И, может, ей так легче.
Вспоминая о ней, я ее называю девушкой, которая не умеет мечтать.
Я не знаю, есть ли в моем мире правитель, и правит ли в нас еще кто-нибудь, кроме совести и благородства. Не знаю, как движется эта машина, и как все управляется.   
Невидимая рука божья помогает этим людям. Ведь даже если есть мое воображение и оно рождает людей и целый идеальный мир, то не родило ли воображение божье нас всех живых во плоти.
Только еще что-то дикое и страшное живет в нас. Мы дети своего времени. Но даже нам, несмышленым, Он всегда помогает. И пусть на земле властвуют еще тысячи правителей, главным все же всегда остается Он – Бог. Последняя инстанция, последняя печать. Без нее никто не уйдет на тот свет, не заболеет страшной болезнью, не попадет в аварию.
Мне почти 37… Зловещая цифра. Господи, я уже почти стар для тех, кому 17. Простая математика: 17+20=37. Для них это 20 лет.  Целая вечность, которую еще надо прожить. 17 – летняя молодежь – самоуверенна и оптимистична. 20 лет для нее – несметное богатство, с которым она не знает, как поступить, и строит сотни планов и иллюзий.
Но, а если к 37 прибавить 20? Передо мной лежит тоже бесценный дар. Правда нет оптимизма, есть болезни. И ничего не ждешь от этих лет. 
Я сознаю, что годы – это мой мир, мои познания. Это все, до чего я дошел сам, до чего додумался наедине со своей душой. А все начиналось с постижения гармонии в музыке.
Музыка уже давно привела меня к чувству одного языка, одного мира. Стоит только просто и гармонично все расположить.
Теперь я мало читаю. Многие книги не гармоничны и давят на мою душу. В иных – сплошная какофония. Там не все так, как хотела моя душа. По радио я слушаю вечную музыку. Старенький телевизор мой испортился - новый я не покупал. Я люблю слушать, вслушиваться в шаги, в звуки. Я боюсь насилия на экране, жестокости, вида крови. Боюсь увидеть насилие даже один раз, случайно переключая канал, поэтому я решил выбросить ящик с голубым экраном. А когда выбросил его, словно камень с  души снял.
Покой и гармония души – разве это не самое главное для человека? Думая о женщинах, я всегда боялся, что они ввергнут меня в бесконечную суету, и от мира моей души ничего не останется. Поэтому, набирая номер телефона незнакомки, я чувствовал, что приблизился к какому-то опасному краю и важно сейчас не отступиться.
- Да, я вас слушаю!
- Вы Лида Цветкова?
- Да.
- Вы потеряли кошелек?
- Да, это моя дочь. Так вы нашли?
- Я живу от вас в двух шагах. Вы можете сейчас подойти и забрать?
Я назвал свой адрес.
- Большое вам спасибо. Только я сейчас голову помыла. Ничего, если я через час?
- Ради Бога.
Услышав в моем ответе холодные призвуки, Лида забеспокоилась.
- Вам, быть может, на работу надо?
- Моя работа – музыка.
- Да-а-а!
Что-то приятно-неожиданное было в ее возгласе: точно это был первый несмелый аккорд перед проигрыванием какой-то серьезной пьесы.
- Вы учите детей?
- Да, я преподаю в музыкальной школе.
Я услышал, как женщина вздохнула. Нет, скорее всего, она стала глубоко дышать от какого-то охватившего ее волнения.
- Так вы подождете?
- Да, у меня сегодня выходной.
Весь этот телефонный диалог мне показался пустым и нелепым. Я всегда чувствую одиноких женщин и боюсь их.
Не знаю, что в эти минуты со мной происходило. Я положил трубку. Но вдруг, не выдержав внутреннего волнения, я быстро оделся, взял кошелек и вышел на улицу.
Возле подъезда Лиды дети прыгали через скакалку и весело визжали.
Поднявшись по лестнице, я подошел к двери с номером 32 и прислушался: из квартиры доносились звуки вальса Иванова-Крамского. Играли без ошибок, но чуть-чуть поспешно и заученно.
