Поэты - мои современники

ПОЭТЫ – МОИ СОВРЕМЕННИКИ
(К.И.Деркаченко, Р.К.Трофимов, В.И.Мисюрин, Н.П.Егоров)

Жизнь журналиста познакомила меня с интересными людьми: поэтами К.И.Деркаченко, Р.К.Трофимовым, В.И.Мисюриным и Н.П.Егоровым. Поэзия их трогает за душу своей эмоциональностью, красотой слова и жизненной правдой. Но сегодня поэтические сборники этих авторов уже не купишь в книжном магазине. Время неумолимо отодвигает от нас в прошлое творчество этих замечательных поэтов. Мне очень хочется, чтобы они не были забыты, чтобы с их стихами и поэмами познакомилось как можно больше читателей. Лучшие, на мой взгляд, произведения этих авторов я решила опубликовать в Интернете.
Мне хочется представить широкой читательской аудитории творчество сначала двух старейших актюбинских поэтов: Константина Ивановича Деркаченко и Романа Константиновича Трофимова. Расцвет их творчества пришёлся на 50 - 80-е годы прошлого столетия. Оба – участники Великой Отечественной войны 1941 - 1945 годов. Бесценны их поэтические воспоминания о героизме наших бойцов и офицеров на фронтах этой жестокой войны. Они словно нарисовали свои правдивые картины на огромном панно небывалой битвы за Жизнь на Земле.
Воспоминания участников Великой Отечественной войны надо бережно сохранять: ведь это наша История. Уходят от нас ветераны… Их осталось совсем немного. К сожалению, уже нет среди нас и К.И.Деркаченко, и Р.К.Трофимова.
О героических фронтовых буднях К.И.Деркаченко рассказал нам в поэмах «Днепровская баллада» и «Здравствуй, Алия!» О том, как выживали люди в голодном блокадном Ленинграде, он поведал в поэме «Мать».
В творчестве Р.К.Трофимова меня покорила его ещё не опубликованная поэма «Лилия Вад-озера» о любви карельской девушки Августы к раненому советскому лётчику. (В годы войны молодой Роман Трофимов служил в Карелии. Он работал на военном аэродроме механиком по ремонту боевых самолётов).
В семидесятых годах прошлого века мы с Романом Константиновичем работали литературными сотрудниками в редакции Актюбинской областной газеты. Одно время он вёл литературное объединение при редакции, где мы разбирали стихи молодых и уже маститых поэтов. Уже тогда он был членом Союза писателей Казахстана.
Через годы Роман Константинович подарил мне отпечатанную на машинке рукопись поэмы «Лилия Вад-озера» с дарственной надписью. Дома на одном дыхании я прочитала поэму, а позднее спросила Романа Константиновича: почему он не издал это замечательное произведение? Он ответил с грустью: «Может, кто-нибудь после моей смерти издаст поэму…» Эти слова много лет не давали мне покоя. 
Стихи К.И.Деркаченко и Р.К.Трофимова в своё время публиковались на страницах Актюбинской областной газеты «Путь к коммунизму». В разные годы в издательствах Алма-Аты выходили поэтические сборники этих авторов. К.И.Деркаченко: «Говорит сердце» (1960 г.), «А это сохрани...» (1964 г.), «Венок из полыни» (1968 г.), «Самое дорогое» (1974 г.), «От всей души» (1979 г.); Р.К.Трофимов: «Весна в пустыне» (1957 г.), «По новым дорогам» (1960 г.), «Почта осени» (1963 г.), «За околицей» (1969 г.), «Люди добрые» (1976 г.), «Свидетели живые» (1983 г.).
Если поэзия К.И.Деркаченко строга и патриотична, то творчество Р.К.Трофимова отличается теплотой и юмором. Но есть у них и общее: глубокое знание жизни, широкий диапазон тем, лёгкость стиха и яркая цветная палитра изображаемого.
Творчество поэта Виталия Ивановича Мисюрина относится к более позднему периоду. В годы Великой Отечественной войны он был ещё мальчишкой. В семидесятых годах прошлого столетия он работал заместителем заведующего Актюбинского областного отдела народного образования и приносил в редакцию областной газеты свои заметки и стихи, которые вскоре появлялись в газете.
Из поэтических произведений В.И.Мисюрина мне особенно понравилась поэма «Поле Куликово». Свои стихи он посвящал военному детству, любви, женщинам, природе. Он не успел издать ни одного поэтического сборника: рано ушёл из жизни. Но чудесное «Поле Куликово» подсказало мне опубликовать и его стихи в Интернете.
Я хочу познакомить читателей с творчеством российского поэта Николая Петровича Егорова. Он работал учителем труда в школе-интернате для глухих и слабослышащих детей в городе Пыталово Псковской области. Человек творческий по натуре и деятельный, он основал при школе музей космонавтики, который впоследствии получил статус Народного.
Николай Петрович ездил в Москву, где у него был широкий круг знакомых среди космонавтов и учёных. Он привозил из столицы ценные экспонаты для музея: книги и журналы о космонавтах и космонавтике, фотографии космонавтов, статуэтки, почтовые марки, открытки. В экспозиции музея представлены личные вещи и подаренные книги ученых и космонавтов.
Народный музей космонавтики в городе Пыталово носит имя известного всему миру теоретика космонавтики Ари Абрамовича Штернфельда (1905 – 1980 г.г). Он родился в Польше, учился во Франции и навсегда поселился в Советском Союзе, где начиналась космическая Эра. Он был знаменитым учёным, доктором Нансийского университета (Франция), доктором технических наук СССР, Лауреатом Международных премий по астронавтике. Он только на русском языке издал шесть книг: «Введение в космонавтику» (1937 г.), «Полёт в мировое пространство» (1949 г.), «Межпланетные полёты» (1956 г.), «Искусственные спутники» (1958 г.) и др. С 1937 года по 1981 год в различных журналах страны были опубликованы его 82 научные статьи. По его расчётным орбитам и сейчас летают космические корабли. Удивительно, но даже фамилия его переводится на русский язык как «Звёздное поле».
В начале семидесятых годов прошлого столетия я получила от Николая Петровича Егорова письмо, в котором он просил меня поделиться для музея космонавтики воспоминаниями о брате – лётчике-космонавте СССР Герое Советского Союза Викторе Ивановиче Пацаеве. Я как можно подробнее написала свои воспоминания о брате и отправила письмо Н.П.Егорову. Вскоре я получила от него ответ со словами благодарности. Так у нас завязалась переписка, которая длилась несколько лет. А когда Николай Петрович ушёл из жизни, руководить музеем стала его жена, учительница этой же школы, Галина Никитична Егорова. Она поддерживала со мной переписку, мы подружились. Галина Никитична прислала мне фотографии музея. Меня поразила насыщенность музея экспонатами. Чувствовалось, что они собирались с большой любовью к учёным и героям космоса. Музей украшают макеты космических аппаратов, изготовленные руками школьников. Здесь есть статуэтки учёных и личные вещи Ари Штернфельда, подаренные музею дочерью учёного Майей Ариевной. Во всю стену красуется стенд с фотографиями космонавтов. Я с удовольствием читала присланные мне журналы «Орбита музея», которые выпускали школьники. В дар музею я послала свою книгу о брате-герое «Отвага исканий», которая вышла в издательстве «Молодая гвардия» в 1976 году.
Из писем Галины Никитичны я узнавала, как проходили в школе «космические недели» и другие праздники. Городские власти подарили музею электронную аппаратуру. Работать стало интереснее. Музей космонавтики посещают учащиеся и преподаватели из других школ города и области. Приезжают делегации даже из-за границы.
Я не знала, что Николай Петрович писал стихи. Только после его смерти Галина Никитична издала в 1998 году в местной типографии его поэтический сборник «Признание в любви». Она прислала сборник и мне с дарственной надписью: «Дорогой Галине Ивановне на память о незабвенном Николае Петровиче Егорове. С глубоким уважением и любовью – Галина Егорова. 4.11.98. г. г.Пыталово».
Сборник предваряло предисловие Галины Никитичны. Предоставим ей слово:
«Жизнь-мгновение прожил Николай Петрович Егоров, всего 60 лет. Но своей кипучей энергией, энтузиазмом сумел вписать в историю города замечательную славную страницу, сделав так, что никому не известное название маленького городка Пыталово на Псковщине, услышали и в «космических» кругах Москвы, и в Звёздном городке, и на космодромах Байконур и Плесецк, во многих уголках нашей России и за её пределами.
Николай Петрович был просто влюблён в космонавтику, в своё детище – музей, и это чувство, наверное, помогло ему отразить свои мысли в оставленных стихах».
А это – воспоминания Н.Наровлянского, заместителя председателя Совета ветеранов строителей космодрома Байконур:
«Николай Петрович был необыкновенным человеком, страстно влюблённым в космос. И всё, что Н.Егоров сказал о нём – не красивые слова, а признание, идущее от самого сердца. Не случайно он говорит:
…Ведь в жизни путь открыл мне космос,
И без него уж нет пути.
… В космос тянет не романтика,
А большое чувство…
…Но космонавтику и Землю
Хоть в стынь, хоть в зной не разлюблю…
Эти строки написаны Николаем Петровичем в 1996 году, когда был уже тяжело болен, всё же верил медикам, страдал, надеясь на лучшее:
Не только с верой и надеждой,
Но я и с космосом не расстаюсь,
Самоуверенности прежней
И одиночества боюсь…
Великий труженик, посвятивший свои лучшие (ох, и нелёгкие) годы жизни изучению и пропаганде отечественной космонавтики, Н.Егоров хорошо понимал, что:
…А космос ведь словам не верит,
Тут слёзы, грёзы не входу,
Вселенная сполна отмерит
Наград и славы по труду…
Таких людей, каким был Николай Петрович, не забывают. Он в созданном им музее, в наших сердцах, в памяти тех, кто с ним трудился, разделял его взгляды».
В 2012 году я подарила музею свой сборник стихов и поэм «Тюльпаны и звёзды». Стихотворение, посвящённое Н.П.Егорову, я назвала «Крылатая душа». Есть там такие строки:
В подарок же нам о себе он оставил
«Признанье в любви» и Народный музей…
Героев космических подвигов славил,
Добрейшим он был среди добрых людей.

Познакомиться с творчеством К.И.Деркаченко, Р.К.Трофимова, В.И.Мисюрина и Н.П.Егорова, я думаю, будет интересно как читателям старшего поколения, чьё детство совпало с годами войны, так и современной молодёжи. Четыре талантливых мастера поэтического слова заслужили того, чтобы их творчество вошло с нами в двадцать первый век!

                Галина Пацаева
                Октябрь 2012 года
                г. Актобе
                (Западный Казахстан)

1. ДЕРКАЧЕНКО КОНСТАНТИН ИВАНОВИЧ

«КРЕМЛЁВСКИЙ МЕЧТАТЕЛЬ»

Заводской мой посёлок
вечернею мглою оделся.
Выключателем щёлкаю -
день засиял на столе.
С книжной полки своей
достаю сочиненье Уэллса,
не роман, а брошюру
с названьем:

«РОССИЯ ВО МГЛЕ».

Эх, Рассея – Россия!
И я тебя помню такую -
разорённую, нищую,
в сыпнотифозном бреду.
И столицу страны -
полутёмную вижу Москву я,
будто снова по ней
я голодной походкой бреду.
Сквозь забвения слой,
что на памяти грузом напластан,
по страницам Уэллса
в былое вхожу, постучав:
перед Лениным в кресле
я вижу фигуру фантаста,
не сумевшего сердцем
поверить в мечту Ильича.
Волосок к волоску
по английской манере прилизан,
гладко выбриты щёки,
манжет ослепительно бел:
«Нет! Россию мужичью
не может спасти коммунизм!
Я ведь тоже мечтатель,
но есть и мечтаньям предел».
«Ничего,
наш народ головы не повесит.
Очень трудно, не спорю,
и, может быть, будет трудней…
Приезжайте-ка снова сюда,
этак лет через десять,
нас рассудит История,
ей – беспристрастной – видней!..»
Дочитал я брошюру, признаюсь,
с большим интересом.
Но к словам Ильича
мы добавим ещё и ещё:
«Мощь электротурбин
возрастёт на пятьсот Днепрогэсов!» -
не фантазия это,
а ленински-точный расчёт.
Мой посёлок стоит,
где покоилась степь вековая,
где не только заводов,
не видели даже жилья.
В полтораста свечей
я немеркнущий свет зажигаю,
это вовсе не чудо, -
деталь бытовая моя.
Словно Волга, текут по стране
электричества реки,
Ангара с Иртышом покорились,
сердито урча.
Это – наше,
    для нас,
нерушимо,
    надёжно,
навеки –
воплощенье мечты,
беспредельной мечты Ильича!

ДНЕПРОВСКАЯ БАЛЛАДА
1
Всё это было не вчера…
А было это у Днепра,
когда с него весны приход
согнал тяжёлый зимний лёд;
когда прибрежные кусты
открыли первые листы,
и пух на вербах облетел,
а в небе жаворонок пел.
К Днепру мы вечером дошли,
костров привальных мы не жгли,
во тьме, зарывшись, как кроты,
вязали лёгкие плоты
из тальника и камыша,
поспеть до полночи спеша.
А в полночь в Днепр сползает взвод –
на каждого солдата плот.
Вода ладони леденит,
а кровь в ушах звенит, звенит,
и мнится – звон её вдвойне
на вражьей слышен стороне.
Уже по милости Днепра
шинель до ворота мокра,
а к сердцу прикипает страх,
что вот ещё последний взмах –
и станет всё тебе равно:
идти вперёд или на дно.
Но из последних самых сил
к правобережью ты доплыл,
и над излучиной Днепра
рванулось русское:
- Ур-ра-а!..

2
- Теперь дороги нет назад! -
ведь так на фронте говорят.
Два дня, вцепившись в землю, взвод
её врагу не отдаёт.
Два дня, две ночи напролёт
фашист по переправе бьёт,
по переправе, по тылам,
чтоб не пустить подмогу к нам.
У нас патроны на счету,
у нас ни крошки нет во рту
и на последний взят учёт
один сухарь – на целый взвод…
На третьи сутки, под рассвет,
не знаем, - к счастью или нет, -
но над равниной водяной
пронёсся ветер ледяной:
он лица жжёт, он руки жжёт
и Днепр заковывает в лёд.
А нам с прибрежного бугра
кричат фашисты в рупора:
«Патронов нет? И кушать нет?
Сдавайся, рус! Капут зовьет!»
Нам это – по сердцу ножом.
Патронов мало, бережём,
но в рукопашном как-никак
мы отбиваем пять атак…
И посылает нас комвзвод
втроём осилить тонкий лёд:
«Сумеешь, нет ли, хоть умри –
доставь патроны до зари!»

3
Там и сям расползаются
сине-зелёные трещины.
На верёвке за каждым –
патронного ящика гроб.
Где тут богу молиться! –
пусть дома любимые женщины
перекрестят за нас
в нашу гибель не верящий лоб…
А над нами ракета
треклятые гроздья раскинула,
и, стекло разбивая,
хлестнул по Днепру пулемёт.
И один из друзей, словно не был,
в мгновенье единое
исчезает, уходит без стона
под взломанный лёд.
Мы остались вдвоём.
Полынья растопырила клещи.
Мы ползём от неё,
и пружинит под нами стекло.
И – вторая ракета
над нами повисла зловеще,
и под глазом её на Днепре,
словно в полдень, светло.
«Ну, скорей же, скорей!» -
вырывается паром дыхание.
Это с правого берега
к нам на подмогу спешат…

Это – в прошлом уже,
это – только воспоминания,
от которых доныне
моя леденеет душа.
 
