Обычная история, ч. 1. Жили-были...

                «Не все ли равно, про кого говорить.
                Заслуживает того каждый из живших
                на земле».

                И.А.Бунин. «Сны Чанга»


                Часть первая. Жили – были…

                1

      В институт Ленька поступил легко, почти без переживаний и тревог, которые всегда  сопутствуют этому событию:  так случилось, что мест, выделенных для медалистов,на их факультете оказалось больше, чем заявлений. И он со своей серебряной медалью оказался в группе счастливцев, принятых без всяких экзаменов после  несложного собеседования.
      Декан, красивый, довольно молодой мужчина кавказской наружности, полистал его документы, задал какой-то незначительный вопрос о семье, потом захлопнул тоненькую папку личного дела, и, поднявшись, протянул Леньке руку: «Поздравляю Вас, Вы приняты». На этом собеседование закончилось. И Ленька, счастливый от столь неожиданного и легкого исхода многочасового ожидания этих минут, примчался домой сообщить матери радостную новость. Мать обняла его, заплакала и, приникнув мокрым от слез лицом к его щеке, прошептала:
- Если бы папа дожил до сегодняшнего дня, он бы тоже радовался с нами. Ты, ведь, у нас будешь первым с высшим образованием.
     Учиться Леньке нравилось. Он спокойно принял форму добровольного подчинения преподавателям, когда его, в противоположность школе, не заставляли, а лишь предлагали - прочесть, понять, запомнить, начертить или только записать. При средних  способностях и сохранившемся, школьном прилежании, которое долго и занудно воспитывала мать, ему    не составляло особого труда осваивать и выполнять все по предложенным неписанным правилам. Скоро он привык к незнакомому ранее, утомительному, на первых порах, многочасовому записыванию лекций.
     Так же  легко он вошел в институтскую жизнь, где  довольно быстро стал своим      в  череде новых  знакомых, друзей и подруг. И вскоре его подхватила  безостановочная карусель, в которой сменялись  курсовые, зачеты, экзамены, семестры, преподаватели, каникулы, поездки в колхоз и на практику,  сборища в компаниях друзей.
     В самом институте, где, на первый взгляд, все беспокойно, по-муравьиному бессмысленно, мельтешило и потому немного настораживало, ему, в конце концов, тоже понравилось. Стали привычными стены, обтертые сотнями и тысячами спин, и вырезанные досужими любителями надписи на столах и подоконниках в аудиториях, и толпы ребят и девчонок в коридорах, и  полутемные переходы между корпусами, в которых таились целующиеся пары, и шелестящий шепот над столами  большого читального зала институтской библиотеки, в которой ему так нравилось заниматься.
     Учеба оказалась не очень сложна: он легко прошел через частокол экзаменов первых семестров, а в конце второго курса даже сдал на повышенную стипендию.
     Правда, долго ее получать не пришлось: Леньку закружила любовь. Стало не до лекций. Он пропадал  с Наташкой на бесконечных прогулках в опустевших, осенних речных трамвайчиках, что возили их  по холодной, стальной реке, - благо пристань с остановкой была неподалеку от института, - то на катке, то в кино, а то и просто в бесцельном, блаженном шатании по городу, когда можно, не замечая ничего вокруг себя,  говорить и молчать о чем угодно,  целоваться в безлюдных  кривых переулках, затерянных в гуще старой, малоэтажной, деревянной  Москвы, которой осталось доживать не так уж много. Он даже толком не знал мест, по которым они бродили. Но его  это вовсе не интересовало Он не смотрел по сторонам и было ему безразлично, где они находятся. Лишь бы - вместе. Ленька был влюблен по уши: непостижимое счастье и желание переполняли его. Он купался, захлебываясь, в пучине наслаждения от ее присутствия рядом, ее взглядов, прикосновений и голоса, каких не могло быть ни у кого на свете. Ну, или почти ни у кого. Это состояние стало для него таким же естественным, как дышать или ходить.Все вокруг  было светло и радостно.
     Возвращаясь домой после свиданий, он еще сидел долго за полночь, вычерчивая     для Наташки какое-нибудь курсовое задание - до своего дело не доходило - или  переписывал ей лекции к предстоящему зачету. Она милостиво позволяла делать все это, гладила его по торчащим рыжим волосам и прижималась к ним мягкими губами. От этого он совершенно шалел и готов был сидеть еще и еще, ночи напролет и делать все, что она только ни попросит. Но она-то его почти ни о чем не просила, только так, вроде  намекала, а он уже сам все домысливал. И делал. Поначалу, когда он ей таинственно сообщал, что у него уже почти все готово, она удивленно и почти непонимающе смотрела    на него; со временем удивление на ее лице  стало сменяться снисходительным ожиданием, мол, когда же ты принесешь то, что сделал. И он, подстегнутый этими бесконечными сменами выражения на ее прекрасном лице, - а каким же еще оно могло быть,-  ничего     не замечал и подгонял себя, чтобы успеть. О своих собственных делах стал думать        с пренебрежением, как о чем-то не очень существенном и почти постороннем, - ладно, успею. Но несколько раз уже не успевал, заваливал лабораторные, зачеты, курсовые:      его вызвали в деканат, где прочли нотацию о том, что негоже ему,  успешному студенту, так небрежно относиться к учебе на третьем курсе. А он уже не был успешным. Ему надоели эти успехи и цена, плаченная за них, когда рядом с ним находилось прелестнейшая и самая необыкновенная Наташка, вобравшая в себя весь его мир.
     Спустя некоторое время, когда дело шло к весне, Наташка неожиданно объявила ему, что выходит замуж. Он не сразу понял, о чем идет речь, даже приняв это на свой счет:
- Ты что, мне предложение делаешь?
     Она покачала головой и он, вдруг пронзенный смыслом ее слов, обмяк и с перехваченным горлом, спросил, почти шепотом:
- А как же мы с тобой?
     И в ответ – только тихое: - Никак.
     Его душа и он сам слишком долго и беззаботно парили в облаках казавшегося нескончаемым счастья и лишь на время слегка приближались к земле, по которой ходило множество ничего не ведавших об этом людей. А потом снова возносились вверх на волнах обожания и нежности к Наташке, так потрясшей его своей мнимой доступностью.
     Теперь, поняв  ее слова, он убито рухнул вниз, жестко шмякнувшись об это «никак».  Она видела, что с ним творилось, и, торопясь покончить с тягостным и мучительным для них обоих объяснением, осторожно погладила его по торчавшим жестким волосам и пробормотала дрогнувшим голосом:
- Ладно. Ты не переживай.
     И ушла.
     Вскоре после этого, все и всех знавшая толстуха Ленка Палеева из их группы в перерыве лекций  отозвала его в сторонку и сказала:
- Ну, чего ты как покойник ходишь? Она с этим мужиком, за которого замуж выходит и, кстати, уезжает в Киев скоро, уже больше года живет. А ты тут приклеился к ней и возомнил про себя, а заодно и про нее, Бог знает что. Это я – дура. Надо было тебе сразу все сказать. Я-то все знала: Наташка сама мне  рассказывала.
     После этого Леньке совсем стало худо. Вокруг все стало плоско, одноцветно и почти беззвучно. Ничто извне, даже ненадолго, не было способно привлечь его внимание. Он впал в прострацию, мало что соображал и все делал скорее машинально, чем сознательно. Часами, сидя дома один, он истязал себя воспоминаниями, пытаясь оживить ее голос и почти физически ощущая запах ее волос. Потом, медленно возвращался к себе, нынешнему, и тогда даже тихонько подвывал от нестерпимой тоски и одиночества. Мать была не в счет, ей он ничего не рассказывал.
     Чем бы это кончилось – неизвестно, если бы не неожиданное участие со стороны Марка, который как-то после лекций навязался к нему в попутчики из института к метро.  Он что-то говорил Леньке, время от времени поглядывая на него. Но Ленька поначалу как бы и не слышал, и даже слов его не разбирал, а потом, прислушавшись, понял, что Марк рассказывает анекдоты. Понемногу безучастность стала отступать, что-то даже вызывало у него слабую улыбку. Когда они проходили мимо скверика около метро, Марк крепко подхватил Леньку  под руку и потащил на дорожку скверика, где стояла пара лавочек с грязными разводами недавно растаявшего снега. Они сели и Марк, помолчав и смущенно кашлянув, тихо сказал:
- Сука она. Брось. О таких не переживают.
     Ленька сначала непонимающе вскинулся на него взглядом, увидел черные, немигающие  глаза Марка навстречу ему, потом с мукой и внезапными слезами в голосе пробормотал:
- Не могу я без нее. Хоть вешайся.
     Марк поежился, передернув плечами. Потом поднялся со скамейки и, пнув попавшую под ноги банку, проговорил: 
- Знаешь, пойдем ко мне. У меня мать дома, покормит нас, посидим просто так.


                2

     Вспоминая все это много времени потом, Ленька не мог сказать, почему  так запросто, вдруг, пошел вместе с этим парнем, которого толком даже не знал.
     Марк Генкин появился в их группе в начале третьего курса вместе с еще одной новенькой, Ларисой Колесничук, по переводу из других институтов. Оба были постарше ребят из группы и сразу обратили на себя внимание не только потому, что новенькие,     но и внешностью. Марк выделялся среди всех ребят высокой массивной фигурой, крутыми плечами, на них прямо сидела небольшая голова с черными курчавыми, коротко стрижеными, а ля Жерар Филип, волосами и очень внимательным, пристальным взглядом черных глаз. Неожиданным, при его внешней солидности, оказался довольно высокий, даже звонкий  голос. Девчонки из группы почти все сразу на него «глаз положили». Он разговаривал с ними вежливо, но не допуская ни тепла в голосе, ни особой приязни, чем еще больше интриговал и привлекал.
     Лариса была небольшого роста, с аппетитной, хорошо развитой фигурой, несколько полноватой для ее лет. Большие серые глаза весело посматривали вокруг, а рыжие, длинные волосы золотились искорками на ярком свету, невольно обращая на себя внимание. Просто и безо всякого жеманства, приятным, мягким голосом она отвечала на вопросы, кто она, откуда и зачем, и  при этом улыбалась, показывая неожиданно возникавшие ямочки на щеках. Ребятам она понравилась.
     В общем, новеньких приняли хорошо. А позднее, когда выяснилось, что Марк занимается борьбой и имеет первый разряд, на него стали обращать внимание не только    в группе, но и на  факультете.
     На первое занятие они пришли вместе с секретаршей из деканата, которая представила их всей группе. Прозвенел звонок и они, как стояли рядом, так вместе и  сели за один стол. Ленька не особенно обращал на них внимание, поскольку вообще в это время мало что замечал: в нем бушевала любовь. Изредка видел их вместе в последних рядах на лекциях или когда они разговаривали в коридоре в перерывах лекций.
     Несколько раз он сидел вместе с Марком в читальном зале и даже как-то решал с ним вместе задачки по строительной механике. Но  этим их общение и ограничилось. Как-то не пересекались они.
     Марк, оказывается, запомнил, как они решали задачки, и приглядывался к нему. Ленька нравился ему своей порывистостью и открытостью. На его округлом, с крупными веснушками лице читалось все, что он думал и чувствовал; хотя это никак уж нельзя было отнести к достоинствам двадцатилетнего человека, как считал Марк. Сам он был немного скрытен. Ребята из группы  не располагали его к  особой откровенности и вообще - он стоял немного особняком, хотя и не старался выделиться. А они  в большинстве своем сдружились после поездки на целину и частенько собирались на праздники, вместе ходили в кино или просто к кому-то из них в гости. Марка на этих сборищах почти никогда не бывало. И на веселые студенческие вечера в институте, которые всегда были событием, не ходил.
     На вопрос Леньки, почему он оказался у них в институте, Марк сказал, что в прежнем институте у него не сложилось.
- С учебой, что ли? - спросил Ленька.
- Да, нет, - нехотя ответил тот и перевел разговор на другую тему.
     Ленька больше не стал его спрашивать: ни тогда, ни позднее, когда они стали ближе друг к другу. Не был он любопытен, когда касалось чего-то личного у других, хотя про себя был готов рассказывать. Даже с излишними подробностями.

