Сладка ягода рябина глава пятьдесят вторая

Белое с черным, черное с белым, куда ни глянь.  Или глаза  уже отвыкли видеть другие цвета? Коська щурит их, смеживает короткие светлые ресницы, приглядывается,  но все равно – белый снег, черная грязь под колесами, белёсое небо, темнеющие ветви. И время – черный валун, застывшее, неподвижное. Остановилось. Всё остановилось, только Гошка над ухом жужжит:
– Да, брось, Коська, брось. Я в такой заднице побывал, что это семечки. Было, трасса проваливалась.  Всё  на нашей же Енисейской, прямо под машиной – хлесь и в  яму. Год назад, колейка вытянулась километров на десять,  три дня куковали. А я фрукты вез. Ты эту засаду представь. Фрукты, по жаре, и не в рифе, а в коробе. Ну, яблокам, еще ничего,  так там еще бананы и эти были... длинные груши такие…

Гошка то частит без остановки, то напевать начинает, одно да потому, одно да потому. Ткёт  героическую сагу о бравом дальнобое Георгии Рузанове. Костя половину не слышит. Во-первых,  все их рассказы один в один похожи, а во-вторых, не верит он им. И чего может сказать нового толстый мужик,  сгорбаченный баранкой и ни черта, кроме дорог и дивана с телевизором  не видавший? Дома, наверное, уже паника, матери сообщили, милиции, и Надюшка, переживает. Она должна переживать. Костя глянул на бесполезный монитор телефона. Девушка улыбалась ему пленительно. Скорей бы их нашли что ли.

– …к обеду прилетели  журналюги с камерами, как положено. Вот же хлеб у людей –  нам беда, а им полная прибыль. Щелкают, бегают, ну я говорить не стал, чего они понимают? Часа через три кухню притащили: кормили и все уговаривали, чтоб мы сильно не возмущались, а как не возмущаться, если груз тухнет? Но я к чему? К тому….ты не бойся, пацан, вылезем, как-нибудь.

– Так ты не один там был. – буркнул Костя, жужжание смолкло на миг.
Гошка почесал вылезшую изрядно щетину. Да,  не один. Там  сдохнуть народ бы не дал. А здесь, на сотни кэмэ –деревья. И от машины не отойдешь. Потому что  КамАЗ в тайге все же заметней человека. Пацан, похоже, совсем скис. Да и Гошка – не железный. Двое суток сидят, срок не велик, бывало хуже, но когда вокруг лишь волки и медведи, невольно страшно становится.
Отец, кажется, говорил, что волки шибко по тайге не шастают.  Они открытых пространств держатся. И  мишки уже должны лапу сосать. И дёргаться не резон. Не хватало еще, чтоб и он тут расползся, как  утоптанная в хлам  покрышка.
Рузанов чуть-чуть скосил  маленькие глазки на ставшую  бесформенной, точно подтаявшей сугроб, фигуру напарника.

Парень,  засунул кисти рук в рукова куртки , сложился пополам, сжался, уменьшился, плечи ниже острых колен скоро уйдут, смотрит за окно и молчит. Уже полдня молчит. Позавчера , когда сели с размаху в липкую кашу из глины и снега, был суетлив, разговорчив без меры, советовал, лез под руку  и больше мешал, чем помогал,  а потом  смолк. Да, слабоват, пацанчик. Сбежит, небось, в таксисты. 
Гошке ощутил злую досаду, захотелось сплюнуть или ткнуть в бок безвольного пацана, но  сдержался. Кто знает, сколько еще с ним один на один торчать?

– Ты часом не охотник? – окликнул Коську.
Парень   отмолчался.
– Иди на лежак поспи, а? – попросил миролюбиво Рузанов – И музыку выруби, не сади акк.
– Музыку? – удивился Костя и тут дошло, что в кабине нудно и монотонно долдонит речитатив рэпа.
«Мы долго шли, потому что не знали цели,  мы делали то, что всегда не умели. Эй ты, прибитый на бабки к креслу,  мы что-то делали, давай делать вместе…»
«Хрень какая-то» – подумалось  вдруг.  – «Если делали то, что не умели, то на фига делали? И еще приглашать кого-то заняться этим вместе?»

