Без ответа

Зал полнился пыльной тишиной. Нет, здесь не собирались и не толпились обыватели, стен не касались эхом слова жалоб и приказов. Даже воздух здесь не имел запахов, свойственных обжитым помещениям. Ни тепла, ни роскоши - лишь пляска пламени, тихое, почти уютное потрескивание плачущего воска и память, наделяющая камень стен и колонн подобием души, одушевленность - словно люди, они были присутствующими, свидетелями.
Пожалуй, единственным излишеством этого места, этаким предметом, нарушающим общую картину живущего прошлым зала, был довольно скромный, грубо сработанный каменный трон.
Истелвающие гобелены еще хранили контуры и силуэты, печально колеблясь на редком холодном сквозняке. Узкие ниши, в прежние времена служившие резным обрамлением искусно выполненным скульптурам воителей и мудрецов, ныне пустовали.
Потемневшие от времени тяжелые створы дверей разошлись с поразительной легкостью и совершенно бесшумно. Ворвавшийся следом за посетителем поток иного воздуха заставил сонное пламя факелов и грубых толстых свечей взвиться и затрепетать, возмутившись.
Шорох неуверенных шагов больше напоминал шепот потревоженных ветром сухих листьев. Тоненькая фигурка, этакая черная черточка, потерялась в атмосфере старинного зала, остановившись в двадцати шагах от первой щербатой ступени возвышения. Престол был пуст.
Гость молчал, смиренно ожидая, вслушиваясь в лишенную эмоций беседу звеньев цепи, скользящей по поворотному вороту механизма. В недосягаемой взгляду глубине покоя открылся проход.
Шаги были, скорее, физически ощутимы, нежели слышны: шорохи и стук, более явный, стоило живому древку попасть в выщерблину каменных плит.
Гость, очевидно, пребывал во всепоглощающем удивлении, застыв с непочтительно поднятой головой - даже рот был слегка приоткрыт, а широко распахнутые глаза отражали смесь страха, коий свойственен тому, что неизвестно, и того, что невозможно было бы обозначить простым восхищением.
В неровный круг света вышла высокая фигура в темно-зеленой мантии, украшенной весьма скромной золотой отделкой - однако же, узнаваемой настолько, чтобы внушать благоговение; впрочем, как и ненависть.
Свеча оплавилась и зашипевший жидкий воск покатился крупными каплями с каменной чаши светильника. Тонкие руки метнулись к скрывающему личину капюшону и ткань мягко соскользнула по волосам золотистого, густого медового тона. На бледное скуластое лицо мгновенно вернулись краски, румянец волнения прятался за мягким отсветом живого пламени, бликующего в кристально-чистых глазах неуловимого теперь оттенка.
Шаги и дробный перестук трости канули в тишину. Хозяин покоя занял свое место, изящные пальцы, увенчанные похожими на птичьи, когтями, покоились на каменных поручнях, их слабое движение выдавало нетерпение.
- Зэлэя, господин, - первые слова, сказанные - и растворившиеся в сумраке под куполом. Женщина коснулась взглядом орнамента, клином сходящегося на груди сидящего на престоле человека, складок шарфа, обвивающего шею, высокого жесткого ворота и, наконец, робко, словно против воли, - лица. Оно, болезненно-бледное, с острыми чертами, больше напоминало скорбную маску; лишь темные, маслянисто-непроницаемые глаза казались по-настоящему живыми. Жесткая складка рта застыла в едва уловимом подобии усмешки, смазанной раздражением.
Зэлэя сделала еще несколько шагов вперед, двигаясь словно голем. Существовала ли бездна, глубже той, в которую сейчас заглядывала призывательница? Был ли омут ужасней и... желанней? Или всякая опасность для юной души была столь же одуряюще-притягательной?
Она вновь заговорила, подбирая нужные слова, отсекая всякую витиеватость и тяжеловесность. Господин смотрел куда-то поверх головы женщины - иллюзия рассеянности. Зэлэя знала, что любой звук, рожденные ею, воспринят и понят.
Однако, пусть то, что она говорила, и было важно, слова иссякали, а вместе с ними - и отпущенное время. Скоро шаги вновь родятся и истают в сумраке, двери закроются... А пустота сомкнет объятие, еще больше усилив тоску, желание ворваться обратно, вернуть истраченное время.
Женщина перевела дыхание, пытаясь остановить бег непрошенных мыслей и сомнения. Слабый шорох и парящая под куполом тень дали желанную передышку - и лишние песчинки безжалостного времени. На плечо господина опустился сгусток сумрака мороком крупной птицы. Безмолвный диалог - и тяжелый взгляд вновь подстегивает речь.
"А ведь он сам мне до сих пор не сказал ничего..."
Золотистые ресницы бросают дымчатые тени в неспокойную поверхность глаз-озер. Но невозможно скрыть этот лихорадочный блеск, это волнение недосказанности, сдерживаемое лишь внутренними барьерами воспитанности и боязни утраты.
"Умеет ли этот мрачный, устремленный в себя человек читать чужие мысли?"
Птица взмахивает крыльями, словно прогоняя назойливую гостью. Поклон. Дрожащие пальцы тянутся к капюшону. В сознании бьется отчаяние и обида на собственную нерешительность и нелепую невозможность, неосуществимость.
- Если что-то изменится, я хочу об этом знать, - скрипучий холодный голос. Он оказался рядом между двумя ударами отяжелевшего сердца, - И благодарю.
Зэлэя с трудом выдохнула разрывающий грудь комок. Чужая воля подтолкнула поднять взгляд от созерцания пола.
Видеть его близко... Словно иметь возможность и право прикоснуться - и не сознавать себя.
Пергаментная бледность, лучики мелких морщинок вокруг глубоких, утонувших в тенях, глаз, жесткие складки от крыльев крупного носа, тяжелый упрямый подбородок, темные линии бровей, чуть приподнятых к вискам.
Зэлэя смотрела на свою руку с немым ужасом, точно она принадлежала кому-то иному - пальцы парили, еще не смея коснуться щеки замершего вместе со всем временем в этой зале человека.
Он позволил. Истратив несколько мгновений на мысль о допустимости и желании, удовлетворил первое, а второе - довольно легко подавил, словно забытую и забитую волей привычку.
Ее неровное дыхание было пряновато-теплым.
Слишком близко. Еще не соприкасаясь, невольно дышишь в такт.
Темный коготь с удивительной осторожностью поймал одинокую слезинку.
Тяжелые створы дверей захлопнулись, пламя взметнулось и опало.