     С этого приглашения домой к Марку началось  стремительное притяжение Леньки к его новому другу. Благодарный Марку за участие, он кинулся ему навстречу и уже дня себе не мыслил, чтобы не увидеться с ним после  занятий, порой даже  не замечая, что стал как-то излишне назойлив в своей неожиданной приязни. Марк к этому относился спокойно и даже слегка покровительственно. Ленька стал своим в его доме. Ему нравилась  домовитая, уютная и разговорчивая мама Марка, которая сразу начинала расставлять на столе большие красивые тарелки, стоило им только появиться на пороге. Жили они в двух комнатах коммуналки  старого деревянного дома, зажатого новыми многоэтажками в одном из переулков московского центра. Вечерами, когда они с Марком заканчивали заниматься, часто выходили к столу, где уже сидела вся семья  - массивный, громогласный и,как показалось Леньке, веселый отец, мать и старший брат.
     Отец не очень одобрял занятий Марка  спортом и как-то раз, когда они заспорили     по поводу участия его в каких-то соревнованиях, отец вскочил и, брызгая слюной на сидевших рядом, закричал:
- Как вам нравится, ему мало того, что он еврей, так он еще и борец.
     И сам захохотал громче всех.
     Ленька хорошо и спокойно чувствовал себя в этой теплой семейной компании,          где все, и старшие, и младшие, были незримо, доверительно и любовно, связаны друг      с другом. Ленька изредка участвовал в общих разговорах, рассказывал и про себя, и про мать, и про свою родню, которая, оказывается, каким-то отдаленным боком соприкасалась с родней Маркова семейства.
     Дома мать выговаривала Леньке:
- Ты теперь у Марка больше времени проводишь, чем дома.
     Но он ничего не мог с собой поделать: в нем шло выздоровление, и оттого он  безотчетно тянулся туда, где этому все невольно способствовало.
     Летом, после третьего курса,  все  группа  разъехалась на практику по разным городам. Потом Ленька отправился на каникулы к родственникам на Украину. И виделись они с Марком случайно, урывками: тот был занят какими-то своими делами. Ленька, слегка отдаленный от Марка многомесячным перерывом, звонил ему редко. Встретились только осенью в  институте, уже в начале четвертого курса.



                3

     Стояли поздние сентябрьские дни. По срокам бабье лето уже прошло, но тепло         не покидало город. Утратив летнюю яркость, побледневшая небесная голубизна лишь изредка затягивалась случайными облаками. Нагретые за день нежарким, настойчивым солнцем,  стены домов, асфальт улиц быстро отдавали рано наступавшей темноте вечеров тепло, накопленное за день. Оно разносилось по городу слабым ветерком, и тогда на землю опускалась резковатая, присущая большому городу, давно не видевшему дождей, густая смесь запахов зелени, начинавшейся осенней прели и автомобильных выхлопов.
     Нескончаемые летние дожди так обильно напоили влагой убереженную от городского асфальта землю парков и дворов, что зелень деревьев еще сохраняла заматеревший, густой цвет и, похоже,  не собиралась опадать. Случайные в начале сентября, ночные заморозки лишь немного, местами, поджелтили ее и сбросили на землю лишь редкие листочки. Они понемногу сохли, свертываясь под солнцем, и слабо шуршали об асфальт под  набегавшим ветром.

     Как-то Марк попросил Леньку дать ему конспекты последних лекций по специальности: он пропустил много последних занятий. И вообще, на Ленькин взгляд, выглядел непривычно хмуро, при разговоре смотрел себе под ноги. На вопрос, где  пропадает и что случилось, Марк махнул рукой:
- Да, так. Ничего. Пройдет.
     И они расстались. Встречи их стали более редкими, не такими, как раньше, продолжительными, да и дома у Марка Ленька хотя бывал, но уже не так часто. Во время одного из  посещений, мать Марка, пристально глядя на Леньку, взяла его за руку        и спросила:
- Скажи мне, что происходит с Мариком? Что случилось? Я ничего не понимаю. Он сам не свой. Молчит, смеется редко. Ты ведь помнишь, какой он всегда был дома весельчак, а тут – другой человек.
     Ленька молча пожал плечами. Он сам ничего не знал и не понимал.

     Затянувшееся осеннее тепло ненадолго сменилось занудливой, моросящей сеткой холодных дождей, а следом  нежданно нагрянули настоящие холода, заледенившие черные от дождей стволы  деревьев  и не успевшую опасть бледную желтую листву. Ветки деревьев непрестанно кивали и кланялись под жестким, порывистым ветром, позвякивая сиротливыми листочками. Каждый день валил снег, поспешно заметая город. Прохожие барахтались в неубранных завалах и проклинали дворников. На заснеженных тротуарах скоро обозначились изломанные пунктиры ледяных скользинок, раскатанных торопливыми ногами москвичей.
     Однажды вечером после лекций Ленька с несколькими ребятами из группы корпел        в чертежном зале над курсовым проектом.  Он любил чертить здесь, в просторном зале      с удобно расположенными чертежными столами, – дома на маленьком письменном столе большая чертежная доска никак не умещалась. Оторвавшись от чертежа, Ленька глубоко вздохнул и зажмурился, снимая напряжение в глазах от  не очень яркого освещения. «Экономят на лампочках, что ли?» - и медленно вышел из чертежки.
      В коридоре было почти безлюдно. Он увидал Ларису, стоявшую в отдалении, у окна. Тяжелая неподвижность была во всей ее позе: упершись лбом в оконное стекло, она смотрела на заснеженный институтский двор. Сумрачное, почти черное зимнее небо падало вниз. Ленька не решился окликнуть ее и  шмыгнул к лестнице по боковому коридору.
     Стоя в безлюдной курилке, он вспомнил, как на днях обернулся на лекции к  Ларисе  за своей тетрадью и  обратил внимание на какое-то малозаметное, но, тем не менее, явное и непонятное ему изменение в ее внешности: округлившееся лицо  приобрело какой-то серый оттенок, сквозь пушок  над верхней губой проглядывали  коричневатые пятнышки. «Подурнела она как», - подумал про себя. А потом в разговоре с Марком, ни с того,      ни с сего, сказал об этом. Тот в ответ бросил на него жгучий взгляд и почти крикнул:
- А тебе какое дело?
     Ленька отпрянул от неожиданности,  и, отвернувшись, пошел прочь. Марк не стал его догонять и даже не окликнул. После этого они разговаривали неохотно, мало, от случая    к случаю.
     Еще менее понятным для Леньки было то, что он часто стал встречать Марка вместе    с признанной  институтской красавицей Милочкой Михлиной. В институте, не очень большом по численности, все было заметно. Особенно, когда дело касалось таких приметных девчонок.

                4

     Еще с первых институтских недель Леньки в группе появился приятель – Володя Орлецов. Сошлись они как-то незаметно. Леньку привлекла ранняя солидность этого парня, незнакомая доселе у его сверстников основательность рассуждений. Именно основательность, а не апломб, вроде его бывших школьных друзей. У Володьки,как и у него, погиб на фронте отец; кроме него у матери еще были две младших сестры, погодки. Мать работала плановиком на большом заводе, где раньше его отец был начальником одного из цехов. Об этом Ленька услышал на комсомольском собрании, которое в первые недели учебы проводил какой-то парень из факультетского бюро в порядке ознакомления с первокурсниками. Наверное, эта печальная похожесть и сблизила их на первых порах. Прошло только десять лет, как закончилась война, и их память еще удерживала редкие  отпечатки того тяжкого времени.
     Позднее Володька рассказал ему, что отца отправили на фронт за два месяца         до конца войны, после того, как он крепко поругался с директором завода. Тот, пользуясь своим влиянием в городе, по-скорому устроил отцу командировку на фронт с майорскими погонами на плечах в составе одной из многих комиссий по осмотру  и приемке трофейного оборудования. Там его и нашла единственная  пуля, залетевшая во двор, где он курил на солнышке в группе офицеров.
     Володька, несмотря на свои небольшие года, после гибели отца очень переживал за мать. Зарплату она получала вроде неплохую, теперь еще – и пенсию за отца, но денег на троих детей все равно нехватало. Вот и приходилось ей, еще нестарой женщине,  по вечерам, вернувшись с работы, наскоро переодеваться и идти убирать в квартиры соседнего дома,где жило много начальства, в том числе, и с их завода.
     А еще из разговоров с Володькой Ленька узнал про темные таганские переулки,где жил его приятель, которые славились в послевоенные годы своей шпаной. Володька водился с этими ребятами, бывал в их компаниях. Там и вино с водочкой попробовал, и девственность свою успел потерять еще в восьмом классе в каком-то вонючем подвале с Ленкой-косой, вечно ошивавшейся с блатными. И матом умел классно ругаться, но как-то не злоупотреблял этим. Похоже было, что общение с этой компанией не сильно на нем отразилось; во всяком случае, сам он этим не бравировал и никому не рассказывал.
     Лидерство Володи в группе было неоспоримым с самого начала: ребята обращались     к нему сначала как бы в насмешку – а ну-ка скажи; но он все воспринимал настолько спокойно и серьезно, что вскоре уже ни у кого не возникало желания подшутить или съязвить по его адресу. Учился он не лучше других, так, середнячком, но  ребята ощущали исходившую от него и не свойственную им самим силу и привлекательность.  И, когда у них устроили комсомольское собрание, вопроса о кандидатуре комсорга не возникло: Орлецов,  и все.
     Себя Ленька никогда не считал сильным человеком и обычно, попав с сложную ситуацию, сразу терялся,  впадал в панику. Он это понимал, мучился, иногда  даже стыдился самого себя. Однако стоило снова возникнуть серьезному препятствию, как он становился в тупик и начинал метаться в поисках помощи. Быстро поддаваясь унынию, он,  успокоенный чьими-то уверенными словами,  с той же легкостью  приободрялся и уже фантазировал о том, как хорошо было бы сделать то-то и то-то: при этом казался себе, если и не сильным, то уж, во всяком случае, явно способным преодолеть то, перед чем еще некоторое время назад безнадежно пасовал.
     Как-то ему пришло в голову: не сложись так удачно ситуация с недобором медалистов  при поступлении, он бы обязательно провалился на вступительных экзаменах и никогда      не поступил бы в институт, о чем так мечтала его мать. О дальнейшем развитии событий    в этом случае он даже боялся задумываться. Сразу припомнил, как,  придя на работу к матери незадолго до поступления в институт, услышал от  ее сотрудницы:
- Не дрейфь, Ленька. Провалишься, приходи к нам на электроламповый, я там тридцать лет отработала. Во, какой завод!
     Нет, к заводу он явно не был готов, и к армии – тоже. Он хотел только учиться     в институте.
     Главенство Володи в их паре Ленька признал сразу: ему в голову не приходило, что может быть иначе. Они были откровенны друг с другом, не скрывая, делились  всеми своими проблемками: Ленька эмоционально, Володя – не торопясь, спокойно. Слушая его,  Ленька недоумевал, разве у Володьки может быть что-то неразрешимое, непонятное для него, если во всех его, Ленькиных, неурядицах он так легко разбирается.
     Со временем их отношения перешли в спокойную душевную спайку близких людей, крепко полагающихся друг на друга. Как ни странно, Ленька, с его нестойким, взрывным характером стал не только равноправен, но  и необходим для своего друга во многих отношениях.
     Между тем, Володькина солидность сделала его известной фигурой в среде комсомольских деятелей института; на него обратили внимание и стали избирать на разные ступени этой епархии, на что Ленька смотрел совсем иначе, нежели его друг. Он не раз задавал Орлецову вопрос:
- Слушай, ну чего ты там делаешь? Всякие речи произносите, заседаете бесконечно,        а у наших  ребят в общежитии, к примеру,  как была грязь и убожество, так все и остается. Не верю я им, этим твоим идейным собратьям.
     Орлецов молча сопел и не очень решительно, что было на него вовсе не похоже, возражал, а потом, желая положить конец этому разговору, хлопал по столу рукой и орал:
- Все. Пошли гулять на набережную.