 Костя засмеялся:
– А на фига идти если не знаешь цели?  Лучше в кресле, прибитым бабками  – он был уверен, что Гошка музыку тоже слышит.
– В кресле, лучше, – обрадовался Гошка, и поторопился спросить, пока  паренек из зоны доступа не вышел – А чего тогда не учился? Чего тебя в шоферы поволокло?
–Меня? – Костя уставился на Гошку.
– Тебя. Молодой, не дурак, – и баранку крутить. На фига?
–У  родаков денег на институт не было. Думал, отслужу, потом в технологический.
– А служил где? – забросил наживку  Рузанов
– Нигде,  вернули со сборного пункта.  – Коська «сорвался с крючка» и прикрыл глаза. Гошка испугался, что  мальчишка сейчас опять впадет в полную прострацию, но он  спросил, впрочем, не поднимая выпуклых, покрытых  синеватыми жилками век
– А день недели у нас какой?
– Здрасс-сте! Среда была с утра.
– Среда. – Косят уставился за окно и пожаловался уже густому полумраку сумерек –  Мы сегодня погоняться с парнями договаривались.
– Погоняться? – Гошка  невнятно что-то пробормотал и явственно  поинтересовался – А на работе не нагонялся?
– На работе не то. Я  движок на свою кинул, новый,  короче теперь два, а было один и шесть, думал…
Костя вдруг замолчал на полуслове. Каким же далеким был  сейчас его привычный мир:  ночные улицы Березовска, лицо Надюшки,  рев моторов и эти гонки, наперегонки  друг  с другом, ментами и собственной судьбой. Далеким и нереальным, точно темной массой сгрудившихся деревьев отрезало сейчас от  парня не только  родное село, но и саму жизнь, и до сих пор бесшабашную молодость,  «Руби адреналин, парень! Руби адреналин!» – взвизгнуло над ухом толи из динамика, то ли  из самой памяти.
– Адреналин! – криво дернулись его губы. Он опять распахнул уставшие от белизны обманчивого снега глаза, просто затем, что увидеть: понял ли его Гошка.
Непохоже было, чтоб он знал, что такое настоящая скорость. Такие всю жизнь ездят на «дерьмовозе» и бояться чуток газку подкинуть.
И взгляд этот – насмешливый, даже высокомерный, будто смотрит пацан на него с верхней ступеньки парадного крыльца, – зацепил  злой досадой
 – А-дре-на-лин? – Рузанов мотнул башкой в сторону темного, угрожающего леса, обвел рукой кабину и процедил – Так вот тебе адреналинься. Или не подходит?
– Почему не подходит?  В самый раз.
–То-то и оно, что тут этот твой адреналин – настоящий, такой, что  очко играет да? А там хрена ли по улицам на легаше не гонять? Старух пугать, да прохожих топтать? Забава, девочки в салоне, тепло уютно, если и сковырнулся в кювет всегда «скорая приедет» … Все бляха муха, глуши  музыку и спать!
– Ты чего разошелся? – стряхнул с себя Костя остатки анабиоза. – Я тебе что?   Мешаю?
– Мешашь! У меня этот ваш трек, или как вы его называете, под окнами. Вижу, как катаетесь там, сосунки, набрали машин. Да вам не руль, вам кочергу доверять нельзя. Вы ж не ездите, вы летаете низко. Там-то  ты – герой, да! Наблюдал.  А здесь я вторые сутки тебе нос вытираю. Скис!  Бляха муха расползся, как сопля по стенке. 
– Я? Я скис?! – взорвался  парень и побледнел так, что веснушки выступили на  скуластой мордахе, как выступают первые следы дождя на пыльной дороге.
– А что нет? – и выплюнул сквозь зубы, пустой шелухой – Шумахер  твою мать. Спи иди, детское время вышло.