Что-то одинокое было в этих звуках. Но я их не стал прерывать звонком, и подождал несколько минут у дверей. А когда вальс затих, легонько подергал ручку. Меня услышали. Дверь открыла та самая женщина с маленькой фотографии.
- Ах! Вы побеспокоились! А я собиралась дочку послать к вам. Вот  какая она у меня! Я ей запретила после школы в магазин заходить, а она с подружками решила купить себе мармелада. Кошелек плохо в карман положила и не заметила, как выронила.
- Так вы учите музыке?
Я кивнул головой.
- И на чем вы играете?
Услышав, что на гитаре, она улыбнулась виновато.
- Вы, наверное, слышали, как я только что играла. Правда, плохо? Ведь я нигде не училась. Все сама.
- А мне показалось даже очень хорошо. Только…
- Что только?
- Только без учителя всегда бывают маленькие погрешности.
Две-три секунды неловкого молчания, и наша встреча должна была закончиться.
- Всего хорошего вам, - проговорил я и повернулся, чтобы уходить.
Но не удержался и еще раз взглянул на женщину. Во взгляде ее было что-то теплое, вопрошающее – словно она хотела сказать мне какое-то слово. Но не решалась. Я спустился по лестнице и медленно зашагал по улице.      
Самое чудесное, что произошло: я уловил в душе Лиды нежные, ласковые чувства. Они не свойственны людям, они не умеют воспринимать мир сквозь чувствительное ситечко своей души.
А мне хотелось только таких чувств, и жить только такими чувствами. Я слышал, как они во мне звучали, готовые вырваться  на волю. Я слышал свой внутренний, незатихающий голос.
Но кто бы мне ответил точно так же – подобным звучанием. Казалось, в мире нет ни одного человека.
Перед моими глазами стояло  красивое лицо этой женщины. Тоненький носик… Словно нарисованные дуги бровей… Непроницаемые глаза… Она красива. Красива для моих глаз, а для сердца? Неужели и там, в моем сердце, она способна  тихо и незаметно поселиться? Неужели это та самая женщина, которая не осквернит мои мечты и будет согласна отречься от этого суетного мира ради тихого счастья?
От судьбы не укроешься.
Теперь я встречал Лиду чуть ли не каждый день. Странно, сколько сотен раз мы проходили мимо и вовсе не помнили лиц друг друга.
Мои глаза были всегда опущены. Страдая близорукостью, я стараюсь не утомлять глаза и не всматриваться в людей. Очков же я никогда не носил. Мне нужно сделать неимоверное усилие над собой, чтобы
заставить себя носить очки.   
Первый раз мы встретились уже на следующий день на горке, что вела к первой школе, где я когда-то учился. И оба удивились этой встрече. На лицах была растерянность: мы не знали, о чем говорить.
- Вы с работы? Я тоже. Слякотно сегодня, – в словах Лиды чувствовалась неприкрытая  радость.
- Сыровато.… У меня промокли ноги… - сказал я, и  улыбнулся виновато, как ребенок.
- Тогда идите быстрее сушитесь.
Через три дня мы опять встретились. Теперь уже  около небольшой белой церквушки.
- Как? Вы не простыли? – спросила Лида.
И хоть она улыбнулась очень открыто, вопрос выдал ее: она думала обо мне.
А ведь я сказал тогда просто к слову.                Потому что ничего другого не нашелся, что сказать. В туфлях у меня внизу лопнула подошва, и я теперь часто промачивал ноги в сырую погоду.  Все это пустяки! Но она думала обо мне! И это меня сладко удивило. Ведь и я думал о ней. Но до этой минуты все было мечтой. А теперь… Мелькнули в тумане неясные очертания чего-то реального.
Третий раз мы встретились возле кинотеатра. И я подумал: не пригласить ли ее в кино? Но, взглянув на афишу, я тут же передумал. Шел какой-то боевик. А я просто ужасаюсь насилию на экране. Тогда я решил проводить ее до дома.
Мы шли медленно. Заговорили о музыке. Она любит Моцарта, Шопена, Джулиани, Каркасси.
Она любит то, что люблю я. Это меня тоже приятно удивило. 