     Появление в группе Марка и Ларисы Володька встретил поначалу с интересом, приглядывался к ним и не очень навязывался на знакомство. Это было ему совсем несвойственно, вопреки обычной привычке подходить первым, протягивая руку для приветствия, и  громко представляться: «Здравствуй, меня Володя зовут. А тебя?», после чего следовали расспросы, не всегда, кстати, деликатные. А тут, не то, чтобы он с ними  не познакомился, но смотрел на них как-то отстраненно и, без понятной причины,         с неприязнью.
     Самым удивительным стало то, что, спустя какое-то время, он попытался ухаживать за Ларисой, оказывать ей мелкие знаки внимания. Но напрасно. И Володька оставил свои неуклюжие попытки. По этому поводу Ленька довольно часто подтрунивал над ним, пока Орлецов не сказал ему однажды:
- Куда ж мне против Марка. Она с ним гуляет.
      Ленька удивился, а потом позабыл об этом. Вообще-то, его не очень интересовало, кто с кем гуляет.

     К неожиданному сближению Леньки с Марком Орлецов отнесся не то, чтобы ревниво, но с молчаливым неодобрением, перенося свое отношение к Марку и на его дружбу с Ленькой. Правда, молчал, не показывая Леньке своего отношения к этому. Его неприятно удивило не только то, что Ленька ни словом не поделился с ним, близким другом, своими переживаниями из-за неудачной любви, - а уж об этом только ленивый не говорил в их группе, - но и как-то вдруг от него отдалился. Орлецов насупился и решил не приставать  к Леньке с расспросами, ожидая, когда  тот  сам к нему подойдет и расскажет. А Ленька все не подходил. И не подошел. Не мог он выплескивать эту свою боль наружу, она застряла внутри него, выжигая все и, тем самым, парализуя его. Простая мысль, чтобы поделиться с Володькой своим страданием, ему и в голову не приходила: настолько он был весь в себе, оглушен произошедшим, что стал неспособен просто оглядеться вокруг и заметить среди любопытствующих взглядов Володькин выжидательный взгляд.


                5

     После встречи с Ларисой в коридоре около чертежки он сказал Володьке о том,       что Лариса как-то изменилась внешне. Володька  с некоторым удивлением посмотрел на него:
- Ты что? Она ж беременна.
- Кто ее так наградил? – обомлел Ленька.
- Кто ж еще? Марк, - как гвоздь вбил Володька. Потом помолчал и со злостью бросил: - А теперь вот Милочку охмуряет.
     Теперь все становилось ясно: угрюмость и отдаление Марка, его разговоры с Ларисой в коридоре, совсем не похожие на легкую беседу даже со стороны, и сочувственные взгляды девчонок в сторону Ларисы, и ее шушуканья с ними.

     Милочка Михлина, а иначе ее никто не называл,  училась на другом факультете, курсом младше них. Увидеть ее в коридоре и  не оглянуться на стройную фигуру  с красивыми бедрами, обещавшими, впрочем, потяжелеть со временем, было просто невозможно - с такой  естественной и слегка небрежной грацией шла она мимо. Нельзя было не  восхититься слегка подкрашенным нежным румянцем матовым, мраморным цветом и изящными пропорциями  прекрасного лица, оттененного пушистой копной темных волос. Роскошная, казавшаяся воздушной, корона была подхвачена заколками и открывала длинную, тонкую шею.
     На институтских вечерах около Милочки роем вились ребята, желавшие потанцевать с ней. Она никому не отказывала: ей льстило всеобщее внимание, и  лицо ее, раскрасневшееся от танцев, сверкало огромными, черными, восторженными глазами, словно призывая всех еще и еще приглашать ее.  Все и любовались, и восхищались, и набивались  в провожатые.
     И вот теперь, оказывается, Марк. Конечно, что и говорить, парень он очень видный,  и смотрятся они вместе с Милочкой просто замечательно. Если бы не Лариса. А как же она? И в таком положении. В Ленькиной голове все это как-то не связывалось вместе. Он вообще теперь сторонился девчонок: Наташкино предательство сидело в нем занозой: жгучая обида постепенно переходила в ожесточение … Смотри, какой Марк шустрый, -  подумал он. - Мало ему одной.

     В один из рано наступивших зимних дней он, зайдя в аудиторию на утреннюю лекцию, бросил взглядом по рядам и заметил Марка, одиноко сидевшего позади всех у стены. Ленька подошел, кивнул:
- Не занято?
     Не дожидаясь ответа, сел рядом. Перебросились парой незначительных фраз. Ленька неожиданно почувствовал себя как-то скованно  и подумал с досадой: «Какого черта я сел сюда?». Но лекция уже началась, и он стал слушать незнакомого лектора, уставившись в его большое, одутловатое лицо, с мешками под глазами, несоразмерное с небольшой толстой фигурой. Постепенно он заинтересовался тем, что говорил этот человек, быстро ходивший вдоль доски, ловко заполняя формулами и схемами ее исцарапанное небольшое пространство. Ленька забыл о Марке и, углубившись в лекцию, не обратил внимания, как тот незадолго до перерыва поднялся и, чуть пригнувшись, вышел из аудитории - дверь была рядом.
     Когда прозвенел звонок, он поднял голову от тетради и, не увидев Марка рядом, выругался: «Ушел. Какой же я идиот? Я же хотел поговорить с ним». Не хотелось ему больше терпеть этой затянувшейся недосказанности между ними. После всего того, что их соединяло, непонятная и неявная размолвка выглядела в его глазах странно. Нет, надо все расставить по местам, зачем прятаться друг от друга. Он думал об этом еще на каникулах. Но Марку не позвонил – что-то его сдерживало. Еще больше не хотелось ехать к нему домой:
 - С чего вдруг? Разве я виноват в том, что произошло между нами? Чего я потащусь к нему? И потом, что я ему скажу?
     Все эти вопросы ворочались в голове, хотя он понимал, что все равно от разговора  с Марком никуда не уйти - не чужие же они друг другу. И вот когда вроде все сложилось  для разговора, он упустил момент и ничего Марку не сказал.
     Спустя день, увидав Марка в читалке, решительно подсел к нему. Марк сидел перед пустым столом и смотрел в окно,  держа в руках свернутую трубочкой тетрадь.
- Слушай, Марк, что происходит? Ты меня сторонишься, да и мне как-то неудобно навязываться и лезть к тебе с расспросами.
- А в чем дело? Какие расспросы? Ты о чем?
- Ты какой-то странный стал. И эти слухи…
- Какие слухи?
- Ну… про тебя и Ларису.
- А какое до этого дело тебе?
- Я думаю, это как-то не очень красиво. Ты не находишь? – смешался Ленька.
- Послушай, Леня, - тихо и наставительно, развернувшись к нему всем корпусом, произнес Марк – Ты еще маленький мальчик, в этих делах ничего не понимаешь и не надо тебе копаться в этом. В своем деле я сам разберусь.
     Ленька покраснел, не зная, что сказать. После некоторой паузы обиженно выдавил из себя:
- Мы вроде не чужие друг другу, и я думал, что могу рассчитывать на твою откровенность.
- А зачем она тебе, моя откровенность?
     Вопрос повис в воздухе. «И в самом деле, зачем мне это? – подумал Ленька. – Не хочет говорить - не надо». Он молча поднялся и отошел от Марка.
    С тех пор они даже здоровались редко. Ленька, завидев Марка, старался свернуть куда-то в сторону, не желая  встречаться с ним. А когда все-таки доводилось видеться   на занятиях, то деланно равнодушным взглядом пробегал по его лицу и отводил глаза. Почему-то он чувствовал себя неловко, словно сам был виноват перед Марком.

     Налетели зачеты, следом экзамены – Ленька потерялся в этом вихре. Он бегал по кафедрам  с «хвостами» по курсовым, потом - не вовремя сданными зачетами и еле-еле, но все-таки успел к первому экзамену. Потом день и ночь смешались в бесконечной смене  чтения недописанных конспектов и толстых, малопонятных учебников, объяснений Володьки, с которым он готовился к некоторым экзаменам, тревоги, охватывавшей его на консультациях, когда казалось, что он совсем ничего не знает и не понимает,и радостном окончании сессии. Слава Богу, все сдал. И, кажется неплохо, без троек. Значит, стипендия будет.


                6

     В марте Лариса родила мальчика. По этому поводу Орлецов предложил собрать деньги и купить что-нибудь для новорожденного: почти все в группе дружно скинулись,но к Марку насчет этого, конечно, даже не подходили. Послали гонцов в «Детский мир» - купили ванночку и какие-то пеленки-распашонки (Это всегда нужно, - авторитетно заявила Ленка Палеева), и в ближайший выходной небольшой группкой решили ехать с подарками к Ларисе. Жила она в небольшом подмосковном городе, в часе езды на электричке. Когда Володя предложил Леньке поучаствовать в поездке, тот отмахнулся:
- Не поеду я.
- Как знаешь, - протянул Орлецов. - Мне казалось, девчонку надо было бы поддержать.
- Ну, вот и поддерживай, - бросил в ответ Ленька.
      Ребята прикатили к Ларисе и, смущенно суетясь, втиснулись с подарками в тесную квартиру, составлявшую половину одноэтажного бревенчатого дома неподалеку от станции. В небольшой кухне с запотевшими окнами, куда они попали с улицы через небольшую темную прихожую, стоял запах теплой сырости от недавней стирки: все вокруг было завешано пеленками. В углу на табуретках стояло еще не выплеснутое корыто, на плите парило ведро с водой. Ребята, гомонившие во дворе, разом притихли, говорили приглушенно, почти шепотом, на что Лариса рассмеялась: «Да вы не бойтесь. Он спит». Все с любопытством  по очереди заглядывали в единственную, довольно большую, комнату, где в кроватке спал малыш. Глазастей всех, конечно, оказалась Ленка Палеева, определившая, что ребенок похож на отца. Лариса согласно кивнула.