 – Да не буду я спать!
– А что прыгать будешь? Валяй. Только акк мне не сади. Вырубай, сказал, шарманку. – выталкивал  Гошка комья мутной и ему самому непонятной злобы, – Понаберут вас…по блату…
Костя потянулся к проигрывателю и …речитатив поддержанный ухающими басами, наполнил кабину до отказа,
– Заткнись, а? – огрызнулся  мальчишка и развернулся к грузному, точно влагой налитому Гошке, и будь под рукой нож, наверное, схватил бы его, сжал в кулаке.
Но Гошка лишь долбанул по кнопкам, и тишина  рухнула на плечи:
– Я сказал, не сади аккумулятор. Нам тут еще три дня куковать!
– Сколько?!  – ошалел Костя, разом забывая про злость  – Как три?
Гошка скривился и пояснил:
– Пока морозец шарахнет. Небо вон, от края док рая затянуто и тепло, как у бабы под подолом. Так что может даже больше. И топливо нам экономить надо.
– Три дня! А Труфанов? – захлопал ресницами мальчишка и губы его заплясали.
–А Труфанов? Что Труфанов – передразнил Рузанов –  Думаешь, они нас с чеэсниками искать будут? Сами пойдут, когда  погода будет.
– Почему сами? –паренек и в самом деле думал, что Труфанов вот сейчас , сию минуту мечется по Берёзовску поднимает на ноги МЧС, милицию, людей. Он даже представлял себе  эту суету, как взлетают вертолеты, идут с факелами люди,  их ищут и непременно спасут, не позднее, чем завтра! Он потому и терпел молча и Гошкино тупоумие и хвастовство и храп, и чавканье над ухом…
– Да потому что  мы не молоко детишкам везем! А восемнадцать  тонн спирта, и там в тайге еще столько же! – добил Рузанов.
И Костя рубанул  в раскаленное и без того пространство кабины жгучий, но бессильный мат:
– Водитель хренов!  Давай спрямим. Давай спрямим! Спрямили? Опытный до хрена!
Он ждал, что Гошка тут же подскочит, но Рузанов  махнул рукой и принялся стаскивать с ног сапоги:
– Щенок ты еще меня лаять, вот намотаешь тысяч  пятьсот на кардан,  тогда поговорим. Я свернул уже, когда тут эта каша с помидорами началась. Потому что так короче, и будь чуть холоднее, мы бы дома были.  Проскочили бы. Да, что тебе говорить. Сопляк!
Завозился, устраиваясь на лежаке, даже шторку между  собой и мальчишкой  задернул, отгораживаясь не столько от напарника, сколько от чувства собственной вины. Прав,  мальчишка, какого черта было переть  дуриком? Думалось, успеют, а вот же… Хорошо, если  мужики сообразят, куда мог Рузанов загнать  машину. А если нет? То может и не три, и не пять, а неделю куковать на голодном пайке.
– Сапоги дай! – внезапно просипел Костя, выныривая из-за зеленой в веселый цветочек занавески
Гошка  выдернул из под лежака тяжелые «болотки» и  швырнул на сиденье. Зачем они ему запонадобились, не спросил. Наверное,  в двадцать лет, он так же бы попытался голым задом на танк кинуться, а сейчас смысла не видел. Пусть горячку скинет, помашет лопатой, пусть, один черт не выйдет ничего. Пока они тут елозили пузом по жидкому асфальту, совсем машину засадили. Не надо было бы так,  вот лапнику бы сразу кинуть, тогда  может и вылезли, но кто же знал, что дороги-то уже под снегом нет. Есть болото, едва скованное коркой льда, и чем сильнее старался упрямый дьяковский «татарин» вырваться из плена, тем сильнее увязал?