Лида грустно улыбнулась. Морщинки появились под ее глазами.
«Это от одиночества,  - подумал я. – Наедине с собой она, наверное, часто плачет».
Давайте, я как-нибудь к вам приду.  И мы попробуем сыграть с вами Шопена дуэтом.
- Хорошо. А когда вам будет удобно?
- Давайте оставим это на субботу. Скажем, я подойду к вам  в часов шесть вечера со своей гитарой.
Понимали мы ясно или нет, что назначаем точное время своей судьбе – и, тем не менее,- наши души испытывали сладкое волнение.
Была только среда. И я заметил, что теперь считаю каждый час. Я нарочно ходил на работу окольными улицами, чтобы не встретить Лиду.
Я боялся, чтобы судьба не сыграла с нами какую-нибудь шуточную пьесу.
Но вот, наконец, пришла долгожданная суббота.
Лида в голубеньком халатике только что вышла из ванны. Она извинилась и скрылась на несколько минут, чтобы переодеться. А я вынул гитару из чехла и, словно ученик перед экзаменом, стал наигрывать гаммы.
- Пойдемте, попьем чайку!
Теперь она была в черных брюках, розовой кофточке, высокая, стройная.
В кухне на столе покоилась целая гора сладостей: зефир, вафли, печенье.
«Это все она купила к моему приходу» - подумал я.
И все же я еще чувствовал себя  очень скованно. Ведь мы мало знакомы.
А двое разных людей – два разных мира.
Мои мысли, мои чувства могут быть совершенно далеки и чужды ей. Мы можем не понять друг друга с первого слова и навсегда разойтись.
Я люблю сладкое, но все же оно иногда дурно влияет на зубы. А удержаться не могу, - виновато улыбнулся я.
- И я тоже. – Глаза Лиды сверкнули. – Когда мне бывает одиноко. Я спасаюсь тем, что покупаю много сладостей.
- А теперь вам одиноко?
 Она рассмеялась. Как-то широко, весело,  обнажив свои белые, красивые зубы.
 Почему вы смеетесь?
И мне тоже хотелось смеяться. Смех ее был заразительным. Но что-то непростое, горьковатое было в нем.
 Я не стал больше повторять свой вопрос, вдруг осознав, что теперь, когда я с ней здесь сижу и отпиваю по глотку горячий чай, ей не может быть одиноко,
Может, она смеялась, потому что, как и я не верила в свое счастье. Ведь оно было так хрупко.
Еще никто не знал, каким ветром дохнет на нас судьба через полчаса, через час. Но судьба нам улыбалась с той самой минуты, когда я нашел ее кошелек и впервые взглянул на ее правильные черты, на фотографии. Судьба гармонией звуков, уже кружила по комнате.
Мы играли Альбениса, вторую часть его знаменитой сонаты.
Удивительно, как хорошо получалось у Лиды.
Мы сидели рядом, и слушали дыхание музыки, смотрели в одни и те же ноты. И казалось, мы видели друг друга, точно ноты были зеркалами и отражали наши лица.
Время пролетело так быстро, что когда  я взглянул на золотые настенные часы, то удивился, что стрелка неумолимо приближается к полночи.
«Мне нужно встать и уйти», - подумал я.
Под ярко горящими лампами люстры возле книжного шкафа наши гитары стояли рядом. Лак на них блестел. Им тоже, казалось, было хорошо вместе и спокойно.
Но как было тяжело мне подняться, зачехлить гитару, затем облечь себя в свою черную куртку, черные туфли, и из этой светлой квартиры погрузиться в темную ночь, чтобы добраться до своей одинокой комнатки. И там опять остаться наедине с собой – независимым, свободным.
Никогда моя комната не казалась мне такой одинокой. Мебель, книги, кухонная посуда – на всем легла тень одиночества.
Я ходил из кухни в комнату и обратно и все думал о том, что я что-то ищу. А что – припомнить не мог.
Я что-то нашел и опять потерял.
Форточка у меня была открыта. Но чувства самые главные и нужные моей душе улетучились.