     Мать Ларисы умерла еще пару лет назад: она долго  болела сердцем, а за год         до кончины вовсе не вставала с постели. Со смертью матери отец окончательно отдалился от дочери, тяжело переживавшей семейный раскол: уже несколько лет, как он завел        на стороне какую-то женщину и почти не скрывал этого от матери еще при ее жизни.        Да и что можно скрыть в маленьком городке, где почти все работают на одном единственном  заводе. Спустя год после смерти матери отец сказал:
- Знаешь, Ларка, я жениться решил. Перейду  к жене.  А ты живи здесь сама.
     И ушел. С тех пор больше не показывался в доме, в котором обосновался еще до войны  с молодой женой и маленькой Ларисой.
     После рождения ребенка соседская молва донесла до нее якобы слова отца: «Нагуляла – пусть сама и воспитывает». Однако передал через соседку немного денег. Лариса без того понимала, что рассчитывать на чью-то поддержку ей не приходится, но все-таки чуть-чуть надеялась, что отец поинтересуется внуком и хотя бы немного поможет. Других родственников ни в их городке, ни в Москве у нее не было. Частью уцелевшая после войны отцовская родня жила на Украине и проявляла себя редкими письмами, которые в последние годы совсем прекратились, – отец  не любил ни родню, ни писание писем. А родственники   по матери сами нуждались, гнездясь в небольшом уральском городишке; да и в более ранние, еще довоенные,  времена не очень о себе давали знать – не одобряли они брака матери с заезжим хохлом. Помогали Ларисе, изредка, соседки, а чаще - Машка с Надькой, две подружки еще со школьных времен, работавшие теперь на заводе, вместе с ее отцом:    то продукты принесут, то посидят с малышом, пока Ларисе надо пойти по каким-то делам,   то просто забегут поболтать. Девчонки, ни весть, каким образом, и достали кроватку     для новорожденного, чем повергли свою подругу в тяжелые слезы.
     Плакала Лариса теперь часто и безнадежно, проваливаясь при этом почти             в беспамятство. Она сама порой себе удивлялась: раньше слезливости за собой не замечала. Особенно тяжко становилось по ночам, когда в доме устанавливалась гнетущая тишина, нарушаемая только тиканьем ходиков на кухне да покряхтыванием малыша. Болели руки, непривычные к постоянной стирке, болела грудь, набухшая от молока: малыш еще      не приспособился и плохо высасывал. Постоянно хотелось спать. Впереди все было мрачно и беспросветно. В голову лезли бесконечные воспоминания о встречах с Марком. И вообще, чем бы ни занималась, она все время чувствовала на себе его взгляд.
     Этот внимательный взгляд и привлек ее в первые же дни их встречи в институте.      И  незнакомство с остальной группой как бы подталкивало их друг к другу. Она  сразу почувствовала влечение к этому большому, красивому парню; правда, ее немного  пугала громадность его фигуры, некоторая неулыбчивость  и пристальный, изучающий взгляд.       В этом взгляде читался один вопрос – ты кто такая? Лариса не знала, что и как надо ответить. Со временем они стали вместе уходить с лекций, гулять  в окрестных тихих  переулках возле института или в большом парке  у ближайшего метро. Марк интересно рассказывал, как он ездил летом с приятелем в горы, про тамошние красоты, про какие-то фильмы, которых Лариса не видела, про книжки, которых Лариса не читала. 
    Во время одной из прогулок, Марк, внезапно оборвав разговор, привлек ее к себе и, крепко стиснув ее узкие плечи, стал целовать. Она не отворачивалась,  прильнув к нему, и,  слабея всем телом, тянулась на цыпочках, боясь упасть. Понимала, что именно с этого все и может начаться. Этого «все» она и хотела, и ждала. И потому, когда, спустя неделю, Марк предложил поехать к нему домой, она, ничего не сказав, только кивнула. С того дня она еще несколько раз оставалась ночевать у Марка в выходные, когда все его домашние уезжали на подмосковную дачу. Потом, чаще, стали ездить к ней, обычно дожидаясь сумерек и таясь, чтобы не увидели соседи. Она ни о чем не думала: как все сложится, пусть так и будет – Марк целиком завладел ее существом. Когда поняла, что у нее будет ребенок, немедля сказала об этом Марку. Он спокойно выслушал и после некоторой паузы тихо ответил, что вот этого допускать никак нельзя.
     Лариса металась, не спала ночами, по утрам вставала с потемневшими от бессонницы подглазьями. В институте она пропускала занятия и  бесцельно бродила по их с Марком переулкам. Все никак не могла решить: как же быть дальше? Как жить дальше? Слухи        о встречах Марка с Милочкой Михлиной не были для нее секретом, но она не придавала этому большого значения: она знала, что Марк нравился многим девчонкам, и не станет же она на каждую обращать внимание. Она была уверена в себе и Марке – он любит ее и будет с ней. А то, что он сказал по поводу возможного ребенка, тоже  понятно: кто же хочет    в таком молодом возрасте обзаводиться детьми. Конечно же, он обязательно что-нибудь придумает и все благополучно решится. Не ясно было только ей самой - а что же можно тут придумать: избавиться от этого неожиданного ребенка или … Через это  «или» она боялась переступить. Лариса вполне понимала, особенно после частых посещений дома Марка, такого обеспеченного, заставленного тяжелой, солидно  блестевшей мебелью, с большим количеством красивой и дорогой посуды, книжными полками, забитыми дефицитными подписными изданиями, что она со своим подмосковным убожеством их семьи и домишка,  явно «не монтируется» с таким богатством. Но она все равно была согласна встречаться    с Марком и дальше. Просто так, без всяких обязательств с его стороны. При одном только условии – Марк должен быть только с ней. До встречи с ним у нее никогда  не было  близости  другими ребятами, не в пример  некоторым ее подружкам. А тут – как в омут бросилась.
     Промучившись несколько дней, рассказала подругам о своей беде. Те в один голос закричали, что она дура, что нельзя так, очертя голову, подпускать к себе парней, им, паразитам, только одного и надо, а раз такое случилось, то пускай женится. Их слова немного придали уверенности Ларисе, и она решила поговорить с  Марком: как им обоим быть дальше и, может быть, об этом… Он, как обычно, внимательно смотрел  ей в глаза,    не перебивая ее нескладных и смущенных слов. Потом опустил голову, посмотрел          на затоптанный пол перед собой, поширкал его зачем-то носком ботинка и неожиданно ударил своим высоким голосом:
- Знаешь, Лара, я вот что хотел тебе сказать. Ничего у нас с тобой не получится. Давай расстанемся.
     Надеяться не на что: Марка с ней больше не будет, - вот, что она поняла сквозь разлившуюся вокруг ватную тишину. Потом донеслось:
- Я попробую помочь тебе с хорошим врачом.
     Через пару дней он сказал, что договорился со знакомым врачом, но она в ответ только молча покачала головой.
- Ну, как знаешь, - проговорил Марк. - Я думал, что ты не сделаешь такой глупости.


                7

     Как-то, еще задолго до рождения сына, Лариса повстречала на улице Машу. Выросший живот уже нельзя было не заметить и на вопрос подруги, зачем же она собирается рожать, когда нет ни мужа, ни денег особых, ни работы, ответила:
- Знаешь, мне мама рассказывала, что ей с ее плохим сердцем врачи совсем не советовали меня рожать. А я, такая здоровая – не рожу, что ли?
     Подружка только плечами пожала: - Блаженная ты какая-то, Ларка. - И с жалостью посмотрела на нее.

     Вскоре после приезда к Ларисе ребят из группы, на улице повеяло настоящей весной. Земля, нагретая еще нерешительным, весенним солнцем, стала местами освобождаться       от грязного снега, оскалившегося краями проталин, и отдавать накопленную за зиму холодную сырость, приятно волновавшую забытым за долгие месяцы запахом.
     Однажды, ближе к вечеру, в дом Ларисы постучала высокая полная женщина. Открыв дверь, Лариса в густых уличных сумерках не сразу разглядела ее, заслонившую дверной проем, но зайти пригласила. Гостья вошла, немного потопталась у порога и спросила  в темноте кухни:
- Ты меня знаешь?
     Во вспыхнувшем свете лампы Лариса узнала новую жену отца (еще раньше встречала их вместе) и неприязненно посмотрела  на нее.
- Вот что, милая, хватит на меня коситься. Тебе сына растить, а одной плохо - по себе знаю.  Давай-ка я тебе помогу, чем смогу - и, не спрашивая разрешения, стала снимать пальто.
     Глядя на ошарашенную Ларису, бросила:
- Отец не знает, что я к тебе пошла. И не надо говорить ему, если встретишь. Пускай сам мозгами покрутит, может, что умное в голову войдет.
     С тех пор она стала появляться в доме Ларисы. Сначала редко, с большими перерывами, потом – чаще.  Галина Владимировна вела себя независимо и просто: в подруги к Ларисе не напрашивалась, - разница в годах не позволяла, - и не заискивала. Хотя понимала, что пытается хотя бы немного искупить вину, и свою, и мужа перед попавшей в беду его дочерью. Но виду все равно не подавала. Иногда рассказывала Ларисе про свою жизнь, как познакомилась с ее отцом, как гнала его, зная о матери и ее болезни, как, в конце концов, сдалась: очень он ей нравился. Первый ее муж работал машинистом в депо, простудился как-то на ветру и, недолго проболев, умер. Осталась она одна с сыном на руках и старой, малоподвижной, выживающей из ума свекровью, которая поедом ела невестку, чуть не каждый день, виня ее в смерти сына. Промучившись несколько лет со старухой, наконец, схоронила ее, и  вскоре после этого  встретила отца Ларисы.
     С малышом Галина Владимировна обращалась очень ловко, словно всю жизнь только и делала, что пеленала младенцев, хотя работала в райторге бухгалтером. Малыш словно чувствовал теплую ласку ее больших сильных рук, не плакал и только слегка покрякивал, ворочаясь с боку на бок, когда она облачала его в стиранные-перестиранные пеленки и подгузники. И немного замирал, хлопая ресничками больших серых материнских глаз, когда она его брала на руки, прижимая щечкой к  своему полному лицу.

     Как обычно, в конце апреля, набравшая силу весна была отмечена коммунистическим субботником. Весь институт был занят на уборке в парке культуры. Ребята гребли, кто чем мог, еще непросохшую, прелую прошлогоднюю листву, лениво перебрасывались  шутками. Прервались на перекур. Ленка Палеева, смачно затянувшись, выдохнула целое облако дыма и громко спросила:
- Ну что, молодоженам будем собирать на подарок?
- Это кому?
- Марк женится на Милочке Михлиной, - объявила Ленка.
      Наступила пауза. Все переглянулись.
- Ловко он устраивается, - с неожиданной злостью и нажимом проговорил Орлецов. - Одной ребенка сделал, а на другой теперь женится.
     Ленька, услышав новость, почувствовал, как у него внутри что-то екнуло и, уставившись на Палееву,  спросил осипшим голосом:
- Да  ты откуда все это знаешь?
- А я общаюсь с твоим бывшим другом. Вот он мне и рассказал, - ядовито ответила она, поначалу обиженно надув пухлые губы.
     Орлецов продолжал курить, уставившись на громоздившуюся перед ними кучу листвы, и,  ни к кому не обращаясь, проговорил:
- Что-то тут не так.
- Ты о чем? - спросил Ленька.
- Да нет, ничего, - бросил Орлецов и куда-то, не спеша, направился. Ребята молча посмотрели ему вслед, побросали окурки и снова принялись собирать листву и сучья.      Про деньги на подарок никто больше не говорил, и новость не обсуждали.
     А на следующий день вечером, на одной из досок, вывешенных возле их деканата, все увидели объявление: «Завтра, 25 апреля, в 17 часов, в комнате комитета ВЛКСМ института состоится расширенное заседание  бюро ВЛКСМ факультета. Повестка дня: персональное дело комсомольца Генкина М. Приглашаются комсорги групп и комсомольский актив факультета». Ленька запоздало увидел его уже в день объявленного заседания, когда в перерыве лекции прибежал в деканат  отдать справку, которую с них ежегодно требовали. Проходя мимо стендов с объявлениями, он привычно скользил глазами по расписаниям занятий и разных факультетских мероприятий, как вдруг наткнулся на объявление о заседании бюро. Он прочел его раза три, прежде чем до него дошел смысл не только  написанного, но и неминуемого исхода этого заседания.  Забыв про деканат, Ленька ринулся обратно в аудиторию, где скоро должна была продолжиться лекция. Навстречу ему, улыбаясь, шел Орлецов:
- Привет, ты куда на всех парах?
     Ленька схватил его за руку и потащил в ближайший угол:
- Твоя идея?
- Ты про что?
- Про бюро.
     Улыбка слетела с лица Володьки:
- Знаешь, я ведь узнал, что Марк женится, только на субботнике, как и ты, наверное. - Ленька кивнул. -  А  до этого я был у Лариски – недавно возил ей стипендию,  и посмотрел, каково ей живется одной с пацаненком на руках: от него не отойти, все время пищит, что-то болит у него, - лицо Орлецова напряглось, на шее билась жилка. - А она вся потерянная, извелась, плачет, денег в обрез, помощи мало. Каково ей? А этот даже ни разу не приехал и слова не сказал. Я ей говорю, я ему башку откручу. А она смотрит на меня и говорит: - Не надо его трогать. Это я во всем виновата. Люблю я его. Сейчас - даже больше прежнего. И ничего мне от него не надо.
     Орлецов перевел дух: чем больше Лариса заступалась за Марка, тем более крепла      в нем непонятная злость на этого большого, красивого, сытого парня. Когда тот появился  в группе, Володька скоро почувствовал в нем такую же скрытую силу, какую ощущал и в себе. Только Марк никак не проявлял этого в противоположность Орлецову, почти не скрывавшему своего желания лидерства. 
- И ты хочешь, чтобы я это так оставил? Гада надо наказать.
     Ленька с усилием сжал локоть Володьки:
- Да тебе-то кто позволил быть в этом судьей?
- А с чего ты решил, что я один – судья. У нас целое бюро. Вот и обсудим. Кстати,       и ты можешь прийти – актив приглашается.
- Какой я актив? Нечего мне там делать.
- Нет, нет. Ты приходи обязательно. Вы же были с ним друзьями, – и он сделал ударение на «были». – Вот  и скажешь своему бывшему другу, что ты думаешь по этому поводу.
- А ты уверен, что я скажу то, что тебе хочется услышать? Не знаю, - с сомнением произнес Ленька.
     Раздался звонок на лекцию.
- Придешь, там и послушаем, - как решенное сказал Орлецов. - Я скажу Бородаевой, чтобы она обязательно тебя захватила. Пойдем в зал, а то наши все уже там.
     Лекция шла мимо Леньки, будто его здесь не было. Внутри у него что-то дрожало     и билось. Он чувствовал, как горит лицо, и, не понимая своего состояния, уткнулся лицом в ладони, закрыв глаза.
- Что же это будет? - стучало в голове, - его ведь выгонят, как пить дать, выгонят     из комсомола. А мне что говорить на этом бюро? Как это он сказал? - бывшему другу.
     Вспомнилась прошлогодняя история с одним парнем с третьего курса, которого выгнали сначала из комсомола,  а потом – из института. Правда, та история попала в «Комсомолку» и было очень много шума: парня застукали в каком-то подпольном бардаке.
     Ленька хотел смыться после лекции домой. Но в коридоре его догнала Маринка Бородаева, их комсорг, и сказала:
- Мне Орлецов велел, чтобы я обязательно привела тебя на бюро. Ты имей это в виду.
     Он ничего не ответил и махнул рукой.  «Зачем я ему нужен на этом бюро?» - тоскливо мелькнуло в голове. Но Маринка наверняка не смогла бы ответить на этот вопрос: она сама не знала, как себя вести - все девчонки в группе дружно осуждали Марка. Но многие и Ларису не хвалили: сама виновата. Ей же было Ларису жалко, а теперь – и Марка, потому что понимала, что просто так бюро, да еще с активом, собирать не будут.