Коська  вылетел из кабины.  Под ногами сочно чавкнул суглинок.  Выдернул из под брюха машины лопату. И яростно засадил её в смесь грязи, снега и воды. И тотчас тысячи невидимых ладоней уцепились за неё из самого нутра земли. Коська напрягся, откинул прочь комья суглинка. И опять вогнал штык в ненавистного врага.
Рузанов  перебрался за руль, нет, помогать он не собирался,  но понаблюдать насколько же хватит щенячьего порыва было интересно. Коська  швырял землю отчаянно, зло, слишком быстро, чтоб не выдохнутся через десять минут. Иногда он распрямлялся, буровил напарника  ненавидяще и вновь кидался в работу. Рузанову  вздохнул и открыл дверцу:
– Ты дурак или как? – поинтересовался сверху  – Тут тебе не лопата, тут бульдозер нужен.  Сказал же: не дёргайся. Завтра с утра попробуем по лапнику выползти.
Парень с ненавистью глянул  на КамАЗ,  передние колеса которого сидели  в грязи так глубоко, что казалось, он,  стыдясь собственной неподвижности, прячет круглые глаза фар, беспомощно выгибаясь в месте сцепа с цистерной.
– Сука! – заорал Коська и пнул по колесу. – Грёбаный автопром!
И опять схватился за лопату.
Гошка вздохнул и выбрался из кабины, с минуту наблюдал, как бестолково, разбрызгивая   грязь,  энергию злости и горячной молодости, орудует  напарник и  резюмировал:
– Автопром  наш по бездору – самое то,  я б на тебя посмотрел, как бы тут на своей  «скамейке» сидел.
Он подкурил сигарету, не спеша ни присоединиться, ни  уйти
–  Валяй, валяй… когда коту делать нечего, он, знаешь что? Ну и ты давай, К полуночи подморозит и что? Ломиком долбить начнешь?
– Начну! А что торчать тут без дела?
– Ага! Ну откопаешь передний мост, а как ты эту дуру проволокешь? Подумал? Даже зацепишься если, выберешься, она ж, сука, сядет по самое не хочу.
– Отцеплю! И домой. Хочешь – стереги!
– А дорогу знаешь? Или этот…джипирес врубишь? – захохотал  мужик. И ему показалось, что Коська шмыгнул носом. – Дурак ты, бочка – это наша страховка. Варнак за ней припрётся всяко, он там сейчас кипятком ссыт. Восемнадцать тонн – пойла!
– Варнак! А Александр Федорович что?
Где-то на донышке еще  пацанячьих блекло-голубых гляделок плескалась благоговейная вера в начальство и Рузанову даже жаль стало мальчишку,  он терпеливо  повторил:
– Мозгуй подождет, пока погодка установиться. – пожал плечами Рузанов и почесал начинающий мерзнуть живот.
– Да, как ждать? Как? – Костя  вцепился в лопату, но тут же отшвырнул её прочь – А мы как?
– Мы – не сдохнем. Он знает, что еды  нам еще дня на три хватит. Зря он что ли так наши рюкзаки прощупал и консервов подкинул? Так думаю, что прогноз погоды он знал, да надеялся, что проскочим.
– Как знал?
– Ну что ты «какаешь»? Он всегда  все знает и вперед видит. Не понял еще?
– Все видит, говоришь? А если на нас тут менты наткнуться?– парень воткнул лопату возле колеса и замер
– Я и говорю, дура-а-ак. Тебе накладную на груз дали? Нет, путевого тоже, так что ты брат, в чистом леваке, и если менты  сейчас нас накроют. Он – в стороне.
– Как в стороне? Это ж, это ж… подстава? – парень уставился в серое низкое небо, точно от него ожидая какого-то ответа. Небо густо затянутое мокрым войлоком отмолчалось. И он повторил, утверждаясь в страшной мысли – Подстава!
– Какая подстава? Не гони. – Гошка улыбнулся не столько Косте, сколько  странному выражению трагичности на веснушчатом лице,  приподнятым в немом вопросе  светлым бровям и растерянным  глазам.
Молодость всё и всегда рубит с плеча. Только с возрастом учимся мы жить тихо, не впадая в уныние, не вздрагивая от оскорблений, и всем добродетелям на свете  учимся предпочитать умение обходить острые углы. И умение это почитаем за силу и смелость.