       В НАШЕМ ГОРОДЕ

Читатель! Молод или стар ты,
но, коль смышлёный человек, -
Актюбинск наш найдёшь на карте
у речки с надписью – Илек.
Он малой точкой обозначен,
как Оренбург, - его сосед.
Он жить на белом свете начал
тому назад уже сто лет.
Из поселенья крепостного
он вырос в город областной.
В нём зимы не ахти суровы,
не круто жгуч июльский зной.
В нём мест уютных для свиданий
влюблённым здешним не найти,
как не найти высотных зданий,
но он растёт, он весь – в пути…
А здесь ещё, бывает, спорят
самоуверенно и зло,
что город наш – совсем не город,
а, в лучшем случае – село.
Что нет от мазанок прохода
и скупо он в асфальт одет,
что мало в городе заводов,
что в нём трамвая даже нет,
и можно час всего потратить,
чтоб город обойти пешком,
что скучно в нём…
Но, впрочем, хватит!
Бранить растущее легко.
А ты б взглянул сыновним глазом,
проникнул в сущность бытия –
на стройках по лесам полазал
и полюбил его, как я, -
ни рук, ни сердца не жалея,
чтоб город рос и хорошел,
чтоб родиной он стал твоею
не по прописке –
по душе!
На собственной судьбе почувствуй,
как солон, жгуч рабочий пот,
когда мороз в костях – до хруста,
а стройка всё-таки идёт!
Пожуй насущный всухомятку,
заколеневший на ветру;
познай, каким бывает сладким
и чёрствый хлеб, и честный труд.
И ты ему от сердца даришь
за домом – дом,
за домом – дом,
как друг надёжный, как товарищ,
со стройкой спаянный трудом…
Ты строишь будущее наше,
чтобы Актюбинск –
    город-сад
стал в сотни раз светлей и краше,
чем был сто лет тому назад

          СЕГОДНЯ

Стоят березки, как невесты,
и молчаливы и скромны.
Ни боя гром, ни гром небесный
не нарушают тишины.

А на гранитном пьедестале,
как память отгремевших лет,
горит огонь –
   огонь печали
о тех, кого сегодня нет.
И, без привычного кокетства
волнение в груди уняв,
невеста свадебный букет свой
кладет у Вечного огня.

На молодых сквозь слёзы глядя,
вдове-соседке шепчет мать:
«Пусть до седин друг с другом ладят,
дай бог, чтоб им войны не знать!»
На двух счастливых мать любуется
в свои преклонные лета.
И, словно облако, по улице
плывет невестина фата,
струится, обвивает плечи ей...
А на бульваре, в дальней мгле,
горит, сияет пламя Вечное
во славу жизни на Земле.
 
СЧАСТЬЕ

Вы видели счастье?
Какое оно
по внешности, качеству, цвету?
А я его в юности встретил давно
в разгар сенокосного лета.
Пускай эта встреча уже далека, -
забыть и теперь я не властен
о том, как спортивная страсть рыбака
сплелась с неожиданным счастьем...
Бригада косила траву у реки
от розовых зорь до закатов:
на совесть работали мы – пареньки
и так же на совесть – девчата.
На тайной примете держал я одну
из этих бригадных девчушек
за звонкие песни, и глаз глубину,
за россыпь весёлых веснушек,
за смех и уменье отменно плясать,
за смуглую нежную шею, -
за всё, что пером не смогу описать
и в сказке сказать не сумею…
У парня простого в характере так:
к любимой ходить не устанет.
Но если влюблённый к тому же рыбак,
рыбалка дороже свиданий:
бамбук - на плечо, сигареты – в карман,
хоть нет на поклёвку ни шанса,
и всё же – на речку
и в зной, и в туман, -
отнюдь не с подружкой на танцы.
Таким одержимым родился и я:
рыбалка! - дороже и слов нет.
Не ведал, не знал, что подружка моя
по мне - непутёвому - сохнет...
Однажды, удилище взяв на плечо,
нежданно встречаюсь с любимой.
- Опять на Илек!
- А куда же ещё!
- В кого ты такой нелюдимый?
Друзей и подруг на рыбалку сменял,
на дело такое пустое...
А может…
а взял бы с собою меня!
Чего отвернулся – не стою?
- И взял бы, да... будешь скучать и мешать –
на речке-то сыро, безлюдно...
Она улыбнулась, потом не спеша
промолвила тихо:
- Не буду...
Размотана леска... На крепком крючке
заброшена в омут ракушка.
Рогульки удилище держат в песке,
на тормозе дремлет катушка.
А мы у обрыва с любимой вдвоём
глядим на полночные звёзды,
и дышит незримо на счастье моё
речной освежающий воздух.
Над омутом шепчется с ночью камыш,
часы пролетают, как птицы...
Рыбацкое счастье,
ты здесь, ты не спишь,
глаза же скрываешь в ресницах.
Луна закатилась.
Вода не журчит…
Метёлки камыш не качает…
Теряя от слов заповедных ключи,
я девичьи губы встречаю.
На шее - тепло обнимающих рук,
я слышу, как шепчет подружка:
- Хороший… единственный… милый…
И вдруг -
на донке запела катушка!
Запела светлей и нежней соловья,
как лучшая скрипка запела.
Симфония спорта – родная, моя –
над сонной рекой пролетела…
И рядом сидевшее счастье моё
забыто сию же минуту.
Катушка на ноте высокой поёт,
бамбук изгибается круто.
Колотится сердце, и руки дрожат,
озноб – от колен до затылка.
Струною звенящей вперёд и назад
по омуту мечется жилка...
Подмотка…
Отдача...
Подмотка....
Рывок!
И в брызгах сверкающей влаги,
с катушки последний сбегает виток,
сбегает и мчится в коряги.
Ну, нет! Не пущу ни за что, хоть умри,
чтоб влезла в коряги добыча!..
Уже запылали полотна зари,
и ласточка ласточку кличет…
А в омуте круто вскипает вода,
и – золотом в кружеве пены –
мелькает мечта рыбака и беда
сазаньей спиной здоровенной....
Вода поутру, как сугроб, холодна,
кусается злее железа.
По скользким корягам неровного дна
в глубины кусучие лезу:
готовится с телом проститься душа –
по горло – холодная ванна.
Но рыбина -
больно она хороша,
крупна, недоступно-желанна.
Пусть холод терзает,
и пальцы в крови,
катушкой побиты суставы,
терплю я во имя спортивной любви,
во имя спортивного права:
в минуты борьбы позабыть обо всех,
кто там, за твоею спиною,
не слушать тебя, осуждающий смех, –
помеху неравному бою…
Так я позабыл, что дивчина моя
смеётся над прерванной встречей,
ревнуя, глядит, как речная струя
меня обжимает за плечи…
А стебли кувшинок, скользя по ногам,
как змеи сплетаются, тянут.
Но видимо, бренная жизнь дорога
не мне – рыбаку, а сазану:
сдаваться не думает рыба никак,
по омуту мечется с плеском,
стараясь коварной пилой плавника
подрезать упругую леску.
Как рыба ни бьётся, но я-таки власть
уже забираю над нею.
И на бок покорно она улеглась
огнём чешуи пламенея.
Я чувствую сердца тугие толчки,
трясусь,
но движением храбрым
все пальцы почти онемевшей руки
просунул добыче под жабры…
А рыбина – во!
Больше метра длины!
Рыбацкому счастью не веря,
я лезу из той ледяной глубины,
по тем же корягам на берег,
с трудом сазана по воде волоку…
У берега стоя, дивчина
ладошками гладит меня по плечу:
- Неплохо, рыбак, для почина!
- Ага, не ушла! -
насмехаюсь над ней, -
ну, будешь рыбачкой отменной!
И стала она мне дороже, милей,
чем… этот сазан здоровенный.
- И ты от меня никуда не ушёл!
Смеёмся,
целуемся,
пляшем…
- А рыбу?
- А рыбу – бригаде на стол,
помолвку отпраздновать нашу!..
В обнимку мы шли по посёлку вдвоём
добычи и чувств не скрывая…
Так вот оно – счастье какое
моё,
а ваше какое -
не знаю!

 
    ЗДРАВСТВУЙ, АЛИЯ!

   Светлой памяти снайпера –
   Героя Советского Союза,
   дочери казахского народа,
   комсомолки Алии Молдагуловой.

...Пытаюсь я хоть ночью отключиться
от мелкой повседневной суеты,
чтоб не могли в поэме исказиться
твои неповторимые черты.
Никак волненье в сердце не уляжется,
никак покоя не найдёт рука:
сто раз во всём отличною покажется,
сто раз – совсем ненужною – строка.
И, чтоб найти к сердцам дорогу верную,
не ты ли подсказала мне сама,
чтоб я открыл главу поэмы первую,
с архивных строчек твоего письма:

1
- Привет с дороги! Здравствуй, Сапура!
Поздравь меня – хожу уже в шинели.
Мы сели в эшелон позавчера
и думаем сегодня быть у цели.
Куда мы едем, ты поймешь и так,
Но не тужи и на судьбу не сетуй, -
я добровольно путь избрала этот,
я буду там, где перед нами – враг...
Письмо домой закончив, Алия
восточный адрес ставит на конверте.
А под вагон стальная колея
течёт,
бежит,
спешит,
колеса вертит.
За окнами вагонными плывёт
кумач рябин и зелень стройных сосен,
торфяники калининских болот.
Год сорок третий.
Фронт. Октябрь. Осень.
Трава пожухла... жёлтый мокрый лист
к окну вагона прилепило ветром...
- Подкинь угля, товарищ машинист,
отбрасывай к востоку километры!..
А ты не спишь, хоть все вповалку спят.
Стучит колёс железное крученье:
- Те-мир! Те-мир!
и чаще:
- Ле-нин-град..
Ты видишь вод «державное теченье».
Здесь Гоголь жил, великий Пушкин жил,
здесь Валиханов спорил с Достоевским,
здесь, окнами сияя, гордый Невский
спаял домов седые этажи.
Здесь Исаакий в дымку белой ночи
закутал золочёную главу,
здесь Медный Всадник два столетья хочет
перемахнуть одним прыжком Неву.
Не одолел!
В лучах заката алых
застыла венценосная рука.
А там, вблизи Финляндского вокзала,
не остывает бег броневика,
и кажется, что весь его гранит
ещё грозой Октябрьской гремит!..
Здесь ты входила в юность, Алия,
и здесь – вторая родина твоя.
Здесь услыхала говор северян,
к туманам привыкала ленинградским;
в самой себе училась разбираться
и различать, что –
правда, что – обман.
Стал зорче взгляд степных глубоких глаз,
длинней и гуще – чёрный шёлк косичек…
Тебя такою вижу я сейчас 
среди детдомовских «сестричек». 

Вот ты – в Артеке…
Все, кто побыл там, 
полны воспоминаний об Артеке,
где так просторно детям и цветам,
а тесно лишь томам в библиотеке.
Где ты прочла «Как закалялась сталь»,
прочла скорее сердцем, чем глазами,
ещё не глядя в грозовую даль,
где на закалку сдашь сама экзамен…

2
И вот он, чёрный сорок первый год.
Почти сомкнулись челюсти блокады,
и враг стоит у Пулковских высот,
нацелив пушки в сердце Ленинграда.
А это сердце так же, как твоё,
не в камне стен, я в теле человечьем…
Ты к военкому в очередь встаёшь,
чтоб груз войны взвалить себе на плечи.
Тебе – шестнадцать…
Я в такие годы
себя ещё мальчишкою считал,
я не прошёл ещё огни и воды,
хоть стать героем яростно мечтал.
Как стыдно мне тогдашнего кокетства
Миражной героичности моей!
Ты, только-только распростившись с детством
во много раз сильней, взрослей, честней!

3
Пишу, курю и вымеряю взглядом
от спичек опустевший коробок;
почти таким – размером – в дни блокады
был в Ленинграде хлебный твой паёк.
Блокадный хлеб!
В ручонке детской весь он
и четверти ладони не займёт,
сто двадцать граммов он всего-то весил -
на целый день, на голодавший рот!
Приезжему заморскому туристу,
что к мукам этим не был глух и слеп,
в музее Ленинграда трудно выстоять,
где выставлен блокадный этот хлеб.
А за морем писали:
«Пропаганда!
Опять большевики безбожно врут!»
Но рыли похоронные команды
на Пискарёвском поле мёрзлый грунт.
Взрывали аммоналом и тротилом
земную неподатливую твердь,
когда косою голода косила
детей и взрослых медленная смерть…
На ленинградский лёд, теряя силы,
ты падала, сдирая руки в кровь:
- Глядите, люди, это было, было,
но никогда не повторится вновь!
Так говорит с живыми Алия
и вместе с ней – вся Родина моя.

4
К военкомату – очередь густая.
Который раз в свои шестнадцать лет,
который раз приходишь ты выстаивать,
чтоб неизменный выслушать ответ.
По-твоему, придирчив так и мелочен
Уставший от бессонниц военком:
- На фронт пока не посылаем девочек,
а надо будет – запрошу райком.
У самого такие же две дочери:
- Пусти на фронт!
- Пошли на фронт! -
твердят…
Но ты встаёшь опять всё в ту же очередь,
и подобрел к тебе военкомат:
- Пойдёшь учиться тактике и стрельбам.
Вот так-то, мой товарищ дорогой:
фашисты здесь,
а гнать их аж до Эльбы,
чтоб к нам уже -
ни рылом, ни ногой!
А выгнать их шутя, бескровно, запросто, -
об этом даже думать не моги!
Так пусть перед твоей винтовкой снайперской
дрожат, бегут и падают враги.
Но и тебе самой на долю выпадет -
в болотах мокнуть, мёрзнуть на снегу,
знать, что из боя нет запасных выходов.
Сумеешь?
Сможешь?
Выдержишь?
- Смогу. «Смогу» -
пять букв без знаков восклицательных,
Ты, словно клятву, их произнесла.
- Захватчикам, насильникам, карателям
не дам пощады, где бы ни была…

5
Прощаешься с подружками, как взрослая:
- Не поминайте лихом Алию!
- С ума сошла - на фронт с такими косами!
Да там тебя, девчонку, засмеют.
Как ты сама об этом не подумала:
Краса – красой, а стриженой – вольней!
Ты входишь в парикмахерскую шумную,
в толпу ещё не стриженых парней,
и, за спиной пилотку нервно комкая,
садишься в кресло, косы теребя,
немногословной девушкой-девчонкою:
- Пожалуйста... короче... как ребят!
Седой старик встаёт с тобою рядом,
Помедлил, стиснув ножницы в горсти,
и чёрным, неуёмным водопадом
тебе на плечи косы распустил:
- А может быть, не пустим в дело ножницы?
Негоже это в возрасте твоём.
Старик у кресла с гребнем суматошится:
- Мы лучше косы спрячем, подберём,
Вот так, гляди!
Глаза сияют весело:
- Готово, всё, ступай на фронт, боец!
Ты встала и поклон земной отвесила:
- Рахмет вам казахстанское, отец,
спасибо вам за руки ваши добрые!
Он вслед тебе глядит во все глаза,
как под пилотку мастерски подобрана
густых волос полночная краса…

6
Война – работа,
тяжкая работа,
не сбор к костру по горну и трубе…
Сквозь лес и бесконечные болота
я возвращаюсь памятью к тебе.
Я по своей судьбе солдатской знаю,
как там, на фронте, часто не до сна,
как пуще хлеба, курева и чая
сверхметкость остро снайперу нужна.
Как ты постигла меткости науку?
Не твоего ли прадеда стрела
сражала насмерть из простого лука
парящего в заоблачье орла?
И ты наследство это получила -
прадедовскую зоркость юных глаз,
а снайперская школа огранила
твоей природной меткости алмаз.
Сперва – стрельба по ростовым мишеням,
по поясным, потом – по головным.
Мишени сбиты все, без исключенья!
И ты уже стреляешь не по ним:
перед тобою нет уже условных,
на досках нарисованных врагов.
Вот – враг живой,
тебя убить готовый,
но ты должна опередить его.
Быть может, это он, в зелёно-сером,
трусливый гитлерюгендский щенок,
стрелял в старух и вешал пионеров,
пытал девчат и сёла наши жёг,
он, помогавший сжать кольцо блокады!..
Под каску еле видной головы
ты целишься – и
нет ему пощады,
стреляешь ты – и
нет его в живых!..
Ты выползаешь из окошка затемно,
весь день – в снегу, под вражеским огнём.
И множишь,
множишь маленькие вмятины
ты на прикладе снайперском своём, -
подсчёт
тобою лично уничтоженных
нет, не людей, -
фашистского зверья!
Так, как на фронте снайперу положено,
счёт мести ты подводишь, Алия.
Потом Звезда Героя скажет точно,
как неоплатно мы тебе должны.
Спасибо, Алия,
спасибо, дочка,
от всех от нас,
вернувшихся с войны!..