     Ленька не помнил, как он оказался у двери комитета комсомола, на которую теперь перевесили объявление о бюро. Ребята, приглашенные на заседание, уже собирались, кто-то потихоньку заходил внутрь. Но большинство еще топталось в коридоре. Ленька оглянулся,   увидал стоявшего поодаль Марка, а рядом с ним бледную Милочку. Потом к ним подошли несколько ребят из их группы, и Ленка Палеева, смеясь, что-то стала говорить Марку.     Он кивал, но видно было, что он ее плохо слушает. Ленька отошел к окну, невидяще уставился на улицу. Дрожь, бившая его на лекции, потихоньку прошла, но лицо по-прежнему горело: он это чувствовал и никак не мог успокоиться. «Не пойду я туда», - почти решил он, как его кто-то  взял за руку. Рядом стояла Маринка Бородаева:
- Ну, что, идем?
     Следит она за мной, что ли? - недоуменно подумал Ленька:
- Ты иди, я сейчас приду.
- Приходи обязательно, - пробормотала Маринка, и  вместе со всеми, кто еще стоял        у двери в коридоре, вошла в комнату комитета. Ленька все ждал. Краем глаза видел, как Марк повременил, пока все зашли, медленно подошел к  еще открытой двери и, чуть запнувшись, тоже вошел.
     Преодолевая свинцовую нерешительность, Ленька, наконец, сдвинулся с места. Войдя в комнату, увидел, что почти все стулья вдоль стен заняты. Большая комната комитета была освещена неравномерно: несколько ламп в пыльных плафонах бросали яркий свет на ту ее часть, где в углу, у недавно вымытого окна, на высокой тумбочке, обтянутой красной тканью, стоял бюст Ленина, за ним - короткий председательский стол, где уже сидели Орлецов и Мироненко, заместитель секретаря комитета института. К их столу примыкал длинный, продолговатый стол заседаний  под красной выцветшей тканью, местами испачканной чернильными пятнами, - за ним чинно расселись члены бюро и комсорги. Стены комнаты были выкрашены унылой салатовой  краской, поцарапанной  и местами вытертой спинами многочисленных посетителей комитета. Несмотря на открытую форточку, в комнате висела  устоявшаяся затхлая смесь запахов табачного дыма и постоянного людского присутствия.
     Орлецов о чем-то негромко переговаривался с Мироненко, их слова тонули в сдержанном шуме присутствовавших. Необычность повестки заседания  немного смущала и даже интриговала этих ребят и девчонок, в большинстве своем никогда ранее не встречавших и, тем более, не участвовавших в обсуждении подобных дел. Да еще в такой публичной форме. Хотя о чем пойдет речь, многие представляли или от кого-то слышали и   оттого, охваченные  ожиданием предстоящего, были по-детски испуганно-напряжены.
     Ленька поискал взглядом свободное место у стены, где в два ряда стояли обтертые стулья, увидел с краю незанятый и сел на него. Он оказался  ближе к той части комнаты, которая была немного притенена: висевшая над ней лампа почему-то не горела, мебели почти не было, и оттого она казалась пустынной, несообразной с первой и большей ее частью, ярко освещенной и заполненной людьми. В этой отчужденной пустоте, чуть поодаль от длинного стола, торчал единственный стул с невысокой спинкой, на котором уже сидел Марк.
     Орлецов откашлялся, обвел всех взглядом и встал.
- Сегодня мы слушаем персональное дело комсомольца Генкина, - он помолчал, поиграл желваками и продолжил. - Учитывая необычность и серьезность вопроса, который мы с вами будем рассматривать, у нас присутствует заместитель секретаря комитета комсомола  института товарищ Мироненко, - и Орлецов слегка повернулся в сторону своего соседа. - Стало известно, что Марк Генкин продолжительное время был в близких отношениях с Ларисой Колесничук, с которой учится в одной группе. Недавно она родила от него ребенка. А теперь, вот, он собирается жениться на другой девушке.
     Орлецов помолчал. В комнате стало тихо, только в форточку доносился приглушенный, назойливый дробный стук  отбойного молотка с институтского двора. Ленька перевел взгляд с Орлецова на Марка, который сидел на этом одиноком стуле под взглядами собравшихся. Голова его была немного опущена, кисти больших рук сцеплены до побелевших костяшек, но вся  напряженная поза большого тела, немного подавшегося вперед, выражала готовность к отпору. Орлецов кашлянул:
- Я считаю, что такой бесчестный поступок Марка не может расцениваться иначе, как предательство, непорядочность и трусость, - он перевел взгляд на Марка. - Вот и расскажи нам, Марк, как ты, так сказать, дошел до жизни такой.
     Марк встал. Побледневшее лицо  молочным пятном  расплывалось в полусвете комнаты, руки сжаты в кулаки. Он заложил их за спину и проговорил:
- Все, что вы тут хотите обсуждать, это мое личное дело. Мое и Ларисы. Я считаю, что мы с ней сами должны разбираться в этом и никто больше. У меня все, - и опустился на стул.
     Все зашумели, избавляясь от напряженности первых минут. Орлецов вскинул головой, как от  удара, и, обрывая прорвавшийся гомон, повысил голос:
- Попрошу высказываться.
     В наступившей снова тишине кто-то громко высморкался и двинул стулом. Из-за неплотно прикрытой двери послышался смех, топавшей мимо компании.
- Закройте дверь, - резко бросил Мироненко, и Ленька, словно подброшенный,  кинулся ее закрывать. Возвращаясь обратно, он уперся взглядом в чугунную спину Марка, от которой веяло упрямой силой.
- Ну, давайте, выступайте, что вы думаете по этому поводу. В первую очередь прошу высказываться членов бюро, - нарушил давящую тишину Орлецов.
     В бюро собрались ребята с разных курсов. Избрали их  еще полгода назад. Тогда же   и Орлецов  был  избран секретарем факультетского бюро по рекомендации комитета комсомола института. Сначала выступила какая-то девочка со второго курса и звенящим    от волнения голосом, глядя в стол, стала говорить,  как бесчестно повел себя Марк и что такое  не может быть терпимо в наших комсомольских рядах. Потом выступали другие члены бюро и теми же заношенными фразами уныло повторяли одно и то же: Марка, за малым исключением,  никто из них не знал, а присутствие Мироненко сковывало и немного пугало.
     Ленька почти никого из выступивших после Марка не слушал. Успокоение, которое, было, вернулось к нему, вновь нарушилось яростной дрожью,  даже коленка подпрыгивала.   Из этого состояния его вывел голос Орлецова:
- Так, понятно. Мнение членов бюро ясно. Кто из приглашенных хочет высказаться? - и он обвел взглядом сидевших по стенкам притихших ребят. - Вот здесь присутствует человек, который долго дружил с Марком. Гольдберг, что ты скажешь по этому поводу?
     Ленька с усилием поднялся, глядя то на Марка, то на Володю. Они оба смотрели на него: Орлецов, словно прожечь хотел, а Марк, напротив, будто видел его впервые, - своим обычным, изучающим, внимательным взглядом. В скрестившихся на нем двух слепящих лучах Ленька совсем потерялся: в горле встал комок. Чтобы немного собраться, засунул руки в карманы, глубоко вздохнул и дрогнувшим голосом сказал:
- Да, мы с Марком дружили. И хорошо дружили. Он хороший друг. Он помог мне в трудную минуту. Хотя конечно, то, что произошло, - он помедлил, подбирая слова, - не очень хорошо его характеризует.
     Потом, через паузу, добавил: - Больше я не знаю, что сказать, - и сел было на стул.
- Нет, ты подожди, - поднял его с места резкий голос Орлецова, - ты скажи, как ты относишься к его поступку. Осуждаешь его или нет?
     Ленька сглотнул горлом, перехваченным пыткой: он вдруг почувствовал себя на месте Марка, на том страшном стуле, отделенном  от всех, кто был в этой комнате. И не только в этой комнате, не только сейчас, но и потом, в той неизвестной жизни, которую им всем еще предстояло прожить.  И, с ужасом понимая, что валится в какую-то бездну, молча кивнул.
     После него выступали еще другие: все осуждали, все кипели неискренним гневом      по мере того, как обвинительные ноты крепли в репликах Орлецова. И Ленька окончательно понял, что все это кончится очень плохо для Марка. Он посмотрел на председательский стол. Орлецов нагнулся, что-то тихо сказал кивнувшему в ответ Мироненко, потом встал:
- Так, давайте подводить итоги нашего обсуждения. Во всех выступлениях было высказано одно мнение, что поступок Генкина бесчестен и не совместим с обликом комсомольца. Учитывая это, вношу предложение – ходатайствовать перед комитетом комсомола института об исключении Генкина из рядов ВЛКСМ.
     В комнате повисла густая тишина, сквозь которую не пробивались даже звуки          с улицы. Марк стал еще бледнее и, не отрываясь, смотрел в упор на Орлецова и тот, заметив этот взгляд, выкрикнул:
- Да! А ты как думал? Будешь пакостить безнаказанно?
      Снова застряла пауза. Потом кто-то из членов бюро нерешительно спросил:
- Может, объявим строгий выговор с занесением?
      Тут поднялся Мироненко:
- Товарищи, я от имени комитета комсомола института поддерживаю предложение, которое внес Орлецов. Подлость и бесчестность должны быть наказаны, и мы не можем терпеть в своих рядах такого  человека, как Генкин.
      Орлецов сразу подхватил:
- Голосую первое предложение. Кто за то, чтобы исключить комсомольца Генкина из рядов ВЛКСМ? Голосуют только члены бюро.
      Первым поднял руку и стал вслух считать медленно поднимавшиеся одна за другой руки.
- Так, вместе со мной семь человек. Кто за второе предложение - строгий выговор с занесением? Двое, меньшинство. Таким образом, большинством голосов принято предложение об исключении. Все, Генкин, можешь идти. На комитет института тебя пригласят, когда будет нужно.
      Марк вышел. Все сидели, не шелохнувшись, пораженные жестокостью и суровостью произошедшего,  свидетелями и участниками которого они только что стали.
- Заседание считаю закрытым, - раздался голос Орлецова, - давайте расходиться.
     Ребята стали подыматься с мест, некоторые - с явным облегчением, сбрасывая с себя тяжесть и оцепенение прошедшей минуты, и  потянулись медленной толпой к двери. Ленька бросился в гущу выходивших, стараясь не смотреть ни на  Орлецова, ни на его соседа, ни на кого-либо из ребят. Выйдя в коридор, он увидал напротив двери Марка. Рядом с ним плакала, закрыв лицо ладонями, Милочка и Маринка Бородаева что-то говорила им обоим. Марк обернулся навстречу вышедшему Леньке и громко, так что слышали все вокруг, сказал:
- Хороший ты парень, Леня. Только слабак.