– Не-ет, Труфанов, не-ет, – наотрез отказался от страшной мысли Костя и вперил взгляд в  напарника, ожидая увидеть что-то способное оправдать Мозгуя, может зависть, или следы дурацкой шутки, но не было их масляном блине Гошкиной физии.
Тот опустил пухлую ладонь на плечо  парня:
– Да, ладно тебе… Он же потом и вытащит, и заплатит, будь уверен.
Но паренёк мотнул резко, даже не плечом, а всем телом.
–А.а…а не надо мне потом платить! Я – не быдло. Понял?  Не быдло! – он взвизгнул почти по-женски и утопая в грязи зашлепал к краю поляны.
– Да куда ты, гребаный карась?
– Домой  – проорал  парень, – Достали, все достали!
– Ночью? По тайге? – проорал и Рузанов, но напарник не обернулся, топал тяжело, проваливаясь в грязь и снег, выдергивал точно налитые свинцом ноги и упорно брел куда-то, без цели и без мыслей.
 
Гошка еще постоял у кабины, и так же тяжело и зло зашагал следом. Уже не уговаривал – бесполезно. И прикидывал, что вот если заупрямиться пацан, то хоть связанного, но надо тащить обратно, и злился сам на себя, на Труфанова, на тайгу и на Коську, которого ничему еще жизнь не научила.
Костя сам остановился. И спросил, как комок суглинка швырнул:
– Значит, мы с тобой, дешевле спирта?
Рузанов  только плечами пожал:
– Ну, так за него такие деньги плачены, нам их за полжизни не заработать.
Парень  шагнул куда-то вбок от еле заметной дороги и опустился на корягу, плечи его подозрительно вздрагивали.  Гошка  устроился рядом и протянул пацану сигарету.
– Не дури, не бросят нас – это точно. А остальное – это так, семечки. Шелуха. Еще и с наваром останемся. Если Мозгуй на это пошел, значит, знает,  как выкрутиться.
– Увольняться надо. К черту. – пробормотал Костя невнятно.
Но Гошка понял:
–  Валяй, у  Мозгуя уже на твоё место, небось,  очередь стоит. Ты в прошлом месяце сколько получил?
– Ну, двадцать  шесть…
– Да не ну, а двадцать шесть.  С твоей-то «цешкой» и наездом в три кэме. Мой брат в совхозе  пятнадцать елт трубит. И  четвертак за всё лето. А с полей не вылазит.  Нет здесь работы.  А потом, раньше надо было выпедриваться, что не знал зачем идёшь? Знал. Так  чего теперь  ноги мыть, если по уши в грязи? Пошли в машину, замерз  я, как собака.
Костя  кивнул и побрел к КамАЗу.
– Вот-вот! – почти радостно заключил Гошка, – Гордость брат – это роскошь, а мы люди бедные. Сейчас по сто грамм и в люльку.
– Чего по сто-то? –  выкрикнул  парень, – Мы ж в нём купаться можем! Купаться!
И смех его, острый,  как битое стекло  рассыпался по поляне.