7
Когда стучатся в сердце эти строки,
посёлки спят, и дремлют города,
и снег летит на бронзовые щёки,
стекая с них кристалликами льда.
Ты словно плачешь бессловесно, тихо.
Я, тоже молча, около стою.
А где-то там -
деревня Казачиха,
грохочет бой, и снова ты – в бою,
и ты кричишь под вспышки огневые:
- За мной! Вперёд, товарищи родные!..
Я прикасаюсь к незажившей ране,
как будто фильм минувших дней смотрю,
и в памяти встаёт, как на экране,
всё то, о чём сейчас я говорю:
в окопной схватке пистолет в затылок
фашист навёл тебе почти в упор…
Не допущу, чтоб так оно и было!
Как в кинобудке выключить мотор?
Как оборвать воспоминаний кадры,
их чёрно-белый бег остановив?..
Не будем плакать, Алия, не надо,
и ты жива, как Ленинград наш жив!
Сойди ко мне с гранита пьедестала,
вдвоём от казахстанской синевы
уйдём с тобой на берега Невы,
на Большеохтинский проспект,
к мемориалу:
там, вместе с нами -
гордыми, живыми, -
по скромности не схожая ни с кем,
прочтёшь своё немеркнущее имя
на вековечной мраморной доске...
В Актюбинске к гранитному подножью
тебе цветы приносит детвора,
и самый буйный дождь залить не сможет
их алого бессмертного костра…
Не бронзовая,
смуглая, как прежде,
вернись со мной в усадьбу Алпайсай.
Здесь - земляки
и те же и не те же,
и стал иным степной безбрежный край.
Со всей страны сюда доходит почта
быстрей, чем шла в военные года.
Встают дома и прочно, и досрочно
а в них – с антенн стекают провода.
Горят огни в просторных классах школы,
шумит-звенит колхозный интернат.
В твой день рожденья знамя комсомола
выходит на торжественный парад…

8
Под бронзовой пилоткою подобрана
из той же бронзы пышная коса.
Ты слышишь барабанов звуки дробные
и пионерских горнов голоса?
Сейчас зарёю мирною омоются
черты неповторимые твои.
Перед тобой
в ряды
повзводно
строятся
седые современники мои.
А если я
всех дней твоих цепочку
не развернул с начала до конца
и промолчал о смерти
в этих строчках
прошу тебя:
прости меня,
как дочка
простила б седовласого отца…
Мне кажется,
с предутреннею свежестью
твой пульс под гнётом бронзы застучал,
горят зрачки,
глаза уже не смежены,
и две косы струятся по плечам.
Звезда, неразлучимая с пилоткой,
качнула пятикрылые лучи.
Вот ты шагаешь лёгкою походкой,
по-девичьи неслышною почти.
Ты расстаёшься с оболочкой бронзовой.
В моей ладони –
тёплая твоя.
Входи ко мне,
овеянная грозами,
входи, родная.
Здравствуй, Алия!
1960 – 1978 г.г.


              МАТЬ

Как необъятен в мире слов запас
от самых лёгких и до трудных самых.
И всё же в сердце каждому из нас
приходит в детстве первым слово –
«мама».

Оно –
    начало всех земных начал,
старо, как мир, и молодо, как вечность...
Она не спит над нами по ночам,
чтоб спал в пелёнки свитый человечек.
Она точнее лучшего врача
следит за тонкой ниточкою пульса;
она запомнит день и даже час,
когда ты ей впервые улыбнулся,
когда болел, едва-едва дыша,
в какое утро встал на ножки прямо,
когда ты сделал первый в жизни шаг
и в первый раз сказал тихонько:
«Ма-ма!»…

Идут года…
Ты набираешь рост,
уже малы короткие штанишки;
уже в чернилах пальцы, щёки, нос,
уже тетради школьные под мышкой.
Уже любовь ступила на порог,
открыла дверь и в сердце постучала,
чтоб ты уйти-уплыть скорее мог
от светлого семейного причала.
Уж ты с войной не первый год знаком
и с боевыми ходишь орденами
но для старушки, сгорбленной годами,
останешься по-прежнему –
сынком.
Для матери, как годы ни летят,
её дитя, хоть до ста лет, –
     дитя.
И никого ты не найдёшь родней,
и всё под силу нашей милой маме:
живёт твоими лучшими мечтами,
не уставая до последних дней
тебе стирать, чинить, варить и печь,
и от простуд, как малого, беречь…
* * *
Как запеть о материнской славе,
если горло в спазмах, как в петле?
Как тебя угаснувшей представить –
самую родную на земле?
Почему, зачем ты там осталась,
где тебя последний час настиг?
Ты могла свою больную старость
от кольца блокады унести.
Ты писала:
«Бросить этот город,
где почти полвека прожила?
Старый дом покинуть наш, в котором
я над вами ночи не спала? –
Ленинград, где вас, детей, растила,
Бросить и сбежать в спокойный тыл?
Я себе такого б не простила,
да и ты мне тоже б не простил…»
Это – всё… Коротких восемь строчек,
как присяга: выстоять, не сдать!
А за ними — дни чернее ночи,
о которых промолчала мать.
А за ними – путь её начертан
в дневнике блокадных долгих дней;
мама в нём нетленна и несмертна,
как с живою, говорю я с ней:
«Мама, видишь этот лист тетради,
где не стих, а боль моя течёт?»
Ты, как в детстве, голову мне гладишь,
ты глядишь через моё плечо,
это ты в меня вливаешь силы,
говоришь, и голос не дрожит:
«Только правду,
только правду, милый,
только правда вечно будет жить!..»
Как писать об этом?
Посоветуй,
встань, живая,
смертью смерть поправ!
Я на восемь строк твоих ответом
дам в поэме строк правдивых сплав.
И клянусь я клятвой верной самой –
памятью погибших матерей:
«Только правду! Только правду, мама,
только правде вечно не стареть!..»
* * *
Как в киноленте кадр идёт за кадром,
так я стихов разматываю нить.
Я вижу дни блокады Ленинграда,
пишу о них
главу -
   КОГО СУДИТЬ?
Маленький дом -
малый мирок.
Взрыва гром
грохнул в порог:
стены – в тряске,
пол – ходуном,
рвутся фугаски
ночью и днём.
В маленьком мире –
осколок жилья,
в этой квартире –
мама моя.
Я – на фронте,
и здесь – не тыл:
крышу, как зонтик,
снаряд пробил.
Выдержал дом бы
(уж больно стар!), -
падают бомбы
в соседний парк…
Фашисты рады:
за рядом – ряд
бадаевские склады
горят, –
тысячи тонн мяса
и хлеба
дымною массой
уходят в небо,
пачкая белую
неба материю…
Это ж не люди делают, -
звери!..
* * *
Мать и сестра – на кровати,
обе в пальто и валенках.
«Не плачь, маленькая, хватит.
Разве поможешь слезами?»
Снег на полу.
Огонь замелькал.
Двое – в углу.
У камелька.
Струйки пара:
ночь и день
варится старый
армейский ремень…
Лица страшные…
Горе – горой…
Требуй, спрашивай,
город-герой:
«Что ж вы, союзники,
где вы, где?..»
Бизнес делают
на нашей беде,
спят, едят
да коктейли пьют,
в барах сидят, поют…
Совесть спросили, -
звякнула в кармане:
«Выиграет Россия
- поддержим Германию.
Русским капут –
России поможем:
больше перебьют -
слава тебе, боже!..»
За это под суд!
Но кого же?..
...А двое грызут
ремень кожаный, -
большего, мама, вам не положено!..

* * *
Ты меня, родная, не услышишь.
Как же день блокадный твой воспеть?
На дежурство вывести на крышу?
На завод – точить снарядов медь?
Нет, к чему неправде красоваться!
Пусть такую будут вспоминать,
Павшую в колоннах ленинградцев
старенькую немощную мать,
о которой дети в наших школах
прочитают через много лет.
Ленинградки -
матери портрет
вижу я таким
в главе –
    ЦАРЬ-ГОЛОД
Ты стояла в очереди первой
с ночи и до самого утра,
силы все и все остатки нервов
лишь в одно желание собрав:
«Получить во что бы то ни стало!»
А мороз терзал тебя, как зверь.
Всей душой, всем телом ты врастала
в ледяную запертую дверь.
Ты стояла в очереди первой,
ты мечтала:
«Только бы скорей!»
И томились в сумраке неверном
за тобою сотни матерей.
Наконец, как тёплый вешний ветер,
словно стон, идущий из земли,
пронеслось дыханьем на рассвете:
«Привезли! Насущный привезли

* * *
Открылась дверь. И вдруг, нежданно
перед тобой — плечо в плечо –
к прилавку встал в тулупе рваном
седобородый старичок.
Казалось, всё забыв на свете,
вложил мольбу в слова и взгляд:
«Там… у меня… в подвале… дети
уже четыре дня лежат, -
снаряд соседний дом разрушил
и пять семей осиротил...
Я стал роднёй сиротским душам –
ребят, чем мог, своим кормил…
Но больше в доме нет ни крошки,
а дети просят… просят есть…
Для них… детей… хотя б немножко…
прошу у тех, в ком сердце есть…»
И сразу стало тихо-тихо
от этих стариковских слёз.
Лишь на стене, качаясь, тикал
бесстрастный маятник часов.
На просьбу словом не ответить,
тут сердцем надо понимать:
свои ль, чужие –
всё же – дети,
а мать в любое время – мать!
Стоит, молчит понуро очередь,
минуты, как века, текут…
Ты два пайка – и свой и дочери –
кладёшь в ладони старику.
Отходишь от прилавка тихая,
без горьких и без гордых слов.
А на стене всё так же тикает
бесстрастный маятник часов…
* * *
Это было… Было в Ленинграде
в самый трудный, в самый горький час,
и оттуда на листы тетради
перешёл о мужестве рассказ...
Наверно, мама, в этот самый вечер,
закутавшись в прабабушкин платок,
у камелька, согнув худые плечи,
в последний раз писала ты:
«Сынок!
Дойти домой – едва собрала силы…
Мороз и голод. Комната в снегу...
Пишу с трудом… Рука почти застыла…
Прости, родной, но больше – не могу…
Твою сестру в больницу поместили,
а мне, наверно жить… не больше дня…
Прощай… Люби всем сердцем мать - Россию…
И вспоминай, хоть изредка, меня…»
* * *
Я пронёс письмо твоё, родная,
и свою суровую печаль
к иноземным берегам Дуная,
до австрийских белоснежных Альп.
Там, где битва громом не гремела,
Прочитал я вновь твои слова.
Это там родилась и созрела –
О ЗАМОРСКИХ КАИНАХ –
глава.
Город Грац…
И в нём с бутылкой виски,
предлагая встречу «освятить»,
два –
американский и английский –
бизнесмена встали на пути.
Не войска союзнических армий
Встретились в нестреляной тиши,
не в обмотках, не в шинелях парни,
а в пиджачных парах торгаши:
«Джерри Кэрк!» - назвался англичанин.
«Джимми Смит!» - представился другой,
и с ухмылкой что-то пробурчали,
увидав мой орден боевой.
Затащили в пекло ресторана,
панибратски били по плечу,
наливали зелье в три стакана.
Я ответил:
«Виски? Не хочу!»
Поровну троим из фляжки налил
Двухнедельный снайперский паёк.
Я встаю. Те двое тоже встали
и – для тоста время настаёт.
Чувствую себя теперь хозяином –
спирт в стаканах чище, чем слеза:
«Пейте! – говорю обоим каинам, -
Да не прячьте от меня глаза!»
Пьют… Задохлись оба… Заикаются…
«А теперь я вам начистоту,
как в делах торговых полагается,
под долгами подведу черту».
А к столу бежит холуй - молодчик:
«Дорогой товарищ - господин,
нужен вам английский переводчик?»
«Ладно, шут с тобой, переводи».

Затянулся сигаретным дымом,
заграничный дым – травой-трава –
и швыряю им, как подсудимым,
на душе назревшие слова:
«Сколько весят ваши миллионы
против русских выстраданных слов
про убитых, раненых, сожжённых,
про калек, про безутешных вдов,
про детей сиротскую кручину
и про горе личное мое? -
Это мать велит солдату-сыну
говорить от имени её:

Вы всё скупали, что могли:
людскую кровь, овечий жир,
сукно, алмазы, корабли,
японский шёлк, голландский сыр,
печать, сенаторов, слюду,
чужое золото, вино,
духи, шпионов и руду,
заводы Круппа и Рено…

Набив мошну, напыжив грудь,
Вы шли с развальцей, не спеша,
вам было выгодно тянуть
войну во славу барыша.
За эту злейшую из войн
у нас платил народ-герой
родной землёй и головой,
покуда медлил фронт второй…
О всём, что я сказал вам тут,
что мне до боли в сердце свято,
у вас историки солгут,
как Каин лгал о смерти брата!..»

Переводчик словно тут и не был,
Бизнесменов ветер гнева сдул…
Я австрийский тонкий ломтик хлеба
На стакан невыпитый кладу.
Я сказать бы мог острей и злее,
но смолчать, не высказать не смог…
Я иду с поэмою своею
к рубежу с названьем –
 
             ЭПИЛОГ

Мой первый бой и мой последний бой
в кошмарах снов и до сегодня давит…
Я снова, мама, говорю с тобой -
забыть тебя не в силах и не вправе.
Теряем мы соратников-друзей,
желтеют письма, дневники, портреты.
А ты осталась в памяти моей
зарёй вечерней, песней недопетой.
Твоей любви огонь неугасимый
не меркнул на кронштадтском берегу
и в дни,
когда топил в волнах Цусимы
отец свой крейсер, чтоб не сдать врагу.
Полувдова, с отцом моим в разлуке,
ты, как наседка, опекала нас:
на плечи нам твои ложились руки
и в светлый час и в самый чёрный час…
Не заросли забвения коростой
твои неповторимые черты.
Перешагнув рубеж за девяносто
моих внучат увидела бы ты;
сажала бы к себе их на колени,
читая сказки правнукам своим,
с привычным, чисто ангельским терпеньем,
как нам когда-то, всё прощая им.
Ты красотою северной, неброской,
теплом душевным страждущих влекла…

Отчизна-мать на поле Пискарёвском
твой светлый облик в бронзу облекла:
на мраморном суровом пьедестале
ты не стоишь, а, кажется, идёшь
и всей бессмертной силою печали
живых к вершинам солнечным зовёшь.
Венок в руках – посмертная награда,
Которой ты при жизни не ждала.
В историю защиты Ленинграда
ты безымянной строчкою вошла.
Не скорбный звон церковных колоколен,
а день за днём, уже который год,
мелодия, щемящая до боли,
над матерями павшими плывёт…
* * *
Мой Ленинград, мой город непреклонный,
как ты теперь по-новому хорош!
На стёклах магазинных и оконных
нигде крестов бумажных не найдёшь.
Засыпаны воронки бомб фугасных,
но, возрождая память о войне,
кричит плакат на солнечной стене:
«При артобстреле сторона опасна!»
А под плакатом, рядом с этим криком,
идущим от далёких дней войны,
лежат левкои, розы и гвоздики,
скрывая оспы раненой стены.
Мой Ленинград, страна моя родная!
Я славлю мир,
но если будет бой, -
я большей чести в жизни не желаю,
чем быть твоим, идти всегда с тобой!
* * *
Бродит горе по седой планете.
Память о минувшем, не старей,
чтобы даже выросшие дети
не забыли павших матерей;
вспоминали чаще годы детства,
тосковали по родным домам,
где так просто было опереться
на совет,
     любовь
     и чуткость мам;
где любую горечь и удачу,
как в ларец на потайное дно,
от себя и от других запрячешь
на груди у матери родной…
Нет моей…
Ушла навеки мама…
Дом закрыт…
Погашен в окнах свет…
Где-то у могильной братской ямы
затерялся твой последний след,
завещая мне сыновье право
говорить, родную потеряв:
«Слава,
   слава,
героиням слава –
павшим и живущим матерям!
Слава тем, что нежно нас растили!
Слава той,
что всех для нас родней, -
Родине, душе моей – России –
матери заботливой моей!»

1943 г., 3-й Украинский фронт
1978 г., г. Актюбинск.