     В каком-то беспамятстве Ленька добрался до дому. На тревожный вопрос матери, пораженной его потерянным видом, выдавил из себя:
- Я только что… предал Марка.
     Ему было так плохо, что всполошившаяся мать на следующий день вызвала давно ей знакомого участкового врача, и та без лишних слов выписала ему бюллетень. Идти         в институт он все равно был не в состоянии и не желал видеть никого.
     Во мраке, поселившемся в его голове, перед ним  то возникала  комната комитета,   то Марк на своем страшном стуле, то он слышал собственный дрожащий голос и чувствовал свой кивок, роковое движение согласия с Орлецовым, которое, как он искренне считал,  привело к гибели Марка. Он не только не смог спасти человека, к которому был искренне  привязан и благодарен за помощь в трудное время его, Ленькиной, жизни: его ответной «благодарностью» оказалось не то, что сопротивление,  -  согласие с осуждением Марка. Публичное, при всех.
     С этого дня, помимо своей воли, он начал плести однообразную, протянувшуюся       во всю его жизнь, цепочку воспоминаний об этом событии. В них со временем немного менялись звуки и цвет, меркли некоторые лица. Неизменным оставалось видение лица Марка расплывшимся пятном  и голос его слов за дверью комитета после всего случившегося. Голос этот никогда не утихал, даже десятки лет спустя. Леньке казалось, что он даже становился громче и настойчивей в своем снисходительном презрении. Самым ужасным                в этом была не столько  неотвратимая навязчивость самих воспоминаний, к которым он                со временем привык, как к неизбежному, но  совершенно не слабеющее, угрызающее чувство вины.
     Когда, спустя неделю, внешне немного успокоившись, Ленька пришел в институт,     то узнал,  что произошедшее на бюро не прошло незамеченным в  неспокойной институтской жизни. Говорили, что их декан, Авессалом Григорьевич, ходил в партком и просил о смягчении принятого решения, потому что Генкин хороший студент, что он уже заканчивает четвертый, предпоследний, курс и это надо принять во внимание. Рассказавшая все это Леньке  Бородаева никак не могла взять в толк, почему декан ходил в партком, а не в комитет комсомола, на что Светка Палеева обозвала Маринку дурой и добавила:
- Ты что, не соображаешь? Как в парткоме скажут, так в комитете и решат.
     Видно, в парткоме смягчать ничего не захотели. Потом институтский комитет комсомола вынес решение об исключении Марка и передал дело в райком на утверждение. Там тоже ничего менять не стали.
     Начавшиеся зачеты, а следом - экзамены отодвинули от Леньки историю с Марком.     И он на время  даже потерял Марка из виду. Единственное, что осознал, почти в самом конце экзаменов, что ни на одном из них Марка не видел. С Орлецовым он здоровался как-то мельком, говорить с ним не хотелось, да и не мог он этого сделать, не вспомнив, в который уже раз, того вечера в комитете. Орлецов же, наоборот, вел себя вызывающе спокойно, не смущаясь, обращался к нему то за конспектами, то спрашивал что-то по курсовым. По тону Леньки  он не мог не почувствовать, что тот не забыл произошедшего, однако ни словом не обмолвился об этом и вообще не считал нужным больше обсуждать это  с кем-либо в группе.
     Накануне отъезда на производственную практику Ленька зашел в деканат за направлением и там узнал, что Марк подал заявление об уходе из института и,не сдавая экзаменов за прошедший семестр, уехал в Ленинград.


                8

     Однообразное, опостылевшее сидение дома однажды счастливо прервалось – пришла посидеть с малышом Надька. Ближе к теплому вечеру Лариса отправилась в железнодорожный магазин на станцию. По пути решила позвонить подружке по институту и зашла в единственно уцелевшую у станции, обшарпанную будку телефона-автомата. Подружка рассказала ей, что произошло с Марком, какую роль, как тогда считали в  группе, сыграл в этом деле Орлецов, и что, конечно, Марк – сволочь, раз после того, что случилось     с ней, не только бросил ее, но еще и собирается  жениться на Милочке. Все это в считанные минуты было доложено  помертвевшей Ларисе. Она повесила трубку и продолжала стоять, глядя на исцарапанный телефон и еще слыша последние слова подруги, пока кто-то снаружи, не стал требовательно стучать монеткой в стекло двери. Она вышла и мужчина, торопивший ее, отпрянул, глянув на меловую маску ее лица  и остановившийся взгляд.
- Что с Вами? – спросил он. Не отвечая, она пошла прочь, не понимая, куда идет и что собирается делать.
      Сколько времени прошло, она не помнила. Вынырнув из беспамятства, увидела, что идет по сырым шпалам старого железнодорожного тупика, провалившимся от времени в землю: из-за безлюдья и заброшенности этого места, еще в школе они бегали сюда с девчонками секретничать. Где-то на путях сдержанно покрикивали одинокими гудками маневровые паровозы. Наступившая предвечерняя тишина сдавила Ларису, и вдруг громкий вопль отчаяния вырвался из груди, захлестнутый судорожными слезами. И чем дольше  она плакала и кричала, тем больше овладевало ею чувство беспредельного одиночества. Она снова давилась непроходившими рыданиями, бессмысленно повторяя: - Что же теперь будет…что же теперь будет. 
     В тайне души своей, после появления малыша, она ждала, что в один прекрасный день Марк все-таки приедет к ней. Он все не приезжал, но она надеялась. Эта надежда не только не оставляла ее со временем, но и бессознательно крепла: он приедет. Но сама - звонить ему не хотела. Не могла. И вот теперь – все рухнуло окончательно.
     Она очнулась, когда темнота уже накрывала все вокруг, и только рельсы тупика тускло проблескивали, теряясь в черноте земли. Кое-как добрела до дому, где ее встретили возмущенные крики подруги Надьки, заждавшейся ее и оттого опоздавшей на встречу со знакомым парнем. Не отвечая  и не раздеваясь, Лариса доволоклась да кровати и упала лицом в подушку. Надька, поняв, что произошло что-то из ряда вон, недоуменно смотрела на Ларису и на всякий случай осторожно погладила ее по волосам:
- Ты чего, Лар?
     Та замотала головой и, с трудом подняв опухшее от слез лицо, сказала:
- Ты извини меня, Надь, я что-то совсем голову потеряла. Ты иди. Спасибо тебе.
- Я поменяла ему пеленки. Теперь спит хорошо, – Надя кивнула на кроватку и торопливо накинула пальтишко. – Я пошла.
     Когда малыш завертелся и заплакал, она, все еще сидела в темноте комнаты, не сняв пальто. Бессмысленно смотрела в сторону кроватки, словно не понимая, откуда этот ребенок, что она здесь делает, и где она вообще. Потом оцепенение спало. Она сбросила пальто, взяла ребенка на руки. Что-же-теперь-будет, что-же-теперь-будет, - дробью стучало в голове. Вязкими движениями Лариса стала распеленывать ребенка, машинально двинулась в кухню, зажгла свет, вернулась ни с чем, потом снова пошла, сдернула высохшие пеленки с веревки, укутала малыша, стала кормить. Яркая лампочка под небольшим абажуром освещала убогую мебель в кухне, отсветом -  комнату, погруженную  в полумрак, с робким пятном ночника у ее кровати. Потом, держа малыша на руках, она принялась безостановочно ходить с ним по комнате из угла в угол.
     Монотонное хождение постепенно перешло в мерное колыхание. Тело девушки, лежавшей на смятых белых простынях, убаюкивающе покачивалось в невидимом гамаке из стороны в сторону. Ее длинные рыжие волосы искрились и тихо шевелились мягкими волнами вокруг головы, руки обессилено брошены вдоль обнаженного тела, одна нога чуть приподнята в согнутом в колене и поджата к плоскому, мягкому животу. Присмотревшись, Лариса узнала в этой девушке себя. Необыкновенное, умиротворяющее тепло разливалось по всему ее телу. Это было тепло от больших, мягких ладоней Марка, в которых она лежала. Они покачивали ее, то приближая, то удаляя от настойчивого света, падавшего на нее сверху, из глаз Марка. Он легко прижимал ее к своим губам, касаясь  лица, груди, живота… Потом она заметила, как в этом сладком, обволакивающем тепле стали вдруг пропадать непрерывно звучавшие хрустальные высокие звуки невидимых  колокольчиков. И вместо них стал нарастать и давить на уши пронизывающий, корежащий треск и грохот. Он исходил           из бесформенной, холодной, неумолимо надвигавшейся на нее черной тени, которая непрерывно росла и менялась в размерах, поглощая вокруг себя все. Не стало видно ни глаз Марка, ни света, струившегося из них. Вместо этого из тени появилось лицо смеющегося  Орлецова, который с видимым усилием размахивал огромной дубиной. Эта странная дубина вращалась в его руках и обязательно должна была обрушиться на нее и на то, что еще мгновение назад было глазами Марка. Она вся сжалась. Пронзительный, животный беззвучный крик рвался из ее нутра, глаза расширились ужасом, готовые распасться на множество осколков, от того неотвратимого и страшного, что должно было сейчас случиться.
     Лариса сидела на кровати с лицом, залитым слезами, по лбу струился пот, где-то    в горле колотилось сердце, а малыш, намертво прижатый ее к груди, заходился в крике. «Господи, что же это со мной, я же его чуть не задушила», - с ужасом подумала она. Ослабила руки и стала успокаивать кричавшего ребенка. Потом положила его в кроватку и, держась за ее спинку, почувствовала, что сейчас упадет и перестанет существовать.      Ее больше не будет. Внутри разливалась пустота. Потом внезапно сменилась ощущением пудовой тяжести, которой  стали наливаться ноги. Понимая, что необходимо, во что бы то     ни стало, дойти до кровати, она с неимоверным усилием волочила по полу чугунные колоды ног. Только бы дойти. Если она упадет, не дойдет – ее больше не будет и малыш останется один. Кое-как, держась за стены, и хватаясь за какие-то, попадавшиеся под руку предметы, она дотащилась до спасительной кровати и повалилась на бок, неловко подсунув под себя руку. Ее стало кружить, тело снова стало невесомым, его подхватило и стремительно понесло в бездонную черноту. Скоро она превратилась в маленькую точку, едва заметную в бескрайнем мраке пустоты.   
     Она не слышала, как плакал малыш, как, ослабев от крика, снова затих, как утренний свет тихо влился в окно и осветил ее, лежавшую в одежде наискось кровати. Силы покинули ее, но сознание, хотя и вяло, но последовательно возвращалось, отмечая обстановку комнаты и постепенно нараставшую в ней необходимость встать, сдвинуться с места, снова приняться за монотонные, однообразные, привычные дела, которые она делала вчера,  и неделю назад, и еще раньше.

     Так наступил новый день, который незаметно и окончательно отвернул ее судьбу      в сторону, ей мало известную, и, казалось, совсем не предвещавшую ничего хорошего ни для нее, ни для ее сына.
     А через месяц, когда лето отогрело все вокруг и оживило скудную зелень  городка и  его жителей, а былая тяжесть в душе Ларисы постепенно стала оседать вглубь, к ней приехал Орлецов.