Наступила щемящая пустота. Я привык к одиночеству. А теперь мой привычный мир может рухнуть безвозвратно, исчезнуть. То, что создавалось с юных детских лет, мысль за мыслью, в течение трех десятилетий.
Но она прекрасная – Лида. И имя несколько призабытое для меня, и совсем новое. Во всей музыкальной никого из женщин не зовут Лидой. У меня такое чувство, что она тоже из другого мира.
Но все же 37. И реальность уже въелась в меня. В моем сознании все женщины материальны. Я боюсь новых забот, хлопот, совершенно новой неприемлемой для меня жизни.
И все же я идеализирую Лиду и верю, что это правда.
Она вышивальщица. Учит детей в доме  творчества создавать иглой небольшие пейзажи. Вышитая гладью картина выглядит как настоящая. Даже не сразу заметишь и различишь, что это написано не маслом.  Это потребность ее души. Она вышивает природу, цветы, иконы.  Когда я впервые вошел  в ее квартиру, то был поражен увиденным. Я стоял долго, неподвижно среди ее картин. И казалось,  попал в совершенно в новый мир, непохожий на мой, но не менее прекрасный. Показалось даже, что я иссушил свою душу идеалом.
Возвращаясь с работы, я всегда смотрел на ее окна. И всякий раз неудержимая сила вела меня в ее подъезд. Каждая новая встреча открывала новые глубины ее души.
Она вышила огромную икону Иисуса. У нее свое представление об идеальном человеке.
А может, Иисус и был чудом своего времени, человеком из другого мира, до сознания которого люди не доросли и сегодня. Возможно, что из этого образа рождались все прекрасные мечты, утопии.  И нетерпеливые люди пытались насилием сделать мир прекрасным, забыв его величайшую мысль о Всепрощении и любви.
В вышивке Лиды это выражалось, а также боль за человечество и многие глубокие чувства.
Иисус смотрел поверх людей, куда-то в далекую даль. Душа его видела прекрасный мир, и он не зря явился к людям в этот свет. Христа не будет. А его мечта останется, и будет жить в мягких, добрых сердцах, вечно искажаемая безумцами, недалекими, пустыми, павшими и спасающимися людьми, которые превратили великую душу Иисуса в холодную, бездушную веру.
Но для меня и для Лиды Христос оставался великим, неизбежно приближающимся будущим. И пусть еще не одно поколение людей безумствует от своих ошибок и наполняет этот мир болью. Взгляд Христа говорил: «Все от тебя зависит человек, от твоего чуткого движения души».
Было поздно, а я все сидел в кресле, и у меня не было сил уйти. Только глаза растерянно смотрели на часы. Время неумолимо ползло, погружаясь в глубину ночи.
- Ты хочешь остаться?
Лида улыбнулась мягко, чисто и покорно.
Я не мог сказать «да», но словно прирос к своему креслу, и оно не хотело меня отпустить.
Она еще не знала моих намерений. Я и сам их не знал. Ей пришло в голову принести фотографии  и пересадить меня на диван. Теперь мы были близко.
Мелькали черно-белые, застывшие мгновения ее молодости, студенческих лет. Какая она была красивая, полная жизни и оптимизма.
Я глянул на нее, и мне захотелось разглядеть морщинки под ее глазами.
Я тронул ее щеку рукой. А Лида вся прижалась ко мне. Альбом с фотографиями соскользнул с ее колен и упал на пол.
 Мы с Лидой оказались одногодками. Учились в соседних школах. Она знала многих моих одноклассников и знакомых, а я – ее. И мы все же совсем не знали друг друга.
Было одно объяснение: не судьба!
Отчего она улыбнулась так неожиданно в 37 лет, когда полжизни пройдено? А вторая проплывет так же размеренно и быстротечно?
Скоро мы с Лидой распишемся. А сегодня я лежу возле нее. Она легонько прикоснулась к моим губам.
- Как нежно ты целуешь. Так только цветки друг друга целуют своими нежными лепестками.
 - Знаешь, когда ты сидел в кресле и не торопился уходить, у меня было сильное желание подсесть к тебе, взять твою руку и погладить ее.
Я вслушиваюсь в тихое ровное дыхание Лиды. Она спит. И сон ее как мечта. (Она мне уже говорила, что ей теперь часто снятся мои прекрасные миры.)