        2.ТРОФИМОВ РОМАН КОНСТАНТИНОВИЧ

        ЛИЛИЯ ВАД-ОЗЕРА
       (Публикуется впервые)

        Друзьям, прошедшим вместе со мной
        дорогами Великой Отечественной войны

I
Антон Хижняк

Всегда просты геройских дел начала:
День фронтовой обычным был, когда
Пришвартовались к мурманским причалам
Под флагами союзников суда.
Преодолев  почти два океана,
Стал караван на выгрузку под краны.
А враг уже пронюхал. С высоты
Орлиных гнёзд пикеты уловили
Моторов гул. Зенитные посты
Орудия поспешно наводили.
С аэродрома, в помощь пушкарям,
Поднялись «Яки» дружно к небесам.
Тянул холодный ветер от лагуны,
Пропахший дымом корабельных труб.
Легко качались чайки на бурунах,
Шумели тихо сосны на ветру.
А ветер всё пронизывал собою,
Как острое волненье перед боем.

Вот со своим напарником свечою
Взмыл над заливом и Антон Хижняк.
Повёл навстречу вражескому строю
Свой пушечный непобедимый «Як».
Помимо звёзд, имел он звёзды-метки –
Награды за огонь предельно-меткий.

В два яруса на город немцы шли –
Над «Юнкерсами» «Мессеры» висели.
Их дробный гул послушаешь с земли –
Ну, чисто волки, завывать умели,
Чтоб, значит, нам на психику влиять.
А нам на это было наплевать.
Перехватить – важна минута в споре,
Чтоб налететь пираты не смогли,
Чтоб даже тень их не легла на взморье,
На пирс, где разгружались корабли,
Чтобы от бомб не пострадали здания –
Такое истребителям задание.
Наушники возьмите у радиста,
Который с лётчиками держит связь,
Услышите сквозь неба полог чистый,
Как бой клокочет, как переплетясь,
Звучат команды, выкрики, а глуше –
Треск пулемётов и удары пушек.
К исходу дня, когда был кончен бой;
Радист божился, что слыхал Антона.
Как он просил ведомого: «Прикрой,
Иду в атаку»… Больше с небосклона
Ни звука не было от Хижняка,
И все решили – сбит, наверняка.

Но мы от боя отошли на шаг.
Вернёмся, снова Хижняка разыщем.
Среди крылатых воинов Хижняк
Искал для мушки покрупнее пищу,
Чем два «ножа», которых он один
Вогнал в болото северных трясин.
Упрямо набирая высоту,
Увидел он вдруг «Юнкерса»-пирата.
Был абрис парохода на борту:
Он пароход пустил на дно когда-то.
- И первым, и последним будет он, -
В пике бросаясь, клятву дал Антон.

Сердито, видно, недовольный боем,
Фашистский флагман приказал: «Назад!»
Оставшиеся повернули с воем,
На тундру бомбы сбросив наугад.
И лишь стрелки по наседавшим яро
Вели огонь из перегретых спарок.

Антон в скрещённых волосках прицела
Акулий контур «Юнкерса» держал.
Прибавил газ – машина полетела,
Чтобы вонзить в него огня кинжал.
Пора! Гашетка гнётся от нажима,
И всё напрасно – ни огня, ни дыма.
Заряды вышли! – «Нет! - кричит Антон, -
Ты не уйдёшь, не улизнёшь от мести.
Пускай и я с тобой погибну вместе,
Но разрублю тебя своим винтом!»
И преисполнясь гневом, сектор газа
Рывком коротким сунул до отказа.
И ринулся за «Юнкерсом» вдогон.
На хвостовую метясь крестовину,
Чуть довернул, чуть накренил машину.
Удар! Ещё! И лопнул лонжерон.
И воздух завихрило неспроста –
Ломая контур чёрного креста.

Но и Антону тут не повезло.
Хоть мастерски, умело он таранил,
Мотор, как в лихорадке, затрясло.
Не выдержать нагрузку мотораме.
Хоть жаль машину, но спасеньем тут
Единственным явился парашют.
Хижняк прицеливался с высоты,
Где лучше, безопасней приземлиться –
Кругом болота, вереска кусты,
Там – валуны, трясина пузырится,
А вся поляна меньше пятачка…
И боль… и боль от резкого толчка.
И белый свет мгновенно помутился.
Вскочил Антон и снова, как мешок,
На ягельник олений повалился.
В чём дело – он ещё понять не мог.
А боль такая, аж сводила скулы.
Голень… навылет… вражеская пуля.
Кругом враги. Со смертью не до шуток.
Забинтовав всю ногу парашютом,
Хижняк решил через тайгу ползти,
По компасу наметив нить пути.
И он пополз, все силы напрягая.
Шумит тайга – своя, а не чужая.
Лицо распухло от укусов мошек.
Кровоточили руки. Утолял
Он голод кислой клюквой и морошкой.
Раз из «ТТ» в сохатого стрелял,
Но промахнулся, знать, от истощенья
Рука дрожала, притупилось зренье.
Он потерял часам и суткам счёт.
И день, и ночь по небу солнце ходит –
Лишь к каменной вершине припадёт,
Помедлит чуть, и – вновь на небосводе.
Антон не мог ответить – сколько дней
Он полз меж бурелома и камней.

II
Избушка в лесу

В Карелии немало есть избушек,
Стоящих одиноко, словно перст,
У голубых озёр или речушек,
И ни души на много вёрст окрест.
В домовьях тех, не щедрые на слово,
Живут охотники и рыболовы.
В таёжной чаще домик дяди Пекко
Суровой жизни полон был примет.
Хозяин слыл угрюмым человеком.
И хоть он был уже преклонных лет,
Но под сатином мытым и линялым
Мускулатуре места было мало.
С ним дочь жила по имени Августа.
Мать, умирая, завещала ей
Веретено и пяльцы, и искусство
Шарфы и свитеры вязать для рыбарей.
Да так вязать, чтоб жили в их узоре
И сосен шум и северные зори.
Но козий пух она давно не пряла.
В избушку их, как началась война,
Нестроевых команда немцев встала
И заняла все комнаты она.
Остался только пустовать чердак.
Там поселился с дочерью рыбак.

Немного немцев было в доме Пекко –
Ефрейтор Гюнтер, три солдата с ним.
Но как с врагом ужиться хоть с одним,
При этом оставаясь человеком?
Ефрейтор жизнь всю расписал по нотам.
Гонял он Пекко по любым работам.
И может быть и дня душа его бы
Не потерпела наглости врага,
Как ни прикинь, была ему до гроба
Житейская дорога не долга.
И не страшны ни рай, ни пекло, -
За дочь свою боялся старый Пекко.
Вот почему он глубже прятал ярость.
Чуть за горушкой заблестит заря,
Он поднимал своей лодчонки парус
И плыл в пучине ставить вентеря,
На падуне ловить форель, семгу,
Хоть знал – улов пойдёт на стол врагу.

Августа тоже дома не сидела.
Чтобы не видеть ей обрюзгших рож,
Она в лесу себе искала дело.
Брала корзину и щербатый нож,
Шла по грибы – на сушку, на засолку.
И часто, сев под кружевную ёлку,
Сестрицею Алёнушкой из сказки,
Над омутом горюнилась она.
Водою чистой меж наплывов ряски
Её печаль была отражена.
И девушка уже боялась верить,
Что счастье снова постучится в двери.
Но меркнет день. Пора идти домой.

Брела Августа. А придя, спешила
Разжечь очаг. Потом грибы крошила.
И неотвязно за её спиной
Стоял ефрейтор, и свиные глазки
У девушки выпрашивали ласки.

В полголоса на чёрном чердаке
Она отцу об этом сообщала
И видела, что нож в его руке
Вдруг обретал подобие кинжала.
Но скоро становился он, щербат,
Ножом, которым рыбу потрошат.
- Ты потерпи, голубка. Скоро, скоро…-
Шептал отец, а что имел в виду,
Не знала Гутя. Опускала штору.
Чердак весь погружался в темноту.
А за его, покрытым мхом, пределом
Шла северная ночь вся в белом.
И тишина струилася в лесу.
Лишь филин ухнет да присвистнет лихо.
Храпят солдаты в комнатах внизу.

Зато у них там не бывало тихо,
Когда над крышей домика пройдёт
Под облаками русский самолёт.
Тогда стуча по половицам чистым,
Полы Августа мыла каждый день,
Вбегали в аппаратную радисты,
Движок крутили, аж трещал ремень.
В бинокль следя за воздухом, солдатам
Ефрейтор диктовал координаты.
Вот, кажется, была их вся работа.
Отъелись, залоснились, как козлы.
Лишь спи да ешь и никакой заботы.
Всё больше аппетиты их росли –
Все три козла мечтали о капусте.
Да Гюнтер сам благоволил Августе.

Однажды утром вся команда спала,
Подрёмывал дневальный. За водой
Пошла Августа, отводя рукой
Назойливые ветви краснотала.
На отмели песчаной, у воды
Увидела вдруг странные следы.
Вот пальцев и ладони отпечаток.
Вот лунка от колена. Был тяжёл
Тот, чей тут след. В густой сосняк лохматый
Уполз потом. Уполз, а не вошёл!
Хоть в чащу трудно пробивался свет,
Но видно было, как змеился след.
Взгляд девушки по следу заскользил.
Нехоженый, сорочий тальник частый,
Кого в своей ты гуще затаил?
Дочь рыбака не зря была глазастой,
Где темень, будто бездны глубина,
Там Хижняка увидела она.
Неторопливо поднял на Августу
Он пистолета чёрного зрачок.
Сказала тихо девушка: «Допустим,
Звук выстрела не громче, чем щелчок,
Но если труп мой обнаружат здесь,
То вам, товарищ, головы не снесть».

Такая речь Антона удивила.
Но пистолетом девушке грозя,
Он процедил хрипотно, через силу:
- Кто ты? Какой тебе товарищ я?
- Да вы же лётчик, русский. Тс-с! Молчите!
Коль жизнью вы своею дорожите.
И девушка, волнуясь, торопясь,
Про немцев в доме жарко зашептала,
Необъяснимо одного боясь,
Что тот, кого случайно повстречала,
Ей не поверит, скажет, что подлог,
Нажмёт – и всё – на спусковой крючок.
Но нет, поверил, дуло опустил.
В глазах Августы слёзы засверкали.
- Чего ж ты плачешь? – он её спросил.
- От радости, что своей признали.
- Но что нам делать, если немцы близко?
- Я вас спасу, хоть это не без риска.
Доверьтесь мне. Вставайте и идите.
Ах, ранены! Так вот моё плечо.
И, ради бога, только не стоните.
Шагнём теперь. Отлично. Так. Ещё.
Я отведу в пещеру вас, в тайник.
О нём я знаю да отец-старик.

III
В пещере

Заметил Пекко – что-то стала дочь
Приветливее вроде к постояльцам:
То принесёт черники, то не прочь
Грибов нажарить на эрзаце-смальце.
Брусники замочила, чтоб водой
Им запивать, покончивши с едой.
Заметил и в хозяйстве недостаток –
Нет котелка и в ложке недочёт,
В медвежьей шкуре. Сам добыл когда-то.
Спросил, а дочь, как будто не поймёт.
Лгать девушка с рожденья не умела,
А тут слукавила, не покраснела.

Среди болота высится гора.
На склоне – сосны, ёлочки, рябинки.
В горе меж ними узкая нора.
К ней по болоту ниточка тропинки.
В норе ещё недавно было пусто,
Но для неё жильца нашла Августа.

Тому неделя, кажется, назад,
Поранил Пекко ногу на рыбалке.
Клал подорожник. Дело шло на лад.
Уже помалу он ходил без палки.
Августа лишь сегодня через силу
Ефрейтора, смущаясь, попросила:
- Не может ли герр Гюнтер одолжить
Моток бинта и йоду пузырёчек?
Нога отца, - никак ей не зажить.
Ужасна рана. Он не спит три ночи.
Мы благодарны будем вам до гроба, -
И улыбнулась, мол, глядите в оба!
- О! – у ефрейтора глаза по плошке, -
Конечно, фрау! – к шкафу по пути
Он так прошёл, что будто по оплошке
Скользнул рукой по девичьей груди.
Открылась цель. Уж он не даст осечку!
И подарил ей целую аптечку.
Бинтов, лекарства было в ней немало.
И вспомнив кое-что из ГСО ,
Августа кое-как забинтовала
Голень у пациента своего.
Запущенная рана загнила.
Одно то хорошо, что кость цела!

Теперь по дому выполнив дела,
Августа жизнью молодой рискуя,
В обход в пещеру потайную шла,
В корзину спрятав рыбу отварную.
Потом явилась с бритвою отца –
Снять волос подопечному с лица.
- Меня зовут на родине Антоном, -
Сказал Хижняк. Ему в ответ она:
- Меня Августой. Будемте знакомы.
Так стали им известны имена.
- Отец мой семиреченский казак.
- А мой – помор. Потомственный рыбак!
Вот так и познакомились они.
Им вместе было сорок лет, не боле.
Августа слушала его – о бое,
Он – как с отцом она проводит дни:
- Ефрейтор Гюнтер – истинный козлище.
Моей любви он беспрестанно ищет.
Тут парень насторожился: - А ты?
- Что ж, я не изгоню его молитвой.
Но если только он забудет стыд…
И выразительно взмахнула бритвой.
И лётчик усмехнулся: - Боева,
Коль это не порожние слова.

Августа каждою зарёй бывала,
На перевязку приходила. Но
Сквозная рана плохо заживала,
Хоть затянуться надо бы давно.
- Ну, что, Августа, видно, до зимы
С тобою рану не залечим мы?
- Антон, слыхала в детстве я от мамы –
У нас в лесу Карелии растут
Такие травы, что врачуют раны.
Хоть знаю я, что нет их близко тут
Но я найду растение такое.
Оно целебней самого алоэ!

Хижняк взял руку девушки и нежно
Пожал. В ответ лишь вспыхнуло лицо.
Сближение героев неизбежно.
Обычно это всё перед концом
Повествования. Но что поделать, если
Давно сердечко было не на месте.
Но как помор в тумане, не могла
Она ответить твёрдо – это берег!
Ни маяка, ни колокола. Мгла!
А разве можно ей карбас доверить?
«Я погожу. Заря прогонит тьму.
Увижу берег – поплыву к нему».

Смутясь, Августа выдернула руку
Да из пещеры выскочила вон.
Предался размышлению Антон.
Гноится рана. Есть ли в том порука,
Что девушка траву к зиме найдёт,
Что рана к первопутку заживёт?

IV
Язык цветов

А время твёрдо убеждало Пекко,
Что детство дочери давно прошло,
Как позади оставленная веха,
Как паруса поморского крыло,
Что скрылся между небом и водой.
- Не тою дочка стала, ох, не той.
С чего бы ей при нашей жизни странно
Себя вести так? – рассуждал старик, -
С постели утром подниматься рано,
И засветив на кухоньке ночник,
Топить очаг, солдатам блюда стряпать,
А после – в лес! И посуху, и в слякоть.
Наверно, моя доченька… того…
Но как подумать? Нет во всей округе
Живой души. Не видно никого.
Ну, где она, где повстречала друга?
А может быть ефрейтор? Чепуха!
В нём видит дочь не друга, а врага.
Вот были б по соседству партизаны,
Тогда понятно, и другая честь.
Богатырей немало в ихнем стане.
Тут ничего не скажешь, выбор есть.
Но мстители кочуют по тылам,
И долго их ещё не видеть нам.

Проснулась Гутя на заре. Лукошко
Повесила на руку. Из окна
Её увидел Гюнтер: - «По морошку?»
- О, вы догадливы, - ему она.
Пошла, запела. Голос точно флейта.
Пока не скрылась, вслед глядел ефрейтор.

Шла девушка изломанной тропинкой,
Что – к озеру. Знакома чаща ей
Здесь каждою берёзовой вершинкой.
Здесь старая, разлапистая ель.
А вот за ней осинка-белоножка,
Как бы зовёт передохнуть немножко.
Была б она, трясучая, живой,
Давнишнюю подружку б не узнала –
Всё время грустной видела такой,
А нынче Гутю радость обуяла.
Она с пригорка к озеру спустилась.
Катились волны к берегу. Вот тут,
Владеющие животворной силой
Растенья по преданию растут.
И цвет, и листья девушке знакомы –
При матери они бывали в доме.