     Володя проходил практику в Москве в строительном управлении, где не очень был обременен работой в производственном отделе. Шефствовал над ним сильно пожилой мужичок, приветливо глянувший на него при первом же появлении:
- Вот и хорошо, что ты к нам пришел - мне как раз помощник нужен.
     Володя тоже сразу к нему расположился. Каждое утро с тонкой папочкой в руках он приходил в управление и шел к Максиму Ивановичу в отдел. Тот отечески поглаживал его по плечу, мягким голосом объяснял, что нужно делать. Орлецов не очень интересовался нехитрой премудростью объяснений своего начальника, но делал внимательный вид, кивал головой, задавал вопросы и… отсутствующе смотрел по сторонам. Работа его не занимала, но все, что было положено, исполнял. После просмотра сделанной им работы, обычно ближе к концу дня, Максим Иванович любопытствовал о Володиной семье, учебе в институте       и вообще о его жизни. Орлецов, не отказываясь, рассказывал, хотя особо не откровенничал. Старик много лет проработал в управлении, насмотрелся и натерпелся на своем веку всякого, и вскоре собирался уходить совсем, давно перешагнув пенсионный порог. По своей доброте он не перегружал работой явно скучавшего здесь студента и почти всегда отпускал парня, когда тот просил. Понятно, дело молодое, да и что было с него взять, с практиканта?
     Как-то на неделе Володя рано освободился в управлении. Выйдя, он постоял на улице и, безотчетно повинуясь какой-то еще неясной мысли, неспешно отправился на вокзал,     где уселся в пустую электричку, через час доставившую его на знакомую станцию. Он вышел на малолюдный перрон и направился к неказистому домику, куда они с ребятами привезли весной ванночку и пеленки-распашонки и где потом он еще пару раз бывал  еще до того, злосчастного, бюро. Он вразвалочку шел к дому Ларисы, щурясь на приятное летнее солнце, разлившееся вокруг, на пыльные неказистые кусты, мелкую, не по-летнему чахлую, листву деревьев, поржавевшие крыши домов, толпящихся возле станции, давно треснутый, выбитый местами асфальт тротуара. В папочке у него лежала непонятно зачем купленная в киоске на вокзале тоненькая детская книжка.
     Лариса сидела на лавочке в палисаднике перед домом и, глядя перед собой, покачивала коляску.  Развесистый куст жасмина отбрасывал густую тень и на Ларису,       и на коляску с малышом. Володька неслышно подошел к калитке и негромко кашлянул. Она подняла голову - ее пополневшее лицо стало медленно пунцоветь при виде неожиданного гостя.
- Ты зачем приехал? - спросила в ответ на его приветствие. Он молчал, спокойно глядя на нее, а потом, подергал калитку и вошел в палисадник. Она встала, держась за поручень коляски, собираясь уйти в дом. Он подошел к ней, взял за руку и сказал:
- Да вот, хотел тебя увидеть.
     Она отдернула руку:
- А зачем меня видеть? После того, что ты с Марком сделал, я видеть тебя не желаю. Ты думаешь, за меня его наказал? Отомстил? Да кто тебя просил вмешиваться? Такую подлость - в жизни тебе не прощу. Уходи. Не хочу тебя видеть, - захлебываясь словами, повторила она и покатила коляску к дому.
     Володя шагнул вперед и взялся за передок коляски, помогая Ларисе поднять ее       на крыльцо.
- Уходи, нечего мне тут помогать. Тоже помощник нашелся, - возмущенная Лариса ушла в дом. Малыш заплакал, разбуженный ее голосом. Володька повернулся и вышел из палисадника.
     После этого он несколько дней сидел в конторе, глядя в стол и смущая Максима Ивановича странным немногословием. Но по-прежнему все делал безропотно и даже остался как-то после работы помочь старику в разборке накопившихся документов. Прошла почти неделя после его поездки к Ларисе, и он снова отправился на вокзал. Снова он стоял      у калитки, снова видел Ларису, на этот раз сидевшую во дворе вдвоем с какой-то круглолицей девушкой. Коляска с малышом стояла между ними. Они обе разом повернули     к нему головы, девушка  с любопытством, Лариса  с мгновенно вспыхнувшим лицом:
-  Ну, что ты опять пришел? Что тебе надо?
     Володя открыл калитку и подошел к ним:
- Для начала давайте хоть поздороваемся, - и он первым протянул девушке руку. - Меня Володя зовут. А вас?
- Мария, - степенно ответила девушка и опустила глаза, потом снова вскинула на него, уже с некоторым интересом.
- Уходи, - не здороваясь, бросила Лариса. – Уходи, я тебе сказала. Не приходи сюда больше.
     Володя сорвал травинку, покрутил ее в руках, внимательно разглядывая, а потом, глядя в лицо Ларисе, сказал:
- Ты уж как хочешь, а приезжать я буду.
     Маша с еще большим интересом смотрела то него, то на подругу.
- Буду, - как эхо повторил он и повернулся, чтобы уходить. Потом развернулся снова: - Слушай, ну, уж если я приехал, давай, все-таки чем-нибудь помогу.
     Лариса вскинулась:
- Уходи! И не приходи больше. Зачем ты ездишь сюда?
     Орлецов снова поплелся на станцию. Сидя в полупустом вагоне он мрачно глядел      в окно на пробегающие мимо какие-то задворки, кучи железа, брошенные в кювет у дороги, ржавый остов грузовика, в котором играли ребятишки, разнокалиберные надписи на длинном каменном заборе, вдоль которого бесконечно стучала колесами электричка.
     Лариса уже давно не шла у него из головы: понравилась она ему сразу, как увидел,   и чем дальше, тем больше. И не только своей внешней зрелостью она его привлекла, но он почувствовал в ней что-то свое, близкое, им самим пережитое. Но тогда на пути встал Марк. Теперь Марка не было.
     Поначалу Володя даже  не мог понять, отчего при мысли о Ларисе у него возникает  долго не оставляющее беспокойство. Со временем, в нем все более крепло  ощущение, что именно без него ей не справиться ни с одиночеством, ни с одолевающей ее беспомощностью. Теперь же, после неудачных поездок к Ларисе, как ни странно, у него окончательно появилась уверенность: надо к ней приехать и обязательно объясниться, и про себя, и про нее, и, наконец, - про них обоих. Но понимал он и главное: Марк еще не перестал существовать между ними - для этого прошло совсем мало времени. Он пока оставался с ней, несмотря ни на что. Вот, что Орлецов понял в своих долгих размышлениях.
     Время от времени всплывала в голове мыслишка - а не из-за Ларисы ли он так быстро, пользуясь своим секретарством, решил организовать это бюро с исключением Марка? Ведь он прекрасно понимал, что исключение из комсомола почти автоматически может привести и к удалению Марка из института. Да нет же, конечно, - отгонял от себя  некрасивую мысль-догадку Орлецов, - не счастливого соперника он тогда видел в Марке, а человека, сильно осложнившего, мягко говоря, жизнь другому и трусливо, подло  бежавшего от последствий и ответственности за то, что сделал.

     Нельзя сказать, что последние приезды Орлецова не озадачили Ларису. Она не понимала, чего он хочет и зачем приезжает. Но и просто так  забыть про его появления здесь не могла - к ней вообще никто из Москвы не приезжал. Если не считать одного-двух раз, когда неожиданно появились несколько девчонок из группы. Но одно дело – девчонки-подружки, другое – Орлецов, да еще дважды за неделю. Правда, сейчас у всех практика и кто-то уехал далеко, а те, кто в Москве, тоже заняты. Она не обижалась. «А этому, видно, совсем делать нечего», - подумала она.
      Вообще, способность к каким-то глубоким рассуждениям не очень была ей свойственна - она больше полагалась на эмоции. И хотя понимала, что одним сердцем все не оценишь и не решишь, чаще всего поступала именно так, как сердце подсказывало.
     Прошла неделя, другая. Орлецов не приезжал, и Лариса поймала себя на том, что сосчитала дни с его последнего приезда. И еще неделя прошла, и еще – и она совсем было перестала вспоминать про его непонятные и неприятные визиты. 

     И все-таки он появился снова. Приехал  ближе к вечеру, когда Лариса, устав от целого дня забот, присела к столу в кухне, чтобы не то пообедать, не то поужинать: ни то, ни другое у нее  вовремя не получалось. Она успела откусить кусок хлеба, когда раздался стук в дверь - на пороге стоял Орлецов. Лариса поперхнулась от неожиданности и сильно закашлялась, даже слезы выступили. Он быстро шагнул в кухню и, зачерпнув из ведра чашкой, поднес ей воды. Придя в себя, она не нашлась, что сказать, молча глядя на него. Он поздоровался, присел рядом на табуретку. Вид у него было непривычно смущенный.  Лариса приписала это к ее прошлым бурным возмущениям по поводу его приездов. Но Орлецов был смущен совсем по другой причине: промучившись целый месяц ежедневными воспоминаниями о ней, он окончательно понял, что эта женщина совсем неслучайна в его жизни. Это он решил  сказать ей немедленно. Ждать до завтра не захотел, а в управлении, как на зло, у него была срочная работа, потому приехал немного поздно.
     Все это он начал ей рассказывать, не давая опомниться от нежданного своего появления. Несколько раз она порывалась встать, но он хватал ее за руку, удерживая     на месте. И говорил, говорил… Его малокровное  лицо разгорячилось, глаза блестели, обычно неторопливая речь сбивалась, он перескакивал с одного на другое, возвращался вновь и повторял, и весь он, непривычно для себя, был напряжен и натянут, как струна: дерни посильнее –  лопнет.
     Наконец, он закончил говорить. И в упор, немного набычившись, уставился на Ларису. Она опешила: можно было предполагать все, что угодно, но только не то, что она услышала. Больше всего ее поразило не то, что он сказал, хотя и это было как гром среди ясного неба, а как это было сказано. Она внимательно смотрела на него, обычно спокойного и уверенного в себе: вот он перед ней с красным вспотевшим лицом, немного взъерошенный, в глазах – ожидание и тревожный вопрос-мука: ты меня поняла? Прогнать его, тем более сразу, у нее уже не было сил. Откинувшись на спинку стула, она продолжала смотреть на него, по-прежнему не произнося ни слова. Затянувшееся молчание смущало их обоих. Стала подбирать подходящие слова, чтобы ответить, хотя  ей самой ответ был ясен: он готов был сорваться с языка еще до того, как он закончил говорить.
     Вместо этого она поднялась и каким-то будничным голосом спросила:
- Чай будешь?
     Он кивнул. Она отставила свою уже остывшую  еду в сторону, сгребла со стола хлебные крошки, налила им обоим чай. Он опрокинул в себя чашку, как алкаш долгожданный стакан водки: в горле пересохло и даже как-то скребло. Поставил чашку на место, не отводя глаз от Ларисы. Она неторопливо отхлебывала чай, глядя перед собой. Тикали часы, за окном темнело. Потом взяла пустые чашки со стола, отнесла  в умывальник и, наконец, нарушила эту мучительную, засасывающую паузу:
- Я понимаю, что ты веришь во все, что только что сказал. Ты не врешь себе, да и мне тоже. Но мне от тебя это не нужно.
     Марк по-прежнему стоял между ними. И она, хотя и не была с ним, но уж, конечно,    и не с этим парнем, сидевшим перед ней.
- Ну, что ж, спасибо за чай и за то, что не выгнала сразу, - уже спокойным голосом произнес Орлецов. – А как твой малыш?
- Ничего. Растет.
- Ладно, поеду, - сам себе сказал он. И ушел. Она еще слышала, как он возился в темноте улицы с засовом калитки, потом ее стук и все стихло.
     Лариса сидела, пораженная произошедшим. В голове внезапно стал нарастать шум      и запоздалое возмущение услышанным – да как он посмел после всего?! - и какой-то тихий, еле уловимый в этом шуме, голосок: подумай, подумай, не торопись, хотя чего там, ты и так уже все сказала. Она снова и снова вспоминала все его слова, и непонятная тревога потихоньку разливалась в ней.
      Вдруг раздался стук в дверь. Лариса вздрогнула: «Неужели вернулся?».  Вошла Маша и, глянув на подругу, с беспокойством спросила:
- Что, опять что-то случилось?
     Конечно, обе ее подружки были в курсе всех Ларисных бед и переживаний: а с кем ей еще было делиться рассказами о своих непрестанных несчастьях. Она рассказала и про нежданный приезд Орлецова, и про все, что он говорил,  чуть ли не повторяя его интонации -  так глубоко они засели в ней. Маша с изумлением смотрела на нее и только головой качала: вот уж, действительно, из огня да в полымя.
- Ой, Ларка, я не знаю, ты смотри, конечно. А вдруг он и вправду не врет?
- Нет, кажется, не врет.  Но я не могу так. После Марка…
- А что он, твой Марк!? – возмутилась Маша, - где он? Дерьмо настоящее. А этот, похоже, порядочный.  Смотри, как он к тебе ездит, хоть ты его и гонишь. Видно, очень ты ему нравишься. Да и сам он не урод.
- Говорит, что любит.
- Ну, не знаю, любит - не любит, а то, что неравнодушен он к тебе, - это точно. И дура ты будешь, если прогонишь его совсем. Куда тебе с твоим довеском теперь деваться,      ты подумала?
     Об этом Лариса думала постоянно, только, конечно, никак не связывая это с замужеством – кому она теперь нужна. Только «довеском» своего малыша уж никак не считала: за эти полгода она не только привыкла к нему, но срослась с ним настолько, что он, этот крошечка, стал ее живой частью, как голова или рука.
     Ей совсем не понравилась неожиданная, от подруги, грубость вопроса; но она ничего не ответила  и только вяло проговорила:
- Знаешь, пожалуй, хватит с меня на сегодня. Устала я. Пойду спать, ты уж меня извини.
     Маша, поджав губы, молча оделась и вышла. «Ничего, завтра снова придет», - равнодушно пронеслось в голове Ларисы.