 Есть на этой земле нежнейшие создания, подобные на цветы, которые никого не обидят, даже нечаянно не толкнут, не ударят.
Для их чутких сердец тяжело каждое грубое слово  этого мира.
Может, эти цветы способны жить только в своих комнатках, как тепличные растения.
Но их души – это прообразы далекого будущего. Человечество еще не смеет мечтать об этом мире. А отдельные души в нем живут уже и сегодня.
Такова была Лида. Она никогда не дрожала над каждой копейкой, всегда довольствовалась малым. Никто никогда не мог заметить в ее глазах страх, малейшего боязливого движения.
Она берегла только свои  нежные движения души. Это было неосознанно, как у цветка.
Но в этом  и заключалось какое-то высшее совершенство человека, которого мы все еще долго будем лишены.
Лида умела слушать. Я открывал ей самые заветные, потаенные мысли о своем мире. Она улыбалась с благодарностью. Все мои идеи о прекрасном мире, как цветы, распустившиеся в холодную погоду, всегда радовали ее.
Незаметно пролетали дни. Мы любили прогуливаться тихими апрельскими вечерами.  Лида смотрела на  небо и загадывала желание: на небе погасли сразу две звезды.
- У тебя есть два каких-нибудь заветных желаний?
Оторвав глаза от темноты, она посмотрела в мои глаза.
- Есть. И мои два желания бесконечно огромны. Чтобы люди, наконец, чувствовали себя едиными, им не достает двух важных звеньев.
- Каких?
- В мире нет одного языка. Если бы люди согласились выучить один общий язык, легкий, доступный  для всех и общаться на нем. Это первое мое заветное желание. А второе, – люди должны верить в одного Бога, в одно высшее существо, которое было и есть до нашей смерти и после нее, ходить в один Храм. Пусть бы на земле существовал единый Храм для всех, и маленькие модели его по всем городам. Просто – Храм-напоминание, что Он – Бог, единственный есть.
Вот это и есть мои два заветных желания.
Я загадывал их еще с самого детства. Только сначала нужно сделать что-то с душами людей, чтобы они с радостью, по своему  желанию и без малейшего принуждения согласились на это. Потому что так хорошо, когда мы в этом найдем свое единство.
Лида не нашла мои слова глупыми. Губы не дернулись, не выразили нетерпеливого отрицания и иронии. В душе она была согласна со мной. Словно она о чем-то подобном всю жизнь думала.
Мы подходили к церкви. Закрытой,  пустой, неприступной в это ночное время! А как хорошо было бы нам сейчас одним оказаться в стенах этого храма. То прекрасно, что сотворено руками человека. А храмы есть и в Азии, и в Индии, и в Китае, и в Европе. Они все по-своему красивы. Все, что нам хотелось – войти в них  и помолиться единому Богу. Но храмы по ночам закрыты, а днем они слишком суетны, чтобы в них входить
Нам было в этот день хорошо. И казалось, весь мир в эти минуты должен быть счастлив.
Но отворилась дверь, и вернулась со школы Настя. Я сразу услышал ее всхлипы и сказал Лиде.
- Мне показалось, что Настя плачет.
Лида, застегнув поплотнее розовый халат, вышла в прихожую.
- Что случилось?
- Меня девочки из нашего класса за волосы таскали. Они смеялись надо мной, что я не модно одеваюсь. Это все Танька Янчевская. У нее родители богатые, золотые серьги покупают.
Что-то в мире случайное, а что-то имеет серьезную закономерность. Янчевская была моей ученицей. Она третий год училась играть на гитаре. И надо сказать, у нее  неплохо получалось.  Ходила она также на вокал. Родители хотели из нее вырастить суперзвезду эстрады и не жалели денег, чтобы стимулировать девочку. И она уже теперь воображала себя звездой, и даже на меня смотрела как-то свысока.
- Завтра же я откажусь от нее, - горячился я.
- Не откажетесь, вас с работы уволят. Ее родители большие начальники.