Легко нашла Августа их среди
Высоких трав. В кусок тряпицы влажной,
Чтобы не увяли, лист положен каждый.
Взглянула – сердце замерло в груди:
«Он вылечится, «до свиданья» скажет,
А мне на душу серый камень ляжет».
Но девушка, волненье пересилив,
С груди лазурной озера сорвав,
Подол при этом намочив, две лилии
В корзину положила сверху трав,
С наивной мыслью про свою любовь
Сказать Антону языком цветов.

Спеша скорее встретиться с Антоном,
Не по тропе, а чащею, в обход,
Заваленною камнем, буреломом,
Где куропатка гнездится, идёт.
Где даже можно встретиться с чарусой ,
Она мелькнула головою русой.
И вот – пещера. Трижды постучала
О камень камнем. Услыхав пароль,
Антон в сей миг оружье прятал, знала,
Превозмогая жаркой язвы боль.
Протиснувшися через узкий ход,
Она сказала весело: - «Ну, вот,
Я принесла тебе лекарство. Кстати,
Им матушка залечивала след
Когтей медведя на спине у бати.
Тому уже прошло немало лет.
А это… лично от моей фамилии. –
И подала ему две белых лилии.

Цветам Антон был рад, как телеграмме,
Как долгожданному письму был рад.
Взглянул на девушку он как-то странно:
- Скажи, Августа, где нашла ты клад?
Где эти вот красавицы растут?
Что – речка или озеро есть тут?
- Ходила я на озеро зарёю
Его карелы называют – Вад.
Ответь, Антон, скажи мне, что с тобою?
Моим цветам ты рад или не рад?
Боюсь, ты так тревожно возбуждён:
О чём тебе сказал цветок, Антон?
- Ты погоди. Ответь-ка мне сначала,
Как велико то озеро, где ты
Сорвала эти чудные цветы.
- Я никогда его не измеряла.
- А всё же, ну, как говорят, - на глаз.
- Да в десять вёрст уложится как раз.
- Благодарю тебя, моя Августа!
Судьбу свою тебе я отдаю.
Клади траву, клади на рану густо,
На рану распроклятую мою.
Хоть с ворожбой клади её, хоть так,
Я должен быть скорее на ногах!

Как тонкая лягушечья рубашка,
С листа кожурка тонкая снята,
Приложенная плотно к язве тяжкой,
Прижата лентой чистого бинта.
- Теперь, до завтра. В этот час, не ране,
Приду сменить лекарство я на ране…

Не удалась ей милая затея.
Хотела сердце выплеснуть цветком,
Но подвела озёрная лилея,
Поведала о чём-то о другом.
Так пусть она, изменница, завянет!
Скорее за морошкой на торфяник!

V
Возмездие

Стоял сентябрь. Два месяца всего лишь
Травою ногу врачевал Антон.
И вот теперь, не ощущая боли,
Уже обшагивал пещеру он.
И днями, стоя, наблюдал у входа,
Как увядает медленно природа.
А ночи стали, словно тушь, черны.
Земли и неба полное слиянье.
Созвездья лишь отчётливо видны
Да явственнее стало полыханье
Бомбёжек дальних. Где-то за тайгой
Светились зарева по тьме густой.

Пришла Августа рано, как обычно.
Переложила рыбу в котелок.
О немцах, об отце чуть слышно
Журчал в скалистом гроте голосок.
Антон поведал и свою мечту:
- Поможешь? Нет? Тогда я сам пойду!
- Я помогать тебе во всём готова! –
В глазах рыбачки сини чистота
И в полуголос сказанное слово,
И линии решительные рта,
Всё говорило, что вопрос решён.

Поближе к девушке подсел Антон:
- Ну слушай, Гутя…
Краток разговор.
И двадцати минут не пролетело.
У девушки то разгорался взор,
То потухал. Лицо её бледнело,
То становилось алым, как кармин.
Хоть страшно ей, она, конечно, с ним!
- Им учиним мушиный водопой мы!
Внезапность – вот на что надеюсь я.
Два-три патрона есть ещё в обойме.
Итак, не трусить, девочка моя!
Ты план избушки точно начерти,
Чтоб в темноте мне комнаты найти.
- Вот план, тебе, Антоша… Я пойду.
Мне отлучаться надолго без спроса,
Ты знаешь, значит, привести беду.
Как ни вернусь – у Гюнтера вопросы:
- «Где ты была, что делала?..» У нас
Введён ведь тоже комендантский час.

Пришла домой. Ещё солдаты спали.
Отец чинил развешанную сеть.
Сквозь дым, из нитей сотканный, едва ли
Приход Августы мог он проглядеть.
Да и таиться Гутя не хотела.
Прошла на кухню, принялась за дело.
А там проснулись квартиранты их.
Гимнастика пошла и умыванье.
Затем обжорный стол на четверых –
И чавканье, и пищи смакованье,
И Гутя в роли кельнерши при нём.
Всё было так, как было день за днём.
Поглядывала хмуро на солдат.
Антон – один, а этих всё же много.
Какой-нибудь поднимет автомат,
Антон ещё не одолев порога,
Ниц упадёт, ужаленный свинцом,
Ни слова не сказав перед концом.
Ушёл рыбачить Пекко. А Августа
На чердаке до полудня одна.
Звал Гюнтер: «Битте, может, ви больна?»
Ломая пальцы тонкие до хруста,
Она улыбку делала: - О, нет,
Сейчас солдатам я сварю обед.
И снова их глазами избегала.
Казалось ей, что глянет и – прочтут
Всё то, что им судьба предназначала.
Обступят, тайну требовать начнут.
Ведь чуять крысам задолго дано,
Что их судёнышко пойдёт на дно.

Но на десерт отведавши морошки,
Солдаты сели у избы. Один
Пиликал что-то на губной гармошке.
Вернулся Пекко. Бросил сеть на тын.
И съев остатки ужина, рукой
Позвал Августу. Время – на покой.

Антон в рубашке домотканой деда,
Из грота выйдя, сразу канул в темь.
И часовой, и в этом часть победы,
Заколот был, так и не зная кем.
Вперёд, не медля ни одной секунды,
В светёлку ту, где почивает Гюнтер!
Но так случилось, что Хижняк попал
Не к Гюнтеру, а в комнату к солдатам.
Коль растерялся б, значит, сплоховал.
«ТТ» - пустяк в сравненьи с автоматом.
Но не успели и вскочить с перин,
Расправился с обоими один.
Хоть глухи выстрелы из пистолета,
У Гюнтера был обострённый слух.
Смекнул: - «Никто, как партизаны это!»
И без мундира, без сапог и брюк
Через окошко выпрыгнул тайком
И притаился тут же, под окном.
И только дверь запела, наугад
В тьму комнаты ударил парабеллум.
Лишь на один вершок ошибся гад.
Но и Антон был воином умелым –
Под подоконник кинулся на пол,
И новый выстрел высоко прошёл.
Ефрейтор ждал. Окно не отвечало.
«А нет ли тут подвоха?» Оробел.
В кусты ольхи попятился сначала.
Минуту там, другую посидел.
Вдруг в темноте увидел человека.
Вернее, белую рубашку Пекко.
И Гюнтер быстро вскинул парабеллум,
Но… опустил. Что ж голова не пень!
Ведь сам он тоже был в рубахе белой.
Хоть и темно, - отличная мишень!
И так, видать, замечен, и кругом -
Ждут партизаны, чтоб схватить живьём.
И впрямь, лишь он в кустах зашевелился,
Как старый и линяющий глухарь,
Вдруг кто-то по-медвежьи навалился,
Прижал к земле. Мигнул на миг фонарь.
Был Гюнтер связан быстро и искусно.
Тогда он только разглядел Августу.
Антон его на рацию привёл.
Ефрейтор сразу понял, что хотел он.
А пистолета одноглазый ствол
Способствовал, чтоб всё в руках кипело.
И только ламп блеснул катодный луч,
Антон немедля принялся за ключ.
Широкие дороги голубые.
Быстрее света – точки и тире.
Шифрованные позывные,
Не отдохнув ни на крутой горе,
Ни в чаще леса, как был дан разгон,
Так и ворвались роем в телефон.
И наш радист, который принял это,
Себя спросил: - «А может, я во сне?
Антон Хижняк уж не с того ли света
На аварийной говорит волне?»
И хоть стояла полночь глубока,
Он сразу потревожил комполка.

Пока Антон работал на ключе,
У притолоки стоял безмолвно Пекко.
Он понял всё – откуда, кто, зачем.
И лишь на дочь, - она белее снега, -
Смотрел он с укоризной – почему
Не рассказала раньше всё ему?

Лишь отстучав свою радиограмму,
Как дела долгожданного венец,
Антон помору высказался прямо:
- Вам оставаться здесь нельзя, отец.
- Да, да, - кивнул он головой, - ни дня.
Мы в Кандалакшу. Там у нас родня.
Шли вчетвером. Ефрейтор – впереди.
За ним – помор с немецким автоматом.
Потом – Антон и Гутя. Вместе, рядом,
Чтоб быть ему опорою в пути.
Не отдыхая, путники спешили
К Вад-озеру на царство белых лилий.
Уже роса повысохла на травах,
Когда открылась синь озёрных вод.
У берега, поскрипывая трапом,
Покачивался гидросамолёт.

Я сесть моим героям помогу,
Расставшись с ними здесь на берегу.

                1943 – 1961 г.г.
 
        ХОРОШО КВАСКУ БЫ…

Между гор и топей есть аэродром.
Нынче было весело, радостно на нём.
Подрулил к стоянке, выключив мотор,
Лётчик истребитель, гвардии майор.

А за ним с-под неба, соблюдая счёт,
Сели истребители – боевой народ.

Как сошлись бедовые,
стало шумно в гуще их,
Говорят ведомые,
говорят ведущие:

- В тундре, на болотах, кочи да кусты,
А в кустах обломки, а на них – кресты.

Крепко «гансам» нынече
дали прикурить.
У гвардейцев иначе
и не может быть…

Пересохли губы
с полымя борьбы.
Хорошо кваску бы
после молотьбы.

         ВАРЕЖКИ

Дед на крейсере плавал матросом.
Есть у деда заветный сундук.
Ни конца ему нет, ни износа,
Он всю землю объехал вокруг.
Обо всём мы наслышаны были.
Но в матросском его сундуке –
Знали – варежки свято хранились
В особливом таком узелке.
Были старые, простенькой вязки.
И открылся нам как-то старик,
Что, пожалуй, чудеснее сказки
У него есть сказанье про них.
- Расскажи, - обступили мы деда.
- Ладно. Всё расскажу я подряд.
Получилась история эта
Через месяц, как Зимний был взят.

Студена была зимушка больно
В том семнадцатом, значит, году.
На ступеньках у самого Смольного
Я в ту пору стоял на посту.
Ночь от крупки колючей белеса.
Ходит ветер по городу злой –
То грохочет листами железа,
То безлистою хлещет лозой.
Бьются об ноги полы шинели.
Чтоб согреться – хожу я, хожу.
Ну, а руки мои задубели.
Как, не знаю, винтовку держу.

Вдруг два солнца ударили вроде.
Легковик подкатил под крыльцо.
Человек из машины выходит –
Кепка летняя и пальтецо.
Я по форме к нему, честь по чести:
-Разрешите на пропуск взглянуть!
Только губы мои, как из жести,
Что сказал – непонятно ничуть.
Да ведь понял он! Без промедленья
Документ предъявляет. Чтоб взять
Да прочесть его – надо мгновенье.
Я же пальцев не в силах разжать.
Уж не помню промешкался сколько.
Не могу я себя превозмочь.
И сказал человек мне: - Позвольте,
Может, я вам сумею помочь?
И хоть руки его без перчаток,
Документ расправляет он сам
И, чтоб видел я подпись с печатью,
Мне бумагу подносит к глазам.

Я в казарму вернулся со смены.
Командир прикоснулся к плечу:
- Как согреешься, так непременно
Самолично явись к Ильичу!
Приказал и добавил к тому же:
- Как же ты не узнал Ильича?
Продержал его столько на стуже, -
И в укор головой покачал.

Как сейчас помню – стало мне жарко.
Под коленками дрожь – а иду.
Да себя-то мне не было жалко –
Вспомнил Ленина там, на ветру.
Захожу я. И что вы хотите?
Взгляд лучится его издали.
- Проходите, - сказал, - проходите.
Как с руками у вас? Отошли?
И отлично. А вам на рассвете,
Слышал, снова на пост? Ну так вот…
И с улыбкой мне варежки эти
Через письменный стол подаёт:
- Надевайте, на счастье носите.
Для бойца в самый раз хороши.
И сказал Ильичу я спасибо,
Как родному отцу, от души.

Да, сейчас на них швы, да заплатки.
И, глядите, шерстинки торчат.
Так ведь дрался я крепко, ребятки,
В тёплых варежках Ильича!

        ЭКИПАЖ

Механик в чине старшины
И старшина пилот,
Присяге воинской верны,
Водили самолёт.
Летали на передний край.
Держали с фронтом связь.
«Гляди, шасси не подломай,
На пятачок садясь!»
Сдадут пакет, возьмут другой,
Туман,
А ты – лети
Над гиблой тундрой,
Над тайгой,
Где пешим нет пути.
Случалось, что фашистский ас
Их донимал огнём,
И выглядел биплан не раз
Дырявым решетом.
Наложат латки.
«Ни черта,
На нём да не летать!?»
И вновь команда: «От винта!»
И в воздухе опять.

* * *
Встречал не одну он на свете,
Но карточку только одной
В потрёпанном лётном планшете
Возил на заданья с собой.

И с нежной заботой какой-то
Хранил фотографию ту
За жёлтым листом целлулойда,
Чтоб всюду была на виду.

Он, может, и думал о смерти,
Но больше о девушке той,
Чьи письма в душистом конверте
Шли почтой к нему полевой.

Однажды, покуда механик
Готовил ему самолёт,
Прочёл он в коротком посланье,
Что девушка больше не ждёт.

Письмо разорвал он и бросил
В воздушный поток от винта.
Волнуясь, достал папиросу,
Кому-то сказав: «Ни черта!»

В коробке истратил все спички,
Пока прикурить удалось.
А карточку всё же увёз.
Должно полагать – по привычке.

***
Чтоб для тебя соперницу найти,
Я обошёл всех женщин Эрмитажа,
Но всех ты их сумела превзойти,
Находка одного, ты для иных – пропажа,

Которой не вернуть, хоть целый век грусти.
Поставлю к сердцу стражника, и стража
Не доглядит, ты вынешь из груди,
Зла совершить не помышляя даже.

Открещиваясь, я изъян искал
В твоих речах, в движениях, в улыбке.
Все мелочи и все твои ошибки
Я, тая от восторга, отмечал.

Но созданную музыку для скрипки
Ещё никто на бубнах не играл.


                КРЯКУТНОЙ
 
«1731 года в Рязани при воеводе подьячий1 Крякутной фурвий2 сделал, как мяч большой, надул дымом поганым и вонючим, для него сделал петлю, сел в неё, и нечистая сила подняла его выше берёзы и после ударила о колокольню, но он уцепился за верёвку, чем звонят, и остался таки жив».

                Из записок Сулакидзева.
             
В воеводском приказе4 сидит Крякутной,
Но пером не скрипит, не сутулится.
На могучую руку припал головой
И глядит на посадскую5 улицу.
А в глазах не Рязань, не мирские дела –
Нынче дума далёко его увела:
За леса да за реченьки дальние,
Где скрываются люди опальные.
             
Он от местных бояр не однажды слыхал,
Говорили и люди бывалые:
Есть, мол, горы большие, зовут их – Урал,
От печей там сияния алые.
В печках плавят руду, а железо куют.
«Кабы вольную6 мне – часу не жил бы тут,
Мастерам-кузнецам не завидывал,
На заводы подался б Демидова».
             
И не раз Крякутной воеводу просил,
В добрый час по душам разговаривал:
«Я бы тоже кувалдой в пять пуд молотил
И железо б отменное варивал!»
Был, однако, ответ воеводы один:
«Ты ж, подьячий, приказу всему господин».
Зря он душу свою выворачивал.
Воевода не понял подьячего.
             