***


Рассвет занялся немощный, задушенный  пеленой туч, он даже не лился, он протекал на Березовск, потеками блеклой краски.
Труфанов осторожно спустил на пол босые ноги и на цыпочках прошагал к окну. Долго всматривался, подслеповато в термометр за окном.
– Сколько там? – подняла голову Томка.
– Минус  три… Днем опять под десятку подпрыгнет. Ты бы спала, рано еще – зевнул он нарочито.
– Саш…, может хоть на тракторе каком мужиков  вывезти?
– Да, мужиков-то не проблема. Что с бочкой делать?
– Да, Бог с ней, с бочкой! Саша! Люди ж там.
Труфанов поморщился.
– Голову не забивай, хорошо?
И вновь вытянулся на кровати.
– Чего вчера так  нажарили? – спросил Тому. – Душно, как бане.
– Вчера Марии Абрамовне «скорую» вызывали. – ответила она ни к месту
– Какой еще  Марии Абрамовне?– переспросил Мозгуй
– Матери Костика… 
Труфанов резко поднялся на локте, пытаясь разглядеть жену. Но рассвет еще только-только скребся в оконную раму, и лицо Томки в этом полумраке казалось бесплотным, как у ангела…
– И что? Ты что ей сказала?
– Кому?  Марии Абрамовне? Я её и не видела. Подумала так, что вот если что с Костей. Один он у неё, и у Гоши ребятишки еще мал мала меньше.
Мозгуй вдруг вспомнил, курчавого и пухлого Гошкиного младшего отпрыска. Или не младшего? Сколько их у него? Двое вроде…
– У Рузановых ребятишек сколько?
– Трое. – откликнулась Тома – Маленькому, вот недавно четыре года исполнилось.

Вот как? Значит трое. Не знал. Да и много ли он знает о своих работниках? Нет, не сухие, как банные веники, слова характеристик, а вот так: сколько детей? Как живут? Кто жена? Что-то очень человеческое, личное, что ли. Разве про Михалыча... Но ведь его-то он узнал задолго до того, как "Алтран" купил. Точно директорское кресло на постаменте стоит, эдак метров на триста над всеми возвышается. И видно с этой высоты только общие очертания, еще то, как умеет работать. А большего  ему и не надо было знать. Что есть работник? Деталь общего механизма. Де-таль....и начни Труфанов задумываться, какие прыщи на душе  сидят у каждого, он не сможет ими руководить. Любой руководитель  - не с людьми, а над ними. Где-то в Америке, давно и безболезненно разделили отношения на производственные и личные. А  в России всё не так, у нас положено быть душевным. А зачем?  Труфанов  первые года  два тоже  пытался  стать каждому другом, братом и личным исповедником. Но понимание, предполагает прощение. А где  начинается прощение, там кончается дисциплина.
Он забыл уже, когда же пил с мужиками и не думал о том, что они  его шофера. Да  если и оставался с ними, то только потому, чтоб вовремя закруглить гулянку. Его уже не радовали откровенные беседы, да и не заводили их при нём, наоборот смолкали. Точно им созданный "Алтран" уже не часть самого Труфанова, а нечто остро-необходимое, важное, но...холодное, и отчужденное. Средство жить сыто? Скорее всего так. Но когда люди становяться лишь средством, ты и сам в чем-то перестаешь быть человеком. Таковы правила. И от них  никуда. Но как же иногда хочется скинуть с себя весь этот груз и говорить с мужиками, не думая о выработке, о часах наезда, о классности. И доверия хочется...И  просто, хочется быть хоть кому-то человеком. Только слишком это дорогое удовольствие, ценой в созданный им «Алтран»
 
Труфанов нашел горячую ладонь жены и прижал её к щеке:
– Завидую я тебе, Томка,
– Чему? – распахнула она глаза, но руки не отняла
– Наверное, это хорошо быть ангелом…Правильно. Мишка твой, говорил, святая…А я не святой, Тома и ты из меня совесть не жми, я как умею живу. И вот пока тебя не встретил, думал, что живу правильно.
Тома вспыхнула,  хотела объяснить, что не ангел она, и сроду не была им. Но не решилась. Лежали, глядя в потолок, бессмысленно и напряженно считали минуты. Ждали, когда мягко, вкрадчиво скрипнут двери, Макарьевна загремит кастрюлями. И равнодушное, влажное, неясное утро нового дня вступит в свои права