- Настенька, а хочешь, я тебя начну по-настоящему учить  игре на гитаре. Ты будешь играть лучше, чем Янчевская.
То ли мой теплый голос, то ли мое сострадание, вдруг успокоили девочку.
- А у меня правда получится? – спросила она, глядя прямо мне в глаза.
- У тебя душа очень чуткая, как у мамы. А у таких людей все получается.
Я нашел подход к Насте. И после обеда   дал ей первый урок по гитаре. Она уже кое-чему научилась от мамы. Я объяснил ей, что такое ступени, и как можно научиться их хорошо слышать. Нужно только любить народную музыку.
Как говорят политики: инцидент был исчерпан. Но на самом деле, каждый день, каждую минуту в мире страдало множество людей по вине тех, кто считал себя выше других. Выше настолько, что считает себя вправе обижать всех отверженных, но добрых в душе людей.
О, сколько боли причинило людям самовозвышение! Я и раньше много раз думал об этом. Думал потому, что всегда был не равнодушен к страданиям людей.
Боль всего мира меня ужасает. Зачем люди причиняют друг другу боль? Зачем идут на боль? Боль физическая! Муки! Ведь даже порезав палец, мы испытываем уже день-другой неприятные ощущения. А война – безжалостно разрывает тела. Кто решается на нее пойти? Какие безумные, пустые души заставляют людей страдать от боли на войне?
Сама мысль об этом меня приводит в содрогание.
Для меня даже несколько грубоватое  слово причиняет боль, любые некрасивые проявления человеческих душ.
Зачем безумства, грубости, все некрасивое в мире!
Люди возьмите в руки гитару, учитесь прекрасному, постигайте гармонию звуков. И вы увидите, что даже слегка пораненный пальчик вам причинит много боли. Ведь пальцы созданы для струн. И если не может хоть один из них  красиво и мягко прикоснуться, то вы не в состоянии исполнить для души лучшую мелодию. Может ли быть что ужаснее для утонченной души?
А ведь с войны часто возвращаются без рук!
Грубые души, опомнитесь! Повернитесь к прекрасному! Пусть музыка спасет вас!
Постепенно я стал себя ощущать семейным человеком. У нас все шло хорошо, гармонично. Только один вопрос оставался неразрешенным для меня. И Лида однажды тихой, безмятежной звездной ночью мне задала его:
- Скажи, почему ты сразу не отдал кошелек продавцам?
- Я тоже об этом много думаю. Хочу понять почему. И теперь мне кажется, что какая-то высшая сила хотела испытать меня.
Так, само собой, из этой истории с кошельком, получилась моя маленькая повесть о моей собственной жизни.
Ведь я тоже художник. Нет, не слова. Никогда не умел писать красиво. Художник какого-то благородного чувства! Оно рисует мой интересный мир. Правда, я иногда его записываю. Но только для того, чтобы лишь самому перечитать свое воображение. Сила, которая толкнула меня спрятать в карман кошелек, нежданно-негаданно изменила мою жизнь.
Мы никогда не поймем, какая сила нас толкает поступать так или иначе. Главное, успеть удержать свои благородные чувства и не упасть в минуты искушения.
 Как прозаично бы все кончилось, если бы я взял кошелек и просто холодно отдал его продавцам, устрашаясь за свою честность.
О, если бы тогда сработала моя честность, мой холодный рационализм, то Лиды никогда не было бы в моей жизни.
И вторая  половина ее могла быть  овеяна тем же страшным одиночеством, той же пустотой и холодным, бесплодным моим идеальным миром.
Жить для Лиды, для Настеньки, для конкретных людей, заботиться о них, дарить им ласку и тепло. Разве это не выше того воображаемого мира, которым я жил столько лет?
Наступил воскресный день. Первый воскресный день в нашей жизни, когда я твердо решил, что останусь жить у Лиды навсегда.
Утомленные этой прекрасной ночью и счастливые, до конца раскрывшие души друг другу, мы уснули. Но сон был чуткий: каждую минуту я знал и чувствовал, что Лида рядом.
А она даже во сне поглаживала мою руку.
Так начиналась совершенно новая, совершенно другая жизнь. 
 
 
   
Павел Разводовский