Видно, дума заветная, навек отстань!
Смерду7 не на что больше надеяться…
«А по что на луга побежала Рязань?
А и что за околицей деется?»
…Не словить жеребца, не накинуть узды.
И бранит его конюх: «Туды-растуды!»
И пшеницей манит белоярою
Он любимца боярского карего.
             
Ходит конюх-горюха, смеётся народ.
Бьётся карий и задом, и передом.
А боярин насупясь глядит из ворот –
Та забава ему хуже вереда8:
«Ты всю челядь9 мою осрамил, стремянной10».
Вдруг локтями толпу растолкал Крякутной.
Услыхали тут люди подьячего:
«Дай-ка я зануздаю горячего!»
             
Подошёл он к коню азиатских кровей,
Хвать за гриву, да на шею статную!
Конь тряхнул головой, ан уж оброть11 на ней.
Не порваться ремню сыромятному.
Бьёт копытами конь, все бегут от коня,
Да рука у подьячего крепче ремня.
Уходил скакуна окаянного.
Передал его в руки стремянного.
             
Ох, обрыдло12 перо и жужжание мух,
И чернильная плошка подьячему.
Челобитные13 ждут, он же думает вслух:
«Человеком родился я для чего?»
Зачеркнули оконце гусей косяки.
«Донесли бы меня до Урала-реки,
Возвратил бы вам пёрышки птичие,
Снова принял своё бы обличие».
             
А от курных от изб поднимается дым
И по небу рязанскому стелется.
А подьячий из кельи14 любуется им:
«Вот бы дымом на время мне сделаться!..
Ой-ли? Может способнее дух-то печной,
Ухитрясь, заарканить пеньковой уздой,
Как словил я коня норовистого,
И подняться на небо лучистое?
             
А какою же обротью, мне невдомёк?
В решете-то вода не удержится.
А и что, если сшить в десять сажен15 мешок
И к нему на верёвке подвешаться?»
Как осинка без ветра, от мысли шальной
Задрожал и обрадовался Крякутной:
«Будь что будет, а в небо высокое
Поднимусь, полечу легче сокола!..»
             
«С нами крестная сила!» - дивился народ.
Все кричали – большие и малые.
Повалил на луга из домов, из ворот
Поглядеть, как потешатся дьяволы.
Тут хоть бойся, не бойся бога, а зырь16,
Как поднял человека холщовый пузырь
И поплыл над берёзой, как облако,
Доводя юродивых до обморока.
             
И за чудом народ, кто бежал, а кто полз.
Опустели светёлки17 и горницы18.
А подьячего ветер над городом нёс
Прямиком на высокую звонницу19.
Испугался народ, на карачки присел.
Гулко колокол самый большой загудел.
Плохо б дело подьячего было,
Да схватил он верёвку от била.
             
Опустился и на ноги встал Крякутной
И не может никак успокоиться.
А народ окружил его пёстрой толпой,
Чертыхается, охает, молится.
«Это чёрт надоумил споймать его дым!..»
Вдруг раздался народ, что стоял перед ним –
По загривками ризы20 топорщатся,
Появилось церковное сборище.
             
А за ними мирская, господская власть –
Государыни псы толстобрюхие.
«Лучше б замертво мне с колокольни упасть,
Чем на дыбе21 скончаюсь от муки я…»
Подошли к мужику государства столпы22.
Зашептались, тряся бородами, попы.
Поднялась тут рука настоятеля23,
В кулаке засверкало распятие:
             
«Богомерзкое тело и душу твою,
Фурвий твой и поганое вервие24,
Я господнею волей огню предаю,
А тебя… отлучаю от церкви я!»
Чернорясники25 хором пропели: «Аминь26!».
И остался подьячий один на один.
Только рядом верёвки от фурвия,
Да холстины, пропахшие куревом.

А заутра была на ногах вся Рязань,
Перезвона полна колокольного.
Да подьячего скрыли густые леса –
Уходил он тропою окольною.
Он хлебал в деревнях несолёные шти27.
А в ту пору прошли проливные дожди, -
И как царские псы не старалися,
Крякутного следы затерялися.
             
Где он жил, чем дышал – неизвестно о том.
Продавал пироги ли с зайчатиной
Или в кузне звенел у горна молотком,
На медведя ходил ли с рогатиной,
Или снова писал, приказная строка,
Первый, видевший город Рязань свысока.
Только славного русского имени
Не поставили в летопись Пимены.

                Разъяснения к поэме «Крякутной»
             
(1) Подьячий – низший административный чин в Москве в XVI - начале XVIII века. Подьячие выполняли основную делопроизводственную работу в центральных и местных государственных учреждениях. Составляли особую группу служилого неподатного населения. Делились на старших, средней статьи и младших.

(2) Фурвий – в поэме обозначает тип летательного устройства в виде большого шара.

(3) Сулакидзев Александр Иванович (1771-1832 г.г.), - литератор, антиквар, собиратель древностей.

(4) Воеводский приказ – Воевода возглавлял приказную избу, в которой решались дела по управлению вверенным ему городом или уездом. Делопроизводство в приказной избе вёл дьяк. Контроль над деятельностью воеводы осуществлял приказ, в ведении которого находилась данная территория. В приказе готовился наказ воеводе, в котором определялся круг его полномочий.

(5) Посадская улица – посад (подол) - первоначально населённая территория за пределами кремля; та часть, которой город прирастал (строился), где находилось торжище и ремесленные слободы. В посадах улицы носили названия по именам церквей, построенных на них; или по занятиям тех, кто на них жил (ремесленная, гончарная и т.д.); иногда по собственным именам или прозвищам.

(6) Вольная – документ об освобождении крестьянина от крепостной зависимости; отпускная.

(7) Смерд – свободный общинник-земледелец с участком земли, воин и пахарь в одном лице. Мог иметь семью, детей. Низший социальный слой. Слово смерд – это презрительное (в устах помещика, представителя власти) обозначение крепостного крестьянина, простолюдина, незнатного человека.

(8) Веред – вред, зло.

(9) Челядь - название зависимого населения в Киевской Руси. В VI - IX веках челядь - рабы-пленники. В IX - X веках они стали объектом купли-продажи. С XI века термин «челядь» относился к части зависимого населения, занятого в феодальном хозяйстве. В середине XI века его сменил термин «холопы». В XVIII - XIX веках слово «челядь» обозначало дворовых людей помещика.

(10) Стремянной (стременной) - слуга, конюх, ухаживающий за верховой лошадью, а также слуга, сопровождающий барина во время охоты.

(11) ;броть - недоуздок, род узды без удил с одним поводом при содержании коня на привязи.

(12) Обрыдло - страшно надоело, опротивело, осточертело.

(13) Челобитный человек - тот, кто подаёт челобитную; проситель; истец. Челобитная - прошение, заявление, жалоба в Русском государстве.

(14) Келья - жилище монаха, обычно отдельная комната в монастыре. В переносном значении: маленькое, скромное помещение.

(15) Са;жень или саже;нь - старорусская единица измерения длины. Первоначально слово «сажень» означало расстояние от конца пальцев одной руки до конца пальцев другой. Слово «сажень» происходит от глагола «сягать» (доставать до чего-либо, хватать, достигать).

(16) Зырь (зырить) - жаргонное слово: то же, что смотри (смотреть).

(17) Светёлка - устаревшее слово: небольшая светлая комната в верхней части дома.

(18) Горница - устаревшее слово: парадная комната в верхнем этаже древнерусского жилого дома или чистая половина крестьянской избы. Название происходит от «горний» – высокий, небесный.

(19) Звонница - сооружение для подвешивания колоколов, обычно при христианском храме. В отличие от колокольни, которая представляет собой сооружение башенного типа, звонница может иметь в плане вытянутый прямоугольник, являться стенообразным сооружением или вовсе быть надстройкой на стене храма.

(20) Риза – верхняя одежда, облаченье священника при богослужении. Риза надевается на рясу, подризник, эпитрахиль (длинный нагрудник). Без ризы и эпитрахили священник служить не может.

(21) Дыба – орудие пытки посредством растягивания тела жертвы с одновременным разрыванием суставов. Служители церкви обвинили рязанского подьячего Крякутного в том, что, поднявшись в небо на своём «поганом» шаре фурвии, он вторгся в запретные пределы небожителей (Бога и святых). Простому смертному находиться среди святых было нельзя, это был тяжкий грех. По мнению церковников, вольнодумцу Крякутному помогала «нечистая сила». В наказание они отлучили подьячего от церкви. Его ждала неминуемая принародная кара: мучительная смерть на дыбе, сожжение на костре или закапывание в землю живым.

(22) Столп – устаревшее, ироничное слово о выдающемся деятеле: столпы общества, столпы государства.

(23) Настоятель – в Православной церкви - старший церковнослужитель прихода или монастыря.

(24) Вервие - верёвка, шнур. В православии вервие - это длинная верёвка (около 40 метров), символизирующая собой путы, которыми был связан Христос, ведомый на суд.

(25) Чернорясник - тот, кто носит рясу чёрного цвета; монах.

(26) Аминь - церковное слово: истинно, воистину, подлинно, верно и крепко, произносится в завершении молитвы, проповеди, текста Священного Писания.

(27) Шти - щи, русская капустная похлёбка.


             НА РОДИНЕ

Тихо всё. Ни огонька, ни звука.
Словно искры, светится стерня.
Ночь опять какой-то сладкой мукой
И томит и радует меня.

Тонко пахнет зрелыми хлебами.
Степь от края до луны бела.
Убедительными голосами
Мне велят уснуть перепела.

Только не забыться до рассвета.
Я уйду на речку, в тростники.
В памяти – опять шальное лето,
Шум берёз и синева Оки.

  ШУТКА, СЛЫШАННАЯ МНОЙ НА РЕКЕ УРАЛ.

Казака спросили, деда:
- Знаешь Пушкина-поэта?
Дед губами пожевал:
- Это тот простецкий барин,
С кем в Урале рыбу багрил?
Как же, я его знавал!
- Но ведь двести лет умчали,
Как был Пушкин на Урале.
Память, дед, твоя грешит.
Дед не думал и минуты:
- Неужели двести? Фу ты,
Время быстро как бежит!

          БЕРКУТ

Я видел беркута. Дремал он на колу.
Он был свободен, мог поспорить с ветром.
Никто вреда не причинил крылу
И лапу не замкнул его браслетом.

Но не помчится он за тучей следом,
Как пущенная с тетивы стрела:
Ему вкус дружбы с человеком ведом,
И он от друга – ни на взмах крыла!

Скользит по глазу палевое веко.
Но стоит лишь увидеть человека,
С которым дружбу честную скрепил,

Он о насест кривые когти точит
И пересесть ему на руку хочет,
И в степь зовёт широким взмахом крыл.

         ДОМ

Обшитый тёсом деревянный дом.
Давай-ка мы с тобою тихомолком
По лестнице поднимемся в светёлку,
Где лёгкий сумрак не проходит днём.

Смотри и удивляйся – вот верстак,
Вот чертежи, образчик звездоплана.
К чудесной нови оставался шаг.
Да жаль, учёный удалился рано.

Обычный дом, но солнца луч над ним,
Сдаётся мне, сияет, словно нимб.
Смеёшься ты, а это не химера.

Едва переступили мы порог,
Как обомлели, ощутив исток –
Здесь родилась космическая эра!

            ***
В любом краю, где б я ни был,
Морей ли, рек течёт вода,
Средь отразившихся светил
Я нахожу её всегда.

И мучаюсь загадкой я:
- Когда звезду объемлет мрак,
То наша грешная земля
Отражена ль в её волнах?

Твой образ на сердце моём
Лежит уже не первый год,
Как будто на море земном
Звезда, упавшая с высот…

Да, я люблю тебя давно.
И ты по чести мне ответь –
Хоть малой искрою дано
Мне на сердце твоём гореть?

         НА ЦЕЛИНЕ

Стучит моторчик на бригадном стане.
Ребята жмутся, глядя на экран.
Теплынь, а на заштопанном экране
Бушует Ледовитый океан.

Киномеханик мерно ленту гонит,
И перед пахарями целины
Идёт одна из тысяч кинохроник
О буднях севера моей страны.

Я слышу голос: «Вот ведь жизнь какая!
Нам это может сниться лишь порой…»
Завидуют, никак не признавая
Геройства истинного за собой.

      ПОЧТА ОСЕНИ

Лето кончилось, похоже,
И теперь того и жди,
Что осенний день погожий
Повернётся на дожди.

Листья выжелтила осень,
И уже я видел сам –
Почтальоном ветер носит
Их по разным адресам…

       МОЯ СТОРОНА

Лишь задумаюсь, как наяву
Вижу милой Оки синеву,
Слышу девичью песнь за рекой.
Тяжело мне в разлуке с Окой.
Сторона ты моя, сторона!
Есть не зря поговорка одна –
Сколько парусу в море ни быть,
Путь один ему – к берегу плыть.

          ***
- Что, соседушка, печальна?
Расскажи, коль не секрет.
- Скоро будет эту тайну
Вся деревня знать, сосед.
К дочке сватаются двое.
И скажу я от души –
И красавцы, и герои –
Оба парня хороши.
-Ну, а ей-то кто из этих?
С кем всех больше ходит в клуб?
- Да беда моя, что третий,
Незавидный, дочке люб.

    НА ПРОВОДАХ ЗИМЫ

Много снега – много хлеба.
Глянь, на празднике сама
Под морозным ясным небом
Пляшет новая зима.
Не она ли в сарафане
И кокошнике цветном
Предлагает, приосанясь,
Вкусный бублик с калачом?
Не она ли предлагает
Эти ситцы и шелка,
Что, как искры, полыхают,
Свет бросая на снега?
Словно радуги сверканье –
Снег и зимние лучи.
Их цвета для этих тканей
Взяли добрые ткачи.
А гармонь – меха в узорах –
Ни минуты не молчит.
Под сапожками танцоров
Голубой снежок скрипит.
Хоровод, как будто перстень –
Без начала и конца.
И звенит за песней песня
Чистым звоном бубенца.

        ЧАГАНАК

В тополях серебряных белея,
Высится гранитный Чаганак.
Каждый раз, когда иду аллеей,
Перед ним я замедляю шаг.

Брови на глаза его нависли.
Как живой, он смотрит за Илек,
Знаю я, каких исполнен мыслей
Беспокойный этот человек.

Силу Родина в него вдохнула
Материнской ласкою в Кремле.
О простом казахе из аула
Прокатилась слава по земле.

Говорят: «Лиха беда начало!»
Чаганак дорогу проторил.
И теперь везде такое стало,
Чем в начале славился Уил.

И взглянув на метла золотые,
Отвечают просоводы так:
- Нас поля выращивать такие
Научил колхозник Чаганак.

    ВСТРЕЧА С РОДНЫМ КРАЕМ

Какое небо голубое!
Как даль прозрачна и светла…
И над бревенчатой избою
Склонилась тихая ветла.
Нет, ты коня не горячи –
Дай насладиться мне душою,
Как греют родины лучи,
Как веет кашкой полевою!
Так хочется с телеги слезть
И подойти к родной берёзке!
Я снова здесь, я снова здесь,
На деревенском перекрёстке,
Где много, много лет назад
На эту ветлу и избушку
В последний раз я бросил взгляд,
Садясь в солдатскую теплушку.

      ПЕРЕЯСЛАВСКАЯ РАДА

Литавры звенят, и гремит барабан
По Переяславскому граду, -
Скликает сынов Украины Богдан,
Зовёт на державную Раду.
Шумит над его головою бунчук.
Сошлись запорожцы, и стали вокруг
Одетого снегом майдана,
И слушают слово Богдана:
«Казаки! Одна у нас вера с Москвой,
И власть мы едину имели.
Враги разлучили нас с русской землёй,
Но нас покорить не сумели!
Хоть в битвах жестоких наш клан поредел,
От горя ковыль на степи поседел,
Хоть Днепр замутился могучий
Слезой полонянок горючей.
Казаки! Решения вашего жду.
В нас силы ещё не ослабли,
Но шляхта опять нам пророчит беду,
Грозят нам татарские сабли.
Пред вами своей головою клянусь, –
Когда запорожское войско и Русь
Державою станут одною, –
Врагам не сломить нас войною!
Решайте ж! За честь нашей отчей земли
Москву мы вступиться просили.
И русские люди на помощь пришли,
Чтоб нам быть навечно с Россией!..»
Литавры звенят, и гремит барабан,
И будто бы ветер пошёл по рядам:
- Навеки с Россией! Навеки, Богдан!
Да будет державой единой
Великая Русь с Украиной!
Снял радостно шапку Богдан с головы
И, полон сердечной любови,
Обнял троекратно посланцев Москвы,
Родных своих братьев по крови…
Три века в былое минуло с тех пор,
И ныне в кругу всех республик-сестёр
Цветёт Украина родная,
Богдану хвалу воздавая.