                9

     Ленька вернулся с практики загорелым, похудевшим и неуловимо изменившимся.       Он и сам чувствовал, что стал немного другим, более уверенным в себе. На стройке       в областном городе, куда он приехал, его назначили помощником мастера. А через две недели его мастер как следует и, судя по всему, надолго запил. С кадрами на стройке было не щедро и начальство, наскоро объяснив, что теперь от него требуется, приказало Леньке занять мастерскую должность, в которой он пробыл оставшиеся два месяца.
     Нахлебался он всего вдосталь, но дело, к которому его приставили, не очень мудреное, по сути, понял; и в своей старательной привычке, все делать по правилам, утвердился. Народ с ним работал разный, но простой и, в основном, незлобивый; относились к москвичу уважительно, несмотря на не очень солидный его возраст. Поняв, что новый мастер - парень  не заносчивый, все делали, как привыкли, как  раньше - спустя рукава. Начальство же, видя Ленькины старания, без устали напоминало – никаких отступлений  от проекта и технологии, твой участок - один из самых ответственных. Ленька по молодости не очень понимал, что никакой особой ответственности тут нет, но старался, как мог. Из боязни сделать что-то не так он настырно требовал от своих работяг, чтобы все было только по правилам. Работяги на это не очень обращали внимание - больше слушали,что бригадир скажет. А новичок смотрел-смотрел и вдруг объявил, что наряды хорошо не закроет, если будет халтура. Его не послушали, а он сделал, как обещал, за что, правда,  получил нахлобучку от начальства. Ленькой овладело непонятное упрямство  и, понимая, что менять его вряд ли будут, – везде была запарка со сдачей работ и людей нехватало, – сказал своим мужикам, что ему, конечно, наплевать; мол, он - на практике, не мастером, так простым подсобником пойдет, вот только замены ему сейчас не предвидится, а он от своего отступать не собирается: так что давайте делать, как положено, ничего сложного в этом нет. Работяги побурчали, но постепенно дело стало выправляться: работать люди умели, только маленько отвыкли под начальством разбалованного водкой бывшего мастера.
     Эта история заставила его по-новому посмотреть на самого себя и понять в себе     что-то новое, доселе ему совсем несвойственное. Правда, времени раздумывать над всем этим у него совсем было мало: работал  почти все время в две смены, после чего  еле добирался до кровати в общежитии и сразу тонул во сне до раннего утра, когда будильник безжалостно требовал оторвать от подушки еще тяжелую,  непроспавшуюся голову.
     Со временем привык и к этому, раньше незнакомому напряжению, и даже успевал       с утра прихватить с собой из буфета кефира с хлебом, заменявших ему и завтрак,         и вчерашний, нееденный за недостатком времени, ужин. От такого питания он поначалу совсем отощал. Поварихи в итээровской столовой, знавшие в лицо почти всех наперечет, сразу обратили внимание на рыжего москвича, выделявшегося не только худобой, но и вызывающе торчащим носом-клювом. Наливая ему до краев тарелку супа,  доверительно пришепетывали, чтобы подходил за добавкой без очереди: уж очень он худ был. Но Ленька от этого не страдал.
     Работа шла своим чередом. В напряженной круговерти стройки он не заметил, как подбежал  к концу срок его практики. Пора было уезжать, да и соскучился он по дому,    по Москве, по ребятам из группы. Начальство с сожалением расставалось с ним – парень оказался старательный, толковый и с бригадой у него неплохо получалось. Уговаривали остаться еще, прихватить хотя бы немного от каникул. Но он, впервые попав на настоящую стройку да еще в напряженный период, так устал, что думать не мог ни о чем,  кроме маячившего впереди отдыха.
     Заработанные на практике деньги они с матерью частью потратили на давно желанный  холодильник «Саратов». И еще оставалось столько же. От такого нежданного богатства мать пустилась в рассуждения, что надо бы  купить еще в дом или из одежды. Когда, наконец, привезли и поставили в их комнату холодильник,  она нежно погладила его верх, покрытый прохладной белой эмалью, и заплакала: если бы не эти деньги сына, могла бы она только мечтать о такой покупке. Ее зарплаты вместе с Ленькиной стипендией хватало в обрез, только на еду, а если  хотелось чего-то сверх того, надо было только одалживать  и потом, мучительно долго, частями, возвращать  занятые деньги, влезая в новые долги. Ленька успокаивал мать обещанием скорого окончания института и будущего заработка инженера, не вполне отдавая себе отчет, что зарплата мастера на стройке может быть     побольше, чем у  иного инженера.
     Первую неделю по возвращении он пребывал в бесконечном блаженстве безделья безо всякого счета времени. Валялся на диване, лениво листал «Советский спорт», накопившийся дома за время его отсутствия, вперемешку с чтением взятого у соседки романа Ремарка,  звонил ребятам из группы, рассказывал о впечатлениях от практики, и изредка с кем-то встречался. Орлецову  не звонил, но знал, что тот оставался в Москве.
     Неожиданно матери на работе перепала  путевка от ее заболевшей сотрудницы, и Ленька уехал на пару недель на турбазу. Сентябрьская погода к тому времени взяла свое, тепло уходило, и он все это время мерзнул в туристических дощатых домиках среди помрачневших от непогоды лесных селигерских красот и не очень интересных  ребят.


                10

     Наконец, они все собрались группой в первый день начавшегося семестра пятого курса. Чувствовали они себя уже старожилами возле привычного институтского здания       и немного покровительственно поглядывали на робких первокурсников, выделявшихся аккуратной одеждой, которая сидела на них словно школьная форма, и новыми чемоданчиками или папками; портфели у студентов еще только входили в моду и были редкостью. Они толпились в маленьком скверике перед входом в институт, не торопясь занимать места на первой лекции. С явным удовольствием разглядывая друг друга после долгого перерыва, радостно улыбались; девчонки обнимались, кто-то из ребят попытался сделать то же, но его приветствия приняты не были; а некоторые церемонно, под смех остальных, с девчонками раскланивались; а те наперебой щебетали высокими голосами. Среди них был  слышен голос похорошевшей под крымским загаром Маринки Бородаевой, которая, отвечая на чей-то вопрос, рассказывала, что знала, про Марка. Правда, никто толком не знал, остался ли он в Ленинграде или вернулся в Москву, но никаких комментариев по этому поводу не делали: уехал, так уехал.  Заметили и отсутствие Ларисы, про которую Орлецов сказал, что у нее оформлен академический отпуск. А так, -  все были в сборе.
     Шумно пробежали по коридорам, торопясь и опаздывая на лекцию в одну из самых больших аудиторий: туда можно было зайти с верхнего ряда расположенных амфитеатром столов, не очень привлекая внимание лектора к опоздавшим. Да и вообще, сегодня они считали вполне допустимым  вести себя несколько вольно: все-таки первый день.
     Дни покатились один за другим, складываясь в недели и месяцы последнего, перед дипломным,  учебного семестра. Время было до отказа забито лекциями и большими курсовыми проектами, над которыми приходилось сидеть даже по ночам: уж очень объемны они были. Ленька  с удовольствием снова занимался, совсем не обремененный наступившим напрягом, без которого, по привычке, да и по разным причинам, не обходился у него ни один семестр: всегда, кроме учебы, находились другие  занятия, без которых жизнь казалась пресной и вялой. Так незаметно он подобрался к новому году, последней сессии и, перешагнув через них, оказался перед дипломом и окончанием института.
     Его отношения  с Орлецовым, расстроившиеся еще прошедшей весной, стали совсем никакими: разговаривали урывками, если что-то надо было по учебе или еще каким-нибудь  институтским делам; былых задушевных встреч и, тем более, близости между ними как не бывало. Нельзя сказать, чтобы и другие ребята так уж тянулись к Володьке, как прежде: история с Марком провела между группой и Орлецовым невидимую черту; то ли общих дел стало меньше, но холодок и сдержанность в разговорах с ним почти никто не скрывал. Орлецов внешне не реагировал на всеобщее отчуждение, но  чувствовалось, что укол его самолюбию нанесен  несомненно и чувствительно. И вообще он выглядел явно озабоченным чем-то и ответно стал менее общителен со всеми.
     То ли по этим причинам, то ли потому, что Лариса ни с кем из институтских подружек про наезды Орлецова не делилась, никто не мог связать именно с ней частого отсутствия Володи в институте. А он продолжал свою осаду.
 
     Незадолго перед новым годом запоздалый снег, словно наверстывая упущенное, сыпал без передышки всю неделю и преобразил невидный, грязноватый городишко, где жила Лариса, в сказочное, пушистое и уютное видение. Морозным утром, когда  торопливые дробные строчки от колес электричек становились все чаще, а немного проясневший свет охватил уже во всех подробностях причудливо изогнутые языки сугробов, нависшие с крыш, протоптанные в  снежных завалах узкие  проходы, людей, бежавших сквозь них по своим делам, из дома Ларисы на крыльцо вышел Орлецов. Он поздоровался с соседкой, чистившей у себя за забором дорожку от снега, и под ее удивленным взглядом пошел, не спеша, на улицу, держа в руке авоську. Охочая до новостей соседка застыла с лопатой в руках и, не разгибаясь, провожала глазами его спину, пока он не скрылся за углом стоявшего рядом магазина. Еще более она удивилась, когда, спустя недолгое время, увидала возвращавшегося Орлецова уже с продуктами в авоське: мужчины в доме Ларисы ей на глаза не попадались уже давно.

     Лариса не устояла перед Орлецовом. Ее былое ожесточение и неприятие этого парня, настойчивого в своем спокойном упрямстве, постепенно сменялось внимательным его разглядыванием. Раньше она почти не обращала на него внимания, ну, скажем, не более,    чем на остальных. Даже  когда он попытался за ней поухаживать в начале ее появления    в институте. Но тогда многие на нее поглядывали. А потом всех заслонил собой Марк.
     Она больше не прогоняла Орлецова, когда он приезжал снова и снова. Говорила с ним уже спокойно, и слушала его, с удивлением отмечая и чувствуя исходившую от него уверенную силу и основательность. Она все время сравнивала происходившее теперь с тем, что было раньше, с Марком. Это было похоже, поначалу, но тогда она не ощущала себя уверенной в нем. Она  была уверена в себе, в своей любви и слушала только свое сердце: Марк был с ней, и этого было достаточно. Больше она знать ничего не хотела и не давала себе труда просто поразмышлять о том, что же будет дальше. А что могло быть дальше?    Она и сама не знала ответа на этот вопрос. Теперь было другое: у нее был малыш, ее сын. Только ее и ничей больше. Неожиданно возникший в ее жизни Орлецов смешал ее прежние чувства к Марку и немного сбивал с толку не только своей уверенностью в том, что и как он ей говорил, но и пробуждением в ней осторожной и трепетной надежды - о своей семье. Возможно, с  этим человеком, который хотел  стать отцом ее сыну.

     Орлецов обстучал о ступеньку крыльца ботинки от налипшего снега, помел стоявшим рядом веничком по заснеженным брюкам и вошел в дом, плотно закрыв за собой дверь. Облако морозного воздуха следом за ним пролезло в дверь,  расползлось по стене и быстро истаяло в тепле кухни. Лариса стояла в халатике у плиты и готовила еду. Из кухни было видно, как в комнате, приникнув лицом к сетке кроватки, сидел на коленях малыш  и тянул ручки к матери, что-то вереща при этом. Увидев Орлецова, он стал верещать еще громче.
- Сейчас, подожди, возьму тебя, только согреюсь, - повернулся к нему Орлецов.
– А он тебя уже узнает – со смущенной улыбкой сказала Лариса, глядя на Володьку сияющими глазами.
     Орлецов довольно улыбнулся и стал выкладывать продукты из авоськи:
– Завтра придется ехать в Москву, надо последний курсовой доделать, а то уже зачеты идут. Как бы не завалить.
- А ты привези его сюда. Я тебе начерчу, ты только скажи, что. Я черчу быстро.
Они продолжали разговаривать, стоя бок о бок в кухне, наполненной теплым запахом еды, и интонации их голосов, несмотря на будничность разговора, были для них столь значительны и наполнены тайным, любовным смыслом, что они оба неожиданно останавливались молча вглядываясь в лица и глаза друг друга:
- Да-а, - неслось в голове Орлецова, - повезло же мне. Неужели это правда?
- И чего я, дура,  столько его мучила? – задавала себе беззвучный вопрос Лариса.