     ВЕТЕР И ВИШНЯ

Глинобитный дувал,
Над дувалом – вишня.
Ветер вишню обнимал
И шептал чуть слышно:

«Ты навек моею будь…»
Вишня откачнётся,
И – опять к нему на грудь,
А сама – смеётся:

«Быть твоею погожу,
На свободе похожу…»
Люди услыхали
И ветру сказали:

«Чем вишню обнимать,
Лучше тучу нам пригнать,
Как полную чашу,
На пшеницу нашу…»

Вишня глянула: «Ага!
Этого не можешь?..»
Ветру слава дорога,
Честь ещё дороже.

Замер, будто улетел,
А через минуту
Гром над нивой загремел,
Раскатившись круто.

Дождь ударил и прошёл,
Все сказали: «Хорошо».
Белый цвет запенился,
Ветер подбоченился.

 «Я еще не то могу!..»
И на небо синее
Кинул радугу-дугу,
Как перо павлинье.

        СВАТАНЬЕ

- Разнеслась молва по свету
О твоей Алёне.
Говорят, что краше нету
Девушки в районе…

- Как хвалить мне дочь родную?
Как и все девчата.
Заходите, потолкуем,
Дорогие сваты.

Ну-ка, браги поднесите!
Что тут радость прятать?
За кого же вы хотите
Девушку сосватать?

Мы в колхозе-то в почёте
И живём – с разбором!
И себе желаем зятя,
Козырять которым!

Чтобы знатный был, хвалёный…
Пусть не в целом свете,
А хотя б в своём районе,
Или в сельсовете!..

- Что ж, к твоим запросам,
Паренёк подходит.
Он сейчас у нас колхозом
В целом руководит.

Что до знатности – отменный!
Три награды рядом –
Получил одну за Вену,
Две – под Сталинградом.

Для известности и область
Будет тесновата –
Знает мир святую доблесть
Русского солдата!..

      ГЕОЛОГИ

За рекою безымянной
У подножья гор
Тихо зыблет ветер пряный
Полевой шатёр.

Ни души во всей округе,
И в шатре пустом
Два геолога-подруги
Не бывают днём.

Заиграет лишь лучами
Утро на горах,
Уж рюкзаки – за плечами,
Молотки в руках.

И – туда, по скалам, кверху,
Где туман, как дым,
Где гнездится только беркут –
Птица-нелюдим!

От зари до зорьки новой
Не смолкает стук
Любопытных поисковых
Молотков подруг.

День погаснет, и подружки
Чаю вскипятят.
И задремлют. Стынут кружки,
Искры в ночь летят.

По горам туман клубится,
Как заводов дым,
И подругам вдруг приснится
Сон один двоим,

Что у речки там, где шорох
Камыша, воды,
Металлургов вырос город
Над пластом руды.

     НАШ ЕГОРЫЧ

Егорыч – полевод наш –
Нам часто говорил:
«Земля наша безводна.
Я сам колодцы рыл,

Да не достигнул цели, -
Воды утерян след…»
(А знали все в артели,
Что он упрямый дед).

Однажды к нам весною
Приехал инженер
С машиной буровою
Для разработки недр.

«Здесь, под землёй колхозной,
Лежит уже века
Слой почвы водоносный
Широкий, как река!..»

 «Сильна твоя наука! –
Ему ответил дед, -
Да главная-то шутка –
Воды и в недрах нет!

Я сам копал колодцы,
Да прока не видать.
Не воду, мне сдаётся,
Хотите вы достать…»

Конечно, с дедом много
Не стали говорить.
Поставили треногу
И начали бурить.

Весна идёт на убыль,
Накатывает зной.
Всё глубже, глубже трубы
Спускаются в забой.

А дед своё толкует:
«Воды вам не видать!
В чем наперёд могу я
Свою подписку дать.

Я золота бы слиток
Отдал за родничок,
Чтоб напоить досыта
Посев колхозный мог!»

Но стал Егорыч тише,
Когда наверх пошла
Всё жиже, жиже, жиже
Порода из ствола.

Ему б признать оплошность,
Но нет, старик упрям!
Не твёрдо, осторожно
Он как-то молвил нам:

«Всё ж, думаю, немного
Подземной-то воды.
Едва ль напиться смогут
Колхозные гурты…»

Стоял народ однажды
Под вышкой буровой
И вдруг увидел – скважина
Наполнилась водой.

Потом вода с напором
Пошла через трубу…
Стоит, молчит Егорыч
И борозды на лбу,

Собрал, подпёр бровями.
Не смотрит на народ.
А инженер: «Что с вами,
Товарищ полевод?..»

И только дед на слово
Собрался десять дать,
Фонтаном, с вышкой вровень,
Ударила вода!

И с выси трёхсаженной
Сверкнуло серебро…
Тут дед, как оглашенный,
Схватился за ведро.

Кричит: «Держите воду,
Не вытекла пока!..»
Что было здесь народу –
Схватились за бока.

И митинг сам собою
У скважины возник.
- Теперь колхоз с водою! –
Сказали все с душою.
Молчал один старик.

«Что ж, ничего, Егорыч,
Не скажешь нам теперь?..» -
Без всякого укора
Промолвил инженер.

И дед сказал народу:
«На старости сплошал,
Такого оборота
Никак не ожидал!

Что ж, вижу я, не в руку
Сомнение моё.
Машина и наука
Всегда возьмут своё!..»

Хоть за полночь, в правлении
Ещё сидит народ.
Доклад об орошении
Поставил полевод:

«Потрудимся на славу.
Народ в работе спор.
О нас на всю державу
Подымут разговор!

Но… лично… есть докука
Уважить старика –
Мой грех перед наукой
Не вспоминать пока».

   БОРЬБА ЗА ВЕСНУ
  (Рассказ гидрогеолога)

Пустыня не знает дождей.
Здесь тучи не частые гости.
Как признак недобрый, на ней
Лежат известковые кости.

Здесь нет ни жилья, ни дорог,
И, взгляда хватало докуда,
Я видел песок да песок
С высокого горба верблюда.

Меня мой бурнус от удара
Отвесных лучей не хранил,
Но гнал я строптивого нара, -
Я к цели его торопил.

И мне по дороге не раз,
Каким-то оазисом дальним,
Являлся дрожащий мираж –
Я видел и воду, и пальмы.

Но нар был спокойным таким,
Он шёл, равнодушный к обману.
И тотчас терялись за ним
Следы на сыпучих барханах.

А я утешал себя тем,
Что день обновления близок,
Недаром за воду и тень
Пустыне мы бросили вызов!

Я будущность видел пустыни,
Смотря на видения те,
Как мысленно видит картину
Художник на чистом холсте.

И в жаркое лето недаром
Следил я пустыни песок
Стопами широкими нара,
Подошвами собственных ног.

Восточных чудеснее сказок,
Как будто послушный варан,
Возил меня маленький «газик»,
С бархана летел на бархан.

Вот здесь был родник мной отыскан, -
Какой и мечтал я найти.
Теперь, хоть до цели не близко,
Стою я на верном пути…

Вожак увёл стадо джейранов,
Тарантул зарылся в песок,
Когда над пустынею грянул
Железною дробью движок,

Крутнулись тяжёлые блоки,
И штанги вращаться пошли,
Спускаясь с высокой треноги,
Нацелившись в недра земли.

Мы жили в походных палатках,
Из общего ели котла,
И в общей в стовёдерной кадке
Вода под запретом была.

Но людям приказа «не троньте»
Не надо, - осмыслен их труд.
Её берегли, как на фронте
Солдаты НЗ берегут.

Нас ветры сухие продули.
И солнце на длинных лучах
С утра, как на жарких ходулях,
Стояло у нас на плечах.

А люди трудились, хоть губы
Покрылись багровой корой.
Всё глубже обсадные трубы
Спускали мы в узкий забой.

Мы труд почитали за счастье,
Одна была дума у всех,
Будь это сам опытный мастер,
С бородкою белой, как снег,

Иль парень на дело горячий,
Стажёр, начинавший бурить, -
Одну мы решали задачу:
Пустыню водой напоить!

И суток казалось нам мало.
Мы бур поднимали не раз,
Но сталь его сухо сверкала
В пыли первобытных террас.

И лица тускнели и меркли:
- Ужели воды не подаст?..
А тут ещё встретили мергель –
Веками спрессованный пласт.

Идти в нём калёному буру
Не то, что идти по песку.
И мастер покрикивал, хмурясь:
- Прибавь-ка, механик, газку!

Но молвил механик чумазый:
- Боюсь, перегрею мотор,
А свежей воды по приказу
Нельзя увеличить забор.

И дал по бригаде приказ я:
- Воды не давать на питьё!..
И люди сказали: согласны!
Везли мы для дела её.

Направился к бочке механик,
И, всплески услышав воды,
Мы все затаили дыханье,
Раскрыв пересохшие рты.

Следили глаза за ведром,
С соблазном боролись души,
Но все мы стояли кругом
В немом, напускном равнодушье.

Так, волею души крепя,
В коротком минуты теченье
Вдруг каждый припомнил себя
Солдатом на поле сраженья.

Была богатырской борьба,
И вот у меня под рукою
Обсадная стала труба,
Холодною, ледяною.

Я вздрогнул. И в этот же миг,
На трепет предчувствий ответом,
Вода под раскатистый крик
Ударила в небо ракетой.

И дождь заплясал на песке,
Шумя фантастическим сказом.
Я каплю держал на руке –
Она мне казалась алмазом.

И мастер очнуться не мог,
Покрытый водою, как лаком,
Стоял неподвижно и мок,
И мне показалось – он плакал.

А после кричали одно:
Что это не брызги сверкают –
Само золотое зерно
Грядущих больших урожаев!..

А весть через степь и песок
Летела от юрты до юрты,
Что воду – хрустальный поток –
Открыли в безводном Усть-Урте.

И после восхода луны,
Пыль вздыбивши дымом пожара,
Примчались к воде табуны,
За ними – гурты и отары.

А вслед подошли пастухи,
И в лунном сиянье янтарном
В их крепком пожатье руки
Нашли мы себе благодарность.

И старый пастух, аксакал,
Опёрся на посох руками
И, к нам обращаясь, сказал:
- Мы жаждой томились веками.

Решили уж мы кочевать
На Эмбу, хоть было бы, знаю
«Прощай» - нелегко нам сказать,
Родные места покидая.

Теперь – мы останемся тут!
Был радостью труд наш оплачен.
И вёснам живительный путь
Уже был в степи обозначен.


3. МИСЮРИН ВИТАЛИЙ ИВАНОВИЧ

       ПОЛЕ КУЛИКОВО
    (Публикуется впервые)

Есть в России Поле Куликово
С муравой-травой и колокольней.
Тьма полей в России, но такого…
Нет средь них дороже и знакомей.

Пусть ты сроду не был в этом поле,
Дона там не видел и Непрядвы,
Но в твоей оно извечно доле,
Ключ которой где-то в нём запрятан.

По полям своим мы ходим с детства.
Проросли полями наши судьбы.
Мы полями лечимся от бедствий.
За поля встаём мы своей грудью.

Шесть веков над Полем Куликовым.
Значит, шесть веков и над Россией,
Значит, и над нами, кто прикован
К памяти о пращуровой силе.

Бабушка ли молится за деда,
Ратника кампании Турецкой,
Мама ли вздохнёт: «Когда ж Победа
К нам придёт над Гитлером немецким?»

Дед ли на завалинке с погодком
Травит самосад в тепле беседы,
Или наш отец в огне походном
Вёрст ещё за тыщу от Победы.

Или мы, босые чертенята,
Выжившие в лапах голодухи, -
Все мы знаем, в мире необъятном
Слава Поля этого не рухнет.

Что там ныне – дождь ли сеет косо,
Иль туман над травами крадётся,
С колокольни древнего погоста,
Может, гул столетий раздаётся.

Или в пене мчат донские кони,
Натянув на ветер гривы-струны.
Или поле замерло и тонет
В тишине голубовато-лунной.

Может, там стога стоят на взгорье,
Словно витязи Руси родимой.
Может, заблудился в чистом поле
Паренёк с девчонкою любимой…

Всё там может быть, что в жизни свято,
Что в краю единственном возможно.
Поле, Поле… Верю, что заря там
С зорькой поля всякого похожа.

У истока дня и всей России
Поле Куликово воссияло.
Кто не знает, что тебе насилья
Не терпеть, упрямый россиянин!

Что какие б ни хлестали шквалы
По твоим берёзовым равнинам –
Этого не будет, не бывало,
Чтобы Русь головушку склонила.

Счёт велик её сынам сечёным
В многоруких скопищах Мамая.
Русичи! Как скорбно вашим жёнам
На полях с кровавым урожаем.

Русичи! Как горько вашим весям
Зарастать полынью и бурьяном.
Русичи! Ордынский полумесяц
По полям несётся ураганом!

Русичи… Какими они были,
Поле Куликово начертало.
Родину, спасибо им, любили
До последней капли крови алой.

Потому сошлись на этом Поле,
Потому собрались воедино
Кто с мечом, а кто с одним дрекольем.
И юнцы, и в шрамах, и в сединах.

Плыл сентябрь над плёсами Непрядвы,
Нежностью томилось бабье лето.
В Куликовом Поле ряд за рядом
Стяги окровавились рассветом.

Гой еси, Великий князь и смерды!
Гой еси, суровые славяне!
Смертные, вы вырвали у смерти
Тьму полей на этом Поле брани!

Падали лицом к врагу на травы
В просверках мечей, как в гуще молний.
Не тогда ли воин в Поле славы
«Русь за нами!» - на века промолвил?

Не с времён ли той далёкой сечи
Супостатам тягостно в России,
На её полях и междуречьях,
Посреди берёзок и осинок?

Не с тех пор ли Поле Куликово
Стало сутью всей земли заветной,
Где в легенду звонкие подковы
Инока промчали Пересвета?

Не тогда ли, в Куликовом Поле,
Выковались признаки Отчизны?
Подвига несметное раздолье –
Самый главный, самый первый признак?

Мы теперь в иное время вяжем
Судьбы наши с судьбами России.
И нелегок путь наш, как по кряжам,
Хоть века с тех пор отколосились.

Знаем раны в битвах, что похлеще
Сечи Куликовской скрежетали.
«Добрый день!» - мы, как ребёнку, шепчем
Солнцу, согревающему дали.

Но мы помним, помнили и снова
Будем помнить с другом и с врагами:
Есть в России Поле Куликово,
Есть оно под нашими ногами!

Есть оно в бою и на работе,
В нашей радости и в нашей боли.
Посмотрите в сердце. Узнаёте?
В сердце нашем – Куликово Поле!

         БЕРЁЗА

Уже не раз роняла на ветру
Берёза золото своей печали.
Уже не раз ей рано поутру
Прощально птицы в небе прокричали.

Уже и не молоденькая ветвь,
И корень долго пил земные соки,
И много лет приходится гореть
Берёзе на пригорке в эти сроки.

Уже все листья, если бы собрать,
Что по лугам окрестным разметались,
То можно б было всю людскую рать,
Всех наградить по золотой медали.

Уже делю берёзовую грусть
И я все сорок лет теперь с рожденья,
И с каждым годом крепче становлюсь
В огонь необратимого горенья.

Но всякий раз душа моя замрёт
При встрече с опадающей колдуньей.
Ведь так грустит, как будто слёзы льёт, -
А вдруг я больше вовсе не приду к ней.

                23.10.1979

    ВДОВЫ ВОЙНЫ

Вас не сломали драмы
Вдовьих ночей и дней.
Мамы, родные мама,
Есть ли что вас милей?

Есть ли на свете мера
Ваших великих мук?
Встал для вас в сорок первом
Чёрного солнца круг.

Ночи и дни в тревоге.
В тяжком мужском труде.
Сбились вы с той дороги,
Счастье встречалось где.

Маленький несмышлёныш,
Рядом сопит сынок.
«Помнишь ты папку? Помнишь,
Как он любить нас мог?!

Был бы он наш заступник,
Слёзы мои бы стёр…»
Той молитвой по сути
Мамы живут с тех пор.

Их не сломали драмы
Самых больших потерь.
Наши святые мамы,
Старенькие теперь.

Им ничего не надо.
Отдали всё сполна.
Внуки лишь были б рядом,
Сына бы теплота.

  Я ЗАБОЛЕЛ ДОРОГОЙ ЕЩЁ С ДЕТСТВА

Я заболел дорогой не иначе,
Как на просёлках детства… Далеко
Встаёт заря. Мы с матерью на бахчи
Шагаем рядом в гору босиком.

В одной руке её косынка с хлебом,
В другой – моя ручонка в полусне.
Казалось мне, что мама входит в небо,
Что солнце сквозь неё идёт ко мне.

Сливался я поэтому с зарею,
Был знобким, как росистая трава.
И то не птицы пели надо мною,
То пели руки, ноги, голова!

С тех пор немало троп я перемерял.
Ходил в строю, в солдатских сапогах.
И так дороге преданно поверил,
Как в теплоту у матери в руках.

Мне никогда теперь не засидеться,
Не спрятаться в разнеженный уют.
Я заболел дорогой ещё с детства,
Когда дорогу с мамой узнают.

       И СЧАСТЛИВ ТЕМ…

Сверять свой возраст по календарю
Я, слава богу, с детства не умею.
И каждый год – за жизнь благодарю,
За всякий миг, что переполнен ею.

За светлые туманы и дожди,
За грандиозность солнечного хода.
За то, что ты сказала тихо: «Жди!..» -
И жду тебя до смертного прихода.

За то, что взгляд, упавший на предмет
В степи, в домах, на бешеной дороге,
Или столкнувшийся с другим в ответ –
Тебя лишь ищет в муке и тревоге.

То падая, то снова на подъём,
С копной волос, где буйствуют метели,
Я жду тебя. И день идёт за днём.
И радость, и тоска не потускнели.

Сверять свой возраст по календарю
Я, слава богу, с детства не приучен.
И жизнью всей – тебя благодарю,
И счастлив тем, что так тобой измучен.

    КАК ЖИВУТ БЕЗ ТЕБЯ, МОЯ СТЕПЬ?

За столом над листом бумаги
Я, как прежде, с тобой каждый миг.
Как солдат припадает к фляге,
Так и я к тебе жадно приник.

Загорела ты крепко летом,
Раскосматилась чуть на ветрах.
Облака над тобой в полсвета,
Словно яблони в белых садах.

А полынь и чащобы чия,
А распахнутость войлочных юрт?
Да сто лет на земле живи я,
Буду славить твой кров и приют!

Слушать запахи пыльных странствий,
Всплески песен домбры или птиц.
А забудешь когда-нибудь разве
Теплоту твоих рук, твоих лиц!

Хлеб и соль твоих дастарханов,
Аксакалов степенных при них,
И, как выстрел, из-за курганов
Километров несметный прилив?

Как живут без тебя, не знаю.
Хоть закуйте в железную цепь,
Всё равно я её сломаю,
Чтобы крикнуть тебе: «Здравствуй, степь!»

       ОСЕНЬ-НЕСМЕЯНА

Очарованье листьев под ногами
И голых веток в капельках тумана
Рассеяно по золоту во храме,
Где осень загрустила, Несмеяна.

Пронизаны шаги и звуки стынью,
И в листьях зябнут солнечные пятна.
Но пахнет земляникой и полынью,
И родником, заросшим терпкой мятой.

О, Несмеяна, не суди нас строго,
Что нет пути из твоего нам плена.
Засыпана во все концы дорога
Шуршащим светом чуть не по колена.

         АВГУСТ

Снова стропила – зигзаги молний –
В куполе августа позолочены.
Густо под ними жёлтые волны
Росными искрами оторочены.

Снова колдуешь ты, жёлтый август,
Чудо верша над полями здешними.
И, растворяясь в тебе, словно брагу,
Пьют люди радость, как боги, грешные.

Может быть, радость – в труде, что солон?..
Может быть, радость – хлебное золото?..
Может быть, радость – бессонный гомон,
Шелест степи, стернёю исколотый?

Знаю я, августом заворожен,
Нет в нём предела размаху и удали,
Звёзды и те, будто зёрна, тоже,
Падают к людям в августе кубарем.

Август, август! Приходит пшеница,
Наша любовь с косичками жёлтыми,
И этой радостью – не напиться,
Не насладиться горячим золотом.

     КОГДА В РЯБИНАХ ГАСНУЩИХ

Женщинам с глазами грустной осени
Доверяйте каждый миг и вечность
И блуждайте по искринкам проседи,
Отрешённо брошенным на плечи.

Это волшебство полуусталости,
Эта мягкость голоса и сочность –
Неизбывной тайною досталось нам,
И зарю последнюю пророчат.

И порой, когда в рябинах гаснущих
Прозвенела храбрая синица,
Помните, что не исчезла в нас ещё
Светлая мечта о синей птице.

Млечный путь роняет капли звёздные
В струи кос вступивших в осень женщин…
На цветы похожи они поздние,
И милей других они не меньше.

         ЗЕМЛЯ И МЫ

Земля и мы, как близнецы, похожи:
И в нас, и в ней один и тот же след.
Пределом совершенства он проложен,
Которому предела вовсе нет.

Мы землю водрузили на ладони
И через них вбираем красоту
Её вершин, её степных раздолий
И облаков, застывших на лету.

Земля жива, пока ладони живы.
И руки всемогущи с ней вдвоём.
Мы люди. Мы землёй своей красивы,
Но прежде тем, что мы ей отдаём.

И потому всегда очеловечен
И шелест трав, и плеск речной воды.
И потому по-матерински лечит
Всегда земля нас от любой беды.

                02.08.1978

4. ЕГОРОВ НИКОЛАЙ ПЕТРОВИЧ

    ИЗБА ЦИОЛКОВСКОГО

Изба-избой, каких немало,
Стоит на берегу Оки;
Такие Русь нам оставляла,
Что мастерили мужики.

И что мне, что в избёнке этой
О четырёх косых углах?
Но эта, не забытой метой,
Останется у нас в веках.

В избёнке этой жил мечтатель,
Свои труды он здесь создал.
Отличный был он и писатель,
И в космос путь нам указал.

Судьба его была нелёгкой,
Губила голодом, огнём.
Смеялись люди, оскорбляли,
Калужским звали «чудаком».

Но Циолковский был уверен
И всё предвидел наперёд,
Советской власти был он верен
И знал, что час его придёт.

                19.09.1988 г.

      <<ПОЕХАЛИ!..>>
                Юрию Гагарину

«Поехали!» - с бессмертным
   словом…
Я вижу в нём немеркнущую
   суть.
Теперь его друзья, питомцы
   Королёва,
Уже к другим мирам прокладывают
    путь.
И сколько б ни взлетали с
    космодрома, 
Живёт традиция и будет вечно жить:
Все возвратившиеся
                к памятнику Юры
Идут к нему гвоздики возложить.
А он стоит, как символ
                века,
Свой смелый взгляд в Галактику
                простёр.
И перед ним во имя Человека
Горит гвоздик негаснущий костёр.

       <<ВОСТОК>>

В беспредельном полёте
И в торжественной сини,
По седым облакам,
По небесной России
Наш «Восток» поднимается
Выше и выше,
Словно в сказочный мир,
На небесную крышу.

          КОСМОДРОМ

Поставив солнца круглую печать,
Судьба нас с космосом венчала.
И если б надо снова жизнь начать,
То космодром мы сделали б началом.

Там очищенье мыслей и сердец,
Там узы братства, спаянные риском,
Там мужества и смелости венец,
Оттуда к Cлаве и Бессмертью близко.

Весь космодром в душе у нас живёт
Волненьем взлёта и раскатом грома.
И даже космос счёт своих высот
Ведёт с площадок космодрома.
 
       В ПОЛЕТЕ

Ракетный гул размеренный…
Спокойно и уверенно
Ракета набирает высоту.
И небо надвигается,
И небо вдруг кончается,
И космос взору звездную
Нам  дарит красоту…

       ТАЛИСМАН
                С.П.Королёву
Пришёл однажды он с работы,
Свой плащ снимая на ходу,
Перед Гагаринским полётом
Нашёл подкову он в саду.

И в голове листая память,
- На счастье! - кто-то говорил.
Подкову, что нашёл, гвоздями
Он к пихте бережно прибил.

Дубы, берёзы, ели, сосны
И сад листвою шелестят
О том, как Главный годы прожил
И отдыхать являлся в сад.

Он на скамью садился снова,
Шли думы  будто караван…
Над головой его подкова
Висела, словно талисман.

Но Главный верил только в разум,
Бывало был сердит и хмур,
Не видел талисман ни разу
Перед отлётом в Байконур.

Теперь глядят на ту подкову,
Кто хочет посетить музей,
И вспоминают Королёва,
Его соратников-друзей.

Всю жизнь свою горел он страстью,
Он много мыслил и творил.
Орбиты мира, дружбы, счастья
Навек он людям подарил.
 
    ДУША НАРОДА НАШЕГО КРЫЛАТА

Всё выше поднимаются орлы,
И новые рождаются орлята.
Душа народа нашего крылата,
Просторы неба стали нам малы.

И вижу тот я легендарный год,
Когда из-под Калуги на рассвете
«Внук» Циолковского в его ракете
Отправился в космический полёт.

       УЛЫБКА ШТЕРНФЕЛЬДА

Среди аллей, где ветви в дрёме свисли,
Я со Штернфельдом гуляю в тишине.
Мы развиваем << творческие>> мысли
О космонавтике и о весне.

А он твердит, неся в руке тетрадку,
Что космонавтика – начало всех начал.
И смотрю я на него украдкой,
Но только так, чтоб он не замечал.

Я говорю:  << Редки сегодня старты,
Все рекорды космоса забыты,
Написать бы, скажем, для газеты
Стих о марсианках  позабытых.

Или фантастическую шутку
О любви к ним жителей Земли.>>
В этом месте смолк я на минутку,
Потому что девушки прошли.

Улыбнулся Штернфельд: «Очень интересно!..
Только вряд ли выйдет этот стих:
Говоришь о девушках небесных,
А весь день глазеешь на земных».

             ОБЕЛИСК
                Ари Штернфельду

На Новодевичьем в Москве
Есть скромный обелиск.
Под ним обрёл себе покой
Мечтатель – реалист.

Растил всегда: в мороз и в зной
Ростки своих идей,
От них космической весной
Пахнуло на людей.

          СТАРТ

Мы надели свои скафандры
И в огромном летим корабле,
Не забудутся эти минуты,
Хоть сто лет проживи на земле.

       <<ПО ЗВЁЗДЫ>>

В космическую даль ракеты унесли…
Впервой ли нам бывать в таком полёте?
Сигнал… И мы, оставив корабли,
По звёзды, как по ягоды, выходим.

Мы наберём их полный туесок,
Накроем лунным диском словно крышкой …
Пусть будет на земле у милой сон глубок,
И улыбается во сне сынишка.

       ЛЮДИ И ЗВЁЗДЫ

Есть люди,
Как вспышки Сверхновой!
Мгновенно сгорая,
Они освещают эпохи
Сквозь толщу туманных времён.
И смерть отторгая,
Даруется жизнь им вторая, -
Здесь Циолковский и Штернфельд –
Да мало ли славных имён!

Есть люди, как «чёрные двери»,
Закрытые глухо.
Вкруг них и пространство
Свернулось спиралью большой.
И нужно упорство,
Еще и  присутствие духа –
Не быть поглощёнными
Чёрной и мрачной душой.

Есть люди – нейтронные.
Они не из плоти-
Из самого плотного
Звёздного сверхвещества.
Они – притягательны в дружбе,
Любви и работе.
Дела их прекрасны,
Весомы и мудры слова.

Смотрю на Вселенную
С возрастом чаще и чаще.
Не правда ли, люди, как звёзды? –
Рождение, жизнь и распад…
И в Вечность мы входим
Такою невечною частью, -
Как дождик грибной,
Снегопад,
       листопад,
              звездопад…

     ПОДВИГИ НЕ УМИРАЮТ

Здесь, на пьедестале у музея,
Стоит прославленный «Восток».
И на металле, пламенея,
Заря калужская встаёт.

И кажется, дохнув огнём,
Он, как в апреле, взмоет круто
И в долю малую минуты,
Исчезнет в небе голубом.

Я гимн смелым слышу в грозном вихре…
И здесь стоят среди живых
ГАГАРИН, ВОЛКОВ и ПАЦАЕВ,
А с ними тысячи других.

Пройдут года, десятки лет,
Но подвиги не умирают,
Они, как солнца яркий свет,
Сквозь даль времён всегда сияют…

                17.09.1992 г.

          ДЕРЕВНЯ

В антеннах старая деревня,
От солнца тают облака.
Грачи базарят на деревьях,
Земля парнее молока.

Судачат бабы у ворот,
Стрекочут на плетне сороки.
На них лениво смотрит кот…
Но вот закончились уроки.

Из школы школьники бегут…
И, как директор птицефермы,
Солидный гусь идёт на пруд
С своей гусыней по деревне…

          АИСТ

Дома крестами заколочены.
Дороги заросли травой.
И только аист на обочине
Не покидает дом родной.

Жива деревня белой птицею,
Жива надеждою людей,
Жива колодезной водицею,
Руками матери моей…

Чредой проходят  вёсны, осени,
Перемирают старики.
И только аисты не бросили
Своё гнездовье у реки.

Они стоят, как изваяния,
Как нам, живым, живой укор!
Но мы сюда на покаяние
Увы, не ходим до сих пор.

      ПАМЯТЬ

Величие неба,
Величие рек…
Вкус чёрного хлеба
Запомню навек.
Запомню дороги,
Крутые слова,
Как тихо под ноги
Ложится трава.
И синие дали
Под синью небес,
И в светлой печали
Берёзовый лес.
Морозы, морошка
И русская печь.
Как снег, как картошка –
Рассыпчата речь.

      УТРО

С утра проснувшись –
улыбнитесь
И начинайте просто жить,
И ждите радостных событий,
Хотя их может и не быть.
Пусть вас радушно муж обнимет,
А чайник песенку споёт,
Вас дверь пропустит,
      лифт поднимет,
И ветер волосы взобьёт.
 
     ВЕСНА

Опять весна пришла в наш
     общий город,
Волнует нас и души
    веселит,
Своим теплом и дружным
    птичьим хором
Надежды нам на лучшее
  сулит.
Она шумит, бурлит своей
  водою,
Смывая все огрехи на пути,
Стеля ковёр зелёный за собою,
Готовая всему помочь цвести.
Но мокрый город с каменной
         душою
Понять не может молодости
цвет,
Весну встречает с грустью и
тоскою,
Не видя выхода из всех
невзгод и бед.
Очнись же, город мой,
от зимней стужи.
Умойся свежей вешнею водой
И посмотри, как солнце
лижет лужи,
И журавли курлычут над тобой.

    ПО ЗАКОНУ СОВЕСТИ

Судьба мне звёзды не дарует,
Но и не гнёт меня в дугу.
Когда коллега забедует,
Ему всем сердцем помогу.

Я ваши радости приемлю
И горе ваше разделю.
И космонавтику, и Землю
Хоть в стынь, хоть в зной – не разлюблю.

Мне обжигает душу дрожью,
Когда растоптаны мечты,
Когда правительство не может
Убавить горе сироты.

Не знаю, где он счастья аист?
И есть ли он? Среди людей
Живу я просто, подчиняясь
Законам совести моей.
                1996 г.

        ЛЮБИМОЙ
                Жене Галине Никитичне

Любимая, коль жизнь сожмёт
мои виски,
И я уже не буду жить,
Припомни, кто тебя любил
И не умел тужить.

Есть чувство свыше, что порой
Нельзя в стихах излить…
Тряхни поникшей головой
И снова начни жить.

Я знаю: в жизни суеты
Пройдут печали дни,
О верном друге вспомни ты
И лаской